Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 58 страниц)
Ивлев продолжал молча стоять у стола командующего. Деникин тем временем вновь обратился к Романовскому:
– А когда прибудет в Екатеринодар Михаил Васильевич?
– Генерал Алексеев обещает быть в самом скором времени.
– Да, надо основательно осмотреть первый большой город, отвоеванный нами, – подтвердил свое намерение командующий. – Если большевики начали с Петрограда, а кончили Екатеринодаром, то мы, наоборот, начнем с Екатеринодара, а кончим Петроградом.
Романовский порылся в папке и положил на стол перед Деникиным листок с цифрами.
– Антон Иванович, ознакомьтесь со сведениями разведывательного отделения о численности большевистских войск, отступивших на Белореченскую. Кстати, туда же ушло огромное количество беженцев и обозов. Я хочу приказать генералу Эрдели начать преследование их сегодня же.
– Да, посылайте конницу, – согласился Деникин, углубляясь в разведсводку.
– Ваше превосходительство, автомобиль подан, – доложил вернувшийся Долинский.
Деникин надел фуражку и в сопровождении Корвина-Круковского и Шапрона вышел на перрон, где юнкера караульной роты взяли винтовки на караул. Ивлев некоторое время еще шел за командующим. У выхода на привокзальную площадь к Деникину приблизился рослый и усатый казачий генерал в серой черкеске и высокой белой папахе.
– Ваше превосходительство, разрешите представиться: генерал Букретов!
Деникин презрительно сощурившимися глазами холодно смерил генерала с головы до ног и громко сказал:
– Вы в своем воззвании отнеслись с таким неуважением к доблестной Добровольческой армии, что говорить мне с вами не о чем!
Бросив руки за спину, Деникин зашагал к автомобилю. Тяжелое красноватое лицо Букретова, как от крепкой оплеухи, ярко заалело. Зеленоватые узкие глаза его метнули вслед Деникину недобрый взгляд.
Екатерининская улица, ее мостовая, стены домов были в оранжевых отблесках яркого солнца.
Открытый автомобиль, в который уселся командующий, сверкнул смотровым стеклом и не спеша покатил, оставив за собой сизый хвост вонючего керосинового дыма.
Ивлев, стоя на краю кирпичного тротуара, почувствовал себя полностью обманутым в своих надеждах.
* * *
Тощая, плоскогрудая мещанка, увидя Ивлева, настойчиво стучавшегося в запертую дверь, вышла из флигеля на крыльцо.
– Господин офицер, моих квартирантов нету со вчерашнего дня.
«Ушла! И может быть, безвозвратно…» Ивлев ощутил глубокую внутреннюю разбитость.
Домохозяйка подошла ближе.
– Боюсь, мои квартиранты задали лататы вместе с большевиками. Наверное, придется вскрывать замки.
– Нет, замки не трогать. Квартира Первоцвет будет находиться под моим наблюдением.
Ивлев достал из бумажника бланк штаба Добровольческой армии и написал на нем карандашом: «Квартира занята адъютантом командующего поручиком Ивлевым».
– Наклейте бумажку на двери! – сказал он явно обрадованной хозяйке.
* * *
Уже перед вечером, когда показалась межа, отделяющая земли станиц Старовеличковской и Медведовской от немецкой колонии Гначбау, Ивлев сошел с коня, отдав поводья одному из приехавших с ним на повозке казаков, и сразу же направился к деревянному кресту, сиротливо торчавшему над низеньким холмиком могилы неизвестного.
Заглядывать в альбом с планом местности не было надобности: здесь ничто не изменилось. Крест был отличным ориентиром, и Ивлев от него зашагал по стерне пшеничного поля к дереву.
«Раз, два, три…» – считал он, помня, что Корнилов был зарыт в шестидесяти шагах от дерева. Неожиданно показавшаяся среди колючей стерни полузасыпанная яма заставила его остановиться.
«За четыре месяца, конечно, гроб не мог сгнить, а земля так осесть, – подумал поручик. – Впрочем, лучше проверить… – Он торопливо извлек из полевой сумки альбом. – Вот стрелка, идущая от дерева к пашне. Над стрелкой пометка: «60». Значит, место то самое. В этом можно окончательно убедиться, если справа, в шестнадцати саженях, обнаружится могила Неженцева».
Держа альбом перед собой, Ивлев сделал вправо сорок восемь шагов и увидел среди желтеющей стерни заросшую зеленой люцерной круговину.
– Идите сюда! – Он взмахнул фуражкой, зовя казаков. – Ройте здесь! Похоже, что Неженцев на месте, а могила Корнилова разрыта. Однако ройте и там.
Не прошло и получаса, как казаки, дружно действуя лопатами, вытащили из ямы сосновый гроб, темный от чернозема.
Урядник, поддев лопатой крышку и слегка приподняв ее, заглянул в гроб.
– Бачу, воны тутечки… На них черна черкеска.
– Ладно, прикройте крышку и несите гроб на линейку, – распорядился Ивлев и пошел к месту захоронения Корнилова.
– Ну и далече заховали вы генерала! – Молодой казак обтер тыльной стороной ладони взмокший от пота лоб. – Роем, роем, а найшли тильки один обломок сосновой доски…
За дальним степным увалом скрывалось солнце. Ивлев взглянул на часы и, намереваясь хотя бы к полночи возвратиться в Екатеринодар, объявил:
– Господа служивые, все ясно: тела Корнилова нет. А ведь когда погребали его, в поле, кроме нас, не было никого. Удивляюсь, как могли большевики найти могилу…
– Эх, ваше благородие, господин поручик, – сказал урядник, – да вон из окон крайних домов немцев все видать было, что вы тут робыли. Дотуда и версты не будэ. Хиба так тайно ховают?
Глава двадцать третья
Красные войска отступали.
1, 2 и 4-я их колонны двигались от Екатеринодара в общем направлении на Армавир и далее на Невинномысскую. В районе станиц Некрасовской и Петропавловской Сорокин сделал попытку задержаться, уповая, как всегда, на свою эмоциональную предприимчивость больше, чем на сколько-нибудь продуманные меры по организации и обеспечению обороны. Разобщенные, сбитые с толку его противоречивыми приказами, красноармейские отряды не смогли сдержать здесь напор деникинцев и снова начали отходить. Сам Сорокин со штабом укатил из Петропавловской и обосновался в поезде на станции Овечка, где восемь месяцев назад организовал свой казачий революционный отряд.
Остальные красноармейские части, отходившие от Екатеринодара, сосредоточились в районе станции Белореченская. Заняв оборону на реке Белой, они более стойко противостояли натиску сил Деникина. Однако Сорокин, стягивая армию к Армавиру, куда уже переехали ЦИК Северо-Кавказской республики и краевой комитет партии, 12 августа отдал распоряжение белореченской группе войск перейти на новый оборонительный рубеж по реке Лаба. Это не помогло защите Армавира, и вскоре он был сдан. Высшие органы республики вынуждены были поспешно эвакуироваться в Пятигорск.
В тяжелейших условиях оказались советские части, находившиеся на Таманском полуострове. Отрезанные наступлением Деникина, они вынуждены были с боями прорываться на соединение с главными силами Северо-Кавказской армии по побережью Черного моря, через Новороссийск и Туапсе, а затем горными дорогами к Белореченской.
В середине августа полки и отряды, отступавшие с Тамани, были объединены в Таманскую армию. Тридцать тысяч ее бойцов, с которыми шли десятки тысяч беженцев, сметая на своем пути белогвардейские преграды, в начале сентября прорвались к станицам Дондуковской, Курганной и Лабинской и соединились с Северо-Кавказской армией. Счет подвигам таманцев после тяжелейшего похода на этом не заканчивался. По приказу Сорокина Таманская армия сразу же двинулась на Армавир и освободила его, правда ненадолго.
* * *
Желто-млечное марево, не оседая и не рассеиваясь, непрерывно колыхалось над растянувшимся на версты обозом – военными повозками, линейками, тачанками, казачьими арбами. Задыхались люди, тяжко фыркали измотанные кони. Пожухлые травы обочь дороги покрылись серым бархатом пыли.
Устало брели пехотинцы, черноморские моряки, латыши. Всюду к красноармейским колоннам присоединялись новые и новые беженцы с арбами, нагруженными узлами, перинами, подушками. За арбами плелись коровы, телята. И уже трудно было различить, где воинская часть, а где беженцы.
И какого только оружия не тащили за собой отступавшие: пушки, пулеметы, даже орудия, снятые с кораблей Черноморского флота. Красноармейцы шли с русскими винтовками, австрийскими карабинами, с офицерскими револьверами на поясах. Ничего не оставляли «кадетам», хотя и отступали поспешно.
Какая тоска шагать сквозь удушающую пыль под жгучими лучами беспощадного степного солнца!
Где Сорокин? Где Полуян? Где Иванов? Кто остановит и повернет на врага человеческий поток? Или он так и будет безудержно течь и задыхаться в непроглядном пыльном мареве?
Мучительно третьи сутки не слезать с коня, но еще мучительнее тяготиться безвестностью, не знать, когда этот поход кончится!
Терзаясь от жары, жажды и пыли, Глаша, чтобы сохранить самообладание, мысленно твердила себе: «Будь жива мама, она тоже непременно была бы здесь. И наверное, с гордостью разделила бы судьбу этих людей… Настоящий революционер – тот, который способен вынести в борьбе любые испытания… Коммунисты должны быть во сто крат выносливее любых корниловцев. Коммунисты и народ неразделимы. А народ все вынесет…»
* * *
В одной из станиц на пути к Армавиру сотня Голика нагнала Екатеринодарский полк.
Обросшие густой колючей щетиной лица бойцов, прошедших за двое суток более ста верст, были хмуры и гневны. И стоило сотне появиться верхом на конях у церковной ограды, как красноармейцы закричали:
– Вот кто продал нас!
Вокруг всадников образовалась тесная озлобленная толпа, требуя, чтобы комиссары держали ответ.
– Сами на яких породистых конях гарцуют, а нас погнали пешкодралом! Где харч?! Где боеприпасы?
– Пропади все!
Неистовые крики и матерщина неслись со всех сторон. Над головами взлетали кулаки, сверкали штыки. Солдат в черной чиновничьей фуражке, еще сохранившей на зеленой бархатной тулье следы от содранной кокарды, вскочил на задок телеги, где лежал Демус.
– Браточки! – Он бешено завертел голубоватыми белками глаз. – Скидывай комиссаров с офицерских седел! Пущай отвечают перед честным народом, за сколько сребреников гамузом продали нас кадетам!
Глаша видела: стоит промешкать мгновение, как озлобленные люди сбросят с коней и поднимут их на штыки. Она даже вспомнила доходившие до нее рассказы, как отчаянно в подобных случаях врезался на коне в бушующую толпу неприятный ей Сорокин и рубил первого попавшегося на глаза бузотера. Не думая о последствиях, Глаша изо всех сил ударила коня нагайкой и вскачь подлетела к солдату в чиновничьей фуражке.
– Провокатор! – Она взмахнула нагайкой. – Долой с подводы!
И когда тот, сбитый с ног грудью лошади, свалился с телеги, резко повернула вздыбившегося коня в сторону толпы.
– Товарищи! – закричала она не своим голосом. – Сейчас будет говорить ваш любимый командир товарищ Демус! Помогите ему подняться на ноги!
И сама первая наклонилась и потянула за рукав гимнастерки Демуса.
С опухшим, страшным, очугуневшим от побоев лицом командир полка медленно, с трудом поднялся и, уцепившись за локоть Глаши, глухим, осипшим голосом тихо заговорил:
– Товарищи, боевые друзья, вот видите, как измордовала меня белая сволочь… – Он с трудом повернул лицо в лиловых ссадинах и багрово-синих кровоподтеках сначала в одну, потом в другую сторону. Один вид командира заставил толпу притихнуть. – Кто повинен в сдаче нашего Екатеринодара? А мы сами! А почему? А потому, что безнаказанно давали всяким дезорганизаторам сеять дикие слухи, устраивать дебоши. Прямо скажу, провокаторы шныряли и между вами, а вы их покрывали и слушали. Они подняли панику и всполошили вас. Когда я догонял вас у Боброва места, вылезшие, как из щели, беляки стащили меня с коня, и если бы не подоспела помощь, то не видать бы вам больше Демуса… Сами видите, каков я сейчас…
Демус поперхнулся. На черных, растрескавшихся губах его появилась кровавая пена и окрасила русые усы. Один глаз, совсем заплывший, слезился, а другой лихорадочно блестел сквозь узкую, косую щель в бинте.
– Неча его слушать! – выкрикнул было солдат в чиновничьей фуражке.
– Заткнись, дуроглот! – цыкнул на него широкоплечий парень в рабочей униформе завода «Кубаноль». – А то штыком продырявлю!
Демус был уже не в силах стоять и опустился на колени. Глаша поднесла к его губам флягу с водой.
Бойцы молча обступили телегу с командиром. Парень– кубановец поправил на телеге сено и неуклюже помог Демусу лечь.
* * *
Армавир, ставший на короткое время местом пребывания руководящих партийных и советских органов Северного Кавказа, был переполнен войсками и беженцами.
С трудом найдя пристанище у давнего знакомого отца, преподавателя местной женской гимназии, Глаша разыскала дом, где разместился крайком партии. От председателя крайкома Крайнего и других екатеринодарских коммунистов она узнала, насколько тяжелыми оказались последствия деникинского наступления. Белые захватили Тамань и Новороссийск, Ставрополь и Владикавказ, осадили Грозный, Кизляр. Волчьими стаями рыскали в степях и горных районах всего Северного Кавказа контрреволюционные банды чуть не дюжины неизвестных полковников – Бичерахова, Серебрякова, Барагунова, Хабаева, Уручкина, Беликова, Соколова… Все они надеялись на помощь наступавших деникинских дивизий, сами оголтело рвались к ним навстречу.
В последних неудачах екатеринодарцы винили прежде всего Сорокина, явно недооценившего возможности деникинской армии и своими победными реляциями из-под Кореновской дезориентировавшего ЦИК и другие органы республики.
Соглашаясь с этим, Глаша со вниманием прислушивалась и к мнениям товарищей, с которыми она не была знакома. Один из них, большевик Подвойский, прибывший на Кавказ из Москвы, не сводил причины всех бед только к Сорокину.
– Дело в том, – говорил он, – что во многих полках и больших отрядах нет политических комиссаров, всюду не хватает даже рядовых политработников. А без них, без хорошо налаженной политработы не сцементировать войска, не поднять их морального духа.
За дни отступления вместе с бойцами Екатеринодарского полка Глаша и сама убедилась в том же. С рвением молодости она приняла поручение Подвойского вести политическую работу в красноармейских массах.
По нескольку раз в день она выступала – в казармах и лазаретах, в окопах и на дорогах, среди обозов. Глашу даже удивляло, что уставшие, измотанные в походах люди проявляли такой неподдельный интерес ко всему, даже к давнему прошлому. Буйные, несдержанные, порой ослепленные злобой в других условиях, они не шелохнувшись слушали ее рассказы о Степане Разине, Емельяне Пугачеве, о якобинцах и их вождях Дантоне, Робеспьере, о декабристах и народовольцах. Глаша не предполагала, конечно, что в этом сказывалось и то, что в свои речи она вкладывала всю убежденность молодой коммунистки, всю горячность сердца. Глаза ее вспыхивали и светились рвущимся изнутри вдохновением, которое неизменно передавалось слушателям.
* * *
Армавир Глаша покидала одной из последних. Верхом на коне она, как и другие, на ходу отстреливалась от наседавших казаков.
Деникин направил под Армавир свои лучшие войска и лучших военачальников – дивизии Казановича, Дроздовского, казачью конницу. Храбрость же и стойкость красных бойцов и на этот раз не были подкреплены умелым командованием и организованностью. Больше того, вновь проявилась гибельная партизанщина: три пехотных и один кавалерийский полки, составлявшие 3-ю колонну оборонявшихся советских войск, самовольно снялись с позиций и ушли на Невинномысскую. Сорокин пытался разоружить их, но и этого не смог сделать.
Разведка белых сразу же обнаружила отход значительной части красных сил, и дивизия Дроздовского не замедлила нанести удар по Армавиру.
Власти Северо-Кавказской республики вынуждены были покинуть землю Кубанской области.
Глава двадцать четвертая
Уже объявленное торжественное перезахоронение останков Корнилова не состоялось. Вместо него 18 августа на месте гибели генерала была отслужена панихида.
Ивлеву, сопровождавшему на церемонии приехавших в Екатеринодар жену, сына и дочь Корнилова, вновь довелось побывать возле домика молочной фермы, куда уже съехались Алексеев, Романовский, члены Кубанского правительства во главе с Филимоновым и Бычем, представитель войска Донского генерал Смагин, другие высокие чины, из которых далеко не все благоволили когда-то к вождю добровольцев.
Из речей на панихиде Ивлев узнал, что в память Корнилова решено превратить скромный домик в музей, на землях фермы разбить парк, соорудить здесь часовню, открыть библиотеку, в которую собирать все будущие книги о Добровольческой армии. Объявлялось даже о переименовании станицы Тихорецкой в Корниловск и о преобразовании ее в будущем в город.
Ивлеву невольно пришло в голову, что пышная панихида и задуманное увековечение мало вязались с аскетическим образом покойного генерала. Скорее всего, Деникин всем этим хотел внушить населению края веру в будущее Добровольческой армии, в крепость всего белого движения.
Когда церемония закончилась, Ивлева подозвал к себе генерал Романовский.
– В штаб донесли, что труп Корнилова красные возили по улицам города, – сказал он. – Разыщите очевидцев и составьте подробный акт их показаний. Вот городской голова господин Дицман, – Романовский кивнул в сторону солидного человека в шляпе и сером костюме, – вам в этом поможет.
Докучливое задание начальника штаба убедило Ивлева, что этим господам нет никакого дела до его личного горя, горя его семьи. Никто из них, даже знавших Инну, не снизошел до выражения поручику простого человеческого сочувствия…
Ивлеву нестерпимо захотелось хотя бы на несколько часов оторваться от чужих ему забот, побыть в своем, настоящем мире.
* * *
Утром Ивлев вошел в мастерскую и сдернул с мольберта простыню.
– Глаша! – Он с изумлением, даже с испугом отпрянул назад, встретившись с глазами девушки, вызывающе и задорно глядевшими с полотна.
Он вспомнил, что закончить портрет не успел, но глаза были написаны так, что кажется, полнее всего заключали все то светлое, чем горел в его памяти тот незабываемый весенний день.
Ивлев шагнул ближе к портрету.
– Глаша! – Он остановился перед мольбертом и еще раз внимательно вгляделся в дорогое лицо, во всю фигуру девушки, перебиравшей чуткими пальцами струны гитары.
Все-таки главное тогда удалось! Алексей решительно сбросил с себя китель, порывисто раскрыл ящик с красками, палитрой и кистями.
Если он любит по-настоящему, то допишет Глашу по памяти. Не любовь ли есть самый могучий поэт, ваятель, художник?!
Мысль эта увлекала его дальше. Разве одно искусство оплодотворяется любовью? Вся наша внутренняя сила опирается на любовь – и мозг, и сердце… Немощному любовь придает силу, могучих заставляет неустанно подниматься выше и выше…
Высокое кресло, в котором в тот день сидела Глаша, стояло на прежнем месте, у полуоткрытого окна. Долго, стараясь припомнить со всеми подробностями Глашу, Ивлев глядел на кресло. И к своей радости, действительно стал видеть ее так ясно, как ему хотелось.
И тогда Ивлев уверенно и размашисто начал писать, лишь иногда прерывая работу словно для того, чтобы лучше разглядеть девушку в той естественной и непринужденной позе, в которой она четыре месяца назад сидела, держа на коленях гитару.
Часов семь-восемь художник держал себя в необыкновенном состоянии предельного напряжения, пока не отложил палитру: теперь не одни глаза, а все в Глаше принималось его разгоряченным воображением.
В комнату вошел Сергей Сергеевич и изумленно замигал глазами:
– Когда же ты успел завершить портрет?
Истратив силы, уставший, опустошенный, Ивлев сидел у мольберта и молча наблюдал, как отец отошел в дальний угол мастерской и, присматриваясь к свежим, непросохшим краскам, не переставал восхищаться:
– Алеша, да ведь она как живая!
В этом возгласе Ивлеву даже почудился конец того оцепенения, в каком пребывал Сергей Сергеевич после похорон Инны. Да и сам Алексей, кажется, почувствовал, как перестала давить его грудь нестерпимая горечь его личной причастности к гибели сестры.
* * *
Ивлев докладывал Деникину и сидевшему в его кабинете Романовскому о результатах опроса многих жителей Екатеринодара, станицы Елизаветинской и Гначбау.
– Колонисты-немцы сказали красноармейцам Темрюкского полка, занявшего Гначбау, будто офицеры-корниловцы зарыли в поле сундук с кассой и какие-то драгоценности…
– Вот оно что, – заинтересовался Деникин и наклонился над планом участка захоронения, принесенным Ивлевым.
– Красноармейцы пошли цепями по полю, – продолжал поручик, – и вскоре набрели на могилы Корнилова и Неженцева…
– Но как они могли опознать Лавра Георгиевича?
– Его признала наша сестра милосердия, остававшаяся в Гначбау. Тело Лавра Георгиевича сразу же отправили в Екатеринодар.
– Значит, без наших не обошлось. – Деникин нахмурился. – Что было с трупом здесь, в Екатеринодаре, я уже знаю. Мне показывали газету красных… Могу только сказать, что Лавр Георгиевич был фатально невезучим человеком. Даже больше, чем Духонин. Убитого Духонина офицеры все-таки выкрали у разъяренных солдат, тайком увезли в Киев, где с почестями погребли на кладбище у Аскольдовой могилы…
– Ваше превосходительство, – Ивлев положил на стол фотографию, – пожалуйста, взгляните… Здесь, на углу улиц Бурсаковской и Гимназической, во дворе гостиницы Губкина, в гробу запечатлен Корнилов. Лежит он на телеге немца из Гначбау Давида Фрука.
Деникин надел очки:
– Да, на телеге Лавр Георгиевич… Эта фотография кладет конец всем сомнениям. Откуда добыли ее?
– У американского корреспондента Гана. Она была ему подарена на станции Тихорецкой неким Чистовым. Посмотрите на обратную сторону. Чистов удостоверил ее собственной печатью.
– В самом деле. – Деникин взял карточку в руки и прочел: – «На память товарищу американцу Аксею Гану от командующего Кавказской армией. Чистов 23/4 1918 г.» А в середине круглой печати означено: «ГЛАВКОМ ЧИСТОВ». Сколько же у красных главкомов? – Карие глаза генерала сощурились в легкой усмешке. – Поручик, оставьте фотографию мне. – Командующий извлек из стола туго набитый бумагами черный портфель с двумя плоскими никелированными замками. – Вот сюда я собираю самые любопытные документы русской смуты. Они пригодятся для будущих историков…
Деникин защелкнул портфель на оба замка, вернул его в ящик письменного стола.
– А когда же вы покажете нам портрет Лавра Георгиевича? – спросил он. – Его наброски вы делали еще в Мечетинской.
– Он так и остался у меня в набросках, – ответил Ивлев. – Для работы над портретом нужны досуг, уединение.
– Это я вам предоставлю. Садитесь, пожалуйста. – Деникин указал на кресло перед столом. – Хочу спросить, как вы думаете написать Лавра Георгиевича? Ведь вы, как никто другой, хорошо знали его.
Ивлев помолчал. Перед его мысленным взором возник Корнилов, рассматривающий в бинокль через окно своей комнатушки пригород Екатеринодара.
– Мне особенно памятен Лавр Георгиевич в раннее утро тридцать первого марта перед своей гибелью. Стоит он неподвижно и пристально смотрит в окно. В его узких глазах чернота, мрак…
– А может быть, вы изобразите Лавра Георгиевича, верхом объезжающего колонны войск? – предложил Деникин. – Позади него конвой из текинцев. Как и другим участникам «ледяного похода», мне он особенно памятен в эти моменты инспектирования армии. Будь я художником, то непременно изобразил бы, как по широко разлившемуся весеннему половодью вброд идет Корниловский полк. Офицеры в фуражках разных родов войск, в папахах, казачьих шапках. Вода по колено. Полы потрепанных шинелей подоткнуты за пояс. Идут, понуро опустив голову. И вдруг перед ними вырастает Корнилов. Офицеры разом подтягиваются, приободряются, глубокая вера в него воодушевляет и вливает в них силы… По душе ли вам такой сюжет?
– Видите ли, ваше превосходительство, – боясь, что его прервут, быстро заговорил Ивлев, – последнее время некоторые военачальники, такие, как Покровский, своими репрессиями низводят все наше дело к карательной экспедиции. Вера иссякает. А мы теперь не выдвигаем захватывающих идей, способных увлечь за собой и солдатские и трудовые массы…
– Ничего, поручик, не унывайте! – Генерал добродушно улыбнулся. – Мы в ближайшее время создадим огромнейшее учреждение, этакую грандиозную фабрику пропаганды. Ее листовками, плакатами, лозунгами, воззваниями забросаем всю Россию. – Деникин поднялся из-за стола. – Для работы в этом учреждении привлечем политических деятелей, лучших писателей, журналистов, художников, ученых, профессоров. Как назовем учреждение, я еще не знаю, не в названии дело. Главное – побить большевистскую пропаганду. Уже сейчас в Екатеринодаре и Ростове профессор Соколов ведет переговоры с видными представителями русской мысли и искусства. Нет, мы в самом ближайшем времени развернемся вовсю!
– Все это утешительно, – согласился Ивлев, – но, ваше превосходительство, нужно выдвинуть главную идею, за которую мы сражаемся…
– Она мною уже провозглашена: за великую, неделимую, единую Россию! Разве выше этого есть что-либо? – Деникин дал понять, что заканчивает разговор с адъютантом. – Посмотрите, как поднялось казачество Дона и Кубани… В борьбе за Россию мы вышли на большую дорогу. Первое дело теперь – умно заниматься военными делами, побеждать оружием.
