Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 58 страниц)
– В таком решающем деле нужно действовать всеми ударными силами, а не бросать их в огонь по частям! Так и передайте, поручик, Лавру Георгиевичу. Уверен, я вчера бы с ходу взял город. А теперь большевики оправились от паники, поняли, что мы не всемогущи, и будут драться с нами как с обыкновенными смертными. – Марков длинно выругался и взмахнул нагайкой.
Увидел Романовского.
– Черт знает что! Раздергали мой Кубанский полк, а меня вместо инвалидной команды к обозу пришили. Пустили бы сразу со всей бригадой…
– Не горюй, Сережа! – утешал его Романовский. – Город от тебя не ушел.
Марков быстро зашагал пешеходной тропкой, прихотливо вившейся но обрывистой круче.
Примерно часа через полтора Марков с разгона вклинился в западную часть района кожзаводов, и тогда Корниловский полк, пополненный двумя сотнями молодых елизаветинских казаков, снова поднялся, возобновил отчаянные атаки на позиции красных между Самурскими казармами и пригородом.
Красные вели убийственный огонь из-за белой кладбищенской ограды и казарм. Однако офицерская цепь, возглавляемая самим Неженцевым, просочилась на широкую Кузнечную улицу, по которой двигались трамваи и нескончаемые вереницы военных повозок.
Отряды горожан и красноармейцев бросились на корниловцев со штыками. Завязались рукопашные схватки, отчаянные, как всегда, когда дерутся русские.
Убыль в Корниловском полку была опять колоссальна, а пополнение из молодых казаков оказалось нестойким.
Неженцев, до сих пор безоглядно преданный Корнилову, всегда готовый выполнить любой его приказ, отчаявшись, присел у продырявленного пулеметной очередью забора и огрызком карандаша на клочке бумаги написал нервными, прыгающими буквами рапорт с категорическим требованием об отчислении его от полка, если полк будет пополняться только необстрелянными казаками…
Прочитав рапорт, принесенный на ферму раненым штабс– капитаном Казанцевым, Корнилов встал из-за стола:
– Послать Неженцеву из моего резерва всех юнкеров киевской Софийской школы!
Не прошло и четверти часа, как ему донесли, что чехословацкий инженерный батальон на подступах к Самурским казармам полностью уничтожен, а командир его, полковник Кроль, тяжело контужен.
Нетерпеливо ждал Корнилов известий от Маркова. Неужели и он не ворвется в город? Чем тогда будут оправданы все эти жертвы?
Ивлев был послан к Маркову с категорическим требованием ускорить наступление.
– Пусть во что бы то ни стало овладеет артиллерийскими складами, находящимися на окраине города, где казармы. Снаряды на исходе, – добавил командующий.
Ивлев поехал по берегу Кубани, но и здесь пели пули. Пришлось слезть с лошади.
Судя по беспрерывной винтовочной стрельбе, по отчаянно-торопливому стрекотанью пулеметов, бой на кожзаводах был в самом разгаре.
Ивлев вспомнил, что здесь жила его бабушка, Прасковья Григорьевна, владелица небольшой пекарни. Как знать, вдруг удастся забежать к ней, узнать хоть что-то о доме, об Инне, а может, и о Глаше…
Чем ближе к пригороду, тем чаще встречались ему раненые в окровавленных солдатских рубахах, черкесках, офицерских гимнастерках. А в самом пригороде на улицах, у заборов и на мостовой лежали убитые, стонали, хрипели тяжелораненые. Земля, камни мостовой, кусты, доски заборов алели кровью.
«В мирное время, – думал Ивлев, – люди не выносят укола иглы, жалуются на малейшую мигрень, а в бою – с криком «ура» бегут на штыки, под огонь артиллерии и пулеметов. Ярость затмевает страх смерти и ужас жестоких увечий…»
Красные стреляли по пригороду. Снаряды, пробивая крыши домов, рвались на чердаках, в воздух летели стропила, обломки досок, кирпичи, битая черепица, листы кровельного железа.
«Значит, Марков овладел районом кожзаводов», – понял Ивлев и зашагал быстрее, таща за повод лошадь.
* * *
Прасковья Григорьевна сидела на кровати в полутемной комнате, одним окном выходившей на улицу. Окно было наглухо закрыто ставней, и только розовая лампада, напоминая о далеком мирном детстве, благостно сияла в углу перед иконой, озаряя таинственным светом тонкий лик божьей матери.
Заслышав шаги, Прасковья Григорьевна проворно поднялась с кровати. Увидев Алексея, протянула навстречу руки:
– Алеша, родной мой!
– Ты, бабушка, почему не в подвале? – Ивлев поцеловал ее в щеку. – Слышишь, как бьют пушки!
– Алешенька, не знаю, поверишь ли: тебя поджидаю! Чуяло сердце – завернешь ко мне. Слава богу, не обманулось. – Она говорила удивительно спокойно, будто ее внуку уже никуда не надо было идти. – Снимай офицерскую сбрую, садись отдыхай. Я сейчас борщом тебя угощу…
– Спасибо, бабушка, я лишь на минутку. Скажи, ради бога: как там наши? Живы ли, здоровы ли? Почти два месяца, как о вас всех ничего не слышал…
– Ждут и все сокрушаются по тебе. Инна водила меня в твою комнату, показала портрет той девушки… как, бишь, ее кличут? – Прасковья Григорьевна взглянула на Алексея старчески мудрыми глазами.
– Глаша, Глаша Первоцвет! – обрадованно подсказал он.
– Хороша дивчина! – певуче продолжала старушка. – Я и раньше видела ее у вас в доме и тогда говорила: вот была бы славная женушка внуку… А ты даже и портрет ее не кончил, за Кубань шмыгнул. А таких красавиц, как Глаша, много ли на свете?
Ивлев рассмеялся:
– Ну и сваха ты, бабушка!
Прасковья Григорьевна накрыла стол белой, хорошо отутюженной скатертью.
– Садись, борщ горячий, только из печки. Я приготовила его для тебя еще вчера. Помнишь, как любил бабушкин борщ с укропом и петрушкой?.. Слишком уж много народу вышло супротив вас, уж и не чаяла, что проберешься. Теперь-то куда же путь держишь?
– Дело срочное, безотлагательное. На обратном пути непременно забегу. Лошадь оставляю у тебя на конюшне.
– А не лучше тебе пересидеть у меня, покуда хоть малость на улице утихнет?
– Невозможно это, бабушка. – Ивлев торопливо поцеловал бабушкину руку и вышел на улицу.
Свирепый орудийный грохот сделался еще более оглушительным. Снаряды красных буквально засыпали район кожзаводов. Однако Ивлев довольно быстро сориентировался и, перебежав улицу, нашел генерала Маркова в узком тенистом дворе, с двух сторон защищенном каменным забором, а с третьей – кирпичным домом кожевника Бондарева.
Окруженный офицерами, генерал сидел на осиновых бревнах под глухой стеной дома, развернув на коленях карту.
– Пригород, можно считать, уже оттяпали. Впрочем, это только пригород. А дальше большевики не пускают, – глухо сказал он, выслушав Ивлева.
Ивлев вытянулся перед генералом:
– Главнокомандующий приказывает вашему превосходительству немедленно захватить артиллерийские склады, вернее – казармы!
– Легко сказать – «немедленно захватить», – так же глухо повторил Марков. – Вокруг казарм-то глубокий ров, окопы. Одних пулеметов здесь у противника десятка три да за казармами, на плацу, батарея трехдюймовых орудий.
Он сунул карту в планшетку и поднялся с бревен.
Минут через пятнадцать роты Офицерского полка, несмотря на бешеный огонь красных, сконцентрировались и начали дворами пробиваться в сторону казарм, находившихся в трех кварталах от дома Прасковьи Григорьевны.
Марков решил атаковать двумя колоннами одновременно. Сам он пошел впереди правой колонны, берегом по-над Кубанью. Ивлев следовал за ним по пятам, так же легко перемахивал через заборы, изгороди, канавы. Он решил вернуться к Корнилову только с известием о взятии артиллерийских казарм.
На широкой улице, изрытой траншеями, заполненными солдатами и матросами, близ последней трамвайной остановки сразу завязался рукопашный бой.
Вскоре весь полк втянулся в этот бой. Тут и там земля взрывалась и плескалась черноземом и булыжниками, выхваченными очередным снарядом из мостовой. С обеих сторон отчаянно татакали пулеметы. Там, где офицеры вплотную сходились с матросами и солдатами, все шло в ход – и приклады, и шашки, и револьверы, и солдатские лопатки, и даже кулаки.
Из-за казарм прихлынула новая масса защитников города. Офицеры, став на колени, стреляли из винтовок залпами и вразнобой. Казармы заволокло дымом, пылью и как будто кровавым миражем, который то и дело расцвечивался огненными вспышками орудийных выстрелов. Гранаты рвались у заборов. В воздух взлетали комья земли и щепки от досок и бревен, битое стекло.
От выстрелов орудийные стволы подскакивали на компрессорах.
…Свист и удар… Свист и удар…
– Вперед! Вперед, друзья! – кричал Марков, взмахивая нагайкой.
Из окна казармы строчил пулемет, а генерал бежал прямо на это окно, держа нагайку над папахой. Ивлев следовал за ним.
Предвечернее солнце ослепительно пылало. В малиновом зареве его последних, низких, пыльных лучей марковцы овладели казарменным плацем, пропитанным кровью тех и других бойцов. Воздух и земля пахли селитрой и пороховым дымом. У людей были мутны глаза, черны запекшиеся губы.
Надо было преследовать противника, но офицеры, овладев казармами, изнеможенно падали на землю и, желая перевести дыхание, прятались за углами зданий. Ивлев видел, что они окончательно выдохлись. Это подтвердил Марков:
– Мой Офицерский полк обескровлен до последней точки.
К генералу подбежал капитан Дюрасов. В углах его рта запеклась кровавая пена.
– Ваше превосходительство, разрешите доложить! На складах казарм обнаружили около тридцати тысяч патронов и всего сотню снарядов.
– Не велики же трофеи, а скольких офицеров потеряли! – Марков вытер папахой лицо и лоб, подозвал Ивлева: – Еще один такой бой, и от Офицерского полка останутся лишь воспоминания. Так и доложите командующему. – Потом, присев на пустой снарядный ящик, негромко добавил: – Да, драться с русскими – это не то что с немцами или австрийцами, тут, что называется, коса на камень…
Канонада не умолкала. Во тьме быстро сгустившихся сумерек над крышами и трубами кожзаводов ослепительно резко вспыхивали разрывы снарядов.
Ивлев, торопясь, шагал по темной улице к Прасковье Григорьевне и вдруг споткнулся о чьи-то ноги. На мостовой лежала девушка. На белом фартуке, облегавшем высокую грудь, виден был крест сестры милосердия.
«Должно быть, наша…» Он наклонился. И, к своему ужасу, увидел веснушчатое лицо Аллы Синицыной… Вот тебе и «будем пировать три дня, три ночи и три часа»… – вспомнились ему слова, сказанные девушкой в Новодмитриевской. Смерть вместо веселой пирушки. И Екатеринодар далеко еще не взят. Оказывается, нельзя ничего слишком сладко предвкушать. Рок встанет на пути. Но может быть, еще жива? Он наклонился ниже и притронулся к плечу убитой. Вздрогнув, прошептал:
– Алла!.. Аллочка!
Рука нащупала на плече разорванную осколком шинель, липкую от крови. Нет, никаких признаков дыхания… Даже когда дотрагиваешься до раздробленной ключицы…
Ивлев поднял тело девушки на руки. Худенькая, тоненькая, в первые минуты она казалась почти невесомой. Но стоило пронести ее полквартала, как в локтях остро заломило. Однако же не бросать подругу Инны, Глаши и невесту друга среди улицы. И он бережно, осторожно, будто живую, донес ее до дома Прасковьи Григорьевны, положил на веранде.
Едва перешагнув порог комнаты, в углу которой по-прежнему мерцала розовая лампада, Алексей упал.
Прасковье Григорьевне пришлось стаскивать с него сапоги и с великим трудом взваливать его на кровать. Сев в ногах, она горестно вздохнула:
– Уходили же тебя, сердечного, до последней жилки! А тут еще и девушку, как чайку беззащитную, подстрелили… И за что ж такая кара нам на голову?!
Придя в себя, подкрепившись у Прасковьи Григорьевны борщом, Ивлев часу в девятом поскакал на ферму.
В маленькой комнате Корнилова, освещенной семилинейной лампой, поставленной на подоконник завешенного мешком окна, стоял Романовский и глухо бубнящим голосом мрачно подводил итоги двухдневного сражения:
– Конница Эрдели добилась намеченного успеха. Но станица Пашковская дала лишь две сотни казаков. Сейчас большевики бросили на Пашковскую отряд Чистова и конницу Кочубея. Екатеринодар окружен с трех сторон нашими силами, с четвертой – рекой Кубанью. Полк Неженцева пробивается в район Сенного базара. Произошли кровопролитные рукопашные схватки с отрядами черноморских матросов. Бронепоезда красных беспрерывно ведут огонь по нашим позициям. На подступах к кладбищу и Черноморскому вокзалу наши силы растянулись на пять верст. Батареи противника выпускают по ним в час пятьсот – шестьсот снарядов. От городского кладбища, бойни и вокзала красные вытягивают свои цепи все далее и далее в сторону Садов. Видимо, решили обойти нас с левого фланга.
Казаки из ближайших станиц к нам не идут, а екатеринодарские большевики имеют пополнения почти из всех городов и станиц Кубани. Значительные подкрепления получают от Черноморского флота. То обстоятельство, что мы не взяли Екатеринодара с ходу, дало большевикам неограниченную возможность наращивать силы…
Сгорбившись, обхватив голову руками, Корнилов неподвижно сидел и слепо глядел на карту, развернутую перед ним на столе.
Батареи полковника Миончинского, сберегая последние снаряды, безмолвствовали. По дороге близ фермы непрерывно тарахтели подводы, увозившие раненых с позиций в Елизаветинскую…
* * *
Все делегаты Второго Всекубанского съезда Советов, подобно Леониду Ивановичу, с первого дня обороны Екатеринодара, как только усиливался бой, покидали зал заседаний и отправлялись на передовую линию. Кто скакал верхом в район артиллерийских казарм, кто ехал трамваем к скотобойне, кто мчал в извозчичьем фаэтоне…
Теперь делегатами владело стремление не только отстоять Екатеринодар, но и полностью уничтожить корниловцев на подступах.
Становясь во главе частей, они поднимали бойцов в контратаки. Ожесточение в эти моменты достигало предела. В рукопашных схватках все было непередаваемо по своему напряжению. Звякал штык о штык. Трещали выстрелы. Предсмертные стоны перемежались с рычанием и полновесной русской руганью. Белые стены домов, возле которых дрались врукопашную, окрашивались кровью. И среди этого ада делегаты-коммунисты заражали рядовых бойцов своим энтузиазмом и бодростью. А ведь все они почти не спали: каждую ночь, как только с наступлением темноты стихали схватки и прекращались атаки корниловцев, делегаты съезда возвращались в здание второго дворянского собрания, очередные заседания возобновлялись. Конечно, возвращались далеко не все: корниловские пули не щадили никого.
От делегатов президиум съезда и Чрезвычайный штаб обороны города имели самую точную и полную информацию о положении дел на всех участках обороны. Штаб знал, куда надо в первую голову направлять санитаров и сестер милосердия, патроны и снаряды, подводы с печеным хлебом и котлами горячей пищи.
Суммируя последние боевые сводки и сообщения делегатов, Леонид Иванович докладывал съезду от имени штаба обороны общую оценку положения:
– Корнилов сосредоточил все силы в одном кулаке. Одна определенная цель – взять Екатеринодар – ослепила и загипнотизировала его. Он не послал в ближайшие станицы, кроме Пашковской, ни одной части для мобилизации казаков. Мы оказались куда оперативней, подняв свои силы почти со всей Кубани. Корнилов переоценивал ударные возможности своих частей, не взял города с ходу, а теперь не получает пополнений ни людьми, ни боеприпасами. Это вселяет уверенность в успехе обороны города.
* * *
Поздно вечером в комнату Романовского, не постучавшись, вошел Богаевский. Его лицо, обычно приветливо улыбающееся темными глазами, поразило Ивлева необыкновенно унылым и скорбным выражением. Алексей взял у Романовского очередную сводку для Корнилова и, с тем чтобы узнать причину дурного состояния командира Партизанского полка, задержался в комнате начальника штаба.
Богаевский молча сел на походную койку, у стола Романовского, понуро опустил коротко подстриженную «ежиком» голову.
Романовский понимающими глазами сочувственно смотрел на генерала.
– Сегодня, – тихо начал Богаевский, – я потерял почти одновременно двух друзей. Возле фермы был убит мой вороной, удивительно милое, ласковое животное. А в поле, за нашими цепями, погибла Вавочка Гаврилова – падчерица полковника Грекова, пришедшая с нами с Дона. – Генерал еще ниже склонил голову. – Любимица моего полка убита шрапнелью вместе со своей подругой, тоже такой же, как она, девочкой-гимназисткой.
Романовский мрачно молчал. Богаевский, не глядя на него, проговорил:
– Приказал похоронить ее в ограде Елизаветинской церкви вместе с той куклой, с которой она по-детски не расставалась в походе. Черт знает, как тяжело!.. Никогда не прощу себе, что не уберег Вавочку. Не понимаю, почему Корнилов, сам отец семейства, позволил Боровскому увлечь в поход целый батальон детворы, в том числе и Вавочку. Никогда не соглашусь, что руками толстовских Петек Ростовых можно достичь чего-то…
* * *
Для Глаши дни боев за Екатеринодар были днями особого внутреннего подъема. С необыкновенным воодушевлением она выполняла всевозможные поручения штаба обороны и потому часто бывала на различных участках фронта.
На Черноморском вокзале в дни боев уже не раз возникали шумные митинги, скандалы и стрельба. Сотрудников штаба в эти моменты трясло. Политкомиссары с ног сбивались, стараясь уговорить вооруженную орущую массу стихийников.
Особенно паниковали анархиствующие золотаревцы. Прослышав о захвате конниками генерала Эрдели станицы Пашковской, они сбежались на Черноморский вокзал, требуя эвакуации на поездах.
В комнату Невзорова прибежал дежурный по вокзалу, без картуза, с оторванным воротом тужурки, с разбитым в кровь лицом.
– Убивают! Спасите!
Вслед за ним ворвалось несколько рассвирепевших чубатых парней в брюках клеш.
Невзоров торопливо выдернул из кобуры наган. Сотрудники штаба повскакали с мест. Барышня-машинистка влезла на подоконник, готовясь выпрыгнуть из окна второго этажа.
– Бей штабных крыс!
– Бе-ей!
Слышно было, как, грохоча по лестнице прикладами винтовок и сапогами, стремительно поднималась вверх целая толпа.
– Стой! Стой! – кричал Невзоров, и рука его с револьвером прыгала.
– Отправляй нас… в бога мать!.. Отправляй! А то покончим со всем штабным кодлом! – угрожали парни в клешах.
Вломилась новая группа орущих паникеров… Глаша тоже вытащила свой наган, став рядом с Невзоровым.
– Что случилось? Что случилось? – пытался дознаться Невзоров.
Толпа, валя столы, стулья, напирала со всех сторон.
Глаша взвела курок, хотя отлично понимала: если даже удастся застрелить передних, остальные все равно не отступятся.
В этот момент из боковой двери в кабинет Невзорова влетел Сорокин. За ним – трое конвойцев с ручными гранатами, поднятыми над головами.
– Кто-о? Кто, товарищи, бузу трет? Где этот гад? – Сорокин наклонил по-бычьи голову и решительно шел на толпу, сверкая карими глазами. Высоко занес он кривую турецкую шашку.
Парни в клешах шарахнулись. В толпе кто-то испуганно ахнул:
– Со-ро-кин!.. Сам Иван Лукич! Дай дорогу…
– Дорогу, дорогу главкому! – подхватило несколько голосов.
– Геть, сволочи! – звенящим голосом кричал Сорокин. – В капусту изрублю полосатого паникующего гада!.. – Шашка, свистя, засверкала над головами.
Ближние пятились, невероятными усилиями подавая назад толпу, напирающую с лестницы.
Взмахами шашки Сорокин вытеснил из кабинета всех. И сам выскочил на лестничную площадку.
– Товарищи красноармейцы! – объявил он, глядя оттуда в зал, заполненный людьми. – Генерал Эрдели обошел с севера Екатеринодар, пересек две линии железной дороги – это факт! Станица Пашковская в руках белых гадов. С тылу мы заперты. Отступать некуда. Все пути Корнилов перерубил. Куда же отправлять Поезда? Разве в Новороссийск? Но оттуда идет подмога, идут браточки, идут эшелоны наших революционных черноморских матросов. Шо, будем, значит, мешать им быстро перебрасывать к нам свои силы? Преградим матросам путь поездами с дезертирами-паникерами?
– Про-о-дал! Про-одал! – заревел кто-то осипшим голосом.
– А, вот он, гад! – Сорокин мигом бросился вниз. – Хватай его! Держи! Держи провокатора!
Конвойцы кинулись в толпу, вытащили из нее какого-то рыжебородого в подранной ватной кофте и с ружьем за спиной.
– Вот тебе, вампир! – Сорокин выстрелил прямо в рыжую бороду из маузера. – Так, браточки, я буду кончать на месте каждого провокатора, шкурника, дезертира, предателя!
Сорокин еще раз выстрелил в тело рыжебородого, конвульсивно трепыхавшееся у его ног.
– Товарищи красноармейцы и революционные матросы! В городе горы снарядов, сотни орудий и осадных мортир! На путях восемь бронепоездов курсирует! С Тихорецкой и Кавказской, Ейска и Майкопа подходят новые силы! Вот-вот они ударят по Корнилову сзади, и мы тут зараз добьем всю контрреволюцию! За мной! На передовую! Бей юнкерей-золотопогонников!
Размахивающий шашкой Сорокин устремился к главному выходу из вокзала, увлекая за собой толпу.
* * *
Задыхаясь, Глаша прижалась спиной к глухой кирпичной стене и судорожно сжала рукоять нагана.
Возле закрытых лавок, лабазов, рундуков обширного Сенного базара быстро накапливались матросы, по-видимому собираясь встретить корниловцев штыковым ударом.
А здесь, за углом безлюдной Ярмарочной улицы, отчетливо был слышен мирный стук, которым набивал подметки на сапоги знакомый Глаше сапожник Петрак – громадный детина, славившийся на всю Покровку как кулачный боец.
Он, как многие подобные ему богатыри, отличался большим добродушием, и Глашу нисколько не удивило, что и сейчас, в дни боев, он продолжал заниматься своим привычным делом, сидя у себя в круглой будке.
Когда на Кузнечной улице появились корниловцы, раскатилось взятое ими на высоких тонах «ура», на базарной площади из-за лавки торопливо застучал матросский пулемет. Раздались ружейные залпы, неистовая матерщина, и матросы дружно ринулись на корниловцев. Тогда дверь из сапожной будки приоткрылась и на улицу высунулась кудлатая голова богатыря Петрака.
– Ты что, дочка, стоишь? – пророкотал его густой бас. – Беги, а то подстрелят, как куропатку.
На Медведовской улице появилась новая цепь корниловцев. Отсюда было видно, что они стремительно заходили в тыл матросскому отряду.
– Стреляй, дочка, по этим юнкерам! – снова пророкотал Петрак.
– Нечем стрелять. – Глаша показала наган с пустым барабаном.
– А юнкеря счас вдарят нашим в спину! – Петрак поднялся с низенького стульца с глубоко продавленным сиденьем, схватил молоток. – Ну, в рукопашной и я могу кое-что означать. – И богатырь, широко расставляя ноги, побежал на базарную площадь. – Бей! Бе-ей золотопогонников! – закричал он могуче рыкающим голосом.
Часть матросов обернулась и, увидя позади себя цепь противника, пошла на нее со штыками наперевес. Там, где они сошлись с корниловцами, лязгали штыки о штыки, мелькали над головами приклады винтовок, стоял сплошной стон и гул.
Глаша, увлеченная неожиданным порывом сапожника Петрака, сама сорвалась с места и побежала мимо закрытых лабазов. А Петрак, размахивая молотком, ворвался в самую гущу горячей рукопашной схватки и с изумительным проворством, какого в нем нельзя было предполагать, увертываясь от штыков корниловцев, начал крушить дерущихся с матросами офицеров. И уже через мгновение в руках его появилась винтовка.
– Бей золотопогонников! – победно взревел богатырь, со страшной силой опуская на головы корниловцев приклад.
Когда корниловцы стали разбегаться от него во все стороны, перед ним вырос рослый казачий офицер Дылев. Будучи тоже прославленным силачом и кулачным бойцом у себя в станице, Дылев замахнулся на Петрака прикладом винтовки. Два приклада скрестились в воздухе и с треском разлетелись в щепы. Петрак и Дылев бросили стволы своих ружей, оглядели друг друга оценивающими взглядами опытных кулачных бойцов и пустили в ход пудовые кулаки. Единоборство было недолгим. Петрак сокрушающим ударом в подбородок свалил Дылева и трубным голосом возликовал:
– Знай наших – покровских!
Корниловцы дрогнули и, преследуемые матросами, побежали назад по Кузнечной улице. Один из них обернулся и бросил под ноги Петраку ручную гранату. Раздался короткий взрыв, и богатырь сапожник с пробитой и разорванной осколками грудью медленно повалился на землю.
Глаша, бежавшая за ним, остановилась и руками закрыла лицо.
* * *
С различными поручениями то Невзорова, то Леонида Ивановича Глаша бывала и в штабе обороны, и в штабном поезде Автономова, едва ли не на всех участках фронта.
Множество лиц мелькало перед ней, как в калейдоскопе.
Спала она последние две ночи лишь урывками, облокотившись на стол, заставленный полевыми телефонами. Подремлет минуту-другую, вздрогнет от неожиданного требовательного звонка и, схватив трубку, снова принимает телефонограмму…
Об Ивлеве она вспоминала только краешком сознания. В дыму и грохоте сражения его облик как бы затушевался. Лишь острая горечь от сознания того, что Алексей – в чужом стане, время от времени разъедала ее душу.
Каждый новый день битвы за Екатеринодар убеждал в том, что силы революционного народа неисчерпаемы. Глаша понимала, что сейчас главное – не дать провокаторам и паникерам расстраивать ряды защитников города, а отряды Корнилова вот– вот в своей одержимости выдохнутся…
Утром 29 марта Глаша должна была разыскать Пашу Руднякову, которой надо было выступить на съезде. В дни обороны города она возглавила союз солдаток, организовала женские дружины и теперь находилась где-то на позициях близ кладбища, у городской бойни.
Действительно, Глаша вскоре нашла Руднякову у каменной кладбищенской ограды, перед которой тянулись окопы, уходившие рядами за широкой городской выгон.
Расположившись здесь с одной из женских дружин, Паша занималась эвакуацией раненых с поля боя.
Галя Шевченко и Настя Милещенко ловко накладывали повязки на руки, ноги, плечи израненных бойцов. На повязки шла не только марля, но и чистые полотенца, простыни, скатерти, собранные по домам екатеринодарцев.
– Паша, здравствуй! – сказала Глаша и присела подле нее на зеленый могильный холмик.
– Здравствуй, подружка! Зачем пожаловала? – спросила Руднякова, разрезая большими портновскими ножницами на полосы огромную полотняную простыню.
– Ревком просит вас явиться сейчас на съезд Советов и выступить там.
– Ну чего еще придумали? Как же я оставлю свою дружину? Вон опять корниловцы прут из-за Самурских казарм!
Несколько городских мальчуганов, нагрузив на спины ящики с патронами, мешки с хлебом и консервами, на четвереньках поползли на передовые позиции.
Рудникова поглядела им вслед:
– Молодцы! Целыми днями помогают! Доставляют в окопы красноармейцам и патроны, и харч, и воду.
Глаша улыбнулась:
– Екатеринодарские Гавроши!
– Одно больно: пацаны иной раз попадают под вражеские пули, – сказала одна из дружинниц, закладывая обойму в магазин винтовки. – Убивают их, как воробушков. Давеча пуля угодила прямо в лоб нашему любимцу, Петьке Платошкину. Разбитной мальчуган был. Даже в разведку лазил. Прошлой ночью чуть ли не в штабе самого Корнилова побывал… Мы утром похоронили его, вон, у стены кирпичной. – Она показала на холмик, темневший меж двумя белоствольными березками.
– У меня в дружинах более двухсот женщин, и они действуют и как санитарки, и как бойцы, – не без гордости сказала Руднякова. – Прекрасные стрелки из них получились. С нашей помощью здесь был полностью уничтожен батальон чешских офицеров…
– Паша, а ведь вам надо идти! – твердо напомнила Глаша.
* * *
Все это утро шли ожесточенные атаки, но корниловцы не улучшили свои позиции.
Генерал Эрдели под натиском красных сил сдал Пашковскую и вернулся к Садам. Бронепоезда красных взяли его конницу под обстрел.
Встретив Машу Разумовскую в домике на ферме, Ивлев сказал ей:
– Алла Синицына убита. Лежит у моей бабушки. Адрес: улица Кожевенная, дом Ивлевой Прасковьи Григорьевны…
Разумовская, как бы не поняв смысла того, что услышала, глядела на Ивлева дико округлившимися глазами. Потом коротко вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.
Ивлеву показалось, что и он на месте ее так же точно вскрикнул бы…
– Алла… Аллочка, как же я-то без тебя теперь буду? Я… я отныне не сестра милосердия! – Разумовская в бешенстве сорвала с головы и бросила на землю белый платочек с’ алым крестиком. – Сейчас же пойду в пулеметную команду, буду мстить им, мстить без всякой пощады…
Разумовская вновь закрыла лицо руками, и слезы просочились меж пальцев.
А через несколько минут Маша и Однойко на санитарной линейке поехали за убитой, чтобы похоронить ее здесь, на берегу Кубани.
* * *
Тридцатого марта на ферму съехались командиры полков и собрались в угловой комнате Корнилова.
Ивлев и Долинский стояли у двери, открытой в коридор.
Корнилов, не поднимаясь из-за столика, сказал:
– Я вас, господа генералы, собрал, чтобы договориться о решающем штурме Екатеринодара.
Тотчас поднялся Романовский и, держа кипу листочков бумаги перед собой, начал говорить, что от мысли взять Екатеринодар с ходу надо немедленно отказаться, покуда не погибла вся армия.
– Генерал Эльснер известил меня, что он выдал последние десять тысяч патронов. – Романовский положил на стол листочки. – Снаряды наши на исходе. Убыль в полках огромная. А пополнение из молодых казаков, взятых из Елизаветинской, огня не выдерживает, самовольно разбегается. Все люди переутомлены. В елизаветинских лазаретах уже более тысячи раненых. И убитых – не меньше.
Вслед за Романовским поднялся Богаевский.
– Многие роты в полках бригады погибли полностью, – сообщил он. – При всех самых судорожных рывках мы вряд ли овладеем Екатеринодаром. Большевики убедились в нашей маломощности.
У Корнилова, по-видимому, была немалая надежда на Маркова, на его поддержку. Но этот верный его сподвижник, никогда прежде не отказывавшийся от самых рискованных операций, положил папаху на подоконник и, уткнувшись в нее лицом, спал.
Когда же Деникин, по просьбе Корнилова, растормошил его, он поднял голову и, глядя на всех осоловелыми глазами, быстро отрезал:
– Мои люди не выдержат… Они выдохлись… Я – против штурма!
Корнилов метнул на него тоскливый взгляд.
Слово взял Деникин. Он долго говорил о том, что если даже все до единого бойцы армии проникнутся самурайским презрением к смерти, все равно не одолеть большевистские массы…
– А я, – сказал Алексеев, – за продолжение штурма! Риск большой, но если откажемся от этой возможности, то далеко не уйдем. Обозы раненых, усталость, разочарование доконают армию. Красные в районе станиц Старовеличковской и Новотитаровской окружат нас. И тогда погибнем полностью! Кстати, я предлагаю штурм отложить до завтра. За сутки войска немного отдохнут. За ночь можно произвести перегруппировку.
Наконец поднялся Корнилов.
– Я назначаю решительный штурм Екатеринодара на утро. Другого выхода нет! Мы не смеем отказаться от основной цели нашего похода. Я скорее застрелюсь, нежели отступлюсь от задачи взять город. Итак, штурм назначаю на утро. Я сам поведу войска…
