Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)
– Самое скверное, – рассуждал Ковалевский, – что каждый раз вступаем в бой, преодолевая нечеловеческую усталость. Этак в конце концов истощим все ресурсы нервной системы!
– Нашим жизненным девизом, – тихо проговорил Однойко, – должно быть следующее: «В борьбе закаляйся, в лишениях крепни!»
– Вся беда в том, что нынешняя Россия для нас всюду плоха! – раздумчиво молвил Дюрасов. – Везде мы должны воевать…
– Вот нас пятеро разных людей, а лежим мы в тени одного дерева, – заметил Ковалевский. – Капитан Дюрасов – монархист, добрый малый Однойко – кубанский самостийник, юнкер Олсуфьев – кадет, художник лирического склада поручик Ивлев – корниловец, республиканец, я – скептик и стоик. Что же нас объединило? Вероятно, все-таки одно сознание, что нельзя допустить, чтобы на землю русскую пала непроглядная тьма. Знать бы только, откуда исходит эта тьма…
В синеве наступившего вечера армия покинула хутора и, сделав за ночь двадцать три версты, на рассвете вошла в станицу Ильинскую.
Разбуженные стуком и грохотом телег, станичные псы надрывно лаяли. Офицеры, юнкера, казаки быстро заполняли дворы и дома.
– Все-таки мы драпаем быстро, – говорил Марков. – За десять дней прошли от Екатеринодара двести двадцать верст. Теперь, когда мы вышли из треугольника железных дорог, надо уговорить командующего дать людям хотя бы трехдневный отдых. Пусть они переведут дыхание.
День простояли спокойно в станице, а утром со стороны Архангельской начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались над домами, дворами, сараями, садами.
Ивлев сидел с Инной на веранде дома, в котором квартировал Марков. Когда один из снарядов разорвался над крышей и на железную крышу посыпались осколки, на веранду вышел Марков. Увидев Инну, он приветливо воскликнул:
– А, и вы здесь! – Генерал подошел к ней.
Инна встала, протянула ему руку. Поцеловав руку девушки, Марков сел.
– Гранаты благородней и предупредительней винтовочных пуль, – сказал он. – Гранаты о своем приближении дают знать свистом. По крайней мере, секунду мы получаем на размышление.
Глава восьмая
5 апреля в газете Екатеринодарского Совета «Известия» на первой странице Глаша прочла:
«СОЖЖЕНИЕ ТРУПА КОРНИЛОВА
3 (16) апреля в 12 часов дня отряд тов. Сорокина доставил из станицы Елизаветинской труп героя и вдохновителя контрреволюции генерала Корнилова.
Часть лица и левый висок его были пробиты шрапнелью, пальцы изранены. Одет он в серую чистую рубашку.
После сфотографирования труп Корнилова отправлен за город, где был предан сожжению».
Раз и другой внимательно прочитав короткую информацию, Глаша вспомнила все, что говорил Ивлев о Корнилове как вожде, и перед ее мысленным взором тотчас же возник труп убитого, висевший на дереве, камни и булыжники, летевшие в него.
Мог ли Ивлев думать, что такой бесславный конец постигнет генерала, которого именовали Лавром да еще Георгиевичем. Редкостное и красивое сочетание – Лавр Георгиевич! Вероятно, оно производило известное действие.
На той же странице газеты, где была помещена заметка о трупе Корнилова, было напечатано объявление о смерти Марии Каспаровны Богарсуковой, жены самого богатого екатеринодарского купца-мануфактурщика, последовавшей 3 апреля.
Глаша прочла объявление, взятое в черную рамку, и подумала: «Погиб Корнилов, и умерла мадам Богарсукова. Нет ли в этой последовательности чего-то, связанного одно с другим? В Москве в прошлом году, когда Корнилов прибыл из Могилева на всероссийское совещание, жена миллионера Морозова упала перед ним на колени: мол, генерал, на тебя уповаем! Ты спасешь Россию и нас!
Теперь, когда тот, на кого уповала буржуазия, сожжен на Свинячем хуторе, господам богарсуковым не остается ничего, как только умирать».
Леонид Иванович последние дни плохо чувствовал себя и почти не выходил из дому. Но сейчас, когда Глаша рассказала ему о Корнилове, оживился.
– И все-таки, – сказал он, – сомневаюсь, что это был доподлинный труп генерала.
– А чей же?
– Скорей всего, какого-нибудь неизвестного калмыка, которого офицеры, с тем чтобы сбить с толку красноармейцев, с почестями погребли в Елизаветинской. Впрочем, это не столь важно. Главное – Корнилов убит, и теперь белые вряд ли сыщут себе другого вождя, такого популярного, как он. Словом, я убежден: смерть Корнилова скажется на судьбе всего контрреволюционного движения самым роковым образом. Он был видной фигурой.
* * *
12 апреля Деникин перевел войска в станицу Успенскую, обеспечив их заслонами у Дмитриевской, Расшеватской и у Новолокинского посада.
Приход в Успенскую радовал тем, что она была далеко в стороне от железных дорог, и офицеры не скрывали своего настроения:
– Вырвались-таки из железнодорожной паутины…
В Успенской Филимонову удалось созвать большой казачий сход. Выступивший на нем Деникин пытался уверить казаков, что Добровольческая армия будет стоять на защите интересов трудового казачества, трудового народа.
– Это нам завещал, – говорил он, – Лавр Георгиевич Корнилов, который был выходцем из народа, сыном каракалинского простого казака. И я не из богатых. Мой дед был крепостным крестьянином, а отец – прапорщиком…
Марков выступал последним. Короткими отрывистыми фразами он говорил о том, что кубанские казаки, имея во главе опытных, искусных военачальников, будут неизменно одерживать победы. И закончил так:
– У большевиков нет ни дисциплины, ни порядка. Комиссары лишены военных знаний. У нас же и знания, и опыт, и дисциплина. Мы не боимся смерти… Ваше казачье счастье, так же, как мое, – в подвиге, в военной доблести. Я сам буду командовать кубанцами. А я уже имею золотое оружие и уверен, что его будет иметь каждый храбрый казак, идущий с нами!
В тихой и спокойной Успенской Деникин произвел смотр своих сил.
Утром колонны добровольцев выстроились на обширной зеленеющей церковной площади. Оркестр казаков, стоя у церковной паперти, играл военные марши. Ивлев был в группе штабных офицеров и со скорбным чувством вглядывался в оборванное, малочисленное добровольческое воинство. В колоннах он не видел уже очень многих: не было полковника Неженцева и полковника Патронова, всего чехословацкого батальона, почти никого не осталось из офицеров-моряков, мало, совсем мало было людей в студенческих шинелях.
– Доброй половины первопоходников уже нет, – сказал Долинский, как бы отгадав мысли Ивлева.
Резко бросалась в глаза пестрая, разномастная одежда на офицерах и юнкерах. Заношенные шинели и фуражки, разбитые, растоптанные, порыжевшие сапоги и ботинки… Одинаковыми были, пожалуй, только лица – коричневые от загара, посуровевшие.
«Мало нас, мало!» – эта мысль повергала Ивлева во все большую и большую скорбь.
Внезапно из-за церковной ограды появился верхом на вороном коне полковник Барцевич, пять дней назад посланный во главе разъезда в станицу Егорлыкскую. За ним на площадь выехала сотня незнакомых казаков на рыжих рослых конях.
– Вернулся, и, кажется, с пополнением! – обрадовался Долинский. – Вот молодчага!
Полковник Барцевич подскакал к группе генералов и, осадив коня, обратился к Деникину:
– Ваше превосходительство, задонские казаки поголовно ополчились и ведут отчаянную борьбу с большевиками. Вот со мной пришла от них сотня. Они бьют челом вам и Добровольческой армии, просят забыть старое и скорее прийти на помощь…
Деникин приосанился:
– От души благодарю вас, господин полковник, за доблестную службу и добрые вести!
Поздоровавшись с донцами, он попросил их проехать вдоль строя добровольцев.
Барцевич, несмотря на то что сделал пробег в двести верст без отдыха туда и обратно, выглядел бодро. Вдохновенно поблескивая глазами, он рассказывал штабным офицерам:
– Не одни задонские казаки поднялись, восстал весь Дон. В руках восставших Новочеркасск.
– Мы вас тоже, господин полковник, можем порадовать, – сказал Долинский. – Сегодня утром прибыли в Успенскую посланцы из кубанских станиц, в частности – из Прочноокопской. Они сообщили, что тайные офицерские и казачьи организации в Лабинском, Баталпашинском отделах и в одной части Майкопского отдела имеют достаточно оружия и готовы поднять казаков.
– Нет, нам надо прежде всего идти на подмогу к донцам! – твердил Барцевич. – Там дела развертываются широко.
После смотра Деникин пригласил атамана Филимонова, Быча и Рябовола к себе.
– Решил прежде всего помочь Дону и донцам, – объявил он. – Пойдем в Задонье!
Глава девятая
Во всех трех комнатах, полных солнечного света, было людно.
По рукам адъютантов ходили листки с первым воззванием Деникина, отпечатанные в походной типографии Кубанского правительства.
Новый командующий, обращаясь к офицерам и казакам, призывал к дальнейшим самоотверженным подвигам и уже рисовал перспективы ближайшего будущего в радужных красках.
– Сегодня на рассвете, – сказал Деникин, подойдя к Маркову, – прибыла группа посланцев из Кавказского и Армавирского отделов. Там кубанцы взялись за оружие и в ряде хуторов упразднили Советы. А в Ейском отделе, в станице Новощербиновской и в станице Незамаевской, настоящее восстание. Идут бои. Кубанцы образумились. В казачьей массе появилась воля к сопротивлению большевизму. Как же при таких обстоятельствах не выступить с радостным воззванием?
Марков слушал Деникина, как больной – лекаря, обещающего скорое выздоровление.
– Забрезжил свет и с севера! – продолжал воодушевленно Деникин. – Получены сведения о серьезном движении на Дону. Отряд походного атамана Попова, ушедший в калмыцкие степи, не погиб. Донские казаки тоже начали подниматься… Теперь члены Кубанского правительства настаивают на том, чтобы мы повернули на помощь казакам Кавказского отдела или, по крайней мере, направили хотя бы четыре сотни казаков и четыре – черкесов под командованием Покровского в Лабинский отдел. Лабинцы тоже восстали. – Командующий взял Маркова под руку: – Пойдемте, Сергей Леонидович, в комнату Романовского, обдумаем и решим ряд назревших вопросов…
Все, что сейчас услышал Ивлев, ободряло его. «Может быть, и в самом деле черная полоса неудач минула? Вот воззвание командующего полно надежд. Он уже видит конец бедствиям. А вообще человек так устроен, что он никогда не бывает настолько несчастливым, чтобы не мог стать вновь счастливым…» Ивлев закурил и вышел во двор.
В глубине палисадника на низенькой скамье сидел, греясь на солнце, Родзянко. К нему подошли Дюрасов и Ковалевский.
– Вы знаете, – сказал Дюрасов, обращаясь к Родзянко, – офицеры негодуют на вас.
– Почему? Чем я заслужил их нерасположение? – обеспокоился тот, надев на седую большую голову шапку.
– Они считают, – живо объяснил Ковалевский, – что вы повернули корабль России к крушению.
– Утверждать нечто подобное – это совсем не знать истории февральских событий семнадцатого года! – горячо парировал Родзянко.
– Но вы же испугались безоружных толп питерских рабочих, – напомнил Дюрасов.
– Не я, а князь Голицын как председатель правительства. И он со своими министрами ушел в отставку в самый критический момент истории.
– А кто настоял на отставке кабинета министров? – спросил Ковалевский.
– И разве не вы, господин Родзянко, уверяли генерала Рузского, что переворот будет совершенно бескровным, безболезненным и без ненужных жертв? – добавил Дюрасов.
– В результате ваших настояний и просьб, – подхватил Ковалевский, – генерал-адъютант Рузский отменил приказ об отправке военных частей в Петроград.
– Да, надо было прекратить посылку войск, так как все равно они не хотели действовать против народа, – подтвердил Родзянко.
– Значит, правы наши офицеры, когда говорят, что вы потворствовали толпе! Да и сам я видел, как вы с высокого крыльца Думы кричали: «Проклятие царизму!» Вы утверждали, что ненависть к династии дошла до крайних пределов…
Ивлев видел, как дружное нападение офицеров ошеломляюще подействовало на бывшего председателя Государственной думы. С каждой минутой Родзянко все более растерянно и нелепо оправдывался. Причем напирал на то, что в Петрограде стихийно началась настоящая революция. Был разгромлен арсенал, рабочие Питера растащили из складов арсенала сорок тысяч винтовок, сожгли здание Окружного суда, разгромили все полицейские участки, и если бы Государственная дума разбежалась, Петроград был бы отдан безбрежной анархии.
– Ну а зачем вы заявили генералу Рузскому, что единственный выход для императора Николая Второго – это отречься от престола? – перебил Дюрасов.
– Но и генерал Алексеев писал Рузскому: «Выбора нет, и отречение должно состояться!»
– Вы потребовали через Алексеева, чтобы главнокомандующие фронтов настояли на отречении? – спросил Ковалевский.
– Нет, не я, а сам император велел Алексееву запросить мнение главнокомандующих, – уточнил Родзянко. – И все они единодушно ответили, что для блага родины его величеству нужно отречься. Больше того, Алексеев и Лукомский составили в Ставке текст отречения и прислали его на станцию Дно.
– И все-таки отрекли царя не генералы, а вы – председатель Государственной думы! – запальчиво заявил Дюрасов. – Потом, когда государь отрекся второго марта в пользу брата, вы говорили великому князю Михаилу Александровичу в его же доме на Миллионной улице о необходимости для спасения отечества не принимать царского скипетра в руки.
Родзянко, словно боясь, что офицеры начнут бить его, торопливо поднялся со скамьи.
– Вы обманули Рузского, Алексеева, напугали Михаила Александровича, отрекли царя, и Николай Второй должен вас проклинать! – не унимался Дюрасов.
– Нет, император не будет проклинать меня. – Родзянко отрицательно мотнул головой. – Отдавая отречение Рузскому, он сказал: «Единственный, кто честно и беспристрастно предупреждал меня и смело говорил мне правду, был Родзянко!»
– Это он вашу искусную ложь принимал за правду до последней минуты своего царствования! – воскликнул Дюрасов. – Если бы вы не отрекли его прежде времени, Россия закончила бы войну полной победой над Германией, и мы сейчас, может быть, ходили бы по Берлину, а не по этой захолустной станице. Наконец, позвольте спросить: кто вскормил на своей груди гаденыша-провокатора Александра Федоровича Керенского? Только благодаря вам этот фигляр и болтун выскочил на пост председателя Временного правительства и своими действиями разложил русскую армию.
– Да, никто не принес столько вреда России, как вы и ваш Керенский. – Ковалевский ткнул пальцем в грудь Родзянко.
Широкое одутловатое лицо бывшего председателя Государственной думы побелело.
– Простите, господа офицеры, но я не могу больше выслушивать ваши резкости, – дрожащим голосом пролепетал Родзянко.
Ивлеву стало жалко старика.
– Друзья, нельзя же так! – сказал он, обращаясь к офицерам.
– А разве можно, чтобы по милости таких горе-деятелей мы обливались теперь кровью? – снова вспыхнул Дюрасов. – И они еще под нашим крылом прячутся от того чудовищного, что сами породили политическим интриганством, славолюбием, властолюбием, алчностью, неумением править государством!
– Ну что об этом толковать в поздний след? – примиряюще заметил Ивлев. – Друзья, отпустите господина Родзянко! Идите, Михаил Владимирович, в штаб от греха. – Ивлев решительно встал между офицерами и стариком.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы вдруг на крыльце дома не появился Деникин.
– Ваше превосходительство! – взмолился Родзянко, дрожа двойным отвисшим подбородком. – Мне очень тяжело жаловаться, но все же решил сказать вам, что ваши офицеры считают меня главным виновником революции и всех последующих бед. Возмущаются моим присутствием в армии. Скажите, Антон Иванович, откровенно: если я в тягость, то останусь в этой станице, а там видно будет…
Деникин укоризненно взглянул на офицеров, взявших под козырьки, потом раздельно, чтобы они слышали, сказал:
– Успокойтесь, Михаил Владимирович. Я пресеку все эти выпады. Вы, как опытный государственный муж, еще послужите нам в деле восстановления государственности… А кто главный виновник революции – это решит беспристрастный суд будущего!
Глава десятая
Утром 13 апреля станичная церковь в Успенской была полна офицеров, юнкеров, казаков. Перед царскими вратами, на квадратном, по торжественному случаю, цветном ковре стоял на коленях Деникин, позади него полукругом – генералы Романовский, Эрдели, Марков, Эльснер, Боровский, Богаевский, Казанович. Справа от группы генералов – атаман Филимонов, Рябовол, Калабухов, Быч, полковник Науменко и другие члены Кубанского правительства. Еще подальше – группа в штатских костюмах. Это бывшие государственные деятели, члены Государственной думы – князь Львов, Половцев, Новосельцев, братья Суворины, штатский генерал Кисляков, мадам Щетинина, два профессора Донского политехнического института, сгорбившийся и поседевший Родзянко…
За всю историю своего существования церковь станицы Успенской никогда не видела столь необычных посетителей, и потому, вероятно, священник отец Никодим, тощий, впалогрудый, лысый, правя панихиду по убиенном генерале Лавре Корнилове, то и дело спотыкался на словах, и комендант штаба Деникина, строгий пожилой офицер, отлично знавший церковную службу, поправлял его и укоризненно качал головой, седой с висков.
Яркий утренний свет лился сверху из окон купола потоками. Клубы голубоватого дыма от кадила, которым усиленно размахивал дьякон, плавали в воздухе, лениво поднимаясь к куполу. Позолоченная резьба иконостаса слепяще лучилась. Пахло ладаном и еловыми шишками, воском дружно горевших свечей. Языки свечного пламени золотыми точками отражались на стеклах икон, на ликах святых, на меди и бронзе подсвечников.
Двери были широко распахнуты, но из-за многолюдства воздух с каждой минутой становился жарче, тяжелей, и Ивлев начал потихоньку пробиваться к выходу.
В одном из отдаленных углов церкви стоял Алексеев. Прячась за спины успенских старух, он часто крестился и сосредоточенно шевелил усами.
«Вот кто поистине набожен! – подумал Ивлев. – А может быть, и другое… Говорят, будто он теперь глубоко раскаивается в том, что через командующих фронтами настоял на отречении Николая Второго».
Ивлев вышел из церкви и сел на скамью у кустов сирени. В памяти почему-то возникло живое, нежное лицо сероглазой сестры милосердия Синицыной, пенсне на горбатом лице штабс– капитана Огнева, желтая, в глине, пятка юнкера, застрелившегося во дворе Прасковьи Григорьевны, безусые лица юнкеров пулеметного взвода, измятая черная черкеска на убитом Неженцеве, трупы офицеров на улице перед артиллерийскими казармами… Алексей зябко передернул плечами: каким чудом сам-то он еще уцелел?
Народ повалил из церкви. Возле Ивлева появился Марков и попросил папиросу. К генералу подошел Филимонов с какими– то незнакомыми Ивлеву людьми.
– Ваше превосходительство, вот познакомьтесь с нашим старейшим и почетнейшим кубанским казаком, господином Щербиной, – обратился атаман к Маркову. – Это наш видный историк и писатель. – Филимонов представил Маркову седобородого старика в косматой черной папахе, в теплом, подбитом ватой, бешмете.
– Слышал, слышал о вас! – Марков энергично пожал руку Щербине. – Искренне дивлюсь и восхищаюсь, что вы, несмотря на весьма преклонный возраст, мужественно делите с нами трудности страдного пути. Садитесь, пожалуйста!
Щербина и Филимонов сели рядом с Марковым.
– Мы за время похода потеряли не одного Корнилова, – продолжал разговор Марков. – Я, стоя в церкви, попытался счесть, сколько доблестных офицеров легло костьми только из моего офицерского полка. Оказывается, добрая половина!
– Да, и мы, кубанцы, потеряли немало, – заметил Филимонов. – Например, под Екатеринодаром убит полковник Рашпиль. Это один из представителей старейшей казачьей семьи знаменитых Рашпилей. Недаром одна из улиц в Екатеринодаре названа Рашпилевской. Если хотите, историк Кубани господин Щербина может многое поведать о Рашпилях.
– Я очень скорблю о девушке-институтке седьмого класса Людмиле Семеновой, – сказал Щербина. – Прелестная была девушка. Убита в первой цепи во время перевязки раненых, в бою под Медведовской…
– Наша маленькая армия, – сказал Марков, – могла уже тысячу раз погибнуть. Вот даже во время отхода от Екатеринодара нас можно было ухлопать полностью. В особенности легко и быстро это должно было свершиться в степях между немецкой колонией Гначбау и станицей Старовеличковской. А потом у Медведовской большевики также упустили великолепную возможность сжечь нас огнем бронепоездов. Если бы они выставили красноармейские дозоры вокруг станции Ведмидивки, нам никогда не удалось бы парализовать их бронепоезд…
– А вы, ваше превосходительство, не преувеличиваете? – спросил Филимонов.
– Нисколько! – ответил Марков. – Если бы мне дали хотя бы половину тех технических средств, бронеавтомобилей, бронепоездов, артиллерии, которые находятся в распоряжении Автономова и Сорокина, и поставили меня против Добровольческой армии, то для полного уничтожения ее понадобилось бы не более двадцати четырех часов.
– Но у нас немало отличных вояк и прославленных генералов, – робко заметил Филимонов.
– А что они могут поделать против высокой военной техники? – усмехнулся Марков. – Этого не понимают только сотенные фельдшера и бывшие парикмахеры, ставшие главкомами…
– Сергей Леонидович, хоть немного берегите себя, – перевел разговор Филимонов. – Стоит ли вам всюду быть впереди? Вы как военачальник для армии представляете исключительную ценность. У бойцов пользуетесь громадным авторитетом…
Марков с обычным для него добродушием выслушал атамана.
– Если я пользуюсь авторитетом и доверием армии, то лишь потому, что живу жизнью солдата и разделяю все опасности подчиненных.
– А вы, ваше превосходительство, монархист или республиканец? – поинтересовался Щербина.
Марков глубоко затянулся дымом папиросы.
– Еще в Быховской тюрьме я никак не мог решить, что лучше – монархия или республика? До революции я, честно говоря, был страшно далек от политик и партий. Но в Быхове наконец передо мной стал вопрос: за что же именно сражаться? Я не был против монархии, однако, увидев, насколько она обанкротилась, пришел к выводу: если ее восстановить, то все равно она не удержится! Тут же начнутся новые курбеты. Я сказал об этом Корнилову. Он выслушал меня и объявил: «Я республиканец, и если в стране у нас будет монархия, то мне в России делать нечего!» – Марков улыбнулся и с присущей ему экспансивностью добавил: – А вот генералы Алексеев и Лукомский, свергнув Николая Второго, вдруг стали монархистами. И Алексеев никак не может простить себе той настойчивости, с какой он добивался от командующих фронтами ультиматума об отречении от престола последнего из Романовых. Теперь он говорит, что со свержением царя надо было повременить.
Щербина рассмеялся, а осторожный Филимонов, хмурясь, сказал:
– Ваше превосходительство, по политическим убеждениям и взглядам мы, кубанцы, – единомышленники вам. Республиканский строй нам по духу…
* * *
Председатель штаба обороны Иванов – угрюмый тощий человек, шевеля длинными прокуренными пальцами, разбирал бумаги и глухо говорил:
– В Кавказском отделе казаки подняли сполох. Не понимаю, чем вызвано среди них недовольство?
– Оттуда поступило немало жалоб на председателя отдельского ревкома и председателя военно-революционного трибунала Никитенко, – сказала Глаша.
Серое лицо Иванова передернулось, глаза потемнели. Он торопливо набил желтым волокнистым табаком трубку, раскурил ее и окутался дымом.
– Я предлагаю товарищу Рубину как члену штаба выехать и там, на месте, во всем разобраться. И если восстание началось, то немедленно ликвидировать его. Я уже приказал начальнику гарнизона выделить и погрузить на железнодорожные платформы три бронеавтомобиля.
Состав из одного классного вагона и трех открытых платформ шел почти без остановок. На всех станциях, больших и малых, на запасных путях и в тупиках стояли красноармейские эшелоны. Стволы орудий в брезентовых чехлах и без них были направлены в сторону казачьих станиц.
Красноармейцы, матросы праздно сидели на платформах у орудий, расхаживали и толпились на станционных перронах. У большей части из них шинели были нараспашку, без поясов. Немало бойцов валялось в пристанционных палисадниках под кустами сирени на траве. Одни спали, другие сидели и шлепали картами, играя в очко или подкидного дурака. На некоторых станциях шло буйное веселье с распитием самогона из четвертных бутылей, с пляской под гармошку, лихим посвистом и даже пальбой из винтовок.
От котлов походных кухонь вздымался клубами пар, пахнущий или бараниной, или свининой.
Глядя на гульбу и пиршество, курчавый, рыжеватый Рубин спрашивал:
– Эта праздничная жизнь и вольница у богатых кубанских станиц не разложит ли вконец буйствующие ватаги? На что надеется Автономов? Почему не отправляет эшелоны в дело на Ростовский фронт, в бои с немцами под Батайском?
Глаша молчала. Конечно, эта вольница ничего доброго не сулила. Из станичных Советов то и дело поступали жалобы в областной ревком и в штаб обороны на самоуправство начальников и командиров отдельных отрядов, которые, предъявляя требования на самые фантастические, неимоверные контрибуции, незаконно обстреливают станицы из пушек, производят незаконные аресты членов Советов и казаков… Ревком и штаб обороны отдавали приказы самого категорического характера, запрещающие без их ведома производить какие-либо изъятия имущества из станиц, но многие отряды не признавали никаких указаний сверху.
* * *
В ясный теплый полдень поезд прибыл на станцию Кавказскую.
Не мешкая ни часу, спустили бронеавтомобили с платформ. В одном из них Глаша и Рубин покатили через станицу к одноэтажному зданию бывшего станичного правления, на крыше которого развевался по ветру красный флаг.
На каменных ступеньках высокого крыльца сидели и курили красноармейцы из голубевского карательного отряда.
Скуластый, с квадратной рябой физиономией, Голубь был у себя в кабинете, и, как только Рубин и Глаша представились, он начал жаловаться на казаков Кавказского отдела, на их нежелание безоговорочно подчиняться.
– А теперича все мужское население ушло на хутор Романовский, – говорил он. – Там чистое гнездо офицерья и урядников. Надо без промедлениев разнести и спалить орудийным огнем это контрреволюционное кубло. Я ж давно занес хутор Романовский на черную доску. Видали, у входа в ревком стоит доска?
Рубин кивнул головой.
– А разве в этом хуторе нет иногородних и солдат-фронтовиков? – спросила Глаша.
– Все они там пропитались подлым духом реакции, – отрезал Голубь и закурил.
– А что делал ваш карательный отряд в отдельных станицах? – задал вопрос Рубин.
– Проводил реквизицию лошадей и. также денег.
– Сколько же вам потребовалось лошадей?
– Пятьсот.
– Для чего так много?
– А шоб все солдаты моего отряда имели по две лошади. Оно внушительней и оперативней буде.
– Почему вы не согласовали вопроса о реквизиции с Кубано-Черноморским центральным исполнительным комитетом? Или хотя бы с ревкомом?
Глаша вытащила из полевой сумки блокнот и принялась записывать ответы Голубя.
– А чего согласовывать? – Голубь пустил клуб дыма в лицо Глаше. – Мы, чай, сами с усами. Наш Кавказский ревком был пораньше вашего, Катеринодарского, организован.
– Много ли казаков собралось на хуторе Романовском? – перебил Рубин.
– Кабы мало, мы бы не стали обращаться за подмогой к вам. Примерно тысяч восемь, семь. Все взялись за оружие.
– Поедем туда! – вдруг решил Рубин.
– Не советую. Хутор со всех сторон оцеплен казаками. Они вас захватят и сказнят. И чего ехать, чего с ними балакать?
– Необходимо прежде всего выяснить истинные причины недовольства. И быть может, удастся успокоить их, – пояснил Рубин.
Голубь нахмурился. На одутловатом, тяжелом лице его появилась гримаса раздражения.
– Нечего с ними цацкаться. Треба применить силу. Придавить гадов бронеавтомобилями.
* * *
Часа через три бронеавтомобили подошли к хутору, который действительно оказался оцепленным казаками, лежащими в окопчиках, вырытых на скорую руку по выгону, изрядно истоптанному хуторской скотиной.
– Стой! Стой! – закричали сторожевые казаки, сидевшие в придорожном рву.
Рубин приоткрыл дверцу, замахал белым флажком, прикрепленным к штыку винтовки.
– Не стреляйте! Не стреляйте! – кричал он. – Мы прибыли для мирных переговоров.
На дорогу вылез пожилой бородатый казак в черном бешмете, измазанном землей и пылью. Клацая затвором, он прицелился в Рубина:
– Выходь из броневика!
– Ладно! – Рубин выпрыгнул из машины и прямо пошел к казаку, продолжавшему целиться в него. – Мы по поручению Кубано-Черноморского ревкома должны переговорить с народом.
– А на який ляд в броневиках? Спужать надумали? – крикливо спрашивал бородач. – Так у нас на то есть фронтовики, которы зараз сничтожат ваши железни утюги на колесах…
– Мы оставим машины здесь, в поле, – сказала Глаша, – и пешком пойдем к вам в хутор. Проводите туда!
– Ну, колы так, – недоверчиво косясь на Рубина, смягчился казак, – то я об цем доложу нашим.
– А может, разом проведешь? – спросил Рубин.
– Ни-ни, це нипочем не можно. – Бородач отрицательно замотал головой.
– А хвалился, будто фронтовики мастера уничтожать броневики, – решил поддеть самолюбие стража Рубин.
– Я не отказываюсь от своих слов, – вспыхнул казак.
– Тогда садись в броневик и поехали с нами в хутор.
– Ни, вы меня не обдурите! Я человек стреляный.
– Мы не собираемся никого одурачивать, – сказал Рубин.
Пока шел разговор, из придорожного рва поднялось еще несколько казаков, и один из них, бравый статный парень с шашкой и кинжалом, спросил:
– О чем торгуетесь?
Рубин начал было объяснять, но долговязый казак с берданкой за плечом сказал:
– В хутор приказано не пускать никаких комиссаров, вот и весь сказ.
– Ладно, – решил Рубин, – мы будем стоять здесь, а вы зовите старшин. Мы с ними поговорим.
– У нас нет старшин. Мы – народ. И сами себе старшины, – объявил бородатый казак.
– Маловероятно, чтобы у вас не было старших, – не поверил Рубин. – Но если это, допустим, так, то давайте говорить.
– Не об чем нам балакать с вами, – заявил казак с берданкой. – Наш отдел буде жить отдельно от вас. Вы тильки не замайте нас, а мы не будьмо вас!
– Такое положение долго не может существовать, – заметила Глаша.
– Да, – живо подтвердил Рубин. – А почему бы нам не выяснить, на кого именно и за что обиделись станичники? Неужели не знаете, что худой мир краше доброй драки?
– Вы байками не забивайте головы, – потребовал казак с берданкой.
– Ревком послал нас выслушать вас, про ваши болячки, а не стрелять в вас, – сказала Глаша. – Мы примем самые решительные меры против тех представителей местной власти, которые незаконно поступали или ущемляли права станичников. Если это было так. Говорите нам все прямо.
