Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 58 страниц)
Глава тринадцатая
Корпус белых войск под командованием генерала Родзянко в середине мая перешел в наступление в петроградском направлении, разбил 7-ю советскую армию и при содействии эстонской дивизии, занявшей город Псков, продвинулся к Красной Горке и серьезно угрожал Гатчине и Луге.
Об этом в екатеринодарских газетах сообщалось с большим опозданием, так как информацию о событиях на севере России они получали через Париж, от командированных туда сотрудников Освага.
Однако это не мешало подавать последние известия в самых ликующих тонах.
7 июня в Екатеринодаре происходил съезд представителей главного командования и казачества. В совещании участвовали Деникин, Романовский, Драгомиров, Лукомский, атаманы казачьих войск: от Дона – Богаевский, от Кубани – Филимонов, от Терека – Вдовенко, от астраханского казачества – Ляхов. Присутствовали представители Донского, Терского и Кубанского правительств.
Вечером в атаманском дворце состоялся парадный официальный обед. За богато сервированным столом сидело около двухсот человек.
Во время обеда играла музыка, исполнялись войсковыми хорами казачьи гимны – кубанский и донской.
На столах было немало шампанского Абрау-Дюрсо, на блюдах краснели уже хорошо созревшие кубанские помидоры, и вазы были полны спелой желтой черешни.
Все участники обеда были настроены чрезвычайно оптимистично, утверждая, что на днях падет красный Питер, что Колчак получил значительную помощь из Америки и вновь перейдет в наступление.
Рябовол, как председатель Кубанской рады, держал речь на украинской мове и не преминул подчеркнуть, что кубанское казачество сыграло решающую роль в деле разгрома красных сил на Северном Кавказе.
Деникин был не в духе, недовольно морщился, почти ничего не пил. Во время речи Рябовола, которого считал прожженным самостийником и своим личным врагом, совсем помрачнел. И едва Рябовол сел, живо поднялся и совершенно неожиданно произнес следующую речь:
– Вчера здесь, в Екатеринодаре, царили большевики. Над этим зданием развевалась красная тряпка, в городе творились безобразия. Проклятое вчера…
Деникин сделал паузу и, окинув взглядом праздничный стол, раздельно сказал:
– Сегодня здесь происходит что-то странное – слышен звон бокалов, льется вино, поются казачьи песни, слышатся странные казачьи речи, над этим домом развевается кубанский флаг… Странное сегодня… – Холеное лицо главнокомандующего вдруг гневно побагровело, и он повысил голос: – Но я верю, что завтра над этим домом будет развеваться трехцветное национальное русское знамя, здесь будут петь русский наш гимн, будут происходить только русские разговоры… Прекрасное завтра! Будем же пить за это счастливое, радостное завтра!..
С этими словами, произнесенными при гробовом молчании всего зала, Деникин залпом осушил высокий бокал шампанского.
Речь его вызвала явное замешательство среди участников праздничного обеда. Она не родила энтузиазма даже у самых ближайших сподвижников Деникина. «Ура», которое раздалось с явным опозданием, получилось чрезвычайно жиденьким. А Рябовол, Калабухов, Макаренко и ряд других членов Кубанского правительства демонстративно поднялись и ушли из-за стола.
Даже Богаевский несколько смущенно сказал:
– Не рано ли Антон Иванович пошел с открытым забралом на подавление местных правительств? Да и вряд ли стоило на таком представительном собрании оскорблять самолюбия.
И только Романовский встал и крепко пожал руку главнокомандующему: мол, ничего, дела наши идут в гору, и мы можем уже теперь не очень-то стесняться.
У Ивлева от речи Деникина остался в душе отвратительный осадок.
«Этот дикий и запальчивый выпад главнокомандующего, – думал он, – делает его истинно бестактным. Как можно ущемлять тех, кто тебя подпирает плечом? Это по меньшей мере неблагодарно и неразумно. Или у Деникина окончательно вскружилась голова от успехов? Или он думает, если кубанские казаки пошли за Добровольческой армией, то уже их вожди, руководители рады, ничего не значат? Можно безнаказанно попирать их права? А между тем тот же Рябовол сейчас достаточно популярен, и не только в Кубанском правительстве, но и среди широких масс станичников. Вызвать в нем, в Калабухове, Макаренко недовольство – это вызвать недоброжелательство и среди казаков-офицеров на фронте. Это значит поссорить Добровольческую армию с казачеством, которому, безусловно, симпатичны идеи самостийности, пропагандируемые радой.
Нет, не политик, не дипломат Деникин. Он рубит сплеча сук, на котором сидит. И без этой речи, оскорбившей кубанцев, было достаточно обид у лидеров рады. А теперь конфликт, несомненно, созреет. Последняя речь явится каплей, переполнившей чашу терпения! Этого не может не чувствовать лишь совершеннейший политический слепец».
Глава четырнадцатая
На Никольской улице, в здании Донского биржевого клуба, в великолепном помещении обосновался ресторан «Орион».
13 июня здесь играл известный в Ростове румынский оркестр под управлением Солданеско.
Несмотря на полночь, зал ресторана переполняли ростовские коммерсанты и их дамы. Настроение публики было чрезвычайно приподнятое. Главное командование вооруженных сил Юга России сообщило о взятии добровольческими войсками города Белгорода.
Сидя за столиками, посетители ресторана читали газету «Вечернее время», в которой была помещена последняя сводка военных действий.
Молоденький чернобровый офицер Донской армии, шурша газетным листом и обращаясь к своей даме, высокогрудой, полной брюнетке, восторженно восклицал:
– Через неделю наверняка возьмем Курск! Корпусом добровольцев командует генерал Кутепов!..
Леонид Иванович Первоцвет приехал в Ростов вчера, чтобы завязать сношения с большевиками-подпольщиками Дона, и попал в «Орион», куда в это время закатился с двумя ростовскими дамами Рябовол, принимавший участие в заседаниях Южно– русской конференции как председатель Кубанской краевой рады.
По-видимому, этот курносый деятель Кубани, одетый в новую щегольскую черкеску, решил вдали от Екатеринодара и семьи тряхнуть стариной и сейчас весьма усердно потчевал коньяком и шампанским пышноволосых, пышнотелых блондинок с угольно-черными бровями и подведенными глазами. Сам же председатель рады то и дело прикладывался к водке, закусывая салатом из свежих огурцов.
Оркестр темпераментно исполнял попурри из опереток.
В Екатеринодаре Леонид Иванович появлялся на улицах с костылями в руках, в дымчатых очках. В Ростове, сняв очки, бросив костыли, держался молодо, прямо, и хотя пил мало, но весь стол заставил бутылками кахетинского, чтобы походить на офицера-выпивоху.
В кармане френча лежал браунинг и наган, к ним но полсотни патронов, под френчем, на поясе – ручная граната. Леонид Иванович решил, если контрразведчики при проверке документов усомнятся в их подлинности, будет отстреливаться до последнего, а в случае безвыходного положения подорвет гранатой и себя, и офицеров контрразведки.
«Для того чтобы хорошо умереть, – думал Леонид Иванович, – надо страстно желать того, чтобы жизнь не даром потерять. Всякий невроз и сомнение мешают действовать стремительно и без колебаний. Холодный, почти математический расчет должен руководить подпольщиком. Конечно, невозможно предусмотреть всего. Судьба на голову конспиратора вываливает ворох непредвиденного».
Леонид Иванович любил жизнь и, однако, внушал себе: какой смысл прожить, скажем, девяносто или сто лет и не сделать ничего значительного? Получить в удел лишь долголетие – это может устраивать не борца, а только себялюбивого эгоиста. Тот прожил яркую жизнь, кто презирал удары судьбы и выполнял все данные жизнью обязательства.
О том, кто хорошо распорядится днями своей жизни, пожертвует собой ради общего дела, перешагнет через страх за собственное «я», сохраняется добрая память в тысячах человеческих сердец.
Так думать сейчас ничто не мешало – ни шум, ни музыка, ни громкие разговоры подвыпивших соседей.
Облокотившись на стол, Леонид Иванович поглядывал сквозь бутылки на Рябовола, сидевшего недалеко от него.
Курносый политикан, с коком светлых волос над покатым лбом, подвыпивший, вспотевший, был по-особому возбужден. Он что-то настойчиво доказывал блондинкам, пил рюмку за рюмкой, размахивал широкими рукавами черкески. Были мгновения, когда его узкие глаза слепли, становились как будто незрячими. И Леониду Ивановичу вдруг однажды, в самый разгар ресторанного вечера, в незрячем взгляде рябоволовских глаз почудилось что-то схожее с пустыми дырами вместо глаз в черепе смерти.
«А может быть, Рябовол вообще сегодня последний раз в жизни пьет?» – почему-то подумалось Леониду Ивановичу, но он тотчас же отбросил эту мысль, решив, что контрразведчики, должно быть, достаточно бдительно охраняют главу Кубанской рады, к тому же никому не дано видеть тень приближающейся смерти, даже на лицах близких и знакомых.
Леонид Иванович наполнил бокал кахетинским и, вновь кинув взгляд на Рябовола, вдруг вспомнил, что Лермонтов в рассказе «Фаталист» утверждал, будто видел зловещий отблеск смерти на лице офицера, которого вскоре зарубил пьяный казак, встретившийся ему в ту ночь на улице станицы.
«С чего бы эти мысли полезли в голову? – удивился Леонид Иванович. – Я-то не фаталист и не Лермонтов, которому, с тем чтобы занять и поразить воображение читателя, надо было украшать повествование художественным вымыслом».
Рябовол подозвал официанта, бросил на поднос несколько деникинских «колоколов» для Солданеско.
Управляющий оркестром, черноглазый, черноусый румын, взяв с подноса деньги, поклонился Рябоволу, очевидно знакомому ему по прежним кутежам, и, повернувшись к музыкантам, тотчас же взмахнул руками. Оркестр заиграл кубанский гимн.
Рябовол умиленно-пьяно замигал глазами.
Оркестр умолк, и на подмостках появился известный на Юге России куплетист Петруша Тарахно.
Сунув руки в карманы широких клетчатых брюк и стуча высокими каблуками лакированных туфель, он прошелся по подмосткам и под аккомпанемент рояля запел новую сатирическую песенку, в которой с веселым юмором говорилось, как радостно всполошились ростовские дамы-модницы, прослышав о прибытии в город офицеров Франции и Англии.
Каждый новый куплет публика встречала аплодисментами, и Тарахно, отбивая чечетку, пел:
То моряк французский снится,
То изящный англичанин.
Вместе с транспортом из танков
Даже ждут в Ростов испанца.
Куплетист звонко защелкал пальцами и бойко продолжал:
Оживленье так же в клубах,
Там облизывают губы:
Ну, теперь придут омары,
Финь-шампань, клико, сигары,
Эшелон с английской горькой,
Чтоб в былом огне азарта
Шмендеферить вплоть до зорьки
Вновь на новенькие карты…
Тарахно кончил петь, поклонился в пояс. Рябовол, взмахнув широким рукавом черкески, кинул под ноги артиста пару донских «ермаков». Блондинка с темными очами, густо подведенными синевой, порывисто чмокнула Рябовола в щеку. Глава Кубанской рады гордо приосанился.
«Оказывается, он не только политический интриган, но и большой позер!» – решил Леонид Иванович.
Обе блондинки были уже на «высоком взводе», но Рябовол снова и снова наполнял бокалы шипучим.
В третьем часу Рябовол подозвал официанта и попросил счет.
Леонид Иванович последовал его примеру и поспешил к выходу.
Правая рука так сжала рукоять нагана, что заныли пальцы в суставах. Но в парадном подъезде и на улице было пусто, безлюдно. Только два фаэтона стояли на противоположной стороне улицы. В один из них уселся и укатил с дамами Рябовол.
Леонид Иванович, вынув руку из кармана, не торопясь зашагал в сторону Большой Садовой.
Извозчичий фаэтон с Рябоволом быстро скрылся за углом.
Мимо пронесся порожний вагон трамвая с открытой платформой, загруженной старыми шпалами.
Большая Садовая, на которую вскоре вышел Леонид Иванович, тоже была безлюдна. Изредка встречались запоздавшие офицеры.
Над крышами домов высоко в небе торчал ущербленный месяц. У магазинов с ярко освещенными витринами сидели и дремали ночные сторожа. Леонид Иванович, прислушиваясь к ночной тишине большого города, зашагал походкой человека без дела по правой стороне улицы.
Вдруг он увидел, что фаэтон с Рябоволом остановился у подъезда центральной гостиницы «Палас-отель», освещенного двумя круглыми фонарями-шарами.
Рябовол первым сошел на тротуар, помог дамам сойти и, взяв их под руки, скрылся за дверьми вестибюля.
Извозчичий фаэтон, подмигивая фонарями, под стук конских подков укатил в даль пустынной улицы.
Тишина глухой полночи снова воцарилась на Большой Садовой, но внезапно разорвалась двумя револьверными выстрелами. Из вестибюля гостиницы раздался пронзительный женский визг, вспугнувший непрочную немоту безлюдной улицы.
Распахнулись двери, и на улицу выбежал офицер с белым, как бумага, лицом. Держа перед собой шашку наголо, он слепо, не видя Леонида Ивановича, пробежал мимо. У него были такие же сузившиеся незрячие глаза, как давеча в ресторане у Рябовола. Это так поразило Леонида Ивановича, что он даже вздрогнул. А офицер вскочил на коня, стоявшего у фонарного столба, и, плашмя ударив шашкой по конскому крупу, галопом поскакал в темный проулок.
Душераздирающий женский вопль из вестибюля привлек внимание нескольких прохожих, и Леонид Иванович вместе с ними ринулся в вестибюль.
Вопили дамы Рябовола, вбежав на верхнюю площадку лестницы, а сам председатель Кубанской краевой рады распростершись валялся внизу в бордовой луже крови, растекшейся во все стороны по разноцветным плиткам блестящего паркета.
Рыжебородый, толстоплечий швейцар гостиницы, как бы оправдываясь, растерянно, бессвязно лепетал:
– Их благородие… неизвестный офицер, едва господин Рябовол показался в вестибюле, выхватил револьвер, вон даже дамочки, которых они держали под ручку, не успели отскочить в сторону. Вишь, все платья в крови…
Пробитая наискось двумя пулями голова Рябовола уткнулась в ступеньку лестницы, а тело, вытянувшись на полу, уже не трепыхалось.
Через полчаса Леонид Иванович сидел на квартире врача Веры Николаевны Гончаровой, члена ростовского подпольного коммунистического комитета, и удивленно разводил руками.
– Вы представьте себе, какие фантастические сюрпризы иной раз выкидывает жизнь! Просто изумительно! В ресторане «Орион» я лишь подумал, что, может быть, Рябовол в последний раз пьет, тут же высмеял себя за чрезмерность интуиции, которая якобы годится для таких рассказов, как лермонтовский «Фаталист», и вдруг на тебе: точно по мановению волшебной палочки, выискался офицер и чуть ли не на моих глазах прикончил Рябовола. Выходит, прав был Лермонтов, утверждая, что отблески близкой смерти на лике человека от зоркого взгляда не ускользают. Впрочем, не это основное. Важно, что убийство Рябовола офицером Добровольческой армии сыграет нам на руку в деле раскола белого движения на Юге России… Нужно только усиленно муссировать слухи, что офицер, убивший Рябовола, агент деникинской контрразведки. Да, да, об этом надо писать в наших листовках. И кубанцы никогда не простят Деникину этой зверской расправы над главой их правительства и рады…
Глава пятнадцатая
15 июня 1919 года во всех екатеринодарских газетах появилось объявление в траурной рамке:
«В 3 часа ночи 14 июня с. г. в Ростове неизвестными злоумышленниками убит председатель Кубанской краевой рады НИКОЛАЙ СТЕПАНОВИЧ РЯБОВОЛ».
На другой день Совет рабочих профессиональных союзов в связи со зверским убийством Рябовола постановил выразить раде свое горячее сочувствие и объявить в день похорон всеобщую забастовку.
Краевая Кубанская рада объявила трехдневный траур, и в Екатеринодаре на три дня были закрыты все театры, кинематографы и другие увеселительные места.
19 июня после торжественных похорон в газетах была опубликована последняя речь Рябовола, произнесенная 13 июня в Ростове на конференции по созданию Южно-русского союза.
Во всех станицах и войсковых казачьих частях проходили панихиды по Рябоволу.
Убийцу Рябовола, несмотря на все меры, принятые Донским правительством, не обнаружили.
Леонид Иванович в своих прогнозах не просчитался.
Невзирая на то что в эти дни газеты заполнялись сводками и победными реляциями главного командования, в которых красочно расписывались боевые действия корпуса Кутепова, сумевшего правой колонной 10 июня внезапным налетом захватить Белгород и тем самым прервать сообщение Харькова с Курском, а 11 июня, после пятидневных боев, носивших ожесточенный характер, ворваться в Харьков и занять его, Калабухов, Макаренко, Быч и другие руководители Кубанской рады, предав с известными почестями земле Рябовола, в прощальных речах почти без всяких обиняков говорили, что, вероятно, Деникин с помощью тайных агентов контрразведки покончит и с другими лидерами кубанских казаков.
На заседаниях рады, посвященных памяти Рябовола, они настоятельно требовали продолжить самое тщательное расследование убийства и утверждали, что виновные понесут строжайшее наказание, кто бы они ни были…
На страницах газеты «Голос кубанца» одна за другой стали появляться статьи членов рады, в которых довольно открыто писалось, что убийство Рябовола нетерпимый акт, глубоко парализующий всякую свободную мысль, всякую неприкосновенность избранников народа…
Кто-то неизвестный сложил скорбную песню о Рябоволе на украинской мове.
Песня пошла по станицам. Вскоре запели ее и казаки на фронте.
Леонид Иванович, вернувшись в Екатеринодар, писал и печатал в подвале дома Шемякина листовки, в которых объяснял казакам, почему деникинские контрразведчики убили Рябовола как главу краевой рады.
«Он, Рябовол, был против военной и гражданской диктатуры главы Добровольческой армии, – говорилось в листовках. – Он подвергал справедливой критике узурпаторские наклонности Деникина, не признающего никаких прав за краевой Кубанской радой».
Листовки успешно распространялись как в городе, так и в станицах. Они писались нарочно в стиле речей лидеров рады, самостийно настроенных, и углубляли водораздел между Деникиным и радой.
* * *
В начале июня восстановили железнодорожные мосты по линии Тихорецкая – Царицын, и Врангель начал по железной дороге получать бесперебойно боеприпасы из Новороссийска. Вскоре в его распоряжение поступило шесть танков, четыре бронепоезда, несколько новых английских аэропланов. Туда же была переброшена из Ростова, в ущерб главному направлению, единственная дивизия Добровольческой армии, еще не втянутая в боевые операции. Это была 7-я дивизия, бывшая бригада генерала Тимановского, в конце апреля прибывшая из Румынии без обоза и артиллерии. После долгих мытарств, которые ей пришлось претерпеть после сдачи Одессы и бегства в Румынию, ей дали хорошо отдохнуть, переформироваться в дивизию, во главе которой встал генерал Бредов. Теперь офицеры этой дивизии, так же, как и солдаты, одетые в новенькую английскую форму цвета хаки и металлические шлемы, выглядели весьма внушительно. Дивизия была хорошо вооружена станковыми пулеметами и пушками разных калибров.
Вместе с этой дивизией конные массы Кавказской армии, поддерживаемые с воздуха авиацией, 16 июня по приказу Врангеля начали новое решительное наступление на Царицын.
Танки, бронепоезда, бронеавтомобили прорвали передовые позиции советских войск. В образовавшуюся брешь хлынула 7-я дивизия и кавалерия. Но красные бойцы, несмотря на сильный огонь белой артиллерии, держались стойко, дрались отчаянно, то и дело переходя в рукопашные схватки. Однако на сей раз силы были неравными.
17 июня войска группы генерала Улагая стремительным кавалерийским броском ворвались в Царицын с юга. К этому моменту конные корпуса генералов Покровского и Шатилова обошли город с запада.
Начались кровавые уличные бои, длившиеся около суток.
Опасаясь полного окружения, красные войска вынуждены были оставить многострадальный Царицын. Стоил этот успех Врангелю немалой крови. В одном командном составе убитых и раненых было пять начальников дивизий, два командующих бригадами и одиннадцать командиров полков.
Умалчивая о громадных потерях Кавказской армии, ростовские и екатеринодарские газеты начали с чрезвычайным усердием расписывать значение победы, одержанной Врангелем в Царицыне.
Одновременно с Царицыном 16 июня «волками» Шкуро был захвачен Екатеринослав, а войска Донской армии вышли на линию Балашов – Поворино – Лиски и вели особенно ожесточенные бои на воронежском и балашовском направлениях с переменным успехом.
Конный отряд донского генерала Секретева наконец соединился с давно восставшими казаками Верхнедонского округа.
В Екатеринодар прибыл новый глава британской миссии генерал Хольман с письмом военного министра Черчилля, в котором обещалась всяческая поддержка Деникину путем доставки военного снаряжения и специалистов-экспертов.
Встреченный на вокзале музыкой и цветами, генерал Хольман, стоя на площадке классного вагона, заявил:
– Находясь здесь, я считаю себя прежде всего офицером штаба генерала Деникина, с которым должен работать на пользу России, как работал во время войны во Франции.
* * *
На четвертый день после взятия Царицына Деникин с главами французской миссии в штабном поезде, охраняемом бронепоездами, отправился в город на Волге.
Ивлев запомнил мост через реку Сал, по которому штабной поезд медленно, осторожно полз, ибо железные фермы держались на устоях из шпал, положенных крест-накрест. У моста на зеленой поляне была сооружена виселица, на которой уже несколько дней раскачивались три трупа коммунистов, повешенных по приказу Врангеля за то, что они, работая среди пленных красноармейцев, подожгли один из деревянных устоев моста.
Потом промелькнула станция Челеково со зданием, разбитым артиллерийскими снарядами, с множеством крестов, торчавших над прямыми рядами свежих холмиков земли, убегающими от станционного садика и полотна железной дороги далеко в степь.
– Это все наши похоронены, – со вздохом сказал полковник Шапрон, адъютант Деникина, встав рядом с Ивлевым у распахнутого окна. – Побоище здесь было Мамаево.
В синем просторе небес плыли высокие легкие белые облака. Пенилось марево над волнистой линией далекого горизонта, за которым уже чувствовалась близость Волги.
Почти всюду вдоль насыпи железной дороги в кустах и травах, порыжевших от крови, валялись еще не убранные трупы красноармейцев в защитных штанах и рубахах. Судя по положению трупов с головами, рассеченными шашками, здесь казачья конница настигла и рубила бегущих красных бойцов.
Особый интерес у офицеров, ехавших в штабном поезде, вызвала станция Гнилой Аксай. Из сводок и газетных сообщений было известно, что тут у красных были отлично подготовленные позиции, густо оплетенные колючей проволокой.
Действительно, колючая проволока, как паутина, перекрывала подступы к высотам, которые были изрыты глубокими траншеями.
– На высотах этих позиций, – сказал полковник Корвин– Круковский, – когда-то стоял Потемкин – князь Таврический.
Один из запасных путей станции занимал английский авиационный поезд, в окнах которого мелькали бритые лица летчиков в распахнутых на груди рубашках. Летчики только что вернулись на своих аэропланах от Дубовки, где метали бомбы в отходящие от Царицына красные части. Многие сейчас сидели за столиками и пили виски с сельтерской водой.
На станции Абганерово Ивлев заметил огромный разорванный бак для воды. Его подорвали большевики, оставляя станцию.
Наконец Сарепта, которая два раза была в руках донцов. Чистенькая, веселая станция осталась невредимой, и теперь по ее платформе ходили барышни в белых платьях, белых туфлях, с зонтиками в руках.
Хорошо запомнилась и станция Ельшанка – место особенно сильных боев и кровавых штыковых схваток. Здесь валялось много поковерканных снарядами походных кухонь, санитарных линеек, бричек. На пригорке торчало орудие с перебитым стволом, разбросаны были лошади со вздутыми животами. Но трупы людей здесь были убраны, и в поле образовалось новое кладбище с редкими крестами над длинными, братскими могилами.
Под вечер поезд прибыл на вокзал юго-восточной дороги, который находился в предместье Царицына, называемом Дар– Горой. Вокзал еще был пуст, но вход в него был украшен трехцветными флагами. Юркие армяне-буфетчики, достав уже откуда-то цветы и белые скатерти, гремели посудой; работала кухня.
Врангель в черной черкеске, в высокой черной кавказской папахе, сопровождаемый небольшой группой штабных офицеров, встретил главнокомандующего и, докладывая о взятии Царицына, показал телеграмму председателя Царицынского исполкома Павина, перехваченную контрразведкой.
– Очень любопытная депеша.
Деникин взял телеграмму и прочел вслух:
«СОВЕТ ОБОРОНЫ, тов. ЛЕНИНУ.
РЕВВОЕНСОВЕТ РЕСПУБЛИКИ, ВЦИК, ЦК ПАРТИИ, ВАЦЕТИСУ, НАРКОМВНУДЕЛ ДЗЕРЖИНСКОМУ И МИНИНУ.
(По прямому проводу).
Банды черных царских генералов пытаются нанести смертельный удар красному Царицыну – оплоту нашей Республики и мировой революции.
Уже полтора года рабочие и солдаты Царицына с упорством верных сынов революции отражают яростные удары врага. Ни длительная осада, ни жертвы, ни голод не могли сломить революционной стойкости пролетарского города.
Президиум Царицынского исполкома и губревкома, уверенные в том, что они точно выражают волю и настроения рабочих и красных бойцов фронта, и учитывая мощную поддержку Волго-Каспийской флотилии в обороне нашей твердыни, считают своим долгом настойчиво просить Совет Обороны и Революционный Военный Совет Республики издать приказ но армии фронта с категорическим запрещением сдачи красного Царицына даже в том случае, если Царицын окажется окруженным со всех сторон и на его долю вновь выпадут все ужасы осадного положения.
В последний раз из последних сил ведет свой натиск белогвардейская орда на гордость революционной России – красный Царицын.
Здесь должен быть задержан и разбит шквал контрреволюции. Сложившаяся боевая обстановка, учет вражеских сил и наших возможностей обороны повелительно обязывает нас просить верховные органы Республики о немедленном проведении в жизнь указанной нами меры.
Успешности обороны Царицына значительно будет содействовать приезд в Царицын тов. Минина, пользующегося любовью, доверием и авторитетом в рядах царицынского пролетариата и войск.
Председатель Царицынского исполкома ПАВИН
Председатель губернского ревкома ЛИТВИНЕНКО».
Деникин дочитал депешу и, улыбаясь, сказал:
– Следует, пожалуй, этот документ сохранить для будущего, в частности для историков. По крайней мере, последние извлекут из него сведения, кто был в красном Царицыне наиболее популярным большевиком. А этот товарищ Минин, которого просят в самый критический момент возвратить в Царицын, по данным нашей агентурной разведки, безусловно, немало значил в деле организации защиты.
– Да, ваше превосходительство, это он, Минин, превратил Царицын в красную крепость, – вдруг подтвердил полковник Корвин-Круковский. – Причем он еще до свержения Временного правительства Керенского, в первых числах октября семнадцатого года уже установил в Царицыне Советскую власть. Но одно время Минин был в моих руках…
– Каким же образом? – заинтересовался Деникин.
– Временное правительство направило меня тогда в Царицын во главе карательного отряда, и мне удалось под Саратовом в поезде арестовать Минина, ехавшего в Петроград в качестве делегата на съезд большевиков.
– Что же вы не шлепнули его? – спросил Врангель.
– Видите ли, – несколько стушевался Корвин-Круковский, – едва весть об аресте дошла до Царицына, как тотчас же вспыхнула в этом городе всеобщая забастовка, на улицы вышли колонны рабочих, солдат. Они окружили здание, в котором я находился с горсткой юнкеров, и потребовали немедленного освобождения Минина. Мало этого, солдатский комитет 141-го полка объявил, что если я не подчинюсь требованиям царицынских трудящихся, то они двинут полк к городской тюрьме.
– И все-таки надо было шлепнуть Минина, – сказал Врангель. – Если бы вы, господин полковник, это тогда сделали, то донцы атамана Краснова наверняка взяли бы Царицын еще осенью восемнадцатого года…
– Виноват, ваше превосходительство, – сконфуженно опустил голову Корвин-Круковский. – Виноват, но Временное правительство связывало меня по рукам и ногам. Я без его санкции не имел права казнить этого главного царицынского большевика.
– Петр Николаевич, – Деникин взял за локоть Врангеля, – прошу, пожалуйста, ко мне в салон-вагон.
Вечерние сумерки по-южному быстро сгустились. Дар-Гора была мрачна и безмолвна. Ни одно окно не светилось в ее домишках. Зато множество фонарей вспыхнуло в городе. Сегодня первую ночь Царицын озарился электрическими огнями.
* * *
На другой день, 20 июня, в Царицыне по случаю прибытия главнокомандующего решено было устроить парад и смотр войск Кавказской армии.
С раннего утра торжественно забухали церковные колокола. Воинские части, конные и пехотные, потянулись колоннами на центральную площадь к кафедральному собору.
Ивлев вместе с Эрлишем отправился в автомобиле осматривать город.
Высокий мост над рекой Царица, текущей в глубоком овраге, красные не взорвали. Теперь по мосту ползли к месту торжества неуклюжие английские танки.
Летнее солнце нестерпимо жгло. Из-под колес автомобиля вздымалась едкая, мелкая, сухая, белесая пыль.
Витринные стекла пустых неторгующих магазинов, кирпичные стены домов, вылинявшие вывески, железные крыши белели от известковой пыли. Трупы с замусоренных улиц были убраны, но трупный смрад все еще крепко держался в мреющем жарком воздухе, и даже бензиновая гарь не в силах была заглушить его.
Немало домов и зданий было повреждено снарядами, крыши зияли дырами. О том, какие яростные схватки происходили на некоторых перекрестках, красноречиво свидетельствовали стены, сплошь истыканные пулями и осколками снарядов.
Никакого возрождения жизни в городе не чувствовалось.
Когда-то живописный царицынский базар, где множество лотков ломилось от красной рыбы, паюсной икры, фруктов, зелени и белого хлеба, представлял теперь собой ряды наглухо заколоченных лавочек, между которыми бродили худые одичавшие псы.
Особенной пустынностью и молчанием поражала Волга, оставаясь без веселых пароходов, плотов и огромных барж, некогда бороздивших ее вдоль и поперек.
Красные угнали все суда, и осиротелая река, не волнуемая ни гудками, ни сиренами кораблей, ни криками команд, молчаливо катила свои воды.
– Если все города, сколько-нибудь значительные, будут оказывать белой армии такое же упорное сопротивление, как Царицын, – сказал Эрлиш, – то, право, гражданская война в России затянется на десятилетия.
– Да, Царицын долго огрызался, – согласился Ивлев, чихая от пыли, забивавшей и щекотавшей ноздри.
Автомобиль остановился у серого двухэтажного дома, занятого штабом Кавказской армии.
