Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)
Снаряд разорвался шагах в тридцати от дома. Из какого-то окна посыпались стекла. В коридорчик вышел Романовский и приоткрыл дверь к Деникину.
– Антон Иванович, не перейти ли вам на время обстрела в мой штаб? Он хоть в каменном доме…
Деникин, читая записку Маркова, в ответ только отрицательно покачал головой.
– Сейчас пришло от Глазенапа сообщение, – сказал он, – Егорлыкская свободна, наши соединились с донскими казаками.
– Следовательно, нам сегодня нужно будет перебазироваться со своим штабом в Егорлыкскую, – решил Романовский. Потом обратился к Ивлеву: – Маркову передайте: надо задержаться на сутки в Лежанке, а завтра пусть кружным путем идет в Егорлыкскую… Да, кстати, – прибавил он, – пусть генерал завернет на полустанок «Целина» и выбросит оттуда отряд анархистов. А чтобы анархисты не вернулись, следует поосновательней испортить путь железной дороги в нескольких местах.
– Разрешите, ваше превосходительство, идти?
– Да, идите… Но впрочем, поручик, мне пришла мысль, – вдруг остановил Ивлева Деникин, – я в вашем альбоме видел наброски лица Лавра Георгиевича. Не смогли бы вы написать хотя бы карандашом или углем небольшой портрет Корнилова?
– Могу, ваше превосходительство!
– Тогда сегодня же берем вас с собой в Егорлыкскую, – решил командующий.
* * *
Поздно вечером, покинув Лежанку, Ивлев ехал на своей Гнедой рядом с Романовским и Деникиным.
Предпасхальная ночь тихо помигивала множеством крупных и мелких звезд. Где-то далеко-далеко в темной степи, почти на горизонте, на фоне бархатно-черного неба появилось багровое полотнище пожара. Разрастаясь и ширясь, оно то стремительно вздымалось ввысь, то, кланяясь земле, медленно ниспадало.
Следя за причудливой и зловещей игрой далекого зарева, Ивлев слушал разговор Романовского с Деникиным.
– Боевое счастье вновь стало улыбаться, – говорил Романовский. – Богаевский разметал отряды большевиков под Гуляй– Борисовкой. Глазенап занял станицы Мечетинскую и Кагальницкую. Каждая из этих станиц, как сообщил Богаевский, дала но боевому полку отличных донских рубак.
Ивлев, чтобы лучше слышать генералов, чуть подогнал Гнедую.
– Вот, два месяца назад, начиная поход, – продолжал Романовский, – проходили мы этой дорогой… Когда мы оказались сильнее – тогда или теперь? Я думаю – теперь. Жизнь толкла нас в своей чертовой ступе и не истолкла. Закалились терпение и воля. И вот эта наша сопротивляемость, которая не поддается теперь никаким ударам…
– Что ж, Иван Павлович, – отозвался Деникин, глядя вдаль, – как говорит внутренний голос, мы теперь одолеем!
Гнедая неожиданно споткнулась, Ивлев едва не вывалился из седла. Однако он явственно уловил слова Романовского:
– Мне кажется, теперь выйдем на широкую дорогу. Но зависеть это будет от двух процессов, к сожалению, не подвластных нам: продолжающегося распада старого и сложения новых народных сил…
Ивлев натянул поводья, уселся в седле поудобней.
– Да, теперь, – раздумчиво заключил Романовский, – народные силы будут бороться, а мы, в зависимости от течения борьбы, одолеем их или пропадем.
Прежде подобного рода рассуждений Ивлев не слышал от генералов. «Они, оказывается, верно смотрят в корень дела. Народ многое решит. Только какими путями, какими средствами Деникин и Романовский будут привлекать на свою сторону, под свое начало народные массы? Найдутся ли у них достаточно яркие и симпатичные народу лозунги? Что будут они обещать России? В этом, конечно, уже назрела жизненная необходимость!..»
Неизвестный степной хутор тихо догорал, бросая кровавые отблески в темную степь и в звездное небо.
* * *
В полночь подъехали к станице. На въезде в Егорлыкскую в сумраке ночи обрисовались черные фигуры казачьей заставы.
– Стой! Кто едет?
Офицеры-донцы, двигавшиеся впереди, объяснили:
– Главнокомандующий со штабом.
Казаки почтительно поднесли руки к папахам и выпрямились на конях.
В станице было темнее, чем в поле, хотя почти во всех домах светились окна. Дворы были полны лошадьми, людьми. По улицам сновало немало народу.
В сопровождении большой свиты штабных офицеров Деникин и Романовский направились на центральную площадь, где всеми окнами светился храм.
Шла пасхальная служба…
У ворот церковной ограды генералы спешились. За ними в церковь через двор, полный всякого люда, проследовали адъютанты.
Сняв фуражку и войдя в храм, Деникин сказал:
– Для донцов радость светлого праздника сегодня соединилась с радостью избавления от большевиков.
Толпа молящихся широко расступилась.
Как только Деникин и Романовский стали перед царскими вратами, тотчас же вышел во всем светлом священник и громогласно молодым баритоном провозгласил:
– Христос воскресе!
Тысячная толпа разом и необыкновенно воодушевленно ответила:
– Воистину воскресе!
У Ивлева радостно дрогнуло сердце.
– Христос воскресе! – повторил священник.
Ивлев вместе со всеми радостно повторил:
– Воистину воскресе!
И ему показалось, будто на самом деле в мире произошло чудо и все русские люди во всех храмах в одно мгновение прониклись чувством братства и единения. Гонимая Добровольческая армия вновь принята в великую и родную семью соотечественников. Земля русская озарилась светом взаимной любви, и радостно благовестит всеми колоколами об этом чудесном воскресении Егорлыкская церковь. Благовест идет по земле, и ночь сменяется праздничным рассветом, тьма уступает место великому воскресному утру.
Когда же начался крестный ход и Деникин со всеми молящимися пошел вокруг церкви, все лица простых казаков и казачек, озаренные дрожащим светом колеблющегося пламени свечей, казались Алексею необыкновенно родными и необыкновенно одухотворенными единым порывом и единой верой.
– Воистину воскресе!.. Воистину воскресе! – раздавалось всюду, и в Ивлеве росла надежда и крепла вера, что отныне белое движение неотделимо от народа…
И эту веру в последующие дни подкрепляли очередные сообщения о новых и новых казачьих восстаниях против большевиков и на Дону, и на Кубани, и об отпадении от красных многих станиц. Наконец, разведка, посланная к Ростову, заметила, что на всем северо-донецком фронте красноармейские отряды проявляли странную нервозность. Их эшелоны под давлением какой– то силы поспешно отодвигались на юг.
Не сразу выяснилось, что этой силой были немцы и трехтысячный отряд полковника Дроздовского, шедший впереди немецких дивизий, занявших уже Таганрог.
Когда же пришло известие, что всего несколько дней тому назад немцы захватили Ростов, Ивлев с горячим негодованием воскликнул:
– Проворонили Ростов! И только потому, что занимались мелкими кустарными операциями…
– Да, ничто так не угнетает, как полководческая виртуозность, которая, отказываясь от высшего, тратит силы и энергию на достижение ничтожного, – поддержал Алексея Родичев, любивший выражаться витиевато-красиво.
– А я совсем не понимаю, почему Дроздовский, с ходу взяв Ростов, вдруг ушел из него? – недоуменно разводил руками Долинский, разглядывая полевую карту на столе.
– Неужто полагаешь, что немцы не выкурили бы Дроздовского из Ростова? – возразил Родичев. – Им плевать на белых и красных. Они – сила и воцаряются на русской земле с тевтонской основательностью. Если бы и мы оказались в Ростове, то и нас немцы турнули бы оттуда! Или заставили бы служить им. А мы-то все-таки должны сохранять и сейчас верность нашим союзникам. Иначе в конце концов останемся без средств для борьбы с большевиками и теми же немцами…
В комнату вошла жена хозяина дома, высокогрудая донская казачка, и, ставя на стол горячий, пышный пирог с капустой, только что вынутый из печи, нараспев протянула:
– Кушайте, господа офицеры, пирог. Счас и наливочки вишневой принесу домашнего изготовления. Кушайте вволю, не стесняйтесь.
– Спасибо, Антонина Сидоровна! – сказал Долинский, свернув карту.
– Спасибо вам! – Женщина поклонилась в пояс. – Кабы не вы, большевики сничтожили бы моего Ванюшку. Это же он поднял казаков станицы: более трех недель возглавлял войну с отрядами красноармейцев. Ванюшка-то мой – атаман станицы…
Вечером того же дня Деникин решил отправить всех раненых обозом в Новочеркасск. Узнав об этом, Ивлев побежал к Инне.
– Собирайся в Новочеркасск! Там стабилизировалась власть Донского казачьего круга, и ты со своими ранеными будешь в безопасности.
Черные ее брови недовольно сдвинулись. Устремив на Ивлева лучисто-ясные, полные укора глаза, Инна твердо отрезала:
– Как можешь ты меня отправлять в Новочеркасск! Разве я здесь не нужна?
Ивлев помрачнел.
– Война не кончилась, – продолжала Инна, – новые раненые будут, и нигде они так не нуждаются в уходе, как на тряских телегах походного лазарета. Ох, Алексей, какие крестные муки принимают покалеченные бойцы! – Плечи Инны передернулись. – Еще месяц назад планета Земля представлялась мне планетой немалых радостей. А теперь вижу совсем другое: человек хрупок, стоит повредить или застудить, скажем, седалищный нерв, и он уже не в силах ступить на ногу… А мы с поля боя приносим людей с размозженными черепами и лицами, разорванными животами, перебитыми ногами, обожженных и иссеченных горячими осколками, а потом наши хирурги вынуждены еще кромсать их без всякой милости. – Инна говорила горячо, с тоской, какой Ивлев даже и не подозревал в сестре.
Она увидела доподлинное лицо войны и, как натура впечатлительная, не могла не говорить об этом без боли и протеста. Она спрашивала: чем и когда окупятся потоки пролитой крови? Станет ли земля сколько-нибудь счастливей, если будут убиты еще тысячи молодых жизней? Кто поручится, что Россия, умывшись кровью, образумится и посветлеет?
* * *
Овладев рядом задонских станиц, Деникин решил предпринять операции против трех станций Владикавказской железной дороги – Крыловской, Сосыки, Новолеушковской.
Двадцать пятого апреля войска пошли через Кавалерийские хутора и, овладев станицами Екатерининской и Незамаевской, произвели в них мобилизацию казаков. Двадцать шестого апреля днем захватили станицу Веселую и в ночь двинулись на Сосыку.
Кубанский стрелковый полк бригады генерала Маркова шел в авангарде.
Перед рассветом, в три часа ночи, когда люди с трудом преодолевали мучительную, все сковывающую дремоту, раздались первые орудийные удары. Офицеры цепями зашагали по направлению к станции Сосыке, невидимой в ночном сумраке.
Три красных бронепоезда, стоявшие на станции, открыли убийственный огонь по цепям наступающих, хорошо освещая их яркими вспышками рвавшихся в воздухе снарядов. Застучали и пулеметы. И вот, несмотря на мелькавшую впереди белую папаху Маркова, атака захлебнулась. Наступавшие залегли. А потом, прижатые огнем бронепоездов, до полудня не могли подняться. Лишь в два часа дня, потеряв более двухсот человек екатеринодарской молодежи, Марков повел кубанских стрелков за собой и отчаянными усилиями овладел наконец станцией и большой богатой станицей Павловской. А кавалерия Эрдели – Крыловской и Новолеушковской. Из трех красных бронепоездов удалось подбить только один – у станции Сосыка-Ейская.
– Овчинка выделки не стоит, – сокрушался Марков. – Ведь ради одного этого броневого утюга я потерял столько прекрасной молодежи!..
Из товарных вагонов на станции казаки перегружали на подводы мешки с сахаром, солдатским бельем, ящики с консервами. В тупике на запасном пути обнаружили вагон со снарядами французских заводов и два – с винтовочными патронами. Когда об этом доложили Маркову, он горько усмехнулся:
– Французы давали снаряды и патроны бить немцев, а мы этими снарядами будем колотить русских… И большевики везли их к Батайску, чтобы отбиваться от германских войск. Получается, что я становлюсь невольным союзником немцев.
В павловском станичном правлении офицеры обнаружили целую гору пасхальных куличей, собранных станичниками для красноармейцев.
Усевшись во дворе правления под акацией, Родичев составлял список марковцев, погибших в бою под Сосыкой.
«…Поручик Максим Козыро, полтавец по рождению.
Прапорщик Зеленский, студент, петербуржец.
Ротмистр Виноградов, армавирец…»
Когда этот список просмотрел Марков, он не удержался:
– Теряю лучших своих бойцов!
Кубанский стрелковый полк переночевал в Павловской и, нагрузив подводы снарядами, двинулся в Задонье.
– Операцией на Сосыку я сыграл на руку немцам, – твердил Марков, – большевики готовили кулак для удара по германским войскам, захватившим Ростов, а я сорвал им эту задачу. Если бы год назад мне сказали, что я стану пособником кайзера, я тому, кто это сказал бы, плюнул в лицо… Не ведаю, куда мы еще скатимся из-за своей внутренней междоусобицы.
* * *
Вернувшись в Егорлыкскую, Марков с Ивлевым попали на совещание, проходившее под председательством Алексеева.
На совещании решено было послать три делегации – одну к генералу Краснову, атаману войска Донского, для заключения договора о взаимной поддержке, другую – на Украину, в Киев, для предварительных переговоров с гетманом Скоропадским, третью – к германскому командованию, в Ростов-на– Дону, для выяснения намерений немецких войск в отношении кубанского края. Напутствуя последнюю делегацию, Алексеев сказал:
– Нужно смело требовать, чтобы германское командование признало суверенитет Кубани и не переходило границ Кубанской власти.
В конце совещания выступил Деникин. Подводя итоги кубанскому походу, он объявил:
– Армия выступила из Ростова девятого февраля и закончила поход через восемьдесят дней. Пройден путь расстоянием в тысячу пятьдесят верст. Это был глубоко страдный путь. Немало смертельных схваток выдержали на этом пути. В кубанских степях оставлены могилы четырехсот офицеров и вождя. Вывезено полторы тысячи раненых. Следовательно, из трех тысяч, выступивших из Ростова, в строю осталась лишь одна тысяча. И эта тысяча участников первого кубанского похода оказалась костяком, который обрастает новыми мускулами…
Глава одиннадцатая
Леонид Иванович сидел в ревкоме и писал очередную сводку:
«Семнадцатого (30) апреля мятежные казаки, организованные в отряды полковником Подгорным, обложили с трех сторон Ейск. Ожесточенные уличные бои происходили в Ейске более суток.
Только подавили кулацко-офицерский мятеж в Ейском отделе, как на Таманском полуострове германское командование высадило 58-й берлинский полк. На Тамани не оказалось достаточно сил для уничтожения немецкого десанта. Белый офицер Цибульский, воспользовавшись этим, организовав пять казачьих сотен, захватил станицы Таманскую, Кордон, Запорожскую, Фонтановскую, Старотитаровскую, Голубицкую.
Против немецкого десанта и отрядов Цибульского Автономов направил на Таманский полуостров несколько полков: Екатеринодарский под командованием Демуса, 1-й Северокубанский во главе с Рогачевым, Днепропетровский, возглавляемый Матвеевым, и 1-й Ейский с командиром Хижняковым.
Три дня с переменным успехом шли бои за Таманскую, но разгромить немцев и отряды Цибульского не удалось, так как германское командование успело перебросить на Таманский полуостров крупные резервы из Керчи с орудиями и пулеметами.
В то же время чрезвычайно оживились и активизировались повстанческие казачьи силы в некоторых станицах, в лесных и горных районах Кубани. А грузинские меньшевики захватили Сочи и Туапсе.
Если и дальше так будут идти дела, – писал Леонид Иванович, – то Кубано-Черноморская республика окажется в чрезвычайно затруднительном положении. На Дону и Украине немцы. Связь с Москвой с каждым днем усложняется. Телеграфная связь с Царицыном то и дело обрывается. Деникин формирует из донских казаков новые части.
Автономов как главком слаб, он не умеет должным образом распорядиться наличными силами. Многие воинские отряды и гарнизоны ему и штабу обороны не подчиняются, своевольничают. Партизанщина и неорганизованность губят и подрывают обороноспособность Кубано-Черноморской республики».
Зеленоватый небосвод за окнами посинел. Сгустившиеся сумерки вскоре сменились вечерней тьмой. На людной и шумно-крикливой Красной улице на высоких фонарных столбах замерцали электрические лампочки, кое-где еще уцелевшие от метких выстрелов озорующих парней с Покровки и Дубинки, с марта месяца вооружившихся всевозможными револьверами, вплоть до маузеров, брошенными убежавшим за Кубань Покровским.
Изредка позванивая, стуча колесами по рельсам, пробегали трамваи, ярко освещенные внутри большими лампами, обутыми в сахарно белые стаканы абажуров из толстого узорчатого стекла.
Закончив сводку, Леонид Иванович заломил руки за шею, потянулся всем телом.
* * *
Из Новочеркасска приехал полковник Беспалов с письмом от полковника Дроздовского.
«Отряд прибыл в Ваше распоряжение, – докладывал в этом письме Дроздовский Деникину. – Отряд утомлен непрерывным походом… Но в случае необходимости готов к бою. Ожидаю приказаний».
Беспалов сидел на открытой веранде дома, в котором находился штаб Деникина, и рассказывал офицерам, как отряд Дроздовского сформировался на Румынском фронте в местечке Сокол, как энергичный организатор его полковник Дроздовский, чтобы накопить военное имущество и боеприпасы, обезоруживал солдатские части, уходившие с Южного фронта.
– А когда командование румынской армии вздумало не дать снарядов, – припомнил Беспалов, – Дроздовский навел орудия на Ясский дворец и тем самым заставил румын открыть склады.
Рассказчик толстыми, заскорузлыми пальцами, коричневыми от махорки, по-солдатски привычно свернул козью ножку и закурил от зажигалки, сделанной в форме орудийного снаряда.
– Седьмого марта, – продолжал он, – мы выступили в поход из Дубосксар, двадцать первого апреля появились под Ростовом. Шли на подводах форсированным маршем, по пятьдесят – шестьдесят верст в сутки. Обойдя с севера Таганрог, занятый немцами, мы утром двадцать первого апреля с ходу взяли Ростов.
– Почему же вы не удержали его? – спросил Ивлев. – Странно, повторилось то же, что было и с нами…
– Видите ли, – Беспалов замялся, – нам слишком легко достался этот большой город. При занятии его мы, по сути дела, потеряли лишь одного начальника штаба Войналовича. Его убили у вокзала. И легкость овладения Ростовом вызвала крайнее небреженье к противнику. Офицеры разбрелись по городу. Везде праздновался первый день пасхи, и наши забражничали, даже не выставив достаточного дозора. На другой день эшелоны красных вплотную подошли к Ростову, открыли огонь. Отряд наш был застигнут врасплох. Можно удивляться, как мы еще унесли ноги. Начавшийся уличный бой, лишенный какого-либо управления, обошелся нам дорого. Мы потеряли более ста боевых офицеров, значительную часть богатого обоза. Бросили немало пулеметов, орудий, снарядов. Уходили из Ростова в страшном беспорядке. Только в селе Чалтырь Дроздовскому с трудом удалось собрать отряд в одно целое. – Беспалов глубоко затянулся махорочным дымом и чертыхнулся: – Вот она, цена беспечности, какова. Или, вернее, зазнайства!
– А каким образом попали в Новочеркасск? – поинтересовался Ивлев.
– А на второй день пасхи в Чалтырь пришло известие о занятии донцами Новочеркасска. И мы немедленно двинулись туда. О вашей армии тогда у нас не имелось никаких сведений. Единственно, что было известно, это о полной неудаче похода на Екатеринодар и гибели Корнилова под Екатеринодаром. – Беспалов снова поднес козью ножку к губам. – Двадцать пятого апреля наш отряд занял село Крым. Там, услышав сильную канонаду, мы поняли, что под Новочеркасском разыгрался сильный бой. Действительно, красные крепко наседали на донцов. Мы двинулись им в тыл. И подошли в самый критический момент для донцов, уже готовых покинуть свои позиции. По приказу Дроздовского артиллерия открыла ураганный огонь по правому флангу противника. Наш броневой автомобиль внезапно врезался в самую гущу красной пехоты и начал расстреливать ее из пулеметов. Донцы, видя свалившуюся с неба помощь, воспряли духом и тоже перешли в наступление. В рядах красноармейцев началось смятение. Донская конница верст пятнадцать беспощадно преследовала бегущих большевиков. Мы торжественно вошли в Новочеркасск!
– Гражданская война преподносит уйму сюрпризов… – процедил сквозь зубы Родичев.
– Кстати, пожалуй, следует сообщить вашему командующему, – решил Беспалов, погасив о подошву сапога козью ножку, – что атаман Краснов уговаривает Дроздовского не идти на соединение с вами…
Ивлев понял, что полковник явно рассчитывает на то, чтобы набить цену своему отряду в глазах Деникина…
* * *
На углу Красной и Штабной Глаша неожиданно встретила Сергея Сергеевича Ивлева. Несмотря на жаркий день, Сергей Сергеевич был в черном костюме, в темной фуражке с зеленой тульей. Ворот пиджака у него был поднят и застегнут английской булавкой. С тех пор как Глаша видела его в последний раз, он заметно похудел, но сохранил пышные усы, прежнюю осанку.
– Глашенька! – искренне обрадовался он, когда Глаша поздоровалась с ним. – Я уже не чаял увидеть вас.
Глаша прямо поглядела в лицо Сергея Сергеевича, тоже не скрывая своей радости от встречи.
– Можно, я немного провожу вас по Штабной? – предложила она.
– Пожалуйста, Глашенька. Будет очень приятно.
Все же что-то беспомощное поселилось в Сергее Сергеевиче. Без привычного накрахмаленного воротника и без галстука он походил – или старался походить? – на обедневшего чиновника. Когда Глаша спросила, кто надоумил Инну очертя голову бежать к корниловцам, Сергей Сергеевич виновато развел руками и ответил вопросом:
– Вам с отцом не кажется, что в нашем городе теперь золотаревщина верховодит всем?
– Вы явно преувеличиваете, Сергей Сергеевич, – сказала Глаша. – Ведь было объявлено, что Золотарев расстрелян. Те же, кто его поддерживал, присмирели, видя, что Советская власть тверда. Жаль, что молодые люди из семей некоторых интеллигентов не помогают большевикам устанавливать революционный порядок, дают обмануть себя корниловцам…
– Видите ли, большевистски настроенная масса даже в одних воинских званиях наших молодых людей находит уже достаточно доказательств виновности перед революцией… Влияние анархистской толпы возрастает, – угрюмо продолжал Сергей Сергеевич. – И это пугает интеллигенцию. Толпа нелогична и, как правило, мыслит лишь одними образами. А образное мышление – ох, как нередко! – оказывается чрезвычайно несообразным. И хотя толпу составляют индивиды различного характера и темперамента, она нередко руководствуется коллективной галлюцинацией. В доказательство последнего я приведу вам пример из морской жизни. О нем рассказал лейтенант Жюльен Феликс. Часовой на фрегате увидел тонущий корвет, с которым фрегат был разъединен сильным ночным штормом. «Вон плот, и оттуда люди подают сигналы бедствия!» – закричал часовой. Воздух в это тихое, светлое утро после бурной ночи был прозрачен и чист. Весь экипаж фрегата во главе с адмиралом Дефоссе увидел плот с людьми. Люди, призывая спасти их, протягивали руки. Дефоссе приказал спустить и направить шлюпки на помощь потерпевшим бедствие. Шлюпки поплыли, но там, где видели плот, нашли лишь несколько ветвей с листьями, занесенных ветром и волнами с далекого берега. Значит, люди с утонувшего корвета оказались плодом коллективной галлюцинации…
– Пример конечно же любопытный, – улыбнулась Глаша, – но большевиков-то он никак не может характеризовать, не правда ли? Большевики, как материалисты, менее всего увлекаются какими бы то ни было химерами. Ведь так? Можно ли это отрицать, Сергей Сергеевич?
– А мне они как раз более всего напоминают экипаж фрегата адмирала Дефоссе. Разве будущее коммунистическое общество не предмет коллективной галлюцинации?! Или разве не химерой является идея построения социализма в России, которая всего лишь полтора года назад избавилась от царизма?
– Да русский крестьянин уже получил землю и Советы! – воскликнула Глаша. – Разве этого мало? Можно ли об этом забывать?
– Или разве мечта о мировой революции не является химерой русских большевиков? – упрямо твердил свое Сергей Сергеевич. – О ней кричат так, будто она в самом деле возможна. Все ораторы-большевики начинают и заканчивают свои речи лозунгами: «Смерть мировому капитализму! Да здравствует пожар мировой революции!» Вообще, строя планы своих действий, набрасывая и вычерчивая в сознании масс карты будущего, большевики безотчетно принимают, простите меня, картографические обозначения за живую картину будущего… А сущность всякой карты ведь лишь условно соответствует реально существующим вещам, не неся в себе ни малейшего сходства с ней.
– Я многое увидела и поняла за это время. Знаю теперь, что энергия революционной воли любую мечту превратит в реальную действительность. Большевики – профессионалы революции и смотрят на революцию как на дело, и массам они дают сразу и землю, и гражданские права, и власть…
– Но горстка профессионалов революции потерялась в океане, прошу извинить, разбушевавшегося анархизма и невежества. И большевики, фанатически исповедующие материализм, на деле оказываются самыми наивными идеалистами!.. Они убеждены, что их декреты имеют сверхъестественную силу… А я вижу, что им управлять массами не дано… Массы управляются своими инстинктами…
– Сергей Сергеевич! Ну вот пройдет год, не больше, и вы увидите, что большевики никакие не идеалисты и декреты их обуздают мелкобуржуазную стихию и положат конец всякой… архаровщине!..
Они остановились у железной ограды ивлевского двора, и Сергей Сергеевич стал упрашивать Глашу зайти к ним:
– По вас, Глаша, очень соскучилась Елена Николаевна. Зайдите хотя бы на минутку!
– Да ведь я тоже очень хочу ее видеть!..
Елена Николаевна, прежде всегда элегантно и просто одевавшаяся, теперь была в помятом бордовом платье. При виде Глаши она сразу же расплакалась.
– Как только кончились бои, пошла в район кожевенных заводов, исходила там все вдоль и поперек. Чуть с ума не сошла. В каждом убитом мне мерещился Алексей… – Елена Николаевна всхлипнула и опустила голову. – А теперь всего больше тоскую об Инне. Мучает предчувствие беды…
– Ну а зачем отпустили ее? – не удержалась от упрека Глаша.
– Она, не спрашиваясь у нас, ушла… Только на другой день, – сказал Сергей Сергеевич, – мы нашли на ее туалетном столике записку: «Я ушла к Алексею!»
– Каждый раз, как подумаю о ней, сердце сжимает такая смертельная тоска… – жаловалась Елена Николаевна. – Каждую ночь вижу Инну во сне… Она из окна нашего дома, охваченного пламенем, протягивает ко мне руки… А я, точно прикованная, стою у калитки и не могу сдвинуться с места…
– Можно мне на минуту зайти в мастерскую Алексея Сергеевича? – попросила Глаша, видя, что утешить Елену Николаевну не стоит и пытаться.
Сергей Сергеевич провел ее в мастерскую и сказал:
– Я вам сейчас принесу альбом Алексея со страницей, адресованной вам, Глаша.
Когда он вышел, Глаша быстро подошла к мольберту и приподняла простыню.
С холста, натянутого на подрамник, глядели ее глаза, синие, мартовские, излучающие счастье. «Удивительно верно он схватил выражение глаз…» – изумилась Глаша.
Она опустила простыню. Сергей Сергеевич принес потрепанный альбом:
– Вот садитесь и полистайте его.
Глаша взяла альбом и, не садясь в кресло, стоя, принялась разглядывать каждый лист.
Карандашные наброски Ивлева запечатлели исхудавших, с побитыми холками кавалерийских коней, офицеров с хмурыми лицами, заросшими колючей щетиной, трупы, валяющиеся под забором, мальчишеские физиономии юнкеров.
– Рисунки, надо сказать, невеселые, – заметил Сергей Сергеевич. – Судя по ним, закубанский поход был не из легких.
– Да, это верно, – согласилась Глаша. – Но, пожалуйста, храните эти рисунки! Они ведь показывают кусочки гражданской войны…
На последней странице Глаша нашла свой профиль, сделанный карандашом, и несколько строк, обращенных к ней.
«Может статься, – писал Алексей, – эти строки будут словами покойника, адресованными твоей жизни и отзывчивой душе.
Но и тогда, Глаша, помни, что я не был врагом тому, что дорого тебе… Я ушел от тебя за Кубань ради тебя. Я не хотел и не хочу быть врагом народа. Но народ гонит меня и подобных мне во мрак неизвестности. Однако я несу в уголке сердца светлую надежду, что все мы пройдем сквозь этот мрак, и тогда в России вновь образуется для нашей любви место под солнцем. Я вновь стану за привычный мольберт, и ты сядешь у распахнутого окна… Есть в разлуке благо – это воспоминания. И я буду пользоваться этим благом, ибо и в самые роковые минуты жизни не перестану вспоминать о тебе, благородная, славная Глаша. Алексей Ивлев».
Глаша вынула из альбома этот дорогой для нее лист и бережно спрятала его на груди.
Простившись с Сергеем Сергеевичем и Еленой Николаевной, она ушла.
Стоял жаркий день. Знакомые дома, заборы и даже полустертые кирпичи тротуара Штабной улицы напоминали обо всем, что было связано с домом Ивлевых, с Инной и Алексеем. Вот здесь не раз шагал Алексей, и, быть может, сейчас ее ноги ступают именно по тем самым кирпичам, что таят невидимые следы его ног. Все ему тут было знакомо, вплоть до ржавых шляпок гвоздей, торчащих из досок заборов. К чему только не приглядывался зоркий, все примечающий глаз художника?..
Глаша подошла к белому особняку дома Сокольских, находившемуся рядом с домом Никифораки. Из окон особняка торчали стволы пулеметов, а на подоконниках сидели и лущили семечки парни сорокинского отряда.
– Эй, молодка, чего семенишь мимо? – окликнул Глашу чубатый парень и наполовину высунулся из окна. – У нас до тебя, красотка, интерес имеется. Подойди, лясы поточим…
Глаша поправила алый бант на своей блузке и перешла через дорогу на противоположную сторону улицы.
«Ивлевы, Ивлевы… Русские интеллигенты… – размышляла она. – Они хотят видеть плоды прежде цвета и находят листья безвкусными… Им трудно понять, что все-таки лучше преодолевать колючие шипы на дороге к новому, чем бежать за тенями прошлого».
