Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 58 страниц)
Глава семнадцатая
Сорокин быстро пробежал глазами статью «Вместо власти Советов – власть узурпаторов», опубликованную в местной газете «Известия», и ударил кулаком по столу, да так, что военный комиссар Шемов и председатель ревкома Рябов испуганно поднялись с мест.
– Коня! В капусту порубаю редакторов «Известий»!
– Иван Лукич, – робко произнес Шемов, – объясни, пожалуйста, в чем дело?
– Порубаю в окрошку, а потом объясню!
– А может, наплевать на писак? – предложил Рябов, узнав о причине гнева Сорокина.
– Это шо, хочешь, шоб щелкоперы-борзописцы безнаказанно крестили меня узурпатором, шельмовали и позорили на всю республику? А кто Екатеринодар отстоял? Забыли? Так я гадам напомню!
Сорокин сорвал со стены шашку.
– А может, лучше дать опровержение? Мы тож грамотные… – увещевал Шемов.
Темно-русые волосы на голове Сорокина разметались, глаза засверкали, лицо потемнело.
– Я им не Федька Золотарев. За моей спиной вся Советская власть в крае живет как у Христа за пазухой! А они, живоглоты, пишут, будто я имею диктаторские замашки, будто подменяю собою Советскую власть.
Сорокин вырвал шашку из ножен.
Рябов и Шемов отскочили в сторону.
– Заелись, подлюги комитетчики, одурели от собственной демагогии… Трепачи, зануды штатские, стрекулисты! Хотят, шоб мы с Автономовым были у них на побегушках. Нет, не выйдет! Сорокин – любимец революционных войск. И он не позволит свой авторитет подрывать разной чернильной тле! Да, душа из них вон! У меня в армии свой ревком. Ты, Рябов, председатель моего ревкома; ты, Шемов, мой военный комиссар! Вы – моя опора! И покуда война идет, вся полнота власти должна находиться в наших руках.
– Верно! Ве-ер-но! – восторженно поддакнул Рябов. – Но только, Иван Лукич, не спеши рубить их. Давай лучше опровержение диктуй. Мы заставим это опровержение экстренным выпуском печатать…
– Правильно, – подхватил Шемов. – Давай опровержение. Давай покажем, шо мы тож имеем политичные головы. Ты, Иван Лукич, выдающийся полководец, и революционная масса должна знать твои мысли. Зови адъютанта Круглоголового, пущай под твою диктовку пишет. А мы с Рябовым тож напишем. Твое опровержение пропустим на первой странице газеты, а наше – на второй. Сто тысяч экземпляров велим выпустить, шоб каждый боец знал, как мы громили корниловские банды, как Иван Лукич действовал… А сейчас прикажем нашим хлопцам для острастки окружить редакцию и типографию.
– Я не писать, а рубить мастак! – не унимался Сорокин.
– Иван Лукич, ты свою статью можешь озаглавить «Где узурпаторы?»! И доказать, что не мы, а комитетчики – пустозвоны и властолюбцы.
– Круглоголовый! – крикнул Сорокин.
В комнату вбежал горбоносый, поджарый, на кривых тонких ногах человек, похожий на черкеса, в мягких кавказских сапогах, перехваченных ремешками ниже колен.
– Давай чернила, бумагу и садись пиши под диктовку! – распорядился Сорокин, вешая шашку на стену…
* * *
На другой день по Красной улице мальчишки звонкими, пронзительными голосами кричали:
– Экстренный выпуск! Экстренный выпуск «Известий»!
– Читайте статью Сорокина «Где узурпаторы?»!
– Экстренный выпуск!
Горожане быстро расхватывали газету и тут же на улице читали ее.
Глаша, преградив дорогу чумазому подростку, державшему кипу газет под мышкой, купила у него номер экстренного выпуска.
Первую страницу газетного листа занимала статья, озаглавленная громадными буквами: «Где узурпаторы?» Она была подписана Сорокиным и его адъютантом Круглоголовым. На обратной стороне под таким же кричащим заголовком красовалась статья, подписанная председателем военно-революционного комитета Юго-Восточной армии Рябовым и военным комиссаром Шемовым.
В статье Сорокин и Круглоголовый в резких, запальчивых выражениях называли руководителей Екатеринодарского городского комитета партии и ЦИКа властолюбцами и демагогами, которые якобы всюду стремятся подорвать авторитет подлинных вождей революционных войск.
Значительная часть статьи была посвящена перечислению боевых заслуг Сорокина и его побед, одержанных над Корниловым и Филимоновым.
Рябов и Шемов тоже восхваляли Сорокина и Автономова, сетовали на то, что себялюбивые «комитетчики» не ценят их по достоинству, не понимают, как велик и значителен авторитет Сорокина в армии.
Екатеринодарские обыватели, читая газету, злорадствовали:
– Ага, большевики загрызлись между собой! Власти не поделили!
– Сорокин всех штатских коммунистов к ногтю прижмет, вот увидите!
Глаша сунула газету в полевую сумку и пошла в штаб.
В кабинете председателя СНК республики Яна Полуяна собрались почти все члены Чрезвычайного штаба обороны.
– Как хотите судите, – говорил Рубин, – но такие дикие и возмутительные печатные выступления в данный момент более чем преступны!
– Согласен. Если учесть, что Добровольческая армия вновь ожила, а немцы забрали Таманский полуостров, – поддержал Рубина другой член штаба обороны, Турецкий, – то выступление Сорокина и его дружков льет воду только на мельницу наших врагов. Называя нас властолюбцами и узурпаторами, Сорокин подрывает авторитет Кубанской партийной организации…
– Все это верно, – объяснял свою позицию Леонид Иванович Первоцвет, – но что прикажете делать с Сорокиным?
– Что? Арестовать! – горячился Турецкий. – Арестовать и судить военно-революционным трибуналом!
– Арестовать Сорокина не даст Автономов, так что у нас сейчас нет реальной возможности осуществить такую крайнюю меру. К тому же Сорокин и в самом деле популярен в красноармейской массе…
– Сорокин не лишен и полководческих способностей, – добавил Ян Полуян. – Я против того, чтобы на Сорокина смотреть как на Золотарева, хотя он чрезмерно самолюбив, горяч. Мне кажется, он не безнадежен. Не лучше ли для дела попытаться обломать его? Где мы сейчас возьмем военачальников? Я предлагаю заняться перевоспитанием Сорокина.
– Горбатого могила исправит, – стоял на своем Турецкий.
– Эту поговорку в отношении Сорокина я не принимаю. Сорокин не враг революции… – убеждал товарища Полуян. – Мы должны подобрать к нему ключи. Понимаю, что это не легко, но подрывать авторитет Сорокина сейчас нам не выгодно. За ним идут бойцы, в армии он сыскал себе немалую известность, на это не надо закрывать глаза…
– Верно, – поддержал Полуяна Леонид Иванович, – надо всерьез заняться Сорокиным. Белинский когда-то справедливо утверждал, что во всяком человеке два рода недостатков – природные и налепные. Нападать на первые бесполезно, а на наросты – и можно, и должно. Я вижу на Сорокине прежде всего наросты. И какие же мы будем коммунисты, если не попробуем срезать их?
– Да, умные люди всегда утверждали, – заключая обсуждение, сказал Полуян, – что надо видеть не только то, что человек сделал вчера, но и то, на что он способен завтра…
* * *
Широколицый красноармеец, стоявший на высокой паперти войскового собора, был так ярко залит солнцем, что Глаша видела на его темно-коричневом лице каждую морщинку, а на отвисшей нижней губе прилипший кусочек папиросной бумаги.
Обращаясь к собравшимся у собора рабочим, солдатам, матросам, он говорил:
– Товарищи-граждане, я недавно вернулся с Ростовского фронта. Там наши сражаются с мировой гидрой капитализма. Кайзеровская шатия было сунулась взять Батайск, но железнодорожные рабочие узла и мы, революционные бойцы, показали энтой самой шатии вот што… – Красноармеец выставил меж указательным и средним пальцами коричневый от махорки большой палец с широким крепким ногтем. – Вот что они получили! Казачьи банды, как шакалы, рыскают у нас по тылам. Значит, они заодно с кровавой мировой гидрой. А вы тут, граждане– товарищи, терпите зловредную элементу, которая дышит контрреволюцией, не очищаете город от буржуев. Нам нужно, чтоб тыл был чист как стеклышко…
Глаша видела, как сивые усы фронтовика сердито шевелились и топорщились. Пусть коряво, неловко говорит он, пусть невпопад ставит некоторые слова, переняв их у завзятых агитаторов-говорунов, но его призывы понятны простым людям.
Глаша не сразу заметила извозчичий фаэтон, вдруг подкативший к собравшемуся у войскового собора народу. В фаэтоне сидели четыре парня в матросских бескозырках. Глаша невольно вздрогнула, когда раздался грозный окрик:
– Ра-зой-ди-и-сь!
Это кричал один из парней в разорванной на груди грязной тельняшке.
– Приказываем разой-тись! А то стрелять почнем!
Красноармеец умолк, вся толпа обернулась в сторону фаэтона.
– Мы анархисты, – объявил парень в тельняшке. – Мы за анархию – мать свободы и полного равенства!
К орущему из фаэтона анархисту подошли два дружинника с красными повязками на рукавах. Глаша их знала: это были Андрей Кудинов и Григорий Буянов, оба рабочие с завода «Саломас».
– A-а! Подлюги дружинники! – заорали анархисты. – Мы плевали на ваши порядки!
Гололобый матрос, сидевший на зеленом сиденье, каблуком толкнул в грудь Буянова. Кудинов схватил его за ногу и сделал попытку стащить с фаэтона, но матрос выхватил из-за пояса револьвер. Толпа ахнула, метнулась в стороны, крепко прижала Глашу к стене собора. Раздался выстрел, и Буянов, широко взмахнув руками, упал навзничь. Глаша рывком выхватила из кобуры наган.
– Го-о-ни! – закричали извозчику анархисты.
Приподнявшись с сиденья, извозчик изо всей силы хлестнул кнутом по конским спинам.
Люди, теснившие Глашу со всех сторон, мешали целиться. Пришлось выстрелить в воздух. И когда от неожиданного выстрела многие, точно обожженные, отпрянули от нее, она направила ствол нагана на фаэтон…
– Молодец, девка, бей, бей без промашки!
Глаша выскочила вперед и еще раз выстрелила.
Гололобый матрос-анархист высоко подскочил на заднем сиденье.
– В одного попала! – восторженно заметил кто-то в толпе.
К Глаше подбежал красноармеец.
– Эх, жаль, нет со мной винтаря! – сокрушенно крикнул он. – Стреляй, стреляй, дочка!
Но фаэтон круто свернул за угол и скрылся за многоэтажным зеленым зданием.
Глаша дрожащей рукой сунула наган в кобуру и подошла к убитому. Буянов лежал на спине, запрокинув назад курчавую голову.
Присев на корточки, какая-то сердобольная седая женщина прикрыла глаза дружинника.
– Ох, господи, был человек, и нет его. Сразу жизни решили. Окаянные бандиты-хулиганы…
* * *
Сорокин лежал на кушетке, сунув руки под голову. У стола, на котором стояли вазы с яблоками и грецкими орехами, апельсинами и рахат-лукумом, бутылки с винами из атаманского подвала, сидела Сонька Подгаевская, известная среди прожженных екатеринодарских гуляк еще под кличкой Сонька Золотая Ручка. У ног ее валялось на полу шелковое японское кимоно, недавно реквизированное Максом Шнейдером в доме Богарсукова.
Не застегивая розовую блузку на высокой – груди и положив гитару на оголенные колени, она лениво перебирала струны, вполголоса подпевая себе:
Очи черные, очи жгучие,
Как люблю я вас…
– Пой с душой, – потребовал Сорокин. – Не тяни Лазаря!
– Ванечка, устала я. Давай лучше у твоих ножек прикорну, мой котик…
– «Ко-о-тик»! – презрительно фыркнул Сорокин. – Это мне не подходяще. Это говори ты буржуйчикам.
– Прости, Иван Лукич! – Сонька вскочила на ноги, вытянулась в струнку и поднесла руку к виску. – Прости, мой повелитель! Ты, конечно, не котик, а красный полководец.
– Вольно! – Сорокин улыбнулся, залюбовался стройной фигурой Соньки.
Она села на диван и вновь положила гитару на голые колени.
– И как это ты, Ваня, можешь без устали прожигать жизнь? Я от твоих ласк, как подбитая птица, едва волочу крылья. А тебе хоть бы хны. – Сонька кинула гитару на стол. – Умопомрачительно хороши денечки с тобою!
Польщенный похвалой Соньки, Сорокин, поднимаясь с кушетки, сладостно потянулся всем телом.
– Значит, говоришь, силен?
– Могуч! – Сонька перепорхнула с дивана на колени Сорокина, обвила тонкой длинной рукой его коричневую шею, а пальцы, унизанные кольцами с разноцветными камнями, глубоко запустила в кудрявую копну густых каштановых волос. – Я полюбила тебя, сокол мой грозный, за революционный героизм, за широкий размах. Ты только пристально взгляни, какая я?! – Сонька спрыгнула на пол и, бросив руки на бедра, медленно поворачивалась влево, вправо. – Ты со мной, в обрамлении моей красоты, как наиглавнейшее лицо Кубано-Черноморской республики, должен появляться на улицах и площадях Екатеринодара под торжественные звуки фанфар. Народ должен любоваться тобою, как президентом, и женщины тебе в открытую машину обязаны бросать букеты цветов, красные и белые розы. Ты заслужил всеобщее восхищение и преклонение. В честь тебя следует сочинить гимн, твоими портретами нужно украшать фасады всех больших зданий!
Сорокин удивленно слушал Соньку и не перебивал ее. Что-то затаенное, жившее подспудно в нем, походило на Сонькины мечты. Наконец он не выдержал и грубо оборвал ее:
– Довольно! Где нахваталась всей этой мерехлюндии? Говори, кто был твой батька?
– Кто бы ни был, а я твоя златокудрая президентша и говорю: «Да здравствует республика главкома Сорокина!» – И Сонька снова опустилась к ногам Ивана Лукича.
Дверь чуть приоткрылась, из-за нее появилась голова адъютанта.
– Товарищ главком, позволь войти.
Сонька поднялась с ковра и рассерженно спросила:
– Ну чего еще?
– Первоцвет из городского комитета партии на прием к главкому.
– А зачем? – спросил Сорокин.
– Говорит, шо ему треба безотлагательно с тобой балакать.
– Ну-ка, Сонька, кыш из горницы!
– Може, убрать посуду? – покосился адъютант на бутылки, стоявшие на столе.
– Ляд с ними! – Сорокин махнул рукой. – Шо я буду прятаться от каждого комитетчика!
Сонька сняла со спинки кресла и нехотя поволокла за собой длинное шелковое кимоно в соседнюю комнату.
Сорокин, не меняя позы, продолжал сидеть на кушетке. Когда вошедший Леонид Иванович поздоровался, он только слегка приподнялся.
– Однако, Иван Лукич, ты довольно беспечно проводишь время, – укоризненно оглядел стол Леонид Иванович.
– А шо я, не заслужил отдыха? – огрызнулся Сорокин. – Я ежели и выпью, то лишь на пользу революции. Я ж пью трофейные вина. Вон налей себе стакан, профессиональный революционер… Поди, век не пробовал таких.
Леонид Иванович сел к столу и внимательно посмотрел на этикетки бутылок.
– Да, вина отличные, французские. Но не они ли вдохновили тебя на экстренный выпуск газеты «Известия»?
– А шо, не по шерсти пришлось?
– Статья глупая! – вдруг раздельно сказал Леонид Иванович.
– Глупая?! – Сорокин мигом вскочил с кушетки. – Да как ты смеешь такое вякать? Статья шо надо! Ты не видел разве, как читали ее взахлеб прямо на улицах?!
– Взахлеб читали враги, видя в тебе своего пособника…
– Не я, а вы помощники контре! Вы подрываете авторитет главкома! Вы рубите сук, на котором сидите, на котором держится Советская власть на Кубани… Пусть благодарят комитетчики, борзописцы, шо не посек их шашкой!
Леонид Иванович смотрел на Сорокина и думал: «Видно, в бурные периоды истории всегда появляются такого типа вожаки… Они чаще всего неумны, необразованны, но пользуются исключительным влиянием. По-видимому, сила их в личном обаянии, а то и в демагогии… Вот Сорокин вряд ли знает психологию масс, но ему известна магия слов. В речах его нет ни глубины, ни широты мысли, отсутствует логика. Но его выступления на митингах производят поразительное впечатление на неграмотных бойцов, будто бурным потоком захватывают. Если этим бурным потоком не управлять, то он принесет немало разрушений».
– Кто первым вошел в Екатеринодар? – Сорокин горячо, с придыханием спрашивал: – Кто отстоял его от Корнилова? За каким другим командиром шли бойцы во время сражения? А сопляки, бумагомаратели объявили меня… узурпатором… На кого замахнулись? А шо, если я обижусь да позову за собой армию? Завтра же Деникин будет в Екатеринодаре!
– Мы ценим в тебе вожака, – спокойно сказал Леонид Иванович, – но хотим, чтобы ты не зарывался. Массы идут за тобой, покуда ты идешь с большевиками. Противопоставишь себя большевикам – массы не пойдут за тобой.
– Мои бойцы пойдут за мной, куда бы ни завернул я. Я в армии авторитет. Почему комитетчики хотят руководствовать мною? Будто я не командир и не могу шагу сделать без комитетских нянек?.. Во время войны все карты должны быть в одних руках. Рубить кадетов надо, а не заседать в разных чрезвычайных штабах, комитетах, подкомитетах…
– Ты и Автономов не можете управлять всей жизнью края, всей Кубано-Черноморской республикой. Ты военный, и у тебя нет времени еще заниматься строительством новой жизни, – твердо говорил Леонид Иванович. – И если вы с Автономовым не прекратите посягательств на Советскую власть, на партийные органы, то действительно окажетесь в разряде узурпаторов и вам свернут шею.
– Мне? – Сорокин изумленно сверкнул глазами.
– Да. Тебе, Сорокин!
– Кто же это посмеет сделать?
– Я! – Леонид Иванович упрямо уставился в глаза Сорокина. – Мои товарищи – большевики!
– Духа не хватит. Ты – интеллигент.
– У тебя превратные представления об интеллигентах. Вот наше требование, Иван Лукич: кончай-ка гулянки да отправляйся на фронт. Там ты нужен, как воздух. Краевая партийная организация еще раз выражает тебе доверие. Я от ее лица говорю: мы верим в твои военные способности и не хотим, чтобы ты противопоставлял себя высшим властям Кубано-Черноморской Советской республики.
Лицо Сорокина несколько посветлело.
– Так, значит, вы признаете во мне талант? – спросил Сорокин.
– Да! Признаем. Но не забывай, что не ты один талант. Ленин говорил, что великие революции в ходе своей борьбы выдвигают великих людей и развертывают таланты, которые раньше казались невозможными.
– Верно, я без революции был бы всего-навсего ротным фельдшером. Но теперь-то кем можно заменить меня?
– Руководители найдутся. Но мы не хотим, чтобы хоть один талант из народа погиб. Вот и поезжай в Ростов – там надо сдерживать австро-германцев.
– Честно говоря, у меня давно руки чешутся против немцев, – сказал Сорокин. – Да там хватает и кадетов…
– Тогда, Иван Лукич, по рукам!
– Ну, ежели ты, товарищ Первоцвет, обещаешь, что на фронте никто не будет заграждать дорогу моей личности, то я завтра же двинусь туда со своими хлопцами.
– Тебе, Иван Лукич, никто ничего не «заграждает». Напротив, мы, коммунисты, искренне желаем, чтобы ты сделал как можно больше в борьбе с контрреволюцией и интервентами.
– Ладно. Спасибо за доверие! Быть по-твоему!
Глава восемнадцатая
Вот он, ряд гробовых ступеней.
Александр Блок
Девятого июня Добровольческая армия выступила в свой второй Кубанский поход.
В центре наступающих войск была поставлена 3-я дивизия полковника Дроздовского, на левом фланге шла конная дивизия генерала Эрдели, на правом – 2-я пехотная дивизия генерала Боровского. 1-я дивизия Маркова составляла в походе боевое ядро сил Деникина.
Было раннее утро, но низкое небо над серой степью пропускало свет как будто гаснущего светила – бледный, жидкий, даже мутный. Казалось, на утреннее солнце, скрытое на востоке темной грядой тяжелых облаков, нашло затмение.
Марков, в потертой куртке, как всегда распахнутой, в белой папахе, глубоко надвинутой на темные брови, ехал на молодой караковой кобылице. Родичев, сутулясь, застегнув все пуговицы шинели, следовал за ним. У самого крайнего двора, на выезде из станицы, лошадь под Марковым сильно споткнулась.
– А, чтоб ее! – испугался Родичев, веривший в дурные приметы.
Выйдя из станицы, дивизия и ее обоз растянулись по прямому степному тракту, идущему на Торговую.
Кони, подводы, орудийные запряжки медленно ползли, поднимаясь с увала на увал.
Ручные часы Ивлева показывали уже седьмой час, но темно-пепельное небо в сплошных облаках не позволяло рассеяться предрассветному сумраку. На телеграфных проводах черными комьями виднелись встревоженно каркавшие вороны.
«Все так мрачно, как перед походом князя Игоря в половецкие степи… – невольно думал Ивлев. Он не успел позавтракать и теперь, вытащив из кармана шинели кусок серого хлеба и луковицу с салом, завернутые в обрывок старой газеты, жевал эту немудреную снедь. – Что принесет новый поход? От станиц были посланцы, заверяли, что казаки будут встречать хлебом и солью… Большевики угрожали переделом земельных участков и разонравились казакам. Но станут ли казаки сражаться под знаменами Деникина?»
12 июня дивизия Маркова атаковала станицу Шаблиевскую.
Красные упорно сопротивлялись и только под вечер начали оставлять станицу. Их бронепоезд, прикрывая отступление, медленно уходил и посылал снаряд за снарядом. В лучах предзакатного солнца кроваво багровели белые клубы паровозного пара и дыма.
Руководя боем, Марков одним из первых появился на железнодорожном переезде, у поднятого шлагбаума. Снаряды бронепоезда, падая, вскидывали в воздух черные комья земли. Осколки с визгом и жгучим посвистом вонзались в шпалы, в насыпь переезда, даже в бревно шлагбаума, но Марков держался так, будто был огражден непробиваемой броней. Он стоял неподвижно и смотрел на станицу, на улицах которой все еще шла перестрелка.
Раньше Ивлев как-то мало опасался за жизнь Маркова, верил в счастливую звезду генерала. А сейчас вдруг стал проявлять крайнюю нервозность. Ну зачем Марков торчит на переезде? Ведь его неизменная белая папаха – слишком заметная мишень…
– Ваше превосходительство, – решил вмешаться Ивлев, – из-за будки поле боя отлично видно. Прошу вас пройти туда.
– Я и отсюда хорошо вижу.
Два снаряда, один за другим, разорвались у самого переезда, и капитан Дюрасов, стоявший в пяти шагах от Маркова, взмахнул руками и упал. Один осколок начисто сорвал ему подбородок, другой рассек голову.
– Ваше превосходительство, – взволнованно проговорил Ивлев, – красные явно пристрелялись к нашей группе… Не ровен час… Сойдите, бога ради, хоть с насыпи…
Марков не шевельнулся, только брови его сдвинулись над переносицей.
Подбежал Родичев.
– Ваше превосходительство, Сергей Леонидович, – задыхаясь, проговорил он, – Шаблиевская освобождена. Поедемте посмотрим, каковы наши трофеи!
– Успеем! – сказал Марков и стремительно зашагал вперед по шпалам.
Родичев отстал от генерала и начал сетовать:
– Бой кончился, броневик почти скрылся. Надо бы…
Он не договорил, как бронепоезд послал еще один снаряд, оказавшийся роковым. Этот снаряд разорвался совсем близко. У Маркова с головы слетела папаха, и весь затылок вдруг кроваво заалел. Ноги генерала подломились резко в коленях, и Родичев едва успел подхватить его на руки.
Ивлев поднял с земли разорванную осколком генеральскую папаху, машинально сунул ее за пояс.
– Помогите же! – отчаянно закричал Родичев, стараясь удержать Маркова на ногах. – Дайте бинт!
Ивлев лихорадочно извлек из кармана шинели индивидуальный пакет и еле справился с трясущимися руками, чтобы разорвать его.
Повернув генерала вниз лицом, Ивлев и Родичев с ужасом увидели, что у Маркова был не только раздроблен затылок, но и вырвано плечо.
В бессильном отчаянии Ивлев заскрипел зубами: «Лучше было потерпеть поражение под этой Шаблиевской, чем потерять Маркова. И не в бою, а после боя. Какая нелепость!» Он не своим голосом закричал:
– Санитары!
* * *
Маркова положили в ближней к железной дороге хате.
Сумерки быстро сменились темным вечером, и Ивлев при слабом, колеблющемся свете маленькой коптилки с трудом различал генерала, лежавшего на широкой лавке. В избе, больше чем наполовину занятой громадой русской печки, уже скопился удушливый запах аптечных лекарств. Врачи, хлопотавшие около тяжелораненого, ни о чем не говорили, но при каждом стоне и вздохе его сокрушенно покачивали головой. По темному, закопченному потолку мрачной избы сонно ползали мухи.
Ивлев с Инной вышли во двор.
Небо, сплошь, густо обложенное лилово-темными облаками, изредка освещалось далекими вспышками молний. Где-то тут, во дворе, ухал и плакал филин. Ухал дико, зловеще.
– Неужели Сергей Леонидович безнадежен? – произнесла Инна, вслушиваясь в звуки ночной птицы.
– Медики говорят: затронут мозг. Он может умереть, не приходя в себя.
В лиловом сумраке на этот раз ближе сверкнула молния. При ее ослепительном блеске филин, хлопая крыльями, медленно пронесся над двором и грузно сел на камышовый гребень крыши.
– Как вестник смерти! – со страхом прошептала Инна. – Вот и не верь в тринадцатое число…
При новой яркой вспышке молнии Ивлев отчетливо разглядел филина, его торчком стоявшие уши и желтые слепые зрачки круглых глаз.
Совсем сгустилась тьма, но к хате то и дело подходили офицеры и казаки, справлялись о раненом.
В полночь Марков неожиданно открыл глаза и что-то едва слышно проговорил. Сидевший у его изголовья Родичев потом утверждал, будто генерал сказал: «То офицеры умирали за меня, теперь я умираю за них».
Это были его последние слова.
Вскоре в горле у него что-то забулькало, захрипело. Ивлев увидел, как судорожно вытянулось тело генерала. Родичев, до этого державший руку раненого, осторожно положил ее на простыню и сказал:
– Пульса больше нет.
Все, кто сидел в избе, поднялись на ноги.
Оставаться подле умершего стало невыносимо тягостно. Ивлев вышел и долго молча стоял на крыльце, прислушиваясь к кромешной тьме ночи. С неба посыпал мелкий дождь, запахло сыростью земли.
* * *
Утром, едва сквозь пелену туманных облаков просочился красноватый свет, тело Маркова вынесли на казачьей черной бурке из избы и положили на санитарную линейку.
На улице, построившись двумя шеренгами, уже стоял эскорт.
– Слу-уша-й! На кра-ул! – раздалась команда, и стрелки вскинули винтовки, а офицеры обнажили шашки.
Наступила напряженная тишина. Повернув голову, офицеры и казаки скорбно глядели на останки своего начальника дивизии. Не успели начать похода – и такая потеря.
Ивлев и Родичев, которым было приказано сопровождать Маркова в Торговую, вскочили на коней.
– Трогай! – тихо распорядился Родичев.
Возчик беззвучно чмокнул губами и шевельнул вожжами.
По пути, в селе Воронцовке, тело было уложено в гроб из толстых еловых досок.
Перед вечером процессия прибыли в Торговую, и линейку с гробом остановили у штаба главнокомандующего.
Почти тотчас же в окружении штабных офицеров на улицу вышел Деникин.
Сняв фуражку и не обращаясь ни к кому, Деникин сказал:
– Сергей Леонидович Марков в активе нашей армии один стоил целой дивизии.
После короткой литургии офицеры штаба подняли на руки и понесли гроб в Вознесенскую церковь. Там был зачитан приказ главнокомандующего, который заканчивался словами: «Для увековечения памяти бывшего командира 1-го Офицерского полка части этой впредь именоваться 1-м Офицерским генерала Маркова полком».
Когда уже совсем стемнело, в ограду Вознесенской церкви прикатили два грузовика со взводом офицеров-первопоходников, соратников покойного. На каждом грузовике по бокам за бортами стояли пулеметы.
Капитан Петров, казначей Алексеева, тут же вручил Ивлеву пакет с деньгами.
– Здесь три тысячи рублей для вдовы убитого генерала, – сказал он. – А вот письмо атаману войска Донского. В нем – просьба с почестями предать земле в Новочеркасске Сергея Леонидовича.
Ивлев забрался в кузов первого грузовика и сел у гроба.
Конусообразные снопы света от фар, вздрагивая и подпрыгивая, выхватывали из ночной тьмы то колючий кустарник, то ветви терновника, то телеграфные столбы, то кочки и траву, то серую полосу тракта, уходившего в Манычскую степь.
Долгий ночной путь от Торговой до Новочеркасска Ивлев, трясясь в кузове, провел в каком-то странном отупении. Из головы не шла мысль, что тяжелые утраты не кончились со смертью Маркова. Сколько их еще впереди!
Облокотившись о гроб, укрытый казачьей буркой, Ивлев перед рассветом впал в мучительное, бредовое полузабытье.
Открыл он глаза от сильного толчка и прежде всего увидел пшеничное поле, густо пестревшее синевой васильков, а впереди, на взгорье, – Новочеркасск, сверкающий золотыми крестами кафедрального собора и стеклами окон.
Знакомый город в час восхода солнца безмятежно-мирно красовался, раскинувшись на взгорье.
Шесть месяцев минуло с того зимнего дня, когда штабной поезд Корнилова покинул Новочеркасск. Полгода – небольшой срок, но сколько сот верст пройдено! Сколько офицеров, тогда вышедших из Новочеркасска, теперь удобряют своими телами степи Кубани и Задонья! А город стоит на прежнем месте. И если всех убьют, он так же, как и сейчас, в летнее утро, будет стоять на земле донской, лишь историкам напоминая о событиях минувших бурных лет.
Ивлев поднялся и сел на борт грузовика.
* * *
Хоронили Маркова 16 июня.
Литургия, а потом торжественное отпевание в кафедральном соборе шли почти до полудня. Служил архиепископ Донской и Новочеркасский Митрофан в сослужении с архиепископом Аксайским Гермогеном.
В голове гроба, покрытого коричневым лаком, стоял венок от атамана Краснова, кругом – другие венки, поменьше.
Голова Маркова, перебинтованная белоснежной марлей, покоилась на атласной подушке. Туловище было наполовину прикрыто парчой. Усы и бородку убитого кто-то тщательно расчесал гребнем. Цветной узкой лентой был обвязан лоб.
Ивлев стоял у гроба и думал о том, что этот смуглоликий генерал после смерти Корнилова был боевым сердцем армии. Одним своим появлением на поле брани он и робких бойцов настраивал на храбрость, а храбрые при нем делались храбрее. Пуля не брала его, как и Корнилова. В минуты смертельной опасности он умел шутить и, как старый капитан из толстовского «Набега», всегда делал то, что нужно.
Под печальный звон колокола в сопровождении хора певчих гроб вынесли на соборную площадь, где под прямым углом выстроились две шеренги донских казаков в белых рубахах. Эти белые шеренги, точно так же, как и ослепительной белизны облака, вперегонки бегущие по голубизне просторного неба, как шумный, встревоженный шелест глянцевитой листвы тополей, всякий раз мгновенно темневшей и терявшей свой блеск, лишь солнце скрывалось за облаками, – все в этот день, казалось, навечно входило в память Ивлева.
Большая толпа городской публики собралась на северной стороне площади, в тени собора.
Гроб, уже наглухо заколоченный, установили на лафете пушки и повезли мимо памятника Ермаку Тимофеевичу. Ивлев шагал за гробом, чувствуя себя переполненным каким-то острым, щемящим чувством скорби.
На городском кладбище, похожем на большой парк, в ветвях бурно разросшихся деревьев, равнодушные к людским скорбям, посвистывали щеглы и синицы, свиристели снегири, цыкали клесты, где-то в дальнем углу подавала голос кукушка.
Процессия под звуки оркестра, не останавливаясь, пересекла кладбище и вышла в поле, к длинным рядам новых белых крестов, уходивших далеко в степь.
Ивлев, глядя на маленькие квадратные дощечки, прикрепленные к крестам, читал: «Партизан-реалист…», «Неизвестный доброволец…», «Сестра милосердия…»
Всего шесть месяцев идет гражданская война, а уже образовалось новое и немалое кладбище. Если и дальше так будут убивать, то земля России сплошь заполнится такими кладбищами.
