Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)
Глава двадцать третья
Чем дальше штабной поезд Врангеля продвигался на север, тем мглистей становился воздух, чаще сеял ледяной дождь, сумрачней делались серые осклизлые дали.
На станции Лихой, пути которой были забиты воинскими эшелонами, санитарными поездами, броневиками, дождь то и дело сменялся хлопьями мокрого густого снега, тающего на угольно-темных железнодорожных насыпях и крышах вагонов.
Ивлев так же, как все штабные офицеры, сопровождавшие Врангеля, выехавшего из Ростова 25 ноября на смену командующему Добровольческой армией генералу Май-Маевскому, хотел верить, что дело, попав в твердые руки популярного военачальника, выправится.
Правда, за последние две недели стратегическое положение резко ухудшилось. Конница Буденного на стыке Добровольческой и Донской армий, оттеснив белые части, глубоко вклинилась во фронт, угрожая тылу. В середине ноября был оставлен Курск. 1-й корпус, поспешно отходя, сдал Белгород. Фронт быстро приближался к Харькову. Юденич, разбитый под Петроградом, с остатками своей армии ушел в Эстонию.
Май-Маевский еще сидел в Харькове, но как только Деникин издал приказ о его смещении, со всех сторон – от гражданского сыска, от случайных свидетелей, от больших и малых чинов его штаба – посыпались доклады, письма, рассказывающие о безобразной пьяной жизни генерала, страдающего недугом запоя, о самоуправстве и разврате, происходивших вокруг него в тылу, о распущенности войск, о том, как он всюду: и в Белгороде, и в Курске, и в Орле – беспардонно ронял престиж белой власти.
По требованию Врангеля Деникин сместил не только Май– Маевского, но и генерала Ефремова, начальника штаба, и генерала Бутчика, являвшегося помощником Май-Маевского по гражданской части, и начальника санитарной части.
На их места Врангель поставил своих проверенных людей, с которыми руководил Кавказской армией. Только на должность заместителя по гражданской части он взял нового для себя человека – воронежского губернатора Тверского.
Командовать Кавказской армией Деникин назначил Покровского, хотя у того не было ни должного опыта, ни достаточных знаний. Но после операции, произведенной в Екатеринодаре над кубанскими самостийниками, Покровский стал казаться Деникину самым надежным человеком.
Впрочем, назначая Покровского на высокий пост руководителя Кавказской армией, Деникин вслух сознался, что опасается, как бы он не обобрал армию как липку.
Приняв командование Добровольческой армией, Врангель почти тотчас потребовал сменить генерала Мамонтова.
– Я не могу терпеть присутствие в Донской армии одного из главных виновников расстройства конных корпусов донцов, – заявил Врангель. – Я прошу на место Мамонтова назначить генерала Улагая.
– Ладно, – согласился Деникин, – но, я боюсь, за Мамонтова вступятся Богаевский и Сидорин.
Царицын уже ежедневно подвергался артиллерийскому обстрелу красных с левого берега Волги.
Ивлев покинул Екатеринодар в тот день, когда рада избрала вместо Филимонова войсковым атаманом Николая Михайловича Успенского – генерала Генерального штаба, большого доброжелателя Деникина, а председателем рады – Скобцова.
Власть перешла к «линейной группе» казачества, и Деникин этим обстоятельством, казалось, был удовлетворен.
На станции Лихой, куда поезд пришел в сумерках, Ивлеву и полковнику Артифексову, состоявшему при Врангеле генералом для поручений, пришлось потратить немало сил, чтобы понудить железнодорожное начальство без задержки пропустить поезд командующего.
Начальник станции с красными, воспалившимися от бессонницы глазами, чуть не плача жаловался:
– Я не знаю, кого слушать? Теперь у нас на железной дороге то же, что творилось в самые страшные месяцы восемнадцатого года. Меня заставили загнать в тупик три санитарных поезда. Они стоят уже неделю. Раненые мрут от голода и сыпной горячки. Все откосы завалены трупами. Санитары с поездов сбежали. Врачи совершенно беспомощны. Половина из них больна тифом.
Было уже совсем темно, когда поезд Врангеля, сопровождаемый броневиком, отправился к Лихой.
Дождь сменился снегом и сильным ветром. Ивлев стоял в тамбуре. Каждый раз, когда ветер с яростной силой бросался на стекла дверей, залепляя их хлопьями мокрого снега, он невольно передергивал плечами и с ужасом представлял страдания людей, отступающих в эту вьюжную ночь по грязным разбитым грунтовым дорогам.
«Расстройство тыла увеличивается с каждым днем: фронт армии генерала Май-Маевского ежедневно откатывается на 20–30 верст, – с тоской и тревогой думал Ивлев. – Найдет ли Врангель такие решения, с помощью которых фронт сможет стабилизироваться?»
Всю ночь Врангель совещался с начальником штаба генералом от кавалерии Павлом Николаевичем Шатиловым, которого по-дружески называл Павлушой. А тот, будучи очень тактичным и воспитанным человеком, неизменно именовал его полностью по имени и отчеству: «Петр Николаевич».
Шатилову было немногим больше сорока лет, но он выглядел моложаво и в противоположность Врангелю, хотя иногда и надевал черкеску, никогда не принимал театральных поз.
Светлый шатен, почти блондин, с правильными чертами продолговатого лица, он отличался необыкновенной работоспособностью и был строго требователен к себе и штабным офицерам, и все у него шло удивительно просто и легко.
Ивлев знал Шатилова давно, помнил, что он был сыном помощника наместника Кавказа, окончил Тифлисский кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище и Академию Генерального штаба, всю войну провел на фронте.
Вчера в Ростове пришла на вокзал провожать его жена, Софья Николаевна, которая всем штабным офицерам показалась весьма премилой блондинкой.
Ночью поезд останавливался почти на каждом разъезде. Шатилов то и дело посылал Ивлева узнавать, какими поездами забиты пути, куда они следуют, а Врангель вызывал к себе в вагон начальников эшелонов, командиров частей. Подробно опрашивал их, внимательно выслушивал рассказы о настроениях, царивших в войсках на фронте. Из многих показаний, рассказов, ответов, жалоб, просьб вырисовывалась безотрадная картина хаотического, беспорядочного отступления армии.
Начальник санитарной части штаба доктор Лукашевич на многих станциях находил целые составы с ранеными и больными, которые так же, как и на станции Лихой, давно мариновались в тупиках.
Ординарцы расклеивали на стенах вокзалов приказ Врангеля, в котором говорилось, что, вступив в командование Добровольческой армией, он, Врангель, будет расстреливать, невзирая на чины и положение, лиц, замеченных в грабеже местного населения, в спекуляции, мародерстве, нарушении воинской дисциплины, и не допустит никакого разгильдяйства и ослушания.
Тут же, пытаясь навести порядок на дороге, Врангель приказал некоторым воинским эшелонам возвращаться на фронт. Однако чем дальше продвигался штабной поезд, тем труднее становилось ориентироваться в той массе воинских частей, беженцев, которые сливались и скапливались на станциях. Они всеми способами и средствами старались пробиться, подальше укатить от грозно приближавшегося фронта. Всюду сказывалась поспешность и беспорядочность эвакуации. Все хотели скорей оказаться на теплой богоспасаемой Кубани. Было немало и таких, которые бежали куда глаза глядят. Многочисленные поезда были заполнены войсковыми и частными грузами, беженцами из центральных губерний вперемежку с офицерами, стремившимися в тыл под разными предлогами. При тщательной проверке на руках оказывались фальшивые документы и отпуска. Часто вполне здоровые люди, прекрасно одетые и вооруженные, недавно проявлявшие себя храбрецами в боях, теперь приходили в ужас от одной мысли, что их снова вернут в строй.
– Солдаты и казаки вышли из-под нашего повиновения. Мы на фронте уже ничего не значим. Нам стреляют в спину.
Кубанцы говорили, что донцы не хотят воевать, донцы утверждали, что кубанцы разложились и бегут с фронта.
На самом деле и тех, и других было немало в потоке бегущих.
Уже двое суток в штабном поезде почти не спали.
По проводам телеграфа со всех станций командующий отправлял в корпуса и дивизии всевозможные запросы и указания самого категорического характера. Однако на большую половину запросов никаких ответов не поступало. Телеграммы не находили своих адресатов.
Поток отступающих становился гуще.
Под Харьковом уже запахло крутой русской зимой. Дул ледяной ветер.
27 ноября на станции Змиев, куда прибыл штабной поезд, была получена телеграмма, что штаб Май-Маевского уже оставил Харьков.
Через десять минут после того, как об этом было доложено Врангелю, с севера подошел поезд Май-Маевского с белыми от снега крышами классных вагонов.
Врангель в сопровождении Шатилова, Артифексова, Тверского, Лукашевича, Ивлева прошел в вагон Май-Маевского.
Грузный, с тяжелой кувшинообразной физиономией, Май-Маевский как-то боком поверх стекол пенсне поглядывал на вошедших.
– Вот оно, господа, – сетовал он, – какая благодарность выпала на мою долю. Где же, спрашивается, справедливость? Ставка не умеет ценить людей, душой и телом преданных делу. Это Мамонтов и Шкуро прозевали Буденного. Это они прошляпили Воронеж, предаваясь кутежам и разгулу. Их застал Буденный врасплох. А я успешно продвигался к Москве. Передовые части уже были под Тулой… И вдруг все насмарку. Воронеж в руках красных. Естественно, Добровольческая армия вынуждена была отступать под прямой угрозой глубокого охвата конной массой противника правого фланга. Воронеж сдан когда? Уже более двух месяцев. А Добровольческий корпус Кутепова еще и сейчас ведет упорные бои, прикрывая Харьков. Нет, нет, отчислен я незаслуженно!..
– Но вас отзывают в Ставку с зачислением в распоряжение самого главнокомандующего. Вы будете окружены должными почестями, – мягко заметил Врангель.
– Нет, уж спасибо за такие почести, – вспыхнул Май-Маевский и сел, взволнованно подтянув руками широкие голенища громадных сапог, похожих на болотные охотничьи.
– Я считаю, вы были недостаточно строги и взыскательны по отношению к подчиненным, позволявшим себе в захваченных районах слишком многое, – строго сказал Врангель.
– Помилуйте! – тотчас же воскликнул Май-Маевский. – На гражданской войне для достижения цели и успеха начальник должен использовать все: не только одни положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война исключительно специфична. Если вы будете требовать от офицеров и солдат, чтобы они были аскетами, они и воевать не станут.
Врангель возмутился:
– Ваше превосходительство, какая же разница при этих условиях будет между нами и, скажем, махновцами?
Карикатурно-тяжелая физиономия Май-Маевского помрачнела.
– Что бы ни говорили, – сказал он в упрямом и озлобленном самолюбии, – а на главном направлении под моим руководством наступление на Москву не застопорилось бы, если бы донцы и кубанцы, Шкуро и Мамонтов не бежали от Воронежа. К тому же наша Ставка, гоняясь за пространством, в нитку растягивала силы на запад и восток. Желая все удержать и всюду быть сильными, мы по вине Ставки оказались всюду слабыми и ничего не удержали.
– Мы вас просим, – обратился Шатилов к генералу Ефремову, – хотя бы вкратце осветить общее положение фронта!
– Бои идут под самым Харьковом, – начал Ефремов, – нас теснят восьмая и девятая армии советских войск… Конница Буденного преследует конные части Мамонтова и быстро продвигается к югу, разрезая добровольческие и донские части.
На западе, к югу от города Белгорода, заняв широкий пятисотверстный фронт, растянулись части пятого кавалерийского корпуса генерала Юзефовича и терские казаки генерала Агоева. Город Полтаву занимает сборный отряд из запасных кавалерийских и пехотных частей генерала Кальницкого. Закончилось сосредоточение четвертого донского, второго и третьего кубанских корпусов, расположенных в треугольнике между железнодорожными линиями Валуйки – Купянск – Волчанск.
– Сколько же времени сможет Кутепов оборонять Харьков? – спросил Врангель.
– Бои уже идут в предместьях Харькова. Мы начали эвакуацию города, – ответил Май-Маевский.
Ивлев смотрел на толстую фигуру генерала, которая, казалось, без слов с мрачной выразительностью говорила об огромном количестве выпитого вина, спирта, пива ее тучным, обрюзгшим, пучеглазым обладателем.
В мягком сумраке, заполнявшем вагон, Ивлеву ничего не мешало с какой-то проникновенной ясностью представлять, как с утра до поздней ночи пил Май-Маевский в ту пору, когда шли ожесточенные бои за Курск, Орел, Кромы. Толстый, плотный, одетый в черный суконный френч, вечно отуманенный парами алкоголя, мог ли этот лысый фальстаф с генеральскими погонами отдавать нужные и вразумительные распоряжения? И это раздувшееся чудовище, сердитое, тяжелое, не желавшее понимать всего значения исторического момента, невозвратимо проигравшее битву за Москву, теперь еще негодует на Ставку! А можно негодовать лишь на то, что она только сейчас сменила пропойцу-командующего на трезвого Врангеля.
Через полчаса, не задерживаясь в Змиеве, Май-Маевский и Ефремов проследовали дальше, направляясь в Таганрог.
Вернувшись к себе в поезд, Врангель решил немедленно паровозом отправить Артифексова в Харьков и сказал:
– Если бои идут уже в предместьях Харькова, нам туда со штабом вовсе незачем забиваться.
– Но с оставлением харьковского узла, – заметил Шатилов, – телеграфная связь с войсками чрезвычайно затруднится.
– Что ж поделаешь? – Врангель развел руками. – Если Харьков уже обречен на сдачу.
Когда в салон-вагоне зажглось электричество, Врангель принялся диктовать Ивлеву следующий приказ:
«Для того чтобы срочно навести порядок в тылу, приказываю:
1. На узловых станциях Временное, Лиман, Лозовая и других пунктах учредить особые комендатуры, во главе с генералами или штаб-офицерами, при коих состоят особые военно-полевые суды.
2. Все следующие на юг эшелоны должны осматриваться, имущество их разбираться и браться на учет.
3. Из боеспособных воинских чинов, уходящих с фронта, немедленно формировать маршевые команды для отправки на фронт.
4. Уличенных в грабежах, ослушании и дезертирстве приказываю немедленно предавать суду и, по утверждению приговора комендантом, таковой безотлагательно приводить в исполнение.
5. Немедленно послать офицеров Генштаба для производства рекогносцировки позиций – узлов сопротивления, долженствующих прикрыть узлы железных дорог и грунтовых дорог, и в первую голову станций Лиман, Барвенково, Лозовая.
Генерал Врангель».
Ночью, загасив свет в вагонах, штабной поезд переехал в Славянск. Утром оттуда Шатилову удалось по телеграфу связаться с Кутеповым, Юзефовичем, Кальницким, оставившим город Полтаву.
А Мамонтова, несмотря на самые энергичные розыски, принятые Шатиловым, обнаружить не смогли ни с одного телеграфного пункта, близкого к фронту.
Вокзал в Славянске был переполнен беженцами и больными, женщинами и детьми. С утра хлестал холодный дождь. Несколько женщин, озябших, мокрых, в затрепанных пальто, окружили на перроне Ивлева и умоляли доложить Врангелю о том бедственном положении, в которое попали они, жены офицеров, бежавшие из Харькова.
– Вот уже который день здесь без денег, без куска хлеба и крова, – рассказывали женщины, трясясь от холода, – нам не дают ни вагонов, ни пищи. Дети умирают от воспаления легких и истощения.
– Непременно доложу обо всем командующему, – обещал Ивлев. – Да вот он и сам идет.
Женщины бросились к генералу.
К Ивлеву подошел доктор Лукашевич и предложил вместе с ним осмотреть санитарные теплушки, стоявшие в тупике.
В одном из первых товарных вагонов, где прямо на полу, без всякой подстилки, лежали тяжелораненые, на небольшом крюке, вбитом в стену вагона, в темном углу висел офицер.
К карману его потрепанного френча была приколота английской булавкой серая бумажка, на которой тупым карандашом было написано:
«Я, штабс-капитан Немце-Петровский, первопоходник, марковец, раненный снарядным осколком в ногу под Белгородом, повесился потому, что не в силах сносить мук голода. Нас бросили в санитарный вагон на съедение вшам и на смерть от тифа.
Будьте же вы все – Мамонтовы, Шкуро и Май-Маевские, прокляты!»
Самоубийца висел неподвижно, беспомощно вытянув вдоль туловища длинные руки с темными скрюченными пальцами. Серые остекленевшие глаза, чуть выкатившиеся из орбит, были устремлены вперед с каким-то пронзительно-строгим укором. В темных, неимоверно расширившихся зрачках, уже не реагировавших на свет, казалось, сосредоточилась нестерпимая тоска по тем, кто тысячами погибали, не ведая, за что и за кого.
«Вот так со мной могло произойти!» – подумал Ивлев, вздрогнув от лязга и грохота, раздавшегося на соседних путях, где маневровый паровоз передвигал вагоны воинских составов.
Лукашевич осторожно отцепил записку от френча удавившегося офицера.
– Покажу командующему. И надо доложить ему, что здесь, неподалеку от станции, в корпусе какого-то заброшенного завода, оставлен на произвол судьбы, без всякого продовольствия, целый лазарет.
Прислушиваясь к протяжным и коротким паровозным гудкам и глядя на самоубийцу, Ивлев почувствовал, что вся его душа заполняется темным, почти нечеловеческим раздражением.
Труден, мучителен был первый кубанский поход, названный «ледовым походом», но теперь он представлялся Ивлеву триумфальным. Каждый в ту пору готов был без трепета погибнуть, пожертвовать собой, ибо, несмотря ни на что, у небольшой горстки первопоходников была вера в будущее, в правоту своего подвига. Тогда прославленные генералы шли в ногу с рядовыми бойцами и разделяли одни и те же невзгоды. Все были на равном положении – Олсуфьев и Марков, Ивлев и Корнилов… А сейчас одни в комфортабельных классных вагонах, пользуясь услугами прислуги и ординарцев, не знают почти никаких неудобств, а другие коченеют от стужи и мрут от голода. Все разобщены, никто ни в кого не верит. Дух сломлен. И вот даже испытанные первопоходники проклинают и предают все анафеме. Как же можно преодолеть жуть почти полного развала и безудержного скольжения в пропасть?..
В полдень на станции появился новый поезд, состоявший весь из пульмановских классных вагонов, охраняемых часовыми корниловского ударного полка.
В светлом, чистом салон-вагоне, комфортабельно обставленном креслами и пианино, кто-то беззаботно наигрывал веселую арию из оперетки «Птички певчие». Целая компания офицеров-корниловцев, рассевшись вокруг стола, перебрасывалась картами.
Врангель долго глядел на эпикурействующих щеголей и, обращаясь к Шатилову, сказал:
– Гражданская война для подобных молодчиков обратилась в праздничное времяпрепровождение. Видите, с каким комфортом едут. Даже мягкую мебель и музыкальный инструмент тянут за собой…
– Да, – живо подхватил Шатилов, – по-видимому, довольствие местными средствами обратило войну в грабеж и спекуляцию.
– Конечно, – согласился Врангель. – Во время летнего успеха по примеру Шкуро, Мамонтова каждая часть спешила захватить побольше. Бралось все, отправлялось в тыл для товарообмена и обращения в денежные знаки. Недаром же подвижные запасы войск достигли гомерических размеров, и сотни офицеров находились в длительных «командировках» по реализации военной добычи…
* * *
29 ноября советские войска вошли в Харьков. Вечером в штабной поезд из Харькова вернулся Артифексов.
– Ваше превосходительство, Петр Николаевич, – докладывал он, – я слышал немало о возмутительном поведении чинов частей генерала Шкуро, но то, что они творили в Харькове, превзошло все границы возможного. Офицеры штаба корпуса Кутепова были свидетелями фантастических пьянок, учиняемых ими безобразий, которым нет даже названия… А как настал час боя за Харьков, ни одной сотни из корпуса Шкуро не оказалось на позициях. И сам Шкуро сейчас в Екатеринодаре… Жители Харькова без ужаса не могут вспоминать о бесчинствах, творимых «волками»…
– Поручик, – сказал Врангель, лицо которого все запылало алыми пятнами гнева, – запишите и немедленно отправьте телеграмму на имя генерала Деникина.
Ивлев взял карандаш, развернул служебный альбом, а командующий, нервно зашагав длинными ногами по вагону, отрывисто продиктовал:
«Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отстранить от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска.
Врангель».
Когда Ивлев вышел из вагона, направившись в вокзал давать телеграмму в Таганрог, Врангель, все еще кипя и негодуя на Шкуро, сказал:
– Надо расстреливать и вешать на каждом телеграфном столбе мамонтовцев и негодяев Шкуро.
– Но, Петр Николаевич, – осторожно заметил Шатилов, – расстрелами и вообще смертными казнями сейчас злоупотреблять нельзя. Если в мирное время они производят впечатление, то в военное, при условии наблюдаемого нами развала, даже массовые казни не вызовут особой реакции.
– Но что в таком случае, что предпринимать для спасения положения?
– В данный момент необходима хотя бы незначительная победа, пусть даже местного характера, на узком пространстве фронта, – быстро сказал Шатилов. – В дни больших успехов малые победы, как правило, не воодушевляют, а при полном отсутствии успеха и небольшая победа расценивается, как огромное достижение. Поэтому следует думать, где и какими силами мы можем в ближайшее время произвести сколько-нибудь удачную операцию…
Через два дня по распоряжению Врангеля штабной поезд из Славянска передвинулся в Юзовку.
Здесь поздно вечером в вагон к Шатилову поднялся калмыцкий генерал Бузин.
Блестя черно-смородиновыми узкими глазками, слегка подвыпивший генерал утверждал, что не все донские части «потеряли сердце», что на днях на Новочеркасском направлении под Провальскими конными заводами были удачные бои и части Буденного будто бы понесли немалый урон.
Потом, хлебнув из фляги еще немного спирта, Бузин сказал:
– А здесь, в Донецком бассейне, идет не эвакуация, а само– разгром. У всех военачальников потеряна вера в стойкость частей, вера в себя и командование. Говорят, будто и генерал Врангель «отдался на волю волн». Корниловцы стали подобны преторианцам, думающим только о себе. Меня командование направило сюда с моими верными калмыками, чтобы я карал, шлепал на месте дезертиров, но как тут разберешься, где дезертиры, если идет сплошное бегство? И налицо исключительное по интенсивности нарушение условий морали. Я не узнаю русских офицеров.
Шатилов облокотился на столик и слушал Бузина, не перебивая.
– В Ростов привезли семь тысяч тифозных солдат, офицеров, и никто их не выгружает. Погибает народ, – продолжал сокрушаться Бузин. – И ползут новые поезда с ранеными, сыпными, убитыми. Прямо-таки не верится, что всего четыре месяца тому назад я вместе с Мамонтовым носился по тылам красных. Господи, раздолье-то какое было! Третьего августа ворвались в толстопятую Тамбовскую губернию. И пошло, что твой карнавал. Днем спим, гуляем, гусей жрем, самогон хлещем, а ночью по прохладе скачем дальше. Скошенное сено от росы блестит и пахнет. Луна блещет такая, что вынимай деньги и считай. В одну пачку николаевские, в другую – керенки, в третью – наших донских «ермаков». Благодать! Мамонтов во главе колонны, и усищи у него, как у Юденича, видны за полверсты! Каждый день – новый город! Каждый день – праздник! Донским казакам полная волюшка дана: партизань, веселись, грабь, бери что хошь. До Козлова доскакали, а Москву брать не стали «по стратегическим соображениям». – Бузин громко усмехнулся. – Я говорю Мамонтову: «Есть директива Деникина – «На Москву!». Пошли возьмем первопрестольную!» А он мне: «Эх, друг степей калмык, рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты взгляни на наших казаков. Обарахолились они до высшего предела. У каждого лошадь разным добром навьючена. И разве это добро потащит казак в Москву? Да ни за какие шиши! Надо дать казаку отвезти свою добычу на Дон, в родные хутора и станицы. Уж вторым рейдом пойдем прямо на Москву». И потекли казаки на Дон. Почитай, за каждым всадником покатила тяжело нагруженная телега. И чего не тащил казак! И сундуки, и мужичьи тулупы, и бабские кофты, и кровати, и граммофоны, и даже пианино. А сейчас у Мамонтова от августовских трофеев остался один английский бульдог, найденный в Тамбове, в захваченном поезде Троцкого. С этим бульдогом генерал и поехал в тыл.
Бузин умолк, допил из фляги спирт и, прощаясь с Шатиловым, спросил:
– Попадалась ли вам саркастическая листовка красных: «Вы два года шли к нам на танках, мы к вам пришли за месяц на салазках».
Шатилов отрицательно мотнул головой, а калмыцкий генерал засмеялся:
– Однако же сказано верно! Галопом отступаем. Англия дала нам орудия, снаряды, танки, аэропланы, а у нас пропала охота воевать.
– Да, как награбили казаки Мамонтова и Шкуро разного добра, так и пропал для них смысл войны. А для тамбовских, рязанских и воронежских мужиков Мамонтов и Шкуро стали с их казаками хуже татарина. Превратили они белую армию в грабармию. Что и говорить!..
