Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 58 страниц)
Глава двадцать пятая
В сентябре умер генерал Алексеев, считавшийся верховным руководителем Добровольческой армии. А за пять дней до этого Ивлев прочитал в газете «Вольная Кубань» о кончине в Новочеркасске жены Корнилова.
А ведь еще и года не прошло после памятного вечера с пельменями и злополучным гривенником! Все, кто ел те новогодние пельмени, уже отошли в другой мир: Неженцев, Корнилов, Марков, жена Корнилова, Алексеев. Остался он, Ивлев, один. «Не витает ли смерть над каждым из нас? Не хоронят ли мертвые мертвых? – неотвязно ворошилась в голове Ивлева трагическая мысль. – Почему я надеюсь, что восемнадцатый год не будет и для меня последним?»
Гроб с телом Алексеева под протяжные звуки похоронного марша вынесли на руках и поставили на лафет пушки Деникин, другие генералы, атаман Филимонов. Процессия медленно двинулась по Екатерининской улице.
Впереди офицеры несли пять венков – от командования Добровольческой армии, от Кубанского войска и правительства, от дивизий. Венок от так называемой партии «Народная свобода» нес Родзянко вместе с каким-то маленьким темнобородым господином в черных очках.
В шествии участвовал полностью Корниловский полк, расквартированный в Екатеринодаре.
Толпа провожающих растянулась на несколько кварталов и сейчас текла пестрым потоком через кирпичные триумфальные ворота, некогда воздвигнутые на углу Котляревской улицы в честь Александра III.
Намекая на роль, какую сыграл Алексеев в отречении от престола последнего царя, Ивлев сказал шагавшему рядом с ним Олсуфьеву:
– Не символично ли, что гроб нашего руководителя не миновал царских ворот?
– Да, в этом можно усмотреть некую усмешку судьбы… – согласился Олсуфьев. – Но я думаю о другом: Екатеринодар оказался роковым для обоих создателей Добровольческой армии. Со смертью Алексеева белое движение, мне кажется, стало совсем обезглавленным. Покойный был весьма искушен и опытен не только в военном деле, но и в политике. Все знают, что последние два года войны с Германией не царь, а он, Алексеев, по сути дела, был верховным главнокомандующим…
В самом деле, соглашался про себя Ивлев со словами Олсуфьева, после смерти Корнилова, Маркова, а теперь Алексеева остается лишь Деникин. Да и не в вождях только дело. Ведь все белые газеты сплошь пестрят траурными рамками некрологов, списками «павших смертью храбрых», извещениями о бесконечных панихидах и похоронах. Даже в дни, отмеченные успехами и победами!..
Процессия, миновав Екатерининский собор, дошла до Красной, потом по тихой Базарной улице вновь вернулась прямо к собору, где у главного входа на высокой паперти стоял весь причт во главе с архиепископом.
К Ивлеву и Олсуфьеву подошел Однойко, попросил папиросу и жадно затянулся дымом.
– Сможет ли Деникин один, без Алексеева, продолжать дело? – спросил он.
– Да, двоевластие в управлении армией закончилось, – откликнулся Ивлев. – И может быть, к лучшему… Говорят, Алексеев в последнее время стал склоняться к идее монархии, а я этого боюсь.
Екатерининский собор не вместил всех желающих попасть на торжественное отпевание. Значительная часть публики осталась на площади, вокруг которой прямыми шеренгами выстроились корниловцы.
Ивлев, Однойко, Олсуфьев остановились у железной ограды, недавно возведенной у могил Галаева и Татьяны Бархаш.
– Друзья, не будем пессимистами, – продолжил Однойко им же начатый разговор. – В Деникине мы все-таки не можем отрицать опытного боевого генерала. Он более везуч, чем Корнилов. Стоило ему возглавить армию – и наши дела заметно пошли в гору. Да и помощники ему найдутся. Недели две назад из Киева прибыл генерал Врангель, что теперь командует конной дивизией. Красные терпят от него поражение за поражением. Казаки станицы Петропавловской уже выбрали его почетным атаманом. Могу добавить: Врангель и на фронтах против немцев ценился высшими военными кругами как умный кавалерийский военачальник; сами знаете, кавалерия сейчас наиболее действенный род войск. Я убежден, Врангель может стать правой рукой Деникина и в какой-то мере заменить Алексеева.
Олсуфьев, слушая Однойко, заметно повеселел.
– Что ты на это скажешь, Алексей Сергеевич? – обратился он к Ивлеву.
– Я тоже далеко не пессимист, – сказал Ивлев, – но хочу, чтобы добровольцы несли населению России радость освобождения, чтобы наша армия не допускала произвола, не воздвигала виселиц, не расстреливала пленных.
Однойко усмехнулся:
– Алексей, а не много ли ты хочешь?
– Нет, все это, наверное, лишь минимум…
На паперти собора снова появилось духовенство. Послышалось песнопение, и в дверях показался гроб, который опять несли на руках Деникин с генералами и атаман Филимонов.
Ивлев вместе с друзьями снова пошел за открытым гробом.
Долгая болезнь и смерть сделали свое дело. Грудь Алексеева глубоко запала, живот вздулся, и на нем беспомощно лежали большие старческие руки с узловатыми пальцами. Скуластое лицо, без пенсне, с побелевшими усами, с ватой в ушах, с полиловевшим носом, совсем не походило на лицо старого умного кота, освещенное светом серых проницательных глаз, каким оно запомнилось Ивлеву.
Глава двадцать шестая
Деникин сдержал свое слово: вот уже больше месяца Ивлева не требовали на службу, и он не выходил из мастерской.
Когда работа над портретом Корнилова подошла к концу, Ивлев позвал к себе Шемякина.
Сюжет, предложенный Деникиным, не мог, конечно, увлечь художника. Он изобразил Корнилова маленьким, сухоньким, с небольшой бородкой и жесткими черными усами, изрядно поседевшими. На портрете Корнилов уныло глядел на далекий пригород Екатеринодара из окна угловой комнаты.
Шемякин, давно посвященный в замысел Ивлева, долго молча смотрел на полотно.
– Что ж, – сказал наконец он, – хорошо, что ты ничего не добавляешь и не изобретаешь. Генерал у тебя получился мрачным, утомленным. Я вижу на его осунувшемся, усталом, морщинистом лице тень отчаяния. Да, он чувствует, ему не взять Екатеринодара, а может, даже начинает понимать тщетность и всех своих затей… Главное – Корнилов у тебя не герой, каким его подают теперь деникинские газеты.
Ивлев сидел на табуретке, вдали от мольберта.
– Нет, ты не во всем прав, – не очень уверенно произнес он. – Я старался изобразить Корнилова как трагического героя. Он у меня не на темном фоне, а в квадрате ярко освещенного окна…
– Лицо Корнилова, – заметил на это Шемякин, – хотя и хорошо освещено солнцем, но так угрюмо, так мрачно, что само стало черным фоном для весеннего мартовского утра.
– К такому парадоксу я не стремился! – даже вспылил Ивлев. – Я не люблю и считаю совсем неестественными лица, написанные художниками на темном фоне. Резко выделяясь на нем, они скорее напоминают видения, нежели живых людей, а я искал в герое человека!
– Вероятно, твой портрет купят для задуманного музея, – спокойно продолжал Шемякин. – Но он не послужит утверждению культа Лавра Корнилова, и я рад этому. Нет никаких оснований возводить в ранг хотя бы трагического героя того, кто даже как военачальник, не говоря уже о политике, оказался посредственностью, неудачником.
– Ну уж! – горячился Ивлев, вскочив с табуретки. – Ты слишком мало знаешь Корнилова!
– А ты, Алексей, трезво огляди весь его путь. Уже в четырнадцатом году, в самом начале войны, он потерял свою дивизию и попал в плен к австрийцам. Став при Керенском главнокомандующим, сдал немцам Ригу. После авантюры с военным переворотом позволил Керенскому арестовать себя и своих сподвижников, а потом сбежал от выручивших его текинцев. С Добровольческой армией покинул Новочеркасск, оставив Каледина без поддержки, сразу же бросил удобный для обороны Ростов и пошел брать Екатеринодар, не имевший тогда для контрреволюции большого значения. И здесь, упорствуя при осаде города, потерял лучших своих сподвижников. Так что на счет твоего героя мало что можно отнести, кроме провалов и поражений. Не буду напоминать, Алексей, сколько страданий принес Корнилов народу, сколько его крови пролил. По здравому смыслу, надо Корнилова не славословить, а проклинать, предавать анафеме, как это делают большевики.
Шемякин догадывался, что эти его слова не пропадут впустую. Он вообще считал, что неразумная связь Ивлева с белыми рано или поздно порвется, к чему, как мог, его и подталкивал.
«В самом деле, за что окружать Корнилова ореолом славы? – поймал себя на мысли Ивлев. – Даже у террориста Савинкова были какие-то лозунги и программа, своя партия, а у Корнилова ничего твердого действительно не было. Он считал себя республиканцем, но ни разу всерьез не подумал о какой-либо стройной, вразумительной политической декларации. Недаром же многие офицеры-добровольцы считали Корнилова монархистом…»
– Ну что молчишь? – спросил Шемякин.
Ивлев сокрушенно махнул рукой:
– У меня разболелась голова. Пойдем пройдемся по Красной.
Выйдя на улицу, художники долго молчали, должно быть потому, что оба созерцали прогалины необыкновенно голубого неба, среди которых в рыхлой массе разноцветных облаков желтым оком блестело октябрьское солнце. Облака тоже были светло-желтыми, а чуть подальше – серыми, с желтоватыми просветами.
– «Уж небо осенью дышало…» – нарушил тишину Шемякин.
– Да, пора быть и осени! – согласился Ивлев. – Сегодня пятое октября. Когда-то это был день войска Кубанского и его широко праздновали.
– А его и сегодня отмечают, – сказал Шемякин. – Разве ты не знаешь?
– Вот как! Тогда пойдем на площадь войскового собора, – предложил Ивлев. – Посмотрим.
– Пожалуй, поздно. – Шемякин взглянул на часы. – Уже почти одиннадцать.
– Ничего! Только надо прибавить шагу! – Ивлев взял приятеля под руку. – Помню, в этот час кончалось молебствие и начинался торжественный вынос войсковых регалий. Весьма живописное зрелище было! Может, удастся снова его увидеть?
На Красной многие фасады домов и магазинов, балконы и окна были украшены флагами.
Ивлев и Шемякин пришли на площадь как раз в ту пору, когда атаман Филимонов в парадной черкеске в сопровождении старейшего кубанского казака Щербины, атаманов и почетных стариков казаков, вызванных из всех станиц Кубани, под праздничный трезвон колоколов выходил из белого собора на площадь, на которой в торжественном строю стоял кавалерийский полк.
Солнце блеснуло в просвете гряды облаков, ярко залучились позолоченные кресты собора.
Представители станиц несли полинявшие от времени полковые знамена, куренные значки, булавы и насеки – знаки атаманского достоинства, царские грамоты.
Старики казаки, преисполненные особой важности, шли степенно и вызывали у Ивлева невольное умиление.
– Они, право, неподражаемы в своем патриархальном величии!
– Вся эта помпезная, чуть ли не запорожских времен патриархальщина меня теперь лишь смешит, – отозвался Шемякин. – Россия сокрушает все отжившее, а торжество в Екатеринодаре подобно жалкой комедии, разыгрываемой провинциальными актерами. Твои бородатые старики с атаманскими регалиями, газырями весьма схожи с ряжеными. Все это, брат, безвозвратно утратило прежнюю внушительность!
– Нет, – возражал Ивлев. – Я чертовски люблю добрые запорожские обычаи, казачьи черкески, кинжалы, кавказские папахи. Люблю и казачий трудовой быт. Казаки-кубанцы – извечные труженики, воины они поневоле.
– Но теперь они, понацепив на папахи белые ленточки, воюют довольно-таки свирепо.
– А кого не втянула гражданская война в свой огневорот? Кто теперь не взялся за винтовку?
Под звуки церемониального марша войсковой атаман с булавой в руках, члены рады и правительства с непокрытыми головами шли по Красной в сторону Крепостной площади. За ними следовал конный казачий полк.
Глава двадцать седьмая
После взятия Екатеринодара и выхода на берег Черного моря деникинцы больше месяца не могли добиться ощутимого успеха.
На белореченском участке стойко дрались красноармейские части под командованием Кочергина. Выход в этот район Таманской армии, освобождение ею Армавира упрочили здесь оборону красных, препятствуя движению Добровольческой армии на юг.
Несмотря на карательные экспедиции белых, на захваченной ими территории все шире развертывалось партизанское движение.
Деникинский штаб с тревогой оценивал донесения разведки о мерах красного командования по переформированию разобщенных отрядов в регулярные части. Так, в середине сентября Романовский докладывал Деникину, что партизанские отряды и группы в районе Ставрополя были сведены красными в две пехотные дивизии четырехполкового состава и кавалерийскую бригаду общей численностью до тридцати тысяч бойцов. И сама Красная Армия Северного Кавказа была переименована в 11-ю армию, но примеру других советских армий в ней был создан реввоенсовет. Судя по всему, Советы, укрепляя в своих войсках регулярное начало, готовились к решительным боям на Северном Кавказе.
Для штаба Добровольческой армии, однако, не было секретом и то, что красный главком Сорокин, член партии левых эсеров, мало считался с большевистскими властями, своевольничал, прибегал к жестоким репрессиям в отношении тех, кого подозревал в недостаточной преданности лично ему.
С этим не без оснований связывались определенные расчеты белых. Но то, что вскоре случилось, превзошло все ожидания деникинцев.
Наиболее активные действия советские войска вели на ставропольском боевом участке. Чтобы развить здесь наступление, Сорокин предложил сомнительный план отвода частей Таманской армии из Армавира в Невинномысскую. Кочергин и командующий Таманской армией Матвеев не согласились с ним. Кара последовала немедленно: по настоянию Сорокина Кочергин был отстранен от командования войсками белореченского участка, а Матвеев расстрелян.
Сорокин искал повода для расправы и над руководителями Северо-Кавказской республики.
В октябре в Пятигорске, в гостинице «Бристоль», где размещались ЦИК республики и крайком партии, проходило совещание командного состава 11-й армии. Угрожающе прозвучало на нем выступление командарма.
– Я из кожи вон лезу, шоб успешно руководить армией и соединиться с нашими товарищами в Ставрополе, – жаловался Сорокин, исподлобья глядя в зал, – а Крайний, Рожанский, Рубин и другие пятигорские комитетчики из ЦИКа и крайкома то и дело шпыняют меня. Сейчас они захотели подменить меня и мой штаб оперативным отделом реввоенсовета… Довольно обвинять меня в узурпаторских тенденциях! Довольно ставить на каждом шагу палки в колеса и подрывать мой авторитет в глазах армии!.. Я не позволю свою роль свести к нулю…
Слушая Сорокина, председатель крайкома партии Крайний, окончательно убедившийся, что дальнейшее пребывание этого честолюбца на посту главкома может привести дело борьбы с Деникиным к краху, написал и бросил записку председателю Пятигорской ЧК Михаилу Власову, сидевшему на другом конце стола. Двадцатилетний Крайний не подумал об осторожности, и записка упала возле Ивана Черного, ближайшего сподвижника Сорокина. Тот развернул ее и прочел:
«Мишук! Для тебя ясно, что он говорит?.. Немало помех приходится встречать в некоторых ответственных учреждениях. Не много ли? Нет, на днях должен решиться вопрос: или эта сволочь, или мы».
Черный, конечно, понял смысл записки и, вместо того чтобы передать ее Власову, спрятал в карман. Крайний, к которому в это время подсел Рубин, не заметил, как записка исчезла со стола, а потом перешла в руки Сорокина.
Сойдя с трибуны и пробежав глазами записку, Сорокин вместе с Иваном Черным покинул совещание. Через полчаса по его приказу гостиница «Бристоль» была окружена войсками и подручные озлобившегося командарма Маркарьянц и Гриненко арестовали Крайнего, председателя ЦИК Рубина, уполномоченного по продовольствию Дунаевского, председателя фронтовой ЧК Рожанского.
Это случилось утром, а в два часа дня адъютанты Сорокина Иван Черный, Гриненко и Рябов с полувзводом конвоя на грузовой машине увезли арестованных из города и под склоном горы Машук расстреляли их.
На другой день Сорокин выпустил листовку «К товарищам красноармейцам и гражданам Северо-Кавказской социалистической республики». В листовке говорилось:
«Обращаюсь к вам со следующим печальным фактом: 21 октября раскрыт заговор против Советской власти, армии и трудового народа, устроенный членами Центрального Исполнительного Комитета: Рубиным, Крайним, Рожанским, Дунаевским, которые расстреляны мною как предатели…»
Михаилу Власову удалось скрыться, но вскоре сорокинцы выследили его и тоже расстреляли.
28 октября в станице Невинномысской состоялся Второй чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа. По предложению большевистской фракции съезд сместил Сорокина с должности и объявил его вне закона. Председателем ЦИК республики был избран М. С. Акулов, а главкомом войск Северного Кавказа назначен Иван Федорович Федько, командовавший до этого 1-й колонной.
Сам Сорокин в Невинномысскую на открытый народный суд не явился, а с личным конвоем из Курсавки отправился в только что освобожденный таманцами Ставрополь. 30 октября здесь он был арестован и до суда заключен в тюрьму, где на следующий же день его застрелил один из командиров-таманцев.
Так революция отшвырнула с дороги одного из наиболее одиозных своих попутчиков.
* * *
О генерале Врангеле, прибывшем в Добровольческую армию в августе, уже говорили как о восходящей звезде белого движения. Барон заменил на посту начальника 1-й конной дивизии генерала Эрдели, получившего повышение.
По обязанности офицера для поручений штаба армии Ивлев имел возможность познакомиться с Врангелем.
Желая облегчить положение белых частей, оборонявших Ставрополь, Деникин торопил свои дивизии покончить с ослабленными силами красных на их левом фланге, откуда ушла Таманская армия.
Ивлев был откомандирован к Врангелю в станицу Константиновскую с директивой во что бы то ни стало овладеть станицами Бесскорбной и Урупской, форсировать реку Уруп. Барона он застал на сборе казаков, когда тот с крыльца станичного правления произносил призывную речь.
– Я приказываю вам вооружиться припрятанными про черный день винтовками, оседлать боевых коней и выйти на позиции, – услышал Ивлев слова, произносимые сипловатым голосом. – Если вы не поможете мне разгромить большевиков, они у вас отнимут все… Пришел час, когда всем надо выйти в открытое поле и вступить в бой!
Пока Врангель ораторствовал, сопровождая свои призывы резкими, повелительными жестами, Ивлев хорошо разглядел его долговязую, но хорошо скоординированную, как у всякого кавалериста, фигуру в черной черкеске. По привычке художника он отметил необычно удлиненное лицо, такую же шею, плоский затылок генерала. Все это обнаруживало в нем какую-то дисгармонию, рождавшую странный отпечаток легкомыслия. Но когда, взяв в руки пакет, Врангель взглянул на поручика, в глазах его мелькнула проницательность и хитрость.
– Ну что ж, – сказал генерал, быстро пробежав глазами письмо, – поедемте со мной сейчас на Синюхинские хутора. Садитесь в мой автомобиль.
На хуторах, стремительно обойдя линейцев и черкесов, расположившихся на привале, Врангель отдал офицерам ряд приказаний, выпил чаю и затем поехал вместе с Ивлевым к переправе, где казаки полковника Топоркова вели бой с красными арьергардами.
Полковник Топорков с темным от пыли и загара лицом наблюдал за боем, стоя на небольшом лысом кургане в окружении своих офицеров.
Два горных орудия из-за кургана поочередно постреливали по длинному глинистому оврагу, вдоль которого извилистыми цепями залегли красные бойцы. Две сотни казаков расположились за скирдами соломы, шагах в двухстах от батареи.
Не обращая внимания на посвист пуль, Врангель в сопровождении своего адъютанта Родичева и Ивлева поднялся на курган и, поздоровавшись с Топорковым, принялся подробно выспрашивать об обстановке.
И вдруг все заметили лаву красной конницы, стремительно вкатившуюся в овраг. Едва Ивлев успел поднести бинокль к глазам, чтобы получше разглядеть эту лаву, как услышал отчаянный крик:
– Наши бегут!
Действительно, казаки, повернув коней, скакали прямо на свою батарею, а за ними, уже поднимаясь из оврага, неслась густая колонна красных всадников.
– Беглый огонь! – закричал Топорков стоявшему тут же артиллерийскому офицеру. – Беглый огонь по коннице противника!
Ивлев опустил бинокль. Стало ясно: казаки уже не остановятся и сейчас противник на их плечах ворвется на батарею.
– На задки! – крикнул Топорков и побежал с кургана вместе с Врангелем и офицерами наперерез скачущим казакам. – Стойте, стойте!
Но казаки пронеслись мимо. Поддавшись панике, артиллерийская прислуга тоже бросилась врассыпную.
Сбегая с кургана, Ивлев видел, как высокий, угловатый офицер, вырвав из кармана шинели наган, выстрелил в налетевшего на него красного конника, крест-накрест перехваченного пулеметной лентой. А другой красный кавалерист, с белесыми бровями, оскалив зубы, наотмашь ударил шашкой офицера сзади.
Ивлев побежал за Врангелем к автомобилю, но шофер, съехав с дороги, врезался колесами в пахоту, растерялся и выскочил из машины.
Длинноногий Врангель, пригнувшись, побежал в сторону кукурузного поля. Справа и слева проносились на конях казаки, врассыпную бежали артиллеристы. С побелевшим от ужаса лицом Топорков и группа офицеров, собравшаяся вокруг него, рубились с красными всадниками возле орудий. Ослепительно сверкали лезвия шашек, раздавались револьверные выстрелы.
Неожиданно Ивлев увидел рядом высокую рыжую лошадь, через голову которой на полном скаку свалился молодой казак. Ивлев на бегу схватил лошадь под уздцы, вскочил в высокое казачье седло и через минуту нагнал Врангеля, быстро бежавшего вдоль кукурузного поля.
– Ваше превосходительство, возьмите лошадь.
– Не возьму! – Врангель, не останавливаясь, отмахнулся рукой. – Приказываю: скачите в хутор и быстрее ведите сюда линейцев и черкесов, мой конный конвой и лошадей.
Ивлев, пришпорив коня, понесся карьером.
Кони линейцев в Синюхинских хуторах оказались под седлами, и скоро к начальнику дивизии подоспела выручка. Казаки личного конвоя усадили Врангеля на коня, и он, не мешкая ни минуты, развернул конную бригаду и повел ее к кургану, захваченному красными.
Скоро у лысого кургана снова завязался бой. Под натиском превосходящих сил белых конница красных отошла за овраг, успев утащить за собой оба орудия и автомобиль.
После боя, уже за ужином в станице Урупской, Ивлев поинтересовался:
– Ваше превосходительство, почему вы не взяли лошадь у меня? Неужели вы больше рассчитывали на собственные ноги?
– Да, представьте себе, – подтвердил Врангель, – и вот почему…
По-волчьи умные глаза Врангеля задорно сверкнули, и генерал поведал, что отец его одно время служил в Ростове-на-Дону, а в летние месяцы имел обыкновение с семьей жить в небольшом степном имении, где по праздникам устраивал представления, актерами которых были дети и их товарищи, приезжавшие из Ростова. Праздники непременно завершались угощением деревенских мужиков-хохлов водкой и фейерверком.
– К одному из семейных праздников, – вспоминал Врангель, – мне сшили костюм чертика из лохматой материи черного цвета. На голове красовались рога, изо рта высовывался красный язык, сзади торчал на проволоке длинный хвост с кисточкой на конце. Сам восхищенный этим костюмом, я неприметно выскользнул за ворота усадьбы и побежал в поле, где не наши, а незнакомые хохлы косили пшеницу. Увидев воочию самого «биса», хохлы пустились наутек, а я с угрожающим ревом понесся за ними. К несчастью, хвост зацепился за куст колючего терновника и оторвался. Хохлы увидели, что страшный «бис» лишился хвоста, и с криком «Руби его косами!» дружно бросились в контратаку. Мне не в шутку пришлось улепетывать со всех ног… – Видно, припоминать юношеские приключения было генералу приятно, и он подробно описал свое избавление от погони. – В конце концов я укрылся за воротами усадьбы… Уже тогда я понял, что мои длинные ноги унесут меня от кого угодно. И теперь, когда бежал от красных, был совершенно уверен – меня не догонят.
В последующие дни станицы Урупская и Бесскорбная несколько раз переходили из рук в руки. Но под давлением превосходящих сил добровольцев красные все же отступили от реки Уруп на восток и северо-восток. Белые овладели здесь всем важным районом – от Армавира до Невинномысской.
Деникин получил теперь возможность направить отсюда целых три освободившихся дивизии против Таманской армии и других советских войск в район Ставрополя.
Такими тяжелыми последствиями обернулась для войск 11-й армии авантюра Сорокина.
