Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц)
Все генералы и войсковой атаман Филимонов молча вышли из комнаты.
Марков, подойдя к своим ординарцам, дожидавшимся у крыльца домика, негромко сказал:
– Вот что, друзья: наденьте чистое белье, у кого оно есть. Решено штурмовать Екатеринодар. Город мы не возьмем, а если и возьмем, то погибнем.
Деникин после совещания остался вдвоем с Корниловым и, глухо покашливая, спросил:
– Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонно настаиваете на штурме?
– Нет другого выхода, Антон Иванович, – не поднимая глаз, ответил Корнилов. – Если не возьмем Екатеринодар, то мне ничего не останется, как пустить себе пулю в лоб!..
– Ваше высокопревосходительство, – встревожился Деникин, – ежели генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии – она погибнет.
– Вы, как мой помощник, выведете! – бросил Корнилов, взглянув Деникину в лицо.
В комнату вошел генерал Казанович. Корнилов обратился к нему:
– Я решил штурм вести всеми силами. Один лишь ваш полк будет в резерве. В решительную минуту я сам двину его в дело. Мы все можем погибнуть, но отступление без снарядов и патронов закончится тем же.
Казанович молча выслушал командующего и вышел из комнаты. На крылечке дома он, худой, нервный, порывистый, столкнувшись с Романовским, горячо сказал:
– А я еще позавчера ночью был в Екатеринодаре. По Батарейной улице вышел на Кузнечную. Там перехватил подводы со снарядами и патронами. Одна подвода оказалась со свежевыпеченными, еще теплыми булками. Ей мы больше всего обрадовались. Ведь с утра во рту не было ни крошки.
– Чего же вы не продвигались дальше, к центру города? – Романовский с раздражением поглядел на бледное, усталое, с мешками под глазами лицо Казановича, на его узкую светлую бородку, подстриженную клинышком.
– Я прорвался в город всего-навсего с двумя сотнями людей. – Казанович нервно поправил бинт, поддерживающий раненую руку. – Нас должен был поддержать полковник Неженцев, и мы дожидались его до полуночи. А он дальше своего холма не пошел. Когда же ночью я послал разведку, то оказалось – там, где по моим расчетам должны были находиться офицеры Корниловского полка, стоял довольно значительный отряд красных. Оставаться в городе, переполненном красноармейцами, чтобы нас утром перехлопали, как куропаток, было нельзя. Поэтому в полночь я приказал офицерам снять погоны и просочиться сквозь позиции красных. В пути, встречая большевиков, мы называли себя первым кавказским отрядом, прибывшим бить кадетов.
– Недурно придумано! – наконец ухмыльнулся Романовский. – И вам верили?
– Разумеется! Мы – русские, и они – русские. Нам беспрепятственно дали выйти на передний рубеж обороны. И лишь тут, когда мы пошли дальше, красноармейцы закричали: «Куда? Куда вы? Там кадеты!» Наконец сообразили, кто мы, и открыли пальбу. Но было уже поздно. Наш отряд ушел от них уже шагов на триста. Вот только подводы с нашими трофеями они отсекли…
Романовский развел руками:
– Прямо-таки анекдотические вещи случаются в гражданскую войну. Ничего подобного не могло бы произойти на германском фронте.
– Ну так от немцев мы во всем были отличны… А полковник Неженцев меня основательно подвел, как видите, ваше превосходительство.
– Ему пришлось идти на город почти по совершенно открытому и плоскому, как ладонь, полю против ураганного огня. Он сразу же потерял более тридцати процентов личного состава, – начал оправдывать Неженцева Романовский.
– А как же мы теперь подготовимся к последнему штурму, если на сто снарядов большевиков отвечаем одним? Чего же достигнем без всякой артподготовки?
– Да, снаряды на исходе, – подтвердил Романовский. – А самое худшее: началось то, что до сих пор не было свойственно нашим офицерам: они теперь нередко самовольно уходят с позиций…
* * *
Через час Корнилов в сопровождении Ивлева, хана Хаджиева и Долинского вышел из домика и пошел по фронту, сначала налево, направившись к ближайшей батарее. Поздоровавшись у пушек с офицерами-артиллеристами, он зашагал к другой батарее, тоже состоявшей из двух трехдюймовых орудий.
Луг, по которому шли, насквозь простреливался. Навстречу выбежал высокий длинноногий полковник Кириенко.
– Обстрел сильный, ваше высокопревосходительство, – отдав честь, сказал он. – Воздержитесь от посещения нашей батареи!
– А сколько у вас снарядов? Куда стреляете? – спрашивал Корнилов, все так же шагая по открытому полю.
Ивлев понимал, что командующий всего лишь испытывает слепую судьбу. Алексей видел бессмысленность этой рекогносцировки и от частого посвиста пуль невольно втягивал голову в плечи… А Корнилов, несмотря на то что Кириенко настойчиво упрашивал его не подвергаться смертельной опасности, упрямо шагал от батареи к батарее.
Красноармейцы, заметив группу людей, двигающуюся по выгону, усилили огонь.
На третьей батарее Корнилов задержался. В руках его появился цейсовский бинокль.
– Вон по тем сараям три снаряда! По вокзалу – пять!
И когда приказ его был выполнен, а снаряды попали в цель, он не спеша пошел к самой отдаленной, четвертой, батарее.
«Неужели не понимает: игра со смертью не имеет никакого здравого резона? – нервничал Ивлев. – Или полагает, что его появление на передовых позициях внесет существенные изменения в общий ход дела? А вдруг он ищет смерти, почувствовав, что не в силах с честью выйти из сражения, которое уже не принесет победы?» – нервничая, думал Ивлев.
От последней батареи командующий направился к наблюдательному пункту.
– Хан, остановите его! – не выдержал Ивлев.
Корнет Хаджиев подбежал к генералу:
– Ваше высокопревосходительство… Нельзя дальше!
– Слышу, хан! – Корнилов улыбнулся. – Но нас с вами не заденет.
– Вы всем нужны, а красные так безбожно палят…
– Я думал, хан, вы фаталист и верите в судьбу…
Командующий артиллерией полковник Миончинский послал с наблюдательного пункта навстречу Корнилову молодого офицера.
– У нас на холме сейчас убило двух человек, ваше высокопревосходительство. – Офицер поднес руку к козырьку фуражки, пробитой пулей. – Большевики отлично пристрелялись. Полковник Миончинский очень беспокоится и просит вас возвратиться к себе в штаб.
– Ну что ж, друзья… – Корнилов обернулся к адъютантам – Надо уменьшить цель. Вы ложитесь здесь, а я пойду дальше один.
Ивлев и Долинский послушно легли, а Корнилов в сопровождении хана Хаджиева поднялся на наблюдательный холм, перепаханный осколками разорвавшихся снарядов, и там, заставив лечь хана, поднес бинокль к глазам.
Пули то и дело взметали пыль у его ног. Но он как будто и не замечал этого.
Когда же к нему подошел Миончинский, то сказал:
– Странно, у красных на позициях видно много баб. И обозы. Но это не отступление.
– Ваше высокопревосходительство, против нас сражается почти все население Екатеринодара. Сойдите, бога ради, с холма! – взмолился Миончинский.
– Ну почему Лавр Георгиевич не слушает никого?! – уже откровенно негодовал Ивлев. – Право, это уже похоже на желание непременно сыскать себе преждевременную смерть.
– Он найдет или нет, а кто-то из нас – наверняка, – отозвался Долинский. – Вишь, как дружно и азартно жарят большевики. Головы не поднять…
Действительно, огонь сделался почти ураганным.
– Если командующий решил таким способом с честью выйти из неудачно затеянной игры, к чему подвергать риску других?
– Алексей, как ты смеешь говорить подобное? – удивился Долинский.
– А как может рисковать собой Лавр Георгиевич? Кто заменит его как командующего в случае смерти?..
С нарастающим раздражением и негодованием следил теперь Ивлев за Корниловым, продолжавшим непреклонно шагать по открытому полю. Умен ли он? Почему без всякой жалости бросает, как в печь, лучшие силы? Почему, вопреки мнению и возражениям генералов-военачальников, решил вновь атаковать Екатеринодар, мобилизовавший на свою оборону десятки тысяч народу? Думает ли он о будущем? В прошлом он тоже сделал немало роковых ошибок. Почему сам не пошел с Дикой дивизией на Петроград, допустил ее развал, а потом без всякого сопротивления позволил арестовать себя и ближайших сподвижников? А перед тем упустил Ригу, которую можно было успешно оборонять от немцев. А Ростов? Зачем было оставлять его?
Корнилов сошел наконец с холма, направился к ферме.
Солнце склонялось к закату. Обстрел продолжался.
У крылечка дома стояла санитарная линейка, в которую была запряжена пара тощих темно-гнедых лошадей. Вокруг толпились офицеры, Деникин, Романовский, юнкера, текинцы.
Когда Корнилов подошел, все расступились. На линейке лежал труп в черной черкеске, с головой, багровевшей густо запекшейся кровью. Корнилов, по-видимому, сразу же узнал в убитом полковника Неженцева. Сдернул с себя папаху и ошеломленно покачал головой, основательно побелевшей с висков.
Неженцева называли «шпагой Корнилова», «первым корниловцем»… Ведь он привел в Новочеркасск из Киева четыреста офицеров, его полк послужил фундаментом, первым краеугольным камнем в создании армии Корнилова.
Корнилов стоял у линейки неподвижно и молча. Потом наклонился, быстро коснулся губами лба убитого и ушел в дом.
– Сражен любимец командующего, – сказал адъютант Неженцева штабс-капитан Воронков. – На нас шел батальон латышей. Возле полковника был всего-навсего полувзвод бойцов. Он крикнул: «Корниловцы не отступают! Вперед!» Пуля задела его голову. Он упал. Потом вскочил на ноги, побежал с холма. Второй пулей был сражен наповал. С трудом отбили труп.
– Везите его в Елизаветинскую, – распорядился Романовский.
Глядя вслед санитарной линейке, увозившей командира Корниловского полка, Деникин раздумчиво проговорил:
– Еще один военачальник ушел из наших рядов. Говорят, даже красногвардейцы изумлялись бестрепетной храбрости Неженцева.
А Ивлев вспомнил Новочеркасск, новогодний вечер в квартире Корнилова, в доме войскового старшины Дударева, домашние пельмени, гривенник, никому не доставшийся, и вздохнул. Вот тебе и восемнадцатый год! Для одного из тех, кто его встретил с Корниловым, он уже окончился.
– Куда же вы пропали? – Разумовская взяла Ивлева за локоть. – Мы сейчас на берегу Кубани похоронили Аллу Синицыну. Запомните, всего в пятидесяти шагах от этого домика… Если всех нас убьют, то, может быть, вы расскажете родителям Аллочки, где ее могила.
Корнилов вызвал Ивлева.
– Запишите, поручик, и немедленно отправьте в Елизаветинскую еще один мой приказ.
Ивлев развернул блокнот, взял в руки карандаш, подошел к окну.
Корнилов сел за столик, нахмурился и, прежде чем начать диктовать, вдруг совершенно неожиданно и не к месту вспомнил:
– Убегая из немецкого плена, я в конце концов так умаялся, что уснул на камне. Спал долго. Проснулся, вижу кругом только туман. Густым молоком заволокло небо и землю – ни зги не видно. Однако я хотел подняться и идти. Но едва поднялся, как из тумана выплыла Наталья, дочь моя, положила на плечи руки и силой усадила опять на камень: «Папа, поспи еще!» Я покорился ей и вновь уснул. А когда проснулся, не было уже тумана. А я сидел на краю обрыва. Сделай я шаг вперед – и ворон не собрал бы моих костей… Вот так-то, поручик, бывает. Впрочем, к чему я это все? – спохватился командующий и стал быстро диктовать:
«Ферма Кубанского кооперативного общества.
город Екатеринодар.
30 марта 1918 года.
ПРИКАЗ
станичному сбору станицы Елизаветинской № 190.
В дополнение приказа моего о всеобщей мобилизации приказываю произвести мобилизацию возрастов от 1918 до 1893 года включительно, причем всех казаков призыва 1918–1910 гг. включительно свести в пешие и конные сотни и вне прочих призывов распределить на три отряда для постоянной охраны станицы.
ГЕНЕРАЛ ОТ ИНФАНТЕРИИ…».
Корнилов взял из рук Ивлева карандаш и, как всегда, четко, очень разборчиво подписал приказ.
– Отошлите приказ сейчас же! Может быть, сотен пятнадцать станица наскребет для нас. И завтра же мы бросим их в дело. Впрочем, не завтра, а послезавтра, во время генерального штурма.
Вечер наступил с неумолкающими перекатами орудийного грома, с отблесками разрывов на черных стеклах окон. С фермы были видны три длинные линии, беспрерывно мигавшие огнями винтовочных выстрелов. Это, несмотря на вечернюю темь, красноармейцы стреляли из своих окопов.
Хан Хаджиев, прежде чем зажечь свечу на столе Корнилова, возле которой на карте лежали часы, браунинг и спички, завесил окно старым мешком.
– Хан, – вдруг сказал Корнилов, сев у столика, – как странно: я совсем недавно говорил с полковником Неженцевым по телефону, а он уже убит. И увезен с позиций в Елизаветинскую.
В голосе Корнилова было столько отчаяния и тоски! Глаза неестественно округлились и поблескивали лихорадочно. Лицо желтое и усталое. Когда Хаджиев зажег свечу, оно приняло бронзовый оттенок, а зрачки неимоверно расширились.
– Этакий неудачник Эрдели! Куда ни пошли его, всюду неудача, – проговорил Корнилов вне всякой связи с предыдущим.
Хаджиев внимательно всмотрелся в лицо Корнилова, и ему показалось, что он видит перед собой другого человека, незнакомого, а тот командующий, которого он знал, куда-то исчез.
– Ваше высокопревосходительство, – сказал хан, – я дал слово Таисии Владимировне, что всюду буду с вами. Сейчас же мне хочется уйти из этого дома. У меня предчувствие, что очень скоро снаряд ударит в него.
– Хан, – негромко произнес Корнилов, – вы сами когда-то говорили: если человеку суждено умереть, его убьет собственная тень. Значит, от судьбы никуда не уйти.
– Береженого бог бережет, говорит русская пословица, – настаивал на своем Хаджиев.
Но командующий поднял трубку полевого телефона и стал говорить с Марковым:
– Как дела, Сергей Леонидович? Что нового?.. Без перемен?.. Ну, это, пожалуй, всего хуже…
Хаджиев искоса поглядел на утомленное, темное лицо командующего, и ему показалось, что он увидел на этом лице ту предсмертную пыль, о которой когда-то говорил ему Курбан-Кулы, мудрейший из стариков Хивы…
Ивлев сидел на койке в маленькой комнатушке в три аршина длиной и глядел в единственное окно. Вскоре пришел хан Хаджиев и сел рядом.
– Вести с фронта приходят одна другой хуже, – сказал он. – Лучшие военачальники выбывают из строя. Бояр то подходит к телефону, то прислушивается к пальбе и удрученно качает головой, то, обхватив голову руками, надолго склонится над картой, то в изнеможении бросается на койку, но тут же вскакивает на ноги. Словом, места себе не находит…
Ивлев с нарастающей безотчетной тревогой пристально вглядывался в черноту мартовской ночи.
– Штурм Екатеринодара не приведет ли армию к агонии и гибели? – продолжал хан Хаджиев. – Все, даже Марков, против этого решающего штурма. Неужели все-таки он начнется первого апреля, после семи артиллерийских выстрелов?
– Но не взять город, отступить от него – это значит подорвать авторитет Лавра Георгиевича как нашего вождя. Вера в него будет убита, – сказал Ивлев.
А потом, вспомнив, как под вечер ходил он с ханом за Корниловым по выгону от батареи к батарее, вполголоса снова заговорил:
– Знаете, хан, картину Сурикова «Покорение Сибири»? На картине среди казаков-стрельцов, сражающихся с татарами, изображен Ермак. Сегодня эту картину очень напомнил мне Корнилов среди артиллеристов на выгоне. Он – наш Ермак! Его воля непреклонна. Причем это воля не момента, а железной необходимости. Он как рок! Не подчиняться ей нельзя. Она должна неминуемо привести и Корнилова и нас или к победе, или к смерти!..
– Это верно! – согласился хан Хаджиев. – Первого апреля мы или погибнем, или овладеем Екатеринодаром… И все-таки что-то очень тревожно на сердце…
Где-то совсем недалеко грохнул тяжелый снаряд дальнобойной пушки. Ивлев подошел к окну. Ночное небо то и дело вспыхивало, воспламенялось, трепетало в огненных отсветах. Снаряды, разрываясь над Кубанью, слепили золотыми и бледно– голубыми сполохами.
– Однако же в больно хрупком домишке мы обосновались. Очень это нехорошо!
Ивлев обернулся и при новой вспышке в бело-фиолетовом зыбком свете увидел горбоносое восточное лицо хана со зловеще черными сузившимися глазами.
– Да-а, – обеспокоенно протянул Ивлев, – спать чертовски хочется, но и во мне появилось предчувствие чего-то недоброго. Стало страшно за бояра… Сумеем ли мы его уберечь?..
Часть вторая
ДЫМНЫЕ ТУЧИ
Глава первая
В ночь на 31 марта телефонные звонки раздавались почти непрерывно. Из операционной неслись стоны раненых. Тяжело бухали пушки. Сотрясая землю, рвались снаряды. Однако Ивлев, спавший в маленькой адъютантской комнатушке, утром поднялся бодрым.
Выйдя во двор, он сразу заметил, что хорошо отдохнувшие за ночь красные артиллеристы теперь действовали с удвоенной энергией. Их снаряды, падая меж цепочками одиночных окопов, то там, то здесь высоко вскидывали комья земли.
Сегодня наряду с трехдюймовыми и шестидюймовыми орудиями бухали и могучие дальнобойные морские, по-видимому, подвезенные матросами Черноморского флота из Новороссийска. Снаряды трехдюймовок делали воронки на лугу, со свистом плюхались в Кубань или рвались над кожзаводами в безоблачно ясном небе, а тяжелые, из дальнобойных, неслись с протяжно грозным ревом в сторону Елизаветинской и там, коротко ухая, жестоко распугивали светлую утреннюю тишину, царившую вдали от позиций.
«Дела явно осложняются», – подумал Ивлев и, застегнув ворот гимнастерки, подошел к дежурившему ночь поручику Долинскому, который сидел сейчас на дубовом бревне и ловко водил бритвой по щеке, выскребывая ее до синевы.
– А спал ли Лавр Георгиевич?
– Где уж там! – Долинский безнадежно махнул рукой. – Всю ночь ходил по комнате. Сейчас попросил горячего чаю с корочкой хлеба. И вообще ночь была не из завидных. Красные дважды поднимались со стороны Самурских казарм. Пришлось туда на подмогу бросать пулеметчиков из резерва командующего.
– Четвертые сутки Лавр Георгиевич не спит, – подсчитал Ивлев. – И как только еще выдерживает?
– Все требуют пополнений, во всех частях громадная убыль в бойцах. – Долинский вытер серым носовым платком бритву и поглядел на дорогу, по которой в простых казачьих мажарах везли раненых. – Армия тает. Вон сколько за одну ночь санитары подобрали выбывших из строя. Не знаю: с чем пойдем на решающий штурм? А у большевиков, по самым приблизительным подсчетам, в Екатеринодаре сейчас не меньше сорока тысяч штыков.
– Виктор, – перебил Ивлев, – ну к чему нагоняешь уныние? Завтра вечером мы уже будем разгуливать по Красной. Ведь сам Корнилов поведет нас на штурм Екатеринодара. А за Корниловым мы, как поют наши юнкера, «и в огонь, и в воду»!
– Гении действия, как Цезари и Наполеоны, осуществляют свои замыслы не сами, а с помощью тех сил, которые они увлекают за собой, – наставительно сказал Долинский. – А где наши силы? Сколько их осталось?.. Впрочем, Алексей Сергеевич, будем думать по-твоему. Может быть, Лавр Георгиевич своим личным примером удесятерит наши силы… А сейчас поди предложи ему позавтракать. Текинцы привезли из Елизаветинской жареную утку и моченых яблок.
– А ты, Виктор Иванович, взгляни на наших коней. Они вон за теми соснами. – Ивлев кивнул в сторону рощицы. – Не поранило ли их осколками гранат, разорвавшихся неподалеку?
Поправив на правом плече ремень от шашки и покрепче затянув на медную пряжку офицерский пояс, Ивлев вошел в узкий коридорчик и постучался в дверь корниловской комнаты.
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! – по– утреннему бойко приветствовал он командующего.
– Здравствуйте! – глухо отозвался Корнилов и подошел к окну.
Лицо его осунулось, концы усов вяло обвисли, у потемневших губ явственнее обозначились глубокие складки. Темные брови то сдвигались, то медленно поднимались, морщиня лоб. Стало особенно отчетливо видно, насколько исхудал он за последние дни, как побелел ежик его волос.
Желая сколько-нибудь подбодрить командующего, Ивлев, с сердечной болью вглядываясь в его уставшие глаза, сказал:
– Если на берегах Невы взошла совдепия, то на берегах Кубани начнется ее закат. Екатеринодар многое предрешит.
– О поручик, вы, оказывается, мастак на высокопарные выражения! – Корнилов невесело усмехнулся. – Впрочем, мне хочется во что бы то ни стало вогнать осиновый кол в екатеринодарский большевизм. Тут он особенно упрям!
Корнилов, как всегда, говорил ровным, спокойным голосом и прямо глядел черными утомленными глазами в лицо.
– Да, чтобы верили в меня, я прежде всего сам должен верить в себя. В каждом нелегком сражении бывает момент, когда самые храбрые войска после страшного напряжения вдруг обнаруживают склонность к бегству с поля брани. Этот страх – результат недостатка доверия к собственному мужеству. Нужен самый незначительный повод, самая ничтожная случайность, чтобы вернуть это доверие. Вчера на военном совете все военачальники высказались против штурма. Не понимают: штурм– то и есть тот повод, который должен вернуть нашим бойцам доверие ко мне как главнокомандующему.
Корнилов порывисто повернулся и вдруг снизил голос до шепота:
– Я веду за собой отличную молодежь. Она не должна разочаровываться во мне, не должна обнаруживать склонности к бегству с поля битвы. Иначе вокруг образуется непроницаемый мрак… А этот мрак и без того обступил нас со всех сторон… – Корнилов зажмурил глаза. – Я знаю: для вас, поручик, слишком странно слышать из моих уст столь несвойственные мне признания… Но я сейчас разговариваю с вами не как с адъютантом, офицером, поручиком, а как с художником, как человек с человеком… Разговор этот, надеюсь, останется между нами. Я хочу видеть впереди свет, а вижу мрак… Безобразная вещь – усталость… – Он дрожащей рукой наполнил стакан доверху водкой и судорожно поднес к губам. От непривычки пить поперхнулся, схватился рукой за горло, тяжело сел и маленькими сухими руками обхватил голову. Лицо его сделалось землисто-темным.
– Ваше высокопревосходительство, хоть водой запейте! – ошеломленно пролепетал Ивлев.
Все еще задыхаясь и кашляя, Корнилов показал рукой на бутылку: мол, унесите.
Ивлев схватил недопитую водку и вышел из комнаты, быстро зашагал к рощице. В сильнейшем раздражении он ударил бутылку о ствол тополя. «А что, если в самом деле впереди – мрак?»
К дому в сопровождении казака подъехал полковник Улагай, сидя на коне по-дамски, поперек седла. К нему подошли сестры милосердия, врач и, увидя, что полковник тяжело ранен, с помощью казака сняли его с коня и понесли в комнату, служившую операционной.
В рощицу, где в разных концах расположились текинцы, ординарцы и офицеры, со свистом упала граната. Видимо, вся местность вокруг домика всерьез заинтересовала красных артиллеристов-наводчиков. Все чаще и чаще летели сюда снаряды. А тут, как назло, в роще задымили походные кухни штабных частей.
– Эй, кашевары! – закричал Ивлев. – А ну-ка, гасите огонь!
– Мы загасим, но вы останетесь без завтрака, господин адъютант, – отозвался рослый повар в белом бумажном колпаке.
– Неужели трудно отъехать на версту от фермы? – старался урезонить его Ивлев. – Или вы хотите, чтобы кухни в щепы разнесло? Сейчас же катите подальше!
– А вон похлеще нашего дымят, – указал молоденький кашевар на кирпичную пристройку перед домиком, из трубы которой действительно повалил густой черный дым.
– Дьяволы, не понимают ни черта! – Ивлев побежал к окну пристройки. – Не видите, какой обстрел начался?! Прекратить немедленно!
Один из юнкеров, с неохотой подчиняясь, проворчал:
– Вот мура! И кипяточком не позволяют побаловаться.
Подошел хан Хаджиев.
– Вы знаете, господа, в семь утра, когда я сидел в адъютантской, а Долинский был в комнате командующего, тут, у нас, в двадцати шагах от крыльца, разорвался снаряд и шрапнелью убило пятерых юнкеров, возившихся с разборкой пулемета.
– Война напоминает лотерею… – откликнулся тот же юнкер.
Ивлев и Хаджиев отошли от пристройки. Хана, видимо, задели слова юнкера.
– Значит, выйти из сражения живым – это все равно что выиграть сто тысяч по лотерейному билету, – дополнил он их. – Нет, не согласен! Я фаталист. Меня и Лавр Георгиевич вчера так назвал… До сегодняшнего дня я не боялся за жизнь бояра, а сейчас… – Он умолк, опасливо покосился в сторону города.
– Чувствую: сегодня снаряд угодит в самый дом.
– Стоит ли придавать значение предчувствиям? – спросил Ивлев.
– Дело не в предчувствиях! – загорячился корнет. – Тот снаряд, что убил юнкеров-пулеметчиков… Только на одну линию поставь трубку дальше, и он разорвался бы прямо над нашим домом.
– Авось они не будут стрелять по дому, – уже не с прежней уверенностью проговорил Ивлев. – Да, кстати, чуть было не забыл: о вас спрашивала Маша Разумовская. Пойдите к ней, она сейчас дежурит на перевязочном пункте.
– Спасибо! – Хан Хаджиев мгновенно оживился и, ступая на носки легких, без каблуков, сапог, быстро зашагал к домику.
Ивлев потянулся всем телом, заломил руки за голову.
«Пойти у реки посидеть, что ли?» Он надвинул фуражку на брови и направился к скамье, врытой над самым обрывом.
Новый снаряд пролетел над фермой и разорвался рядом с кирпичной пристройкой.
У скамьи стояли Деникин и Долинский. Кашляя от бронхита и зябко кутаясь в пальто, Деникин вздохнул:
– Господа, вы видите: они приближают прицел все ближе. Пойдите и скажите Лавру Георгиевичу. Может быть, он вас послушает и переедет в другое место. Зачем в такой решающий для жизни нашей армии час рисковать?
Долинский бросил папиросу и побежал в домик.
– Вот штабс-капитан Бетлинг мне жаловался, – начал Деникин, сев на скамью, – что от екатеринодарских красногвардейцев, когда идешь в атаку, просто рябит в глазах…
В воздухе снова просвистел снаряд. В тот же миг раздался страшный оглушающий взрыв. Из окон со звоном посыпались стекла, повалил дым с известью и пылью. На крыльцо вылетел Долинский, весь белый от мела, вслед за ним выбежал Хаджиев, ощупывая себя и отмахиваясь от едко-желтого дыма.
Несколько текинцев побежали к дому с протяжным криком:
– А-а-а!
От дикого крика, мало похожего на человеческий, у Ивлева словно все оборвалось внутри. Он тоже устремился к дому, первым вскочил в комнату командующего, полную дыма и пыли. Прежде всего бросилось ему в глаза: пустые, без рам и стекол, квадраты окон, рядом с южным окном зияющее отверстие, пробитое в стене снарядом. Другое – чернело в противоположной стене. Ивлев сразу понял: снаряд прошел чуть повыше кровати и разорвался в комнате под столом, за которым сидел Корнилов. Из-за густой белой пыли не видно было ничего. Командующий где-то трудно хрипел. Ивлев наклонился и, когда белая пыль чуть развеялась, увидел на полу синие брюки с малиновыми лампасами, тупоносые сапоги, сивые от извести. Лицо и грудь командующего были засыпаны обвалившейся штукатуркой. Запекшиеся губы, слегка окрашенные багровой кровью, мелко дергались в углах. Щеки и лоб алели ссадинами, мочка левого уха, пробитая мелким осколком, густо краснела. Капли крови, смешавшись с пылью, свернулись в коричневые комочки.
– Лавр Георгиевич… Ваше высокопревосходительство! – Ивлев взял за плечи и чуть приподнял Корнилова.
Командующий обессиленно хрипел. Ивлев, не слыша самого себя, закричал:
– Доктора! Доктора!
Несколько офицеров втиснулись в маленькую комнату. Ивлев с их помощью поднял на руки Корнилова и уложил на поданную кем-то казацкую бурку.
У крыльца появился Богаевский и, увидя Корнилова, распорядился:
– Несите, господа, его дальше, к Кубани!
А дежурный офицер-телефонист, сидевший в комнате Романовского, уже истерически кричал в телефонную трубку:
– Все пропало! Все погибло! Убит Корнилов!..
В тоске и смятении Ивлев вместе с офицерами положил Корнилова на высоком крутояре, шагах в пятидесяти от злополучного домика.
Подбежала Маша Разумовская и, упав на колени перед убитым, прижалась ухом к его груди. По-видимому не слыша биения сердца, она лихорадочно дрожащими пальцами торопливо расстегнула френч и вновь приложилась щекой к груди, обтянутой желтоватой бязью чистой нижней солдатской сорочки. Через минуту ее место возле Корнилова занял прибежавший из операционной комнаты врач Сулковский. Он тоже, став на колени, склонился над грудью неподвижно лежащего командующего и, взяв его коричневую руку, безуспешно пытался нащупать пульс. Потом положил руку Корнилова на бурку и, ничего уже не делая, долго-долго вглядывался в окровавленную мочку. Наконец с трудом, очень медленно поднялся с колен и безнадежно махнул рукой. И тогда все офицеры и Богаевский, стоявшие вокруг убитого, сняли фуражки и в безмолвии низко склонили обнаженные головы.
Голубое безоблачное небо, ослепительно сиявшая ширь Кубани и даже солнце, все еще по-утреннему яркое, сделались для Ивлева странно бесцельными.
Богаевский взглянул на ручные часы и сказал:
– Семь часов тридцать три минуты…
Красные, конечно, не знали, что их снаряд угодил в самый мозг и сердце Добровольческой армии, но казалось – гул их орудий с каждым мгновением становился все более победным и сильным.
Корнилов лежал на том самом крутояре, с которого некогда прыгнул с конем в Кубань Бурсак. В 1913 году, когда Ивлев здесь писал «Бурсаковские скачки», никому и никогда не поверил бы, если бы сказали, что вот на этом самом месте спустя пять лет разыграется целая эпопея. В ту далекую пору вся местность, далекая от центральных городов, казалась совершенно недосягаемой для каких-либо значительных событий, да еще имеющих решающий и, быть может, даже исторический характер.
Однако же вот здесь тридцать первого марта восемнадцатого года, на самом краю обрыва лежит Корнилов, с именем которого связана судьба не только его армии, но и исход гражданской войны. Или по крайней мере исход четырехдневной битвы за Екатеринодар.
– И надо же было угодить снаряду именно в комнату Корнилова… – растерянно, бессвязно бормотал легко контуженный Долинский. – В тот момент, когда я открыл дверь, генерал сидел перед столом лицом влево… За спиной у него была печка…
– Должно быть, – предположил Богаевский, – снаряд, пробив стену, ударной волной вышвырнул вас, поручик, в коридор, а Лавра Георгиевича подбросил и расшиб об угол печки…
«Корнилов – это основа, краеугольный камень, на котором мы должны были возродить Россию», – подумал Ивлев и, присев на корточки, достал из полевой сумки альбом и карандаш.
Под открытым небом, при слепящем солнечном свете, как никогда прежде, каждая морщина на полиловевшем лице Корнилова резко обозначилась. Ясно было, что эти морщины, причудливо избороздившие лоб и щеки, для сорокасемилетнего Корнилова были преждевременны.
Делая набросок, Ивлев наклонился над убитым и вдруг в незакрытых узких монгольских глазах увидел тот черный, непроницаемый мрак, о котором всего каких-то полчаса назад говорил Корнилов.
«Неужели этот мрак поглотит и всех нас, шедших за ним?».
Ивлев захлопнул альбом, встал и отошел далеко в сторону. И тогда труп Корнилова, лежащий почти на краю высокого обрыва, на фоне широкого речного зеркала и безбрежного небесного простора, показался каким-то неправдоподобно игрушечным.
