Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 58 страниц)
Врангель вскочил с кресла и заходил по салону.
– Все кончено для Колчака. Ему остается списать себя со штабного поезда подобно тому, как он сделал это в молодости, будучи лейтенантом. Если вы помните, тогда, во время экспедиции по Северу, по его требованию самого категорического характера он был списан с корабля в устье Енисея. Он взял мешок с продуктами, винтовку и на простой шлюпке совершил беспримерный рейс до Красноярска. Теперь же Колчак, пожалуй, должен повторить этот рейс, но в обратном направлении: с верховья великой сибирской реки к ее низовью – и у льдов Северного Ледовитого океана найти себе пристанище у бедных чукчей.
Врангель оборвал свою импровизацию и взволнованно сел. Потом, глядя в окно, тихо, раздумчиво, как бы обращаясь к самому себе, проговорил:
– Каждому из нас никогда не следует забывать, что в армии всегда найдутся солдаты и офицеры, которые при малейшей неудаче бросают оружие и бегут. Примеров такого бегства военная история знает немало. И когда армия превращается в бегущее стадо, тогда и Наполеон становится ничем, ибо он притягателен и велик, пока руководит наступающими, идущими вперед силами…
– О чехах я должен сказать следующее, – сказал колчаковский офицер. – Они были воинственны в волжских городах, когда их пятидесятитысячный корпус на своем пути встречал разрозненные красноармейские отряды, застигнутые врасплох. Но стоило большевикам организоваться и двинуть серьезные силы на Казань, занятую чешскими легионерами, как они побежали. В чешском корпусе началась деморализация. В волжских городах они разграбили громаднейшие склады с казенным военным имуществом, созданные Россией во время мировой войны. Да и другим имуществом они не брезговали. Каждый чешский легионер обзавелся вагоном, полным добра. Идти снова на фронт, в бой с большевиками – это означало расстаться с богатыми трофеями. Не только рядовые легионеры, но и офицеры превратились в хапуг. На великом сибирском железнодорожном пути они захватили более двадцати тысяч вагонов и почти все паровозы для своих эшелонов с русским добром. Я был свидетелем, как один чешский полковник по фамилии Швец, тщетно старавшийся сохранить полк от разложения и деморализации, безуспешно посылал легионеров занять позиции для защиты Челябинска. Уговаривая солдат, он произнес горячую речь. Потом грозил полку всякими карами. В конце концов, убедившись в своем бессилии что-либо изменить в настроении легионеров, пошел в штабной вагон и пустил себе пулю в лоб. В Челябинске вместе с ним торжественно хоронили последние надежды на то, что чешский корпус окажет где-либо на фронте должную помощь Сибирской армии адмирала Колчака.
– Неужели адмирал не мог высадить их из поездов? – возмутился Шатилов.
– Мог бы, но этого не позволяли начальники союзных миссий. В частности, французский генерал Жанэн, – ответил офицер. – Будучи старшим среди начальников миссии, он в первую голову ублажал чехов и всячески потворствовал их тунеядским наклонностям. Вообще все эти высокопоставленные начальники союзных миссий, прибывая в Сибирь «спасать бедную разоренную Россию», быстро настраивались на чешский лад. Все они завели себе собственные поезда, составленные из лучших классных вагонов, с кухнями, ванными, пианино, коврами, электричеством. Особенно роскошны были поезда Жанэна, английского генерала Нокса и чешского Павлу. Роскошь этих поездов была просто умопомрачительна, она была бы недопустима даже в их богатых странах. И там вряд ли ее разрешили бы. Все это, конечно, возмущало не только трудовое население Сибири, но и нас, русских офицеров, вынужденных отправляться на фронт на открытых платформах или на крестьянских телегах. Все это сыграло на руку большевикам.
Теперь и Врангель, и Шатилов, не перебивая, слушали рассказ офицера из Сибири, и тот, уже не стесняясь в выражениях, довольно красочно живописал всевозможные безобразия, учиняемые легионерами и офицерами чехословацкого корпуса. По его словам, весь корпус превратился в сброд отъявленных торгашей, охваченных вакханалией спекуляции, торговых сделок, пьянок, разврата, обжорства, безделья, бандитизма, грабежей.
– Недаром в Сибири всюду поется популярная частушка:
Друг с другом русские воюют,
Чехи сахаром торгуют…
Офицер пропел последние слова частушки и добавил:
– На стенах и заборах мелом и углем сибиряки пишут: «Бей чехов! Спасай Россию!» А толпы чешских легионеров заполняют базары, главные улицы сибирских городов, перроны вокзалов. Ни у кого из них я не видел военной выправки. Разъевшись на сибирских хлебах, они отпустили волосы и со всклокоченными, непричесанными головами ходят вразвалку. И в то время, когда мы, русские офицеры, в старом, поношенном, даже латаном тряпье, они – в новеньких и щеголевато сшитых шинелях и мундирах из русского сукна, в шевровых сапогах и наших фуражках, но без погон и кокард. Вооружены они тоже нашими русскими винтовками, пулеметами, пушками. Лето и осень девятнадцатого года железнодорожная магистраль великого сибирского пути охранялась чехами. Охранную службу они взялись нести только потому, что им нужно отправлять поезда с накраденным добром во Владивосток и Харбин. Однако, как только они стали нести караульную службу, на дороге усилилась порча путей и мостов. У населения Сибири удвоилась ненависть к дармоедам. Значительная часть легионеров больна секретными болезнями и беспощадно заражает наших женщин и девушек.
Рассказ сибирского офицера явно удручал Врангеля и Шатилова.
– Черт знает что! – наконец не выдержал Врангель. – Мы не хозяева положения в своей стране! А вот большевики держат свои интернациональные подразделения, в частности дивизии латышских стрелков, в образцовом порядке. И главное, в боевом отношении они не хуже русских красноармейских частей.
– У меня составилось такое впечатление, – подхватил Шатилов, – что союзники совсем не стремились к укреплению России. Они желали продолжения русской анархии и энергично поддерживали процесс разграбления России.
– И раздробления ее, – добавил Врангель. – Да это и сам Ллойд Джордж совсем недавно на одном из заседаний палаты общин подтвердил, обмолвившись фразой, ставшей теперь крылатой в Англии: «Сильная Россия для Великобритании не подходит». Поэтому англичане всячески содействовали отделению Прибалтийских республик от России, французы – Польши, и те же англичане все сделали, чтобы меньшевистское правительство Грузии было независимо от вооруженных сил Юга России.
– А на Севере, – еще добавил Шатилов, – англичанам была выгодна деятельность правительства Чайковского, которое преследовало не общегосударственные цели, а узко партийные.
– Позвольте, ваше превосходительство, спросить, – обратился Ивлев к Врангелю, – для чего же они все-таки помогали нам вооружением?
– В наших белых армиях они видели щит, удерживающий русский большевизм от распространения на Индию, Персию, Афганистан, Венгрию, Германию. К тому же им хорошо известно, что гражданская война не укрепляет, а обессиливает внутреннюю экономику страны, увеличивает разруху… Я не досказал о весьма своеобразной помощи англичан на Севере, – напомнил Врангель. – Они отправили в Архангельск офицеров-специалистов, которые только по званию числились офицерами, а на самом деле были представителями промышленных фирм и знатоками разных отраслей торговли и экономики. С помощью этих «офицеров» они вывозили из Архангельска запасы пеньки, смолы, строевого леса, даже успели вывезти весь знаменитый холмогорский скот. И Чайковский, который запродал массивы лесных богатств Севера, получил от англичан на свое имя в швейцарские банки несколько тысяч фунтов стерлингов…
– А сейчас, когда мы всего больше нуждаемся в материальной и моральной помощи, Ллойд Джордж во всеуслышание объявил, что большевиков не одолеть путем войны, – вспомнил Шатилов и добавил: – Это же нож в спину. И обо всем этом мы можем говорить лишь в узком кругу и только полушепотом: стоило тому же генералу Краснову возмутиться против кабальных требований Эрлиша – и его лишили атаманского пернача и предложили удалиться за пределы Юга России. Все его заслуги по созданию Донской армии преданы забвению…
– Адмирал Колчак, – снова заговорил сибирский офицер, – приехав на фронт, к нам в дивизию, посмотрел на солдат и офицеров и сказал: «Вы подумайте, как войска одеты! Вернее, как они раздеты, эти герои. И никакого ропота. В шестом корпусе мне был выставлен караул босиком, без сапог».
Глава двадцать шестая
Краснела сквозь обледенелые ветви ясеня вечерняя заря. Махорочный дым сизым войлоком заполнял небольшую шахтерскую хату. На столе кипел большой медный самовар, окрашенный алыми отблесками холодной зари. Стоя у стола, Глаша разливала по кружкам кипяток.
Со двора вошел высокий, подтянутый, строгий Чумаков и, отдирая от седеющих усов ледяные сосульки, попросил кружку чая.
– А у меня заяц, – сказала Глаша и торжественно показала на зверька, лежавшего на единственной в хате деревянной кровати, покрытой серым одеялом в заплатах. – Вишь, как замерз, бедненький.
– Заяц? – удивился Чумаков, принимая из рук Глаши жестяную кружку с кипятком. – Откуда он взялся?
– А сегодня утром, когда наступали на этот поселок, он, глупенький, тоже наступал, и курсанты поймали его…
К зайцу подошел армянин Ашот Балаян и потянулся рукой к длинным стоячим ушам.
– Ай, да не трогайте вы его! – сказала Глаша.
– Зарэзать и зажарэть! – предложил Ашот. – Очень кароше жаркое бывает. А она его в постэль. Пфа!
– Пожалуйста, пожалуйста, – обиделась Глаша, – это мой заяц, а не ваш.
– Твой-мой, все равно жарэть надо, – решил Ашот, – шкура на шубу тэбе. И тогда мерзнуть в степи не будэшь.
– Очень нужно. Я к холоду привыкла, – отпарировала Глаша. – Слава аллаху, прошлую зиму Астраханские степи прошла.
– И ничего, кроме ревматизма, не получила, – добродушно съязвил Миша Славин.
– У всякого порядочного комиссара должен быть ревматизм, – живо отозвалась Глаша.
– Ох-хо-хо! – притворно жалобно застонал курсант-артиллерист, лежавший в темном углу на полу. – Хотя бы до утра здесь остаться… Ветрище на ночь разыгрывается черт-те какой!
– Не хочу до утра, – запротестовала Глаша. – Хочу к своим на батарею. Артиллеристы из-за обоза сегодня остались без обеда.
– А зайца рэзать не хочэт, – снова напомнил Ашот.
Заря вечерняя угасла. В хате стало темно. Глаша начала различать красневшую решетку самовара. От сильных порывов восточного ветра крыша гудела и хата вздрагивала. В протяжных завываниях порою чудился дальний колокольный набат.
Глаша присела на кровать подле зайца.
Чумаков, поглядывая на серый квадрат окна, в сумрачный ветреный мрак, сказал:
– Двигаться надо, нечего разговаривать. К утру должны добраться. Белым нельзя давать передышки. А то, чего доброго, они вновь оправятся, начнут огрызаться. Впрочем, под Новочеркасском и Ростовом должны произойти решающие схватки. Там донцы и добровольцы сосредоточивают силы.
– А я думаю, они от своего драпанья опомнятся лишь на той стороне Дона, сдав Ростов, – сказала Глаша, поглаживая узкий лоб зайца.
– Почему в гражданской войне все так переменчиво? – раздумчиво протянул Славин. – То мы, казалось, в Сибири безудержно драпали от адмирала Колчака, потом он от нас, а здесь наши отступали от Деникина почти до самой Тулы, а теперь – деникинцы бегут. Вот в империалистическую таких разительных отступлений и наступлений вроде не было. Бывало, целыми месяцами ни одна, ни другая сторона не двигалась с обжитых позиций.
– Война войне рознь. То была в основном позиционная война, а теперь она как будто вся складывается из кавалерийских рейдов то Мамонтова, то Буденного, – сказал Чумаков. – В войне с немцами кавалерия не играла почти никакой роли, а теперь почти все решает она.
– Да, шашка и конь стали главными орудиями, – согласился Славин.
В хату вошел начальник обоза.
– Товарищ комбат, – обратился он к Чумакову, – запрягать?
– Запрягайте, – распорядился тот.
– Эх, попадем дроздовцам в зубы, – пробормотал лежащий на полу курсант, которому не хотелось вставать с пригретого места. – Неужто нельзя хотя бы до рассвета обождать?
– Товарищи, – неожиданно объявила упавшим голосом Глаша, – у меня заяц умер!
– Це-це-це! – укоризненно зацокал Балаян. – Гаварил тебэ: давай зарэжу. Жаркое пропало. Всэгда мэня слушай.
– Это вы испугали его, он и умер от страха, – сказала Глаша, сняв с мертвого зайца платок, и обвязала им плечи.
Через минуту все вышли во двор и погрузились в холодную, ветреную заметь.
В первые мгновения Глаша ничего не видела. Ледяной ветер ослеплял и пронизывал до костей. У кого-то из курсантов сорвало с головы буденовку.
– Тппррр… стой ты, дьявол! – кричал ездовой на дрожащих и фыркающих коней.
Глаша, наткнувшись в темноте на круп лошади, остановилась, потом нащупала рукой шину переднего колеса и, подпрыгнув, уселась на повозку. Наконец, закутавшись в бурку, она начала различать вокруг себя черные фигуры людей и силуэты лошадей. Где-то на соседнем доме оторвавшийся кусок кровельного железа отчаянно захлопал о крышу.
– Нырнем в яр, там и заночуем, вишь, ни зги не видать, – сказал ездовой, трогая с места.
– Гляди не завези нас к дроздовцам, – предупредил его Миша Славин, вскочив в задок крестьянской телеги.
– Они теперь сплять. Рази офицеры станут в буран ходить по степу, – проворчал недовольный ездовой. – Ни в жисть… Это одни мы можем. Угомону на нас нету-те…
Запрыгали по твердым мерзлым кочкам колеса, покатились по улице телега за телегой.
Глаша не приметила, как выехали из темного поселка и очутились в открытой степи, где еще свирепее разгуливал дикий ветер. Под его напористыми порывами большая казачья бурка казалась дырявой, а шинель – тонкой. Сперва Глаша ежилась, подтыкала под себя бурку, пошевеливала пальцами в ботинках, глубоко прятала руки в рукава. Потом, вся точно пронизанная ледяными копьями, замерла, собравшись в комок, чтобы не упустить последнего тепла, которое собралось и сосредоточилось где-то под самым сердцем. Губы одеревенели, колени застыли.
Обоз с грохотом и стуком катился по овражистой донецкой степи, Глаша старалась не замечать времени… Она вся была поглощена одним инстинктивным стремлением удержать в себе остатки жизненного тепла, без которого жизнь невозможна.
А ветер, не уменьшая ярости, дул и дул, как бы задавшись целью до конца все остудить.
Какие же крестные муки принимают сотни тысяч людей, втянувшись в небывалую войну. Сколько в эту бесприютную ночь терзается и дрогнет на пронизывающем ветру человеческих душ! А где Ивлев? Может быть, и он в этой степи трясется на такой же, как она, крестьянской телеге. Как должно быть ему и жутко, и сиротливо! Ведь он находится в стане обреченных. В стане тех, кого Россия изгоняет без всякой пощады за свои пределы. Вот если бы можно было вырвать его оттуда! Ведь он не черносотенец, не монархист, не каратель, не контрреволюционер. Он прежде всего жертва собственной впечатлительности. Он, как многие другие писатели, художники, невольно связал себя с теми, кто хочет повернуть колесо истории вспять. Он не увидел силы за большевиками и поверил в тех, кто идейно опустошен и не создаст ничего плодотворного. А как бы стало прекрасно, ежели бы он оказался в рядах железной когорты выдающихся преобразователей, которые в короткий срок способны поднять уровень людского океана выше, чем другие успеют поднять его в столетие.
Долгой, мучительной была ледяная ночь… К рассвету яростный ветер стал еще резче. Темное звездное небо сделалось серо-пепельным. На юго-востоке обозначился тонкий скользящий серпок ущербленной луны, похожей на кусочек льда. В предрассветном сумраке вдали за косогором показалось какое– то большое селение. Спустя некоторое время его прямые широкие улицы и даже отдельные избы начали различаться с утренней четкостью и определенностью. В ближайшей хате мерцал огонь керосиновой лампы.
Вдруг обоз остановился. Верхом на высоком крутозадом коне подскакал к телеге Чумаков:
– Живы, не замерзли?
– Живы, – отозвалась Глаша странно-звонким голосом. – Но ни ногой, ни рукой не шевельнуть.
– Потерпите немного, войдем в село, обогреемся. Послал двух верховых курсантов осмотреть селение. А то, может, оно занято дроздовцами.
– Едемте, – жалобно пищит Миша Славин. – Совсем окоченели.
Медленно бледнело, расширялось, светлело пепельно-серое небо. Чистый воздух остро обжигал лицо.
Прошлое полчаса, а разведчики не возвращались. Не напоролись ли на вражескую заставу?
– Хоть бы выстрел дали, черти драповые! – ругался Чумаков и наконец, потеряв терпение, отдал команду: – Трогай! Приготовь ружья!
Снова застучали по железной земле. Замерзшей рукой Глаша попыталась было вытащить наган из кобуры и не смогла: пальцы не сгибались.
На околице селения снова остановились. Здесь ветер не так вольно разгуливал, как в степи. И воздух казался теплее. Во дворах уже в третий раз пели петухи.
За воротами крайней избы показалась старуха. Чумаков спросил у нее:
– Кто у вас в селении: белые или красные?
– А кто их разберет, – ответила она. – Давеча были казаки, а нынче ночью вроде красные пришли. Не знаю, родимые. Ничего не знаю. Поросенок у меня пропал, поросенка взяли, и не знаю, кто взял.
В перспективе длинной широкой улицы показались скачущие во весь мах курсанты-разведчики и издали весело закричали:
– Наши, наши в селе!
Глава двадцать седьмая
20 декабря на станции Нахичевань в Ростове, где стоял поезд Ставки, в салон-вагоне Деникина собрались на совещание Врангель, Романовский, Сидорин, Кельчевский, Топорков и другие генералы.
Романовский, простуженный и угрюмый, поминутно кашляя и чихая, коротко доложил обстановку. Тотчас же Деникин тяжело поднялся из-за стола и, подойдя к карте, висевшей на задней стене вагона, сказал:
– Я решил упразднить Особое совещание и заменить его правительством при главнокомандующем. Это первое. Второе: Добровольческую армию свести в отдельный Добровольческий корпус. Во главе его ставлю старого добровольца генерала Кутепова. Пусть он железной рукой наведет в корпусе порядок. Генералу Врангелю, которого освобождаю от командования Добровольческой армией, поручаю устроить сполох на Кубани и Тереке и посадить на коней двадцать тысяч кубанцев и терцев. Все тыловые учреждения подлежат немедленному переформированию и передаче корпусу Кутепова. Общее командование войсками на новочеркасской и ростовской позициях вручаю командующему Донской армией Сидорину, который ввиду объединения фронта будет в оперативном отношении подчинен Кутепову. Генерал Сидорин должен срочно развернуть войска, Ростов прикрыть добровольцами, Новочеркасск – донцами. В центре на уступе, – Деникин ткнул пальцем в карту, – вот здесь, поставить конный корпус генерала Топоркова и конный корпус Мамонтова, который по настоянию донского атамана и Донского круга возвращен на свое место. Да, генерал Улагай заболел и отправлен в Екатеринодар.
Всякое давление политических партий будет решительно отметаться. Всякое противодействие – справа и слева – караться. Постараюсь привлечь к русской государственности Закавказье…
* * *
Ивлев пошел прогуляться по Ростову. На Таганрогском проспекте творилось нечто невообразимое. Во всю ширь его четырьмя потоками шли повозки, санитарные двуколки, тачанки.
Между ними ехали верховые казаки, донские и кубанские, а по тротуарам, шлепая растоптанными ботинками по разжиженному снегу, шагали пехотинцы толпами. Все тянулись к мостам через Дон. На подводах было немало женщин с домашним скарбом и детьми. Калмыки за своими черными лакированными кибитками гнали коров красной калмыцкой породы, табуны степных коней.
Тяжелой серой мглой над городом повисло зимнее небо, затянутое сплошным сукном облаков.
У вокзала пылали военные склады. Клубы курчавого густого дыма низко распластались над крышами домов.
По всему чувствовалось: в Ростове начались обычные судороги власти, предшествующие сдаче города.
По Большой Садовой к вокзалу мчались фаэтоны, линейки, дроги, нагруженные чемоданами, детьми, дамами. На углах офицерские патрули задерживали дезертиров, проверяли документы у подозрительных и тащили солдат в комендатуру.
Где-то на окраинах, в рабочих районах, раздавалась винтовочная стрельба.
«Город агонирует!» – понял Ивлев, направляясь к зданию гостиницы, занимаемой Освагом.
Несколько подвод стояло у главного входа. Солдаты торопливо нагружали их кипами каких-то бумаг, брошюр, пишущими машинками.
Сотрудники Освага в длиннополых пальто, с винтовками, болтавшимися за спинами, бестолково толкались у парадного подъезда.
Ивлев вошел в вестибюль, уже захламленный брошенными бумагами, папками, разорванными плакатами.
– Ба-а! Дружище! Какими судьбами? – вдруг услышал Ивлев позади себя знакомый голос Голубева-Багрянородного. – Видите, разбегаемся, точно крысы с тонущего корабля. Со вчерашнего дня эвакуация приняла характер бегства. – Басисто– голосый художник обеими руками цепко облапил его и, дыша перегаром сивухи, рокотал: – У нас тут, в Ростове, с начала октября было введено обязательное военное обучение всех служащих Освага и других правительственных учреждений. Нас обучали владеть винтовкой, штыком и даже пулеметом. А 26 ноября, в Георгиевский праздник, был даже устроен парад ростовской обороны. По Большой Садовой шло чиновничье войско в потрепанных пальто и стоптанных штиблетах. Сам генерал Лукомский производил смотр сил и, кажется, выразил полное удовлетворение. Наши газеты трубили, будто противник выдохся, – продолжал Багрянородный, – и что наступает, собственно, только небольшая группа Буденного, лошади которой измотаны до последней степени. Красная пехота еще далеко, под Харьковом, и подтянуть ее в короткий срок невозможно. Ростов не сдадут. Он, мол, укрепляется, а мы в качестве народного ополчения все как один выйдем на защиту города. Но лишь дело повернулось острым концом, как тотчас же ростовская буржуазия оказалась «на ходу». Подсчитала, уложила валюту в чемоданы и умотала в Екатеринодар и Новороссийск. – Багрянородный усмехнулся и со злым сарказмом продолжал: – А «доблестные» ополченцы сейчас с боем втискиваются в последние пассажирские поезда, примащиваются к беженским эшелонам или всеми правдами и неправдами раздобывают места в привилегированных составах разных военных учреждений. За особое счастье считается попасть в теплушку. Дело в том, что в ней можно просидеть и день, и два, греясь у печки, покуда для беженского состава найдется паровоз. Я уже проводил и Чирикова, и Билибина, и Лансере. А сам пошагаю с этими подводами. В Батайске стоит наш второй агитационный поезд имени генерала Каледина. И там сяду…
Багрянородный бросил на тротуар недокуренную погасшую папиросу.
– Если хочешь, Ивлев, я на прощание могу остаканить тебя спиртом. Может статься, что больше не свидимся. Все пошло кувырком! Я говорил и говорю, если бы остался жив Корнилов, все было бы по-другому. Он понимал, что всякая война глубоко интенсивно разрушает условия морали, разлагает нравы, а гражданская война – в особенности. Если можно убивать соотечественников, то, значит, все дозволено! Корнилов, конечно, чистил бы Добровольческую армию, как во время первого похода чистил обоз. Держал бы твердой рукой в жестких шорах…
– А я убежден, – перебил Ивлев, – твердой руки и Корнилова сейчас было бы мало. Теперь для противодействия стихийной силе всех внешних обстоятельств потребовалась бы не одна, а десятки тысяч корниловских рук. А Корнилов уже под Екатеринодаром почувствовал лед и мрак в душе и утратил ту гипнотическую силу, которая увлекала и бросала на смерть без рассуждений. Я помню, даже неукротимый Марков на последнем военном совете при Корнилове сказал: «Город мы не возьмем, а все погибнем». Когда Корнилов это услышал, то уселся в угловой комнате, чтобы дождаться неминуемого снаряда. Он отлично видел, что дом на ферме уже взят в вилку красными артиллеристами.
Наконец собираясь расстаться с Багрянородным, Ивлев сказал:
– А сейчас я имел возможность в течение нескольких недель быть при Врангеле и убедиться, что этот генерал, наделенный не в меньшей мере, чем Корнилов, волей и внутренним порывом, был совершенно бессилен противодействовать движению вспять.
– Ну ладно, пойдем пить спирт, – мрачно буркнул Багрянородный.
– Спасибо. Спирт я не пью.
Ивлев распрощался с художником и пошел к Иде Татьяничевой.
Впустив его в знакомую прихожую, по-прежнему пахнущую старинными духами, нафталином и как будто горячими пирожками, которыми девятого февраля восемнадцатого года он здесь угощался, Ида испуганно отпрянула назад.
– Боже, – воскликнула девушка, – вы опять пришли в последний час перед сдачей Ростова! Как два года назад. Почему?.. Впрочем, все равно. Теперь это уж и не так важно, как было тогда. Нынче я смотрю на многое по-другому. Я, право, не чаяла вас больше видеть. А в свое время молила всевышнего о вас… А вы как в воду канули…
Ивлев снял шинель и стоял, глядя на девушку несколько недоуменно и тоже почти испуганно.
– На сей раз вы тоже пришли сказать лишь одно, что уходите, – вдруг засмеялась Ида. – Но теперь вы уходите навсегда… Хотя вас сейчас в тысячу раз больше, чем было в ту пору, когда вы уходили из Ростова впервые. Сейчас вы слабее, чем были. Ну что ж! Таков рок!
Ида взяла Ивлева под руку:
– Пожалуйте, проходите в гостиную. Я познакомлю вас с двумя петроградками. Они бежали к нам в прошлом году. Валя! Катя! – закричала Ида. – К нам пришел неотразимый поручик…
На крик Татьяничевой в прихожую вбежали две черноокие брюнеточки, очень похожие одна на другую.
– Скажите, возьмут Ростов красные или отстоите его?
– Неужели нам бежать?
– Мы уже отчаялись узнать правду.
Усадив Ивлева на кушетку, девушки наперебой спрашивали его о том, как далеко Буденный, почему до сих пор Врангель не дал решительного боя красным.
Ивлев, болезненно переживавший события, старался, однако, всячески ободрить петроградских беженок, говорил, что оборона Новочеркасска и Ростова в надежных руках Сидорина и Кутепова и они здесь устроят красным «Бородинское сражение».
– А я не верю вам, – вдруг сказала Ида, закурив папиросу. – Ваши генералы похожи на рудокопов в угольных шахтах, где освещено лишь то, что непосредственно нависло над головой. Вообще все вы панурговы овцы, слепо бросающиеся в ямы.
– Позвольте, – попытался возражать Ивлев, – у нас есть Врангель, и, если он заменит Деникина, все круто изменится.
– Все, кто не хочет видеть близкого конца, уповают на Врангеля, – усмехнулась Ида. – Это пристрастие к Цезарям и Наполеонам выдвигает на первое место Врангеля. А Цезари и Наполеоны лишь тогда обретают притягательную силу, когда в них узнают самих себя тысячи рядовых соотечественников.
– Ида, ты нас убиваешь! Пощади! – взмолилась Валя. – Поручик, она уговаривает нас не бежать из Ростова, от большевиков.
– Да, я говорю, спирт можно с таким же успехом пить не только с деникинскими офицерами, но и с красными комиссарами.
– Как тебе не стыдно! – сказала Катя. – Что о нас подумает Алексей Сергеевич?
– Красота для женщины есть верное средство для того, чтобы занять свое место в любом обществе. Вы обе достаточно красивы и молоды, чтобы нравиться красным комиссарам.
– Мы дочери генерала, расстрелянного чекистами, – сказала Валя и по-детски надула пухлые губы, чуть тронутые розовой помадой.
– Да, – подхватила Катя. – Мы лучше в Париже будем официантками, нежели здесь ублажать убийц нашего отца. Мы никогда не поступимся своей гордостью.
– Ладно, – вдруг сказала Татьяничева. – Вы можете бежать хоть в Африку, а я останусь здесь. То, что в Ростове учиняли мамонтовские молодчики, «волки» Шкуро и разные рыцари кошелька и шпаги, было гораздо хуже того, что творили в восемнадцатом году уголовники, разбежавшиеся из тюрем. По крайней мере, комиссары расстреливали тех, кто выходил из рамок дозволенного, а белые генералы сами подавали пример бесшабашного поведения своим подчиненным. Марковцы таскали меня на лукулловые пиршества, учиняемые Май-Маевским в ресторане на Большой Садовой. Однажды генерал – эта тучная пьяная свинья – потребовал, чтобы я голая плясала перед ним на столе. И офицер-марковец, влюбленный в меня, в угоду генералу пытался сорвать с моих плеч платье. Я плюнула ему в лицо…
– Та-ак! – подавленно крякнул Ивлев.
– Да, так, – подтвердила Ида, зло сверкнув черными очами. – А офицеры контрразведки! Какие выхоленные, упитанные, с розовыми ногтями на белых, не знавших никакого труда пальцах. Они, право, скорее походили на сутенеров или шулеров высокой марки. А как надменно, недоступно держались. На руках носили драгоценные кольца, даже браслеты. Курили из золотых портсигаров. Не знали счета деньгам! И вместо того чтобы решительно бороться с дезертирами и мародерами, пресекать спекуляцию военным обмундированием, чистить тыловые учреждения от паразитирующих элементов, наводить порядок в разложившихся частях, они праздно шлифовали тротуары Большой Садовой да охотились за взятками от крупных дельцов, вагонами сбывавших продукты и медикаменты, предназначенные для фронта и лазаретов. В то время как ЧК без всякой пощады расправлялась с бандитствующими архаровцами и авторитет чекистов рос, у нас офицеры контрразведки снискали со стороны боевого офицерства самое презрительное отношение к себе. Да и как могли уважать этих себялюбивых развратных господ из карательных органов те, кто честно сражался с большевиками. Если ЧК помогала дисциплинировать Советскую Армию, то контрразведчики прежде всего способствовали разложению Добровольческой армии. Это они сеяли недовольство среди населения тыловых районов, помогая помещикам собирать имущество, в свое время растащенное из усадеб. Тут уж эти новоявленные жандармы усердствовали сверх всякой меры. Шкурники, отъявленные монархисты, дезертиры в офицерских и полковничьих погонах, грабители воинских касс прежде всего находили в лице контрразведчиков первых себе покровителей и вместе с ними предавались безудержной вакханалии наживы и карьеризма, диким оргиям и разгулу. Немало было контрразведчиков в Ростове, Новочеркасске, Новороссийске, Екатеринодаре, Таганроге, Харькове, а англичане вынуждены были самолично развозить обмундирование в воинские части, чтобы оно не было раскрадено и распродано по дороге. Вы обратите внимание, если Чрезвычайную Комиссию возглавил один из наиболее идейных и близких соратников Ленина Дзержинский, которого большевики по праву называют безупречнейшим рыцарем революции, то у Деникина во всей Добровольческой армии не нашлось ни одного генерала с именем, который согласился бы стать во главе белой контрразведки.
