Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 58 страниц)
Глава тридцатая
Утром, когда Ивлев пришел в штабной поезд, в салон-вагоне нашел Шатилова, Улагая и походного кубанского атамана Науменко.
– Вот кстати подошли, – сказал Врангель, ответив кивком на приветствие Ивлева. – Рядом с нашим поездом – поезд Шкуро. Пойдите и от имени Шатилова пригласите Шкуро в наш поезд. Или лучше будет, если скажете, что его желает видеть генерал Шатилов. А ты, Павлуша, как только Шкуро попросит к себе, – Врангель обернулся к Шатилову, – пойди и подготовь его к встрече со мной. Скажи, что я был неверного мнения о нем как о военачальнике и потому-де, мол, недооценивал. Но сейчас, имея полную информацию, изменил свой взгляд. Хочу с ним познакомиться ближе и ввиду тяжелой ситуации на фронте и общей опасности объединить силы для спасения дела. Шкуро тщеславен, самолюбив, и, я полагаю, нетрудно будет столковаться с ним. Тем более что в нашем деле я пообещаю отвести ему видную роль.
Ивлев нашел Шкуро сидящим в салоне. Вагон курносого, рыжеватого генерала был обставлен креслами красного дерева, пол устилал красный текинский ковер, на окнах висели шелковые шторы оранжевого цвета. Шкуро сидел за круглым полированным столиком, заставленным полевыми телефонами.
Как только Ивлев доложил о Шатилове, Шкуро тотчас же приказал просить его.
Врангель продолжал беседовать с Науменко и Улагаем, покуда Шатилов не возвратился в вагон, ведя за собой Шкуро, нарядившегося в новую черкеску черного сукна.
После обычных приветствий, Врангель усадил гостя рядом с собой.
– Вы, Андрей Григорьевич, безусловно, один из прославленных наших героев, – начал он. – Такого мнения все здесь присутствующие… И я хочу извиниться за прошлое…
– О, я не злопамятен, – живо отозвался Шкуро и приосанился.
– Петр Николаевич, – вдруг поднялся Улагай, – у меня, кажется, высокая температура. Голова пылает. Я не могу больше превозмогать себя. Разрешите удалиться. Боюсь, у меня разыгрывается тиф. От всей души и сердца желаю вам успеха в нашем деле!..
– Идите, голубчик, идите, постарайтесь преодолеть болезнь. – Врангель подошел и по-отцовски поцеловал своего любимца в лоб. – Да-а, голова у вас как огонь. Но не отчаивайтесь, если это даже и тиф… Вызывайте к себе профессора Юрьевича, лечившего меня. Это опытный лекарь.
Вслед за Улагаем почти тотчас же собрался и ушел бравый атаман Науменко.
– Вы какое вино предпочитаете? – спросил Врангель, собираясь продолжить беседу со Шкуро.
– Я из всех легких напитков предпочитаю коньяк и водку, – попытался сострить Шкуро и рассмеялся.
– Ну что ж, прикажем подать и того, и другого, – снисходительно улыбнулся Врангель. – А пока расскажите, каково настроение кубанского казачества? Любят ли они нашего главнокомандующего? Популярен ли он среди станичников? Что говорят о нем?
– Видите ли, – уклончиво начал Шкуро, – со мной, как с генералом, они не очень-то откровенничают. Но, могу вас уверить, удар по кубанским демагогам затронул казачество лишь косвенно. О Калабухове, которого вздернул Виктор Покровский, они редко вспоминают. А Иван Макаренко, которого надо было первого повесить, избежав ареста, сейчас, после нескольких недель скитания по хуторам и плавням, получил из Ставки через третьих лиц гарантию безопасности и вернулся в Екатеринодар. Я как раз был у начальника военного управления, когда он к нему явился и поведал о том, что много пережил, передумал и решил навсегда отойти от всякой политики. И обещание сдерживает. Нигде не показывается.
Буфетчик штабного поезда выставил перед Шкуро графинчик с водкой и бутылку коньяку, а Врангелю в бокал налил рислинга.
– Итак, Андрей Григорьевич, – сказал Врангель, подняв бокал с вином, – за ваше здоровье. Я, к сожалению, ничего не могу пить, кроме сухого вина.
– Вот потому-то и поносили меня за мои выпивки, – усмехнулся Шкуро и лихо опрокинул рюмку коньяку в рот.
– Ну, вы уж слишком! Сверх всякой меры! Ваши кутежи намозолили всем глаза, – начал было выговаривать Врангель, но Шкуро тотчас же перебил его:
– Сам знаю, что виноват. Грешный человек. Люблю погулять! – Он наполнил себе вновь рюмку коньяком и с напускным простодушием продолжал: – Каждому из нас палка нужна. Треснули бы меня по голове, я бы и гулять бросил, а то гляжу – сам командующий армией, наш Май, гуляет. Ну а нам, людям маленьким, и сам бог велел.
– Да, Антон Иванович слишком снисходительно смотрел на все ваши вольности, – подтвердил Врангель. – Даже старался не замечать их. Как сейчас не понимает всей серьезности положения и тем самым ведет нас к полному разгрому. А между тем возможности борьбы далеко не исчерпаны. Посмотрите, сколько сил стеклось на Кубань! Их бы переформировать, воодушевить именем и словом вождя. Настоящий авторитет, истинный вождь должен найтись среди нас. Не оскудела же земля русская.
Шкуро отодвинул рюмку, наполненную коньяком, на середину стола и сразу как будто протрезвел.
– Послезавтра рождество, – вдруг вспомнил Врангель. – Жена предлагает поехать на два-три дня в Кисловодск на нашу дачу и немного отдохнуть.
Шкуро вновь придвинул к себе коньяк.
– Что ж, поедемте вместе. Моя жена и сестры сейчас, кстати, в Кисловодске. Я приглашаю вас и вас, Павел Николаевич, с вашими супругами встретить сочельник у меня.
– Благодарю, – сказал Врангель, – мы с Павлушей захватим жен и непременно будем у вас. Вы когда отправляетесь?
– Завтра утром.
– Ну и мы завтра.
– Тогда, может быть, соединим свои поезда? – предложил Шкуро.
– Мы не против.
Врангель встал и протянул руку Шкуро:
– Итак, до завтра!
* * *
Ивлев пошел провожать Врангеля в город на квартиру.
– Петр Николаевич, – спросил Ивлев, – есть ли смысл посвящать Шкуро в наши намерения? Мне кажется, этому «герою» живется весело, вольготно исключительно из-за мягкотелости Деникина. И Шкуро отлично понимает, что при другом главнокомандующем вряд ли возможны были бы его гулянки. Кстати, он сам об этом сегодня сказал. Будьте с ним, бога ради, осторожней. Среди сподвижников Шкуро есть два брата Карташевы. Они являются тайными осведомителями Деникина. Один из них на днях в Ростове предлагал полковнику Артифексову стать на службу осведомителя… Артифексов вам об этом докладывал.
– Да, – подтвердил Врангель, широко шагая по заснеженной улице.
– Право, чрезвычайно рискованно привлекать Шкуро к делу.
– Но если я не сумею привлечь его на нашу сторону, он – этот отчаянный головорез и авантюрист – может оказаться на стороне, действующей против нас.
– Но ведь он может немедленно донести.
– Спасибо, поручик, за предупреждение, – на ходу бросил Врангель и, прощаясь у крыльца квартиры, протянул Ивлеву руку.
Ивлев пошел по Графской в свою сторону. Сильный восточный ветер, свирепо дующий в спину, вздымал облака снежной пыли. Старые липы, развесистые грабы, акации, клены, по зимнему голые, гнулись и раскачивались. Весь Екатерининский сквер, безлюдный, засеянный снежными хлопьями, мрачно и гулко гудел. В небе, затянутом белесыми облаками, несущимися по ветру на запад, нельзя было разглядеть ни лучика, ни отблеска солнечного. Что-то зловещее чудилось в сумеречном, ветреном, ледяном дне.
Ивлев, гонимый ветром, поглядывал на памятник Екатерины Второй, облепленный с одной стороны липким снегом, и думал: «В ее время нашелся граф Орлов, силач и красавец, который избавил Россию от великого несчастья иметь на русском престоле умственного недоноска Петра Третьего. Почему же сейчас Врангель не может избавить нас от неповоротливого Деникина?»
* * *
Вечером 23 декабря поезда Врангеля и Шкуро, соединившись в один состав, двинулись на Кавказскую.
Имя Шкуро приводило в трепет начальников станций и железнодорожных служащих, поэтому поезд шел без единой остановки до самой Кавказской. А на этой большой узловой станции, покуда менялась паровозная бригада, набиралась вода в оба паровоза, Ивлев вышел вместе с женами Врангеля и Шатилова прогуляться по перрону.
Обе дамы, узнав, что он художник, просили разрешить им по возвращении в Екатеринодар посетить его мастерскую.
– Но я за долгий период двух войн почти ничего не писал, – уверял Ивлев. – А все, что было написано до четырнадцатого года, теперь, право, выглядит анахронизмом.
– Ну покажете нам альбомы военных лет. Меня, например, – сказала Софья Николаевна Шатилова, взяв Ивлева под руку, – очень интересует все, что было связано с легендарным «ледяным походом». В ту пору у первопоходников, в особенности, когда они уходили уже без Корнилова от Екатеринодара, не оставалось ничего, даже клочка земли для могил своих героев.
– А тем не менее у них оставалась непреклонная воля к борьбе, – заметил Ивлев. – У одной тысячи воинов тогда было больше энтузиазма, нежели сейчас у ста тысяч.
– Да, они не вложили меча в ножны, – поддержала баронесса Врангель. – Люди знали, что могут потерять жизнь, и всегда были готовы к этому. Они в подвиге видели свой долг.
– Именно поэтому я и хочу видеть первопоходников в альбомах живописца, а потом и на полотнах, – сказала Софья Николаевна. – Энтузиасты гражданской войны.
– Человеку вообще необходим энтузиазм – этот гений толпы! – подхватила Врангель. – Он придает воинам энергию и мужество. Причем в каждом искреннем энтузиасте всегда можно обнаружить избыток энергии.
Когда Ивлев распрощался с дамами и вернулся в салон– вагон, Врангель беседовал со Шкуро.
– Самое великое можно с виду превратить в ничтожество, но почти никогда ничтожное не превращается в великое, – говорил Врангель. – Точно так же, как из бездарности и тупицы никогда не получится прозорливого полководца, стратега и тем более – политика. Присутствие Романовского на посту начальника штаба Ставки даже преступно. Деникин не замечает, что Романовский – злобный, завистливый честолюбец и во главу всего ставит свое «я». Деникин – мягок, образован, но он плоть от плоти штабной генерал, рутинный, привыкший к спокойной тыловой работе. Много в нем, однако, и бесталанности. А бесталанность на все накладывает печать могилы. Разве вы не замечаете, что вся общественность и армия в лице ее старших представителей окончательно изуверились в Деникине и ненавидят Романовского. Вспомните, как некогда звучали имена Корнилова, Алексеева, Маркова… И по сию пору офицер, юнкер, попадающий в полки имени прославленных генералов, как правило, становится отличным бойцом.
Шкуро, подперев кулаком тяжелый подбородок скуластого, почти квадратного лица, слушал Врангеля с необыкновенной почтительностью.
Врангель продолжал настойчиво доказывать, что если в ближайшие три – семь дней в Ставке не произойдет коренных изменений, то будут потеряны не только Ростов, но и все надежды на дальнейшую борьбу.
– Необходимо, чтобы Деникин безотлагательно сдал командование другому лицу! – наконец сказал Врангель и вдруг понизил голос до шепота – Я скажу вам по секрету, что к этому выводу пришел не я один: этого же мнения командующий Донской армией Сидорин и его начальник штаба Кильчевский, кубанский войсковой атаман и донской атаман Богаевский, кубанские генералы Покровский, Улагай, Науменко, видные члены рады и Донского круга. Со многими из них я переговорил, и все они вполне разделяют общую точку зрения, что Деникину следует предъявить ультимативное требование немедленно уйти с поста главнокомандующего. Теперь остановка лишь за вами, Андрей Григорьевич, и терским атаманом Герасимом Андреевичем Вдовенко. Как только вы с ним дадите согласие, мы немедленно соберемся в Екатеринодаре и объявим свое решение. В случае отказа Деникина подчиниться общей воле мы ради спасения великого дела не остановимся ни перед чем. История оправдает нас.
– Я-то не знал ничего, – протянул Шкуро, избегая прямого взгляда Врангеля. – Мне и в голову не приходило, что такое возможно.
– Дело это не только возможно, оно решено, – сказал Врангель. – И если вы вступите в союз с нами, мы вам отведем в этом деле немалую роль.
– Я, Петр Николаевич, не политик, я – рубака! Мне что прикажут старшие, то я и делаю. Вы уж лучше об этом толкуйте с атаманами и председателями правительства. Я даже и не Покровский, у которого яд и палач всегда наготове. Он, Виктор, мастак на форс-мажоры.
– Значит, вы хотите остаться в стороне? Так я вас понял?
– Нет, почему же? Я просто сейчас не могу сразу собраться с мыслями. Вы так неожиданно, как снег на голову… Да мы завтра вечером встретимся у меня на даче и потолкуем. Вы к тому времени переговорите с Герасимом Андреевичем. А сейчас дайте мне помозговать. Утро вечера мудренее. Ну, словом, за мной дело не станет. Лишь бы Вдовенко согласился…
Шкуро проворно собрался и, пожелав Врангелю доброй ночи, удалился в свой вагон.
– Видали, как юлил этот прохвост, – сказал Шатилов. – Пожалуй, и впрямь не стоило посвящать его в наши замыслы.
Врангель, очевидно поняв, что сделал непростительную оплошность, связавшись со Шкуро, с нескрываемой досадой сказал:
– Нет у меня никакого опыта играть в заговорщики. Привык идти с открытым забралом… Ну, не будем спешить разочаровываться. Я думаю, Шкуро не посмеет все-таки перебежать нам дорожку. Он должен видеть в нас силу и бояться за свое будущее. В нем немало карьеризма. Вспомните, как выпрашивал он себе чин генерал-лейтенанта у Май-Маевского.
* * *
Вагон трясся, мотался из стороны в сторону, ухал, гремел, скрипел, стучал колесами, звякал сцеплениями.
Ивлев сел у столика и, загасив свет, глядел из окна купе в мутно-сумеречную снежную даль. Изредка мимо проплывали какие-то маленькие станции с ярко освещенными окнами телеграфа, с одинокими фонарями, скупо льющими желтый свет керосиновых ламп на смутно белеющие от снега платформы со стрелками, сонно мерцающими в ночной тьме малиновыми и зелеными огоньками.
Низко склонившись и обхватив руками отяжелевшую голову, Ивлев, когда дрема смеживала глаза, вдруг чувствовал себя куда-то проваливающимся и падающим. Внутренний трепет заполнял невольно все существо, и Ивлев открывал глаза от ужаса, будто вместе с вагоном и поездом, несущимся сквозь ледяную ночь, валится в тартарары и Врангель, и Шатилов, и он сам со всеми своими помыслами, тоской, надеждами…
* * *
Ранним утром, подъезжая к Пятигорску и поглядывая на громаду Машука, Врангель говорил:
– Не могу без содрогания думать об участи генералов Рузского и Радко-Дмитриева, которых здесь изрубили. Если бы большевики пощадили их, то они так же, как мы, стали бы ведущими фигурами белой армии. В начале восемнадцатого года в Ялте я был помилован крымскими коммунистами. Не угадали они во мне одного из самых энергичных деятелей антикрасного движения.
Склоны Машука и Бештау розовели снегом, озаренным лучами низкого утреннего солнца. Крыши пятигорских домов и зданий, нахлобучив на себя пышные шапки снега, тоже розовели. И сизый дым, прямо вздымаясь из труб в чисто-прозрачное небо, слегка окрашивался розовым. Все деревья в это морозное утро, светлое и звонкое, сверкали яркими блестками инея.
Как только поезд остановился у перрона вокзала, в салон-вагон пожаловали два редактора пятигорских газет, и один из них, в енотовой шубе, в высокой черной каракулевой шапке, в золотом пенсне, обращаясь к Врангелю, сказал:
– Ваше превосходительство, сейчас наступил такой критический час, когда мы все нуждаемся в ободряющем слове авторитетного военного лица…
Врангель сунул руку за кавказский пояс, которым в талии была туго стянута его черкеска, и начал диктовать редакторам:
– Под Ростовом и Новочеркасском мы сейчас имеем безусловное превосходство над противником в технике и в силах конных войск…
Между тем Шкуро не мешкал. Отцепив свои вагоны от поезда Врангеля и оседлав коня, он галопом понесся к терскому атаману, чтобы рассказать о «генеральной революции», затеваемой Врангелем.
Вдовенко внимательно выслушал Шкуро и, поняв, что он боится Врангеля и сделает все, чтобы предупредить Деникина о предстоящем движении против него, тотчас же вызвал к себе председателя Терского круга Губарева, человека ему послушного и крайне осторожного.
Шкуро, повидавшись с Вдовенко, тут же отправился на станцию и укатил в Кисловодск.
* * *
Терский атаман принял Врангеля любезно, но нарочно повел беседу с ним в присутствии Губарева.
– У донцов и кубанцев, – объявил Врангель, – возникла мысль о коренной реорганизации власти на Юге России. Власть эта мыслится как власть общеказачья. Между тем Деникин из-за своего рутинерства не соглашается на создание этой власти. Ему всегда недоставало широты взглядов и смелости государственного человека.
Вдовенко, приглаживая длинные, свисающие вниз запорожские усы, упорно отмалчивался.
– А генерал Деникин не уведет Добровольческую армию за собой? – спросил Губарев.
– Нет, этого не случится, Петр Дементьевич, – стал уверять Врангель. – Мы не допустим увода армии. К тому же армия недовольна Деникиным и Романовским.
– Значит, судя по вашим словам, кубанцы уже согласились признать вас своим вождем, согласие у донцов обеспечено? – продолжал допытываться Губарев.
– Это вам, Петр Дементьевич, подтвердит мой начштаба, – явно нервничая, сказал Врангель и, обращаясь к Шатилову, добавил: – Не правда ли, Павлуша?
Шатилов утвердительно кивнул.
Наконец Вдовенко, от внимания которого не ускользнуло чрезмерное волнение Врангеля, пытавшегося склонить его на свою сторону и, очевидно, знавшего, что на Кубани и Дону далеко не все верят в возможность смещения Деникина, сказал:
– Я думаю, что в такой тяжелый момент, который сейчас наступил для армии, смена главнокомандующего революционным путем может послужить усилению развала. Крайне сожалею, что войсковые атаманы и командование Донской армии не думают об этом.
– Герасим Андреевич, – взмолился Врангель, – нет, вы во имя спасения общего дела должны примкнуть к нам! Медлить со сменой Деникина нельзя ни часу. Дело стоит лишь потому, что мы не заручились вашим согласием. Не правда ли, Павлуша?
– Да, остановка только за вами, – подтвердил Шатилов.
– Нет, терцы на это не пойдут! – вдруг отрезал Вдовенко и, давая понять, что на эту тему он больше не намерен разговаривать, поднялся из-за стола.
– Может быть, Петр Николаевич и Павел Николаевич, вы у меня отобедаете?
– Спасибо, Герасим Андреевич, – обиженно протянул Врангель, – нас в Кисловодске ждет к себе генерал Шкуро. Мы дали обещание встретить сочельник у него на вилле. Кстати, там дожидается нас и генерал Эрдели.
Едва Врангель, Шатилов и Ивлев оставили атамана, он тотчас же позвонил начальнику Пятигорской станции, чтобы тот немедленно подготовил экстренный поезд для отправки в Батайск.
– Покуда не опередил нас Шкуро, – сказал Вдовенко, – вы, Петр Дементьевич, мчитесь этим поездом к главнокомандующему и подробно сообщите ему весь наш разговор с бароном. Собирайтесь. А я сейчас напишу короткое письмо генералу Романовскому… Пусть он примет соответствующие контрмеры.
* * *
Шкуро, встречая Врангеля в Кисловодске, выстроил на перроне в качестве почетного караула сотню своих «волков» и оркестр.
Как только поезд остановился и Врангель с Шатиловым появились на площадке вагона, раздались вызывающие, резкие звуки дореволюционного марша «Под двуглавым орлом».
Шкуро, окруженный свитой своих офицеров, мгновенно выступил вперед и, держа руку под козырек, отрывисто начал рапортовать:
– Ваше превосходительство, гарнизон города Кисловодска и войска вверенной мне «волчьей дивизии»…
Сестры Шкуро тоже были на перроне. Завидя на площадке салон-вагона жен приехавших генералов, они подбежали к ним и преподнесли громадные букеты белоснежных хризантем.
А за вокзалом всех дожидались великолепные тройки лошадей, запряженных в ковровые сани.
Дача Шкуро была недалеко от вокзала, и поэтому, чтобы хорошо прокатить гостей, он велел ехать кружным путем. Сначала тройки бешено скакали главной улицей города, потом – широкой аллеей парка, и когда показалась вилла с огромными, ярко сияющими окнами, то помчались по дороге, теснимой с обеих сторон высокими темными елями, ветви которых были отягчены снегом.
Так как был восьмой час вечера, то сразу же начался обед. И обед этот, оказавшись поистине царским, проходил под звуки пленительных, вкрадчиво-лукавых и немного грустных старинных русских вальсов, которые исполняли музыканты, устроившиеся со своими трубами на большой застекленной веранде богатой дачи, недавно приобретенной Шкуро за пятьсот тысяч николаевскими деньгами. В памяти Ивлева, пившего и коньяк, и водку, и шампанское, остались тосты, которыми взаимно очень любезно обменивались Шкуро и Врангель, – остались прежде всего потому, что ни тот, ни другой при этом даже словом не обмолвился о том, что занимало их. Когда явился Эрдели, Врангель тотчас уединился с ним в соседней комнате и долго не возвращался к обеденному столу.
Сестры Шкуро, Катя и Вера, между которыми сидел Ивлев, довольно усердно потчевали его всевозможными яствами, в особенности мандаринами, грушами и душистыми дынями-зимовками. Вообще они оказались довольно задорными и веселыми.
Под конец обеда все перешли на шампанское, залили им всю скатерть. Густой веселый туман обволок сознание Ивлева, и он, увлекаемый то Катей, то Верой, выбегал в соседнюю просторную залу, на стенах которой горели бра, и напропалую кружился в танцах.
Потом, как во сне, припоминал он глубокую полночь, когда Шкуро проводил Врангеля, Эрдели, Шатилова с их супругами и, оставшись в кругу своих, пустился в пляс под звуки «Наурской», после стрелял с балкона в звездное небо, а Вера, доверчиво прижимаясь к нему оголенным плечом, говорила:
– Брат, право, с сумасшедшиной в голове. Он не может веселиться без шума и выстрелов. Когда он ухаживал за своей будущей женой, будучи еще юнкером Николаевского училища, он нередко являлся среди ночи к окнам ее дома с оркестром духовой музыки и закатывал на улице целые концерты. Таким он и остался.
В середине ночи откуда-то были привезены на дачу цыгане с гитарами, бубнами. Под их песни и пляски почти до трех ночи шла пьяная неразбериха.
Ивлев смутно помнил, как шел он через темный парк на вокзал и как белые от снега и темные от зелени ели то нежно склонялись над ним, то высоко вскидывались в небо.
Серебристая ущербленная луна, охваченная радужно-туманным кольцом, как бы скользя по звездному, обледенелому от мороза небу, блестела то слева, то справа…
Ивлев останавливался и с невыразимой скорбью глядел на высокую луну, понимая, что все безудержно валится в пропасть, что затея Врангеля обречена на провал, что в эту морозную рождественскую ночь донцы сдали Новочеркасск.
– Да, уже нет того огня, который бы спаял Донскую, Кубанскую и Добровольческую армии, зажег бы в умах одну мысль, породил доподлинный энтузиазм.
Все остальное уплыло из памяти.
Проснулся Ивлев в купе вагона, когда поезд уже мчался в Батайск, куда телеграммой Романовского был вызван Врангель.
Голова от вчерашнего была тяжелой, и жутким казался стремительный бег поезда. Грохот вагона не обещал ничего отрадного.
В Батайск прибыли поздно вечером, там тотчас стало известно, что конница Буденного почти полностью уничтожила терскую пластунскую бригаду, поставленную в центре добровольцев, и опрокинула конницу генерала Топоркова, который бросил фронт и спешно ушел на левый берег Дона.
Утром 26 декабря Деникин принял Врангеля и дал понять, что ему все известно.
Уяснив, что Шкуро и Вдовенко проинформировали Деникина, Врангель вскипел:
– Ваше превосходительство, Шкуро, Науменко и Вдовенко предатели. Они уверяли, что я сохранил популярность на Кубани, а теперь говорят, что мое имя стало одиозно среди казачества и мне нельзя встать во главе казачьей конницы. Считаю поэтому дальнейшее свое участие в ее формировании невозможным.
– Да, вы потеряли свой престиж на Кубани, – подтвердил Деникин. – Вам следует немедленно оставить пределы Кубанского края. Поезжайте в Новороссийск. Займитесь пока укреплением новороссийского района. Благодарю вас за верную службу. Прощайте!
26 декабря Добровольческий корпус вел ожесточенный бой за Ростов, но советские войска из Новочеркасска вышли ему в тыл.
Дроздовцы и корниловцы начали отступать. Одновременно с ними в Ростов входили красные конные и пехотные части. Добровольцам пришлось с боем пробиваться на левый берег Дона.
Кавказская армия оставила Царицын и сосредоточилась за рекой Сал.
29 декабря Врангель со всей семьей прибыл в Новороссийск. На вокзале он был встречен генералом Корвин-Круковским, суверенно управлявшим Новороссийском.
Три дня Ивлев прожил в городе, который насквозь продувал злой, леденящий норд-ост.
Сыпной тиф и здесь свирепствовал. Из прибывающих в Новороссийск поездов не успевали разгружать больных и раненых. Под пакгаузами, на перроне, вокруг вокзала, прямо на насыпи, между вагонами из-под брезентов и рогож торчали окоченевшие руки, ноги, лица мертвецов.
Кругом города, в горах, действовали «зеленые».
Вслед за Врангелем со своим поездом прибыл генерал Лукомский и в качестве главноначальствующего обосновался на Воронцовской улице.
В большом доме министерства внутренних дел на Дмитриевской улице стоял настоящий табор ведомственных беженцев. Ивлев заглянул в зал эмиграционного бюро, полный разношерстной публики.
Получая визы на выезд, здесь, в одной толпе, оказались богач граф Шереметьев в роскошной дохе и Суворин в потрепанном летнем пальтишке, маленький рыженький Лэндлорд и громоздкий, хотя и сильно исхудавший Родзянко, степенный и обходительный ректор Петроградского университета профессор Гримм и суетливый попик в черной рясе, спасающийся от своей паствы, холеные молодые люди, избежавшие всяких мобилизаций, и безногие, безрукие офицеры в измятых английских шинелях, уже порванных в локтях, худенький и нервный генерал от инфантерии Шкинский, корректный и умный профессор Мигунов и маленький, горбатенький генерал Стахович, жалкие, истощавшие чиновники в старых, вылинявших фуражках с кокардами и знаменитый архимиллионер Венгеров в бобровой шапке, известная общественная деятельница Москвы графиня Бобринская и обовшивевшие, опустившиеся институтки харьковского и донского институтов, высокая, статная, похожая на скитскую послушницу Маргарита Дурново, имя которой фигурировало в связи с последними днями жизни царской фамилии, либеральный журналист Яблоновский и курский черносотенный губернатор, барыни в великолепных мехах и оборванные грязные полковники с заросшими, небритыми лицами, иконописный и деликатный Римский-Корсаков и нахальный, ловкий финансист Чэмберс, породистый князь Васильчиков с серьгой в ухе и моноклем и известный куплетист Хенкин, бывшие губернаторы без копейки денег в кармане и ростовские торговые тузы с чемоданами, набитыми иностранной валютой, больные, покалеченные прапорщики с костылями и деревяшками вместо ног и безукоризненно одетые во все английское офицеры, удачно примазавшиеся к заграничным миссиям…
Все эти люди, молодые и старые, знаменитые и никому не известные, олицетворявшие собой разгромленную старую Россию, толкались в длинных очередях к разным столам.
Продовольствия в городе было достаточно, но денежных знаков в обращении было несметное множество. Цены росли неудержимо. Обед в ресторане уже стоил триста рублей. Побриться в парикмахерской – сто рублей.
За хлебом у пекарен по утрам выстраивались длинные очереди, которые часто расходились ни с чем: подкатывали военные повозки и весь только что испеченный хлеб забирали для воинских частей.
Особенно худо дело обстояло с жильем. Все квартиры были до отказа забиты беженцами. Несмотря на холода, люди ютились на чердаках и в сараях.
Корвин-Круковский по тайному указанию Деникина оставил Врангеля не у дел и вскоре намекнул барону, что ему вообще следует покинуть пределы Юга России.
Хмурым зимним полднем Врангель, собрав в вагон-салон офицеров штаба и поблагодарив их за верную службу, покинул поезд.
Вместе с ним покинули поезд и сели в автомобиль его жена, две дочери и горничная.
– Я первым же английским пароходом, – объявил Врангель, – уеду. Отныне мы становимся людьми, потерявшими отечество.
«Хуже, хуже, – подумал Ивлев. – Мы полные и окончательные изгои. Для отечества мы стали инородным телом».
Ударили лютые морозы. Задул ледяной норд-ост, вытрясший мелкий снег из охвостьев разлохмаченных туч, а потом налетел ураган. Срывались суда с якорей, поднимались в воздух будки с часовыми, перекидывались через новороссийский мол громады бурно вспенившейся воды, которые, свирепо кидаясь на пристань, разбивались вдребезги о прибрежные скалы и камни. Соленые брызги морской воды мгновенно замерзали в воздухе и, несясь по ветру, засыпали ледяной крошкой крыши городских зданий и домов даже на центральных улицах.
Новые составы с сыпнотифозными забили все ближайшие и дальние пути, и под вой норд-оста бредящие солдаты и офицеры либо умирали от жажды и голода, либо замерзали от холода, пробиравшегося сквозь дощатые стены товарных вагонов.
Вместе с норд-остом в городе, переполненном беженцами, разыгралась и эпидемия тифа. Заболел и умер Пуришкевич, в декабре читавший в Новороссийске свои монархические лекции.
Ивлев, идя по Серебряковской улице, мельком видел похоронную процессию, шедшую за гробом, в котором лежала оболочка некогда очень желчного и красноречивого лысого демона бестактности, прославившегося на весь мир участием в убийстве Распутина.
Не было ни оркестра, ни венков. За жалким катафалком с наглухо заколоченным гробом шагали попы, надевшие траурные ризы поверх меховых шуб, да небольшая группа дроздовцев, корниловцев, марковцев. Позади всех, мелко семеня ногами, шел князь Евгений Трубецкой в оборванной медвежьей шубе с длинными рукавами, волочившимися по булыжной мостовой, обледенелой и скользкой. Он сам был уже болен тифом и потому глядел вперед мутными, ничего не видящими глазами…
Посмотрев вслед уходящим, Ивлев понял, что все они у последней черты, и подумал: «Может быть, вся трехлетняя история белого движения будущим трезвым умам историков покажется сплошным похоронным движением, начавшимся в Новочеркасске с похорон гимназистов и кончившимся похоронами Пуришкевича в Новороссийске. Все время мы хоронили своих вождей, бойцов, свое дело. Хоронили свое прошлое, настоящее и будущее. Мертвые – мертвых. Напрасно горячие головы сравнивали белое движение с Вандеей. Ничего похожего! Вандея – это когда тысячи крестьян вооружаются вилами и рогатками, лезут на пушки и штыки солдат, защищающих революцию. А в России, наоборот, на «вандейские» пушки и танки кидались оборванные и безоружные революционные мужики. В список умерших надо было отнести идею восстановления старого. Вообще ни одному русскому офицеру не стоило откликаться на призыв Алексеева. Большевики справились бы с анархиствующим смерчем. Самое чудовищное заключается в том, что русские дисциплинированные офицеры, встав под белое знамя для борьбы с невежественной стихией, создали у себя в Добровольческой армии военный анархизм. А большевики, вопреки всем прогнозам и предсказаниям, разделались и со стихийными, и с «белыми» анархистами».