Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 58 страниц)
Глава двадцать пятая
Утром Глаша зашла по делам ревкома в здание бывшего Второго дворянского собрания к Рудняковой, избранной неделю назад председателем исполнительного комитета Екатеринодарского Совета. В кабинете, облокотившись на стол, сидел усталый человек с серым, землистым лицом и глубоко запавшими щеками.
– Это товарищ Фролкин, – представила его Руднякова и, быстро пожав руку Глаше: – Вот садись и послушай о судьбе заложников, уведенных филимоновцами за Кубань.
– Так вот… – Фролкин кашлянул и продолжил прерванный приходом Глаши рассказ – На вопрос заложников: «Зачем нас гоняют в обозе?»– офицеры отвечали: «Это в напоминание вашим товарищам. Как будут поступать они с нашими, так поступим и мы с вами». – Фролкин прикрыл рукой дыру на рукаве пиджака и вздохнул. – Ночь на двадцать восьмое февраля мы провели в Энеме под усиленным конвоем. Утром нас погнали дальше, вслед за обозом, к станице Пензенской. При приближении отряда Покровского все население станицы бежало. Хаты были пусты. В Пензенской нас поместили в станичную тюрьму. Туда же было посажено несколько местных казаков, обвиненных в сочувствии большевикам. Одного из них казаки вскоре расстреляли во дворе тюрьмы. В Пензенской простояли три дня, потом двинулись дальше на юг. Покровский, по-видимому, хотел прорваться в горы, но что-то нарушило его планы, и он отступил назад, в Пензенскую. Во время отступления офицеры говорили нам, что город взят генералом Корниловым и теперь они имеют другую задачу. Вскоре мы оказались в ауле Чищи. Там объявили, что в Екатеринодаре якобы расстреляно сто семьдесят пять офицеров и что мы будем в отместку за них уничтожены. Действительно, ночью восьмого марта нас вывели из амбаров и разделили на две партии: одну – в двадцать пять человек, другую – в пятнадцать. В меньшую попали Карякин, Лиман– ский, Янковский, Асаульченко. Меня сунули в большую партию. Казаки, держа оружие на изготовку, повели нас в поле, к небольшой речке. Перегнали через мост, и мы очутились на пустынном плацу. – Фролкин закашлялся.
Руднякова налила из графина и заботливо подала ему стакан воды.
От тяжелого простудного кашля у Фролкина высоко подпрыгивали и вздрагивали плечи. Отпив немного, он вновь принялся рассказывать ровным, усталым голосом:
– Сотник скомандовал: «Стой! Караул, отходи!» Один из наших понял, что сейчас нас начнут стрелять, бросился бежать. Казаки открыли по нему пальбу. Кто-то еще ринулся наутек. Сотник закричал: «Бей всех!» Раздался залп. Я схватился за голову…
Глаша ощутила во рту горький привкус порохового дыма и тоже тяжело облокотилась на стол. С какими же палачами ушел Ивлев! Никаких офицеров в Екатеринодаре не казнил никто, а они там убили сразу двадцать пять коммунистов…
– Пуля пробила каблук сапога, – продолжал Фролкин, – я упал, когда все уже лежали и стрельба окончилась, а сотник распорядился: «Проверить штыками!» Я замер, ожидая, что вот– вот штык вонзится в меня, но казак возле меня крикнул: «Живых нет!» Казаки шарили по карманам, с некоторых убитых стаскивали сапоги. Наконец сотник сказал: «Ну, пошли: там еще осталась партия!» Когда они скрылись, я поднял голову.
– Расстрел заложников! Что может быть бессмысленней и беззаконней! – Руднякова стукнула кулаком по столу.
Глаша молчала, вся внутренне сжавшись. «Неужели Ивлев, чистый, гуманный, узнав о расстреле, останется в отряде Покровского? Он, человек возвышенного склада души, не терпящий никакой жестокости, должен понять, что при любых обстоятельствах от заложников не зависят действия тех, кто пришел в Екатеринодар. Если он узнает о казни двадцати пяти человек у аула Чищи, то поймет, что ему не по пути с теми, кого он принимает за своих единомышленников, Он пошел с ними не затем, чтобы зверствовать, расстреливать, совершать противочеловеческие, бессмысленные жестокости…»
Фролкин, окончив рассказ, сидел сгорбившись у стола, закрыв руками лицо. Руднякова глядела на него глазами, полными слез. Безыскусный рассказ Фролкина произвел на нее такое же впечатление, как и на Глашу.
– Я вот что решила, – наконец объявила она. – Сегодня поручим полевому штабу разыскать под аулом Чищи и доставить в Екатеринодар тела всех наших казненных товарищей. Наш первейший долг – предать их земле со всеми революционными почестями. И пожалуй, следует взять у родных и близких фотографии погибших и составить большую фотовитрину. А когда Филимонов и Покровский предстанут перед народным трибуналом, а это произойдет скоро, пусть они тогда не просят пощады!
* * *
Корнилов шел вдоль забора по узкой кромке еще не растоптанного ногами снега и, чтобы не соскользнуть в разжиженную грязь, придерживался одной рукой за доски забора, а другой – опирался на палку.
Ивлев, сопровождая его, шагал позади и думал: «Будь Корнилов барин-аристократ, а не сын казака-крестьянина, вряд ли он побрел бы пешком отдавать личный визит Филимонову».
Филимонов жил далеко от площади, в белой хате под камышом. Увидя командующего, атаман вышел встретить его.
Приподняв шапку, Корнилов поднялся на узкое крылечко и протянул атаману смуглую, почти коричневую, руку.
– Решил в минуту досуга навестить вас, Александр Петрович!
– Милости просим, ваше высокопревосходительство! – Филимонов засуетился и распахнул дверь в хату. – Вот, знакомьтесь с моей супругой.
К Корнилову подошла небольшого роста, ладно скроенная дама, с темными, хорошо причесанными волосами, в белой вязаной кофточке, туго облегавшей высокую грудь.
– Зинаида Ивановна!
Корнилов приосанился и, стукнув каблуками порыжевших сапог, поцеловал ее руку. И пожаловался:
– А я-то в разлуке с женой и детьми с января. Теперь даже и не знаю, где они. Ведь и на Тереке большевики…
Сочувственно выслушав его, Зинаида Ивановна сказала:
– А мы с Александром Петровичем решили: если жили вместе, то и умирать должны вместе. Вот я и пошла с ним в наш кубанский поход.
Филимонов помог Корнилову снять бекешу, но, не находя, куда повесить, бережно перекинул ее через спинку деревянной кровати, занимавшей добрую половину казачьей горницы. Туда же положил свою шинель и Ивлев.
Корнилов сел за стол.
– Никогда так не скучал по семье, особенно – по сынишке. Ему-то, моему колмычонку, всего восемь лет. Увижу ли его еще когда-нибудь?..
Корнилов скорбно посмотрел в окно, вдаль, на желток солнца, медленно ускользавший за крыши соседних хат.
Человек с монгольскими глазами, уже пожилой, уставший, он в эту минуту совсем не походил на того Корнилова, которого до сих пор знал Ивлев. Что-то в его вдруг сгорбившейся фигуре появилось старческое, и на висках, и в черных вислых усах отчетливо серебрились нити седины. «Умаяла, уходила генерала война… – с состраданием подумал Ивлев. – А ему воевать и дальше…»
На столе появилась домотканая скатерть, потом – самовар.
Корнилов тряхнул головой и, согнав с лица тень тоски и скорби, приободрился.
– Если бы у меня было десять тысяч войска, я бы пошел на Москву, а не на Екатеринодар.
– По взятии Екатеринодара у вас, Лавр Георгиевич, будет не десять, а тридцать тысяч, – пообещал Филимонов.
Корнилов придвинул к себе стакан с чаем.
– Если бы большевики в Усть-Лабинской догадались взорвать мост через Кубань, мы попали бы в мышеловку и вряд ли соединились с вами.
– Без вас и нам здесь был бы конец, – сказал Филимонов.
– А в одной из кубанских станиц, – вспомнил Корнилов, – во время ночевки едва не сгорел генерал Алексеев. Спали они с Деникиным в хате на соломе, и она вдруг вспыхнула. К счастью, Деникин болел бронхитом… Закашлялся и проснулся. Хата уже была полна дыма. Антон Иванович вышиб ногой окно, выскочил во двор, потом помог Алексееву выйти из огня. Казаки вынесли ящик с казной. – Корнилов усмехнулся: – С тех пор мы говорим, что наши деньги и в огне не горят…
– О вашем знаменитом побеге из Быхова, – сказала Зинаида Ивановна, – я слышала немало самых разноречивых рассказов и потому по сию пору не представляю, как же на самом деле удалось вам бежать…
Корнилов нахмурился и долгую минуту мрачно молчал.
– Наше заключение в Быхове было довольно своеобразным, – наконец проговорил он. – Там, в гимназии, содержались мы под двойной охраной, которая состояла из солдат Георгиевского полка и всадников Текинского полка. Первые несли внешнюю охрану, вторые – внутреннюю. Вскоре до петроградского совдепа дошли слухи, что мы в тюрьме пользуемся непомерными поблажками. Оттуда немедленно командировали в Быхов специальную комиссию с целью изменения режима нашего содержания в сторону более строгую. Мы окрестили эту комиссию собирательным словом «гоцлибердан».
– Что же оно означает? – поинтересовалась Зинаида Ивановна, наполняя чайник кипятком.
– А в совдепе был эсер Гоц и меньшевики Либер и Дан. Из фамилий этих членов совдепа и сложилось слово «гоцлибердан», – объяснил Корнилов, и узкие глаза его лукаво и озорно блеснули. – Комендантом быховской тюрьмы нашей был полковник Эбергардт, симпатично относившийся к нам. «Гоцлибердан» заменил его грузином подполковником Искервели или Инцкервели, но моих текинцев, к счастью, не сменил. И у нас в заключении после отъезда комиссии осталось все, по существу, по-прежнему. Генералы Деникин, Марков, Лукомский, Романовский, Эльснер продолжали сидеть в общей камере номер шесть, я занимал отдельную комнату в конце коридора.
Слушая Корнилова, Ивлев вспомнил этот длинный коридор и великана текинца Реджеба, бессменно стоявшего в дверях комнаты «сардара». Вспомнил и то, с какой чисто восточной подозрительностью этот великан косился на всех, кто проходил в комнату Корнилова…
– Меня друзья готовили к побегу, – продолжал Корнилов, – и, чтобы приучить георгиевцев к моему отсутствию, я довольно часто по два-три дня не выходил из комнаты. В это время я был занят интенсивной перепиской с Калединым, Алексеевым. Вскоре после октябрьских событий из Ставки приехал полковник Кусонский и сообщил, что в Могилев ожидается эшелон матросов с прапорщиком Крыленко, назначенным главковерхом от Совета Народных Комиссаров. Оставаться в Быхове дольше было равнозначно самоубийству. Мы решили бежать. Деникин должен был отправиться пассажирским поездом через Гомель на Новочеркасск, Лукомский – через Москву, Рязань, Воронеж. Романовский и Марков с полковником Кусонским – на паровозе, на котором он прикатил из Могилева. А я – походным порядком, с Текинским полком.
Ивлев внимательно слушал памятную и ему историю о том, как сначала, 18 ноября, выехали Деникин, Лукомский, Марков и Романовский, а 19-го, часа в два ночи, по сигналу Корнилова в здание вошел Текинский полк и выстроился в коридоре среднего этажа по одну сторону. Потом под командованием прапорщика Гришина пришли шестьдесят два солдата Георгиевского полка.
Корнилов сообщал новые и новые подробности. Так Ивлев узнал, что Корнилов вышел из своей комнаты в полушубке, шапке, в сопровождении неизменного своего стража Реджеба, быстро прошел по коридору и, став посредине между шеренгами текинцев и георгиевцев, громко поздоровался, сначала – с текинцами, потом – с георгиевцами, и объявил, что правительство сочло нужным немедленно освободить его из заключения впредь до окончания следствия и назначения суда. При этом он высоко поднял над головой подложное удостоверение с разрешением на выезд. Наконец сказал, что благодарит солдат за то, что они охраняли его в течение двух месяцев, и жалует им тысячу рублей награды, которые они должны поровну поделить. У подъезда стояли оседланные кони и пулеметная команда. Корнилову подали крепкого степного жеребца, раздалась команда «По коням!», и полк тронулся в далекий путь – на Дон. А спустя часа полтора к тюрьме подкатили на грузовике крыленковские матросы.
– Так, значит… – раздумчиво молвила жена атамана. – Почему же вы в Новочеркасск прибыли без Текинского полка?
– Сильные морозы сделали наш путь совершенно непереносимым, – ответил Корнилов. – Верхом невозможно было усидеть. Шли пешком. А тут еще началось преследование. Текинцы стали говорить: «Куда идти, когда вся Россия большевик?» Под Унечей полк попал под огонь бронепоезда, понес большие потери в людях и конях. И мне пришлось одному пробираться к Каледину.
– Да-а, – сокрушенно вздохнул Филимонов, – нелегкая доля выпала вам, Лавр Георгиевич!
– И о вашем крае можно сказать словами моих текинцев: «Куда идти, когда вся Кубань большевик?» – добавил Корнилов. – Ведь почти каждая кубанская станица встречала нас в штыки и огнем. Особенно нам тяжело было под Кореновской, Выселками и Усть-Лабинской. Да и за Кубанью на нас крепко наседали…
* * *
Алла Синицына и Маша Разумовская стояли на высоком крыльце новодмитриевской школы, под треугольным козырьком которого висел белый флаг с красным крестом.
Завидев Ивлева, обе девушки, блистая снежной белизной передников и косынок, сбежали с крыльца и преградили дорогу.
– Милые, вы выглядите так нарядно, будто и не в походе, – поразился Ивлев, обрадованный встречей с подругами Инны и Глаши.
– Алексей Сергеевич, а почему с вами нет Инны? – простодушно спросила Синицына.
– Я же тебе уже говорила: только из-за Глаши Первоцвет, – резко сказала Разумовская. – Вообще не понимаю, как Инна может дружить с большевичкой?!
– Глаша вовсе не большевичка, а очень интеллектуальная девушка, – отпарировала Синицына. – И большевиками она не будет очарована, хотя отец ее и революционер!
– Нет, ты плохо знаешь Глашу и ее отца, – возражала Разумовская. – Леонид Иванович непримирим ко всему прошлому.
– А разве ты воюешь за прошлое? – удивилась Синицына.
Разумовская озадаченно умолкла. Тогда Ивлев, как бы выручая ее, сказал:
– Мы, конечно, не за восстановление монархии. Вот и Корнилов не заговорщик-реставратор. На попытки монархистов вовлечь его в переворот с целью возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича он категорически заявил, что ни на какие авантюры с Романовыми не пойдет.
– Боюсь, – созналась Алла Синицына, – наша интеллигенция, и в особенности молодежь, сбитая с толку событиями гражданской войны, будет так же, как Маша, ратовать за монарха…
– Не бойтесь, – сказал Ивлев. – Корнилов считает себя республиканцем и не позволит монархическим элементам всплыть наверх.
– Я тоже верю в Корнилова, – проговорила Синицына. – Но куда он намерен повести нас из Новодмитриевской?
– Быч, Рябовол и другие лидеры Кубанского правительства тянут Корнилова в Ейский округ. Утверждают, будто там казачество уже восстало против большевиков. Но Корнилов хочет добыть достаточно боеприпасов и взять Екатеринодар. Вчера Богаевский двумя короткими ударами своей кавалерийской бригады овладел станицами Григорьевской и Смоленской. Однако боеприпасов не захватил.
Ивлев взглянул на часы.
– Подождите! – Разумовская взяла Ивлева за локоть. – Вы не знаете, что это за канонада была слышна весь вчерашний вечер?
– В штабе ходят слухи, будто против большевиков восстал чехословацкий корпус, – ушел от вопроса Ивлев. – Но если он и восстал, то оттуда, с Волги и из Сибири, где он находится, канонада не будет слышна…
– Как только Корнилов приведет нас в Екатеринодар, – воскликнула Синицына, – мы запируем на три дня, три ночи и три часа!..
Глава двадцать шестая
На углу Екатерининской и Красной Глаша встретила Руднякову и остановилась с ней у входа в ресторан гостиницы «Лондон», из-за занавешенных окон которого доносились звуки струнного оркестра и нестройный гул голосов.
– Вы всё заняты и заняты, – пожаловалась Глаша, – а мне надо сообщить вам кое-что о Максе Шнейдере. Вы как член ревкома и председатель городского Совета должны положить конец бесконтрольным действиям этого чрезвычайного комиссара… Я боюсь, что одесский апаш утащит все ценности, которые конфискует в городе.
– Ну, не может быть. Впрочем, рассказывай. – Руднякова взяла Глашу за руку.
– Хорошо, я сейчас расскажу, что творил он в Зимнем театре.
Но едва Глаша начала свой рассказ, как в ресторане раздалась трескучая револьверная пальба. Публика шарахнулась с тротуара на мостовую. Двери ресторана широко распахнулись. Грохоча сапогами по ступеням мраморной лестницы, оттуда выбежал Золотарев, а вслед за ним – Сорокин.
На улице они метнулись в разные стороны, к своим коням, и, вскочив на них, умчались: Сорокин – к Екатерининскому скверу, Золотарев – в сторону вокзала.
Руднякова бросилась к швейцару ресторана:
– Что случилось?
Швейцар недоуменно разводил руками.
Руднякова потянула за собой Глашу:
– Пошли наверх, выясним, в чем дело!
В ресторанном зале плавали клубы дыма, пахло порохом и спиртом. Несколько столиков были опрокинуты вверх ножками. На полу среди стекла и белых осколков разбитых тарелок лежал человек в военном френче и желтых сапогах со шпорами.
Руднякова наклонилась над ним. «Коновалов… политкомиссар штаба гарнизона». Она потеребила его за плечо:
– Товарищ Коновалов!
Глаша тоже склонилась над ним и увидела кровь, сочившуюся сквозь карман френча.
У Рудняковой задрожал подбородок.
– Надо вызвать карету «скорой помощи». Глаша, ищи людей!
Глаша побежала в буфетную комнату и там между ящиками с бутылками нашла спрятавшегося пухлолицего грузина-буфетчика.
– Надо вызвать врачей! Где у вас телефон?
– Я сейчас, я сию минуту позвоню, – по-лакейски засуетился буфетчик.
– А кто стрелял в комиссара?
– Я, милый товарищ, ничего не видел и ничего не знаю. Вот спрашивайте у старшего официанта… Он был в зале. А я тут с ящиками и вином возился. – Буфетчик протянул руку за высокий посудный ящик и вытащил оттуда прятавшегося за ящиком рябоватого малого. – Вот он вам расскажет. Говори, Яблоков: что видел?
– Пойдемте, товарищ Яблоков. С вами поговорит председатель городского Совета, – сказала Глаша.
– Я тоже ничего не знаю и не видел. – Яблоков с выражением нарочитой глупости замигал короткими ресницами.
– Но вы же обслуживали Золотарева и Сорокина?
– Я-с. Но товарищ Иван Лукич Сорокин и товарищ Золотарев одновременно стреляли. И кто попал в товарища комиссара, я не видел.
– А в кого они стреляли?
– Они стреляли друг в друга.
– Но почему же вдруг ранен Коновалов?
– А товарищ комиссар Коновалов становился меж ними. Не позволял стрелять им… Он хотел примирить их…
– Врачи прибыли! – сказал буфетчик, увидя людей в белых халатах, входивших в зал ресторана.
Пожилой, несколько согбенный врач, в пенсне, чем-то отдаленно напоминавший Чехова, очень деловито прошел через зал и, ни с кем не здороваясь, присел на корточки у тела Коновалова.
Сестра милосердия с черными бровями, оттененными белоснежной косынкой, опустилась рядом с врачом на колени, расстегнула френч на груди Коновалова и одним умелым рывком разорвала нижнюю сорочку, алевшую пятнами крови.
Врач внимательно осмотрел пулевое отверстие, черневшее у левого соска, поднял на Руднякову глаза и с какой-то безнадежной укоризной сказал:
– Пуля прошла сквозь сердце.
Молоденькая сестра милосердия выпрямилась и, сдвинув угольно-черные брови, уставилась на Глашу сумрачно-темными глазами:
– Что же это происходит?..
Глаша смущенно потупилась. В самом деле, что же это такое – убить молодого коммуниста, которого городской комитет партии поставил комиссаром в штаб гарнизона! Неужели Золотарев и Сорокин останутся безнаказанными?
Этот вопрос она задала Рудняковой. Та положила руку ей на плечо и со вздохом сказала:
– Милая моя, голыми руками их не взять. У них оружие, пулеметы, бронепоезда… Но главный и самый опасный враг наш – Корнилов. Он с минуты на минуту может нагрянуть. Вот и приходится пока терпеть таких, как эти.
– Но мы не одолеем Корнилова, если не покончим с золотаревщиной и шнейдерщиной, – настаивала Глаша. – Нельзя терпеть тех, кто убил Коновалова…
– Ладно, пойдем в ревком, – согласилась Руднякова. – Там я предложу, чтобы твой отец взялся за расследование. Убийцу, если им окажется даже Сорокин, мы поставим к стенке.
Глава двадцать седьмая
В Новодмитриевской Добровольческая армия переформировалась и, включив в себя кубанцев, двинулась на станицу Георгие-Афипскую. Намечалось атаковать ее с трех сторон.
Опять шли через знакомые аулы, и теперь, когда армия имела почти девять тысяч человек, на ночевках многим приходилось валяться в саклях на глиняных полах или в сараях.
Ранним утром полк Маркова сделал демонстрацию, будто намеревается атаковать Георгие-Афипскую в лоб.
Малиновый круг взошедшего солнца блестел над зеркальной гладью весеннего половодья, слившегося в отдалении с розоватым рассветным маревом.
Вода доходила до колен, и офицеры, одетые в форму разных родов войск, пестрыми извивающимися цепочками медленно брели по холодной воде, подоткнув полы отрепанных шинелей за пояс.
Несмотря на темное утро, красные быстро заметили наступающих марковцев и открыли с бронепоезда убийственный огонь. Талая вода, стоявшая необозримым озером, словно закипела от пуль, осколков, поднимавших фонтанчики. И казалось, что пули поутру летели с каким-то необыкновенно нежным и тонким посвистом.
Сидя на коне, Корнилов не отрывал от глаз бинокля.
Офицерские цепочки заколебались, остановились. Корнилов послал ординарцев к Маркову с приказом во что бы то ни стало дойти до дамбы и там залечь.
Людские змейки в вихре брызг кое-как дотянулись до дамбы и, спасаясь от ураганного огня, ложились прямо в воду. И потом часов до двенадцати не могли подняться, покуда Богаевский своей бригадой не обошел станицу далеко слева и полки Партизанский и Корниловский с правого фланга не ворвались в станицу и не завязали бой на ее улицах и на станции.
Получив донесение, что бой идет в самой станице, Корнилов решил, что победа будет одержана, и направился туда со своим штабом прямо по воде.
Красный бронепоезд, уйдя к полустанку Энем, все еще постреливал, в полосу его огня попал и Корнилов. Генерал Романовский, ехавший рядом с Ивлевым на коне, был слегка задет осколком, разорвавшим полу его короткого полушубка.
На станции, на путях между составами товарных вагонов метались красноармейцы. Там уже хозяйничал со своими командами полковник Миончинский. И когда Ивлев доложил Корнилову, что в качестве трофеев захвачено семьсот снарядов и четыре вагона винтовочных патронов, генерал, повернувшись к Романовскому, радостно воскликнул:
– Ну, теперь я возьму Екатеринодар!..
Не успел командующий досказать последних слов, как на церковной площади, шагах в ста от него, со страшным грохотом разорвался шестидюймовый снаряд. Сильной воздушной волной Ивлева отбросило в сторону, сорвало у него с головы шапку.
– Это еще один снаряд с бронепоезда, – пояснил Корнилов.
– Однако же…
И щеки, и нос с твердой горбинкой стали у Романовского желты как лимон.
– Пойдемте в дом священника, – предложил Корнилов и первым поднялся на высокое крыльцо.
Но едва он перешагнул порог прихожей, как пуля, пробив насквозь косяк двери, пролетела у самого уха командующего и наполовину воткнулась в притолоку. Хан Хаджиев проворно извлек ее и, перекатывая на ладони, объявил:
– Она еще горячая… Пойди мало-мало ниже, и как раз угодила бы в сардара… Смотрите, круглая, точно из охотничьей берданки. Очень нехорошая…
– Сохраните ее, хан! – попросил Корнилов и, увидя Маркова, поднявшегося за Романовским на крыльцо, стал упрекать его за то, что не подошел к станции Георгие-Афипской вовремя, под покровом ночи.
– Людей было трудно поднять, – оправдывался Марков.
– А потом скольких вы потеряли среди болота, и если бы не дамба, то, возможно, от вашей бригады ни одного человека не осталось бы, – продолжал выговаривать Корнилов. – В боевом походе всегда лучше недоспать, нежели переспать. Надеюсь, Сергей Леонидович, вы сегодня в этом еще раз убедились…
В Георгие-Афипской простояли всего несколько часов. Едва начало темнеть, двинулись на аул Пенахес.
Шли снова по дороге и полям, сплошь затопленным водой.
– Никто не поверит, что мы здесь сможем пройти, – твердил Долинский. – Красные нас ждут по дороге от Новороссийска или со стороны Пашковской.
В ауле простояли сутки, однако просушиться после ночного перехода по талой воде так и не смогли. Ровно в полночь опять вышли, рассчитывая к рассвету подойти к станице Елизаветинской, находившейся всего лишь в восемнадцати верстах от Екатеринодара.
Дорога петляла по кубанской пойме, считавшейся местными жителями в дни весеннего половодья совершенно непроезжей.
Шли вслепую долгих шесть часов.
Обгоняя под утро обоз, Ивлев на одной из казачьих арб увидел тучную, громоздкую фигуру Родзянко – бывшего председателя Государственной думы. Давно ли этот сановник царской России важно восседал в бархатных креслах с высокими резными спинками с позолотой? Давно ли председательствовал в высшем законодательном органе империи? Давно ли сам царь принимал его с докладами? Давно ли к каждому его слову прислушивались министры и дипломаты европейских государств? Кто бы тогда поверил, что очень скоро этого вельможу будут вот так, среди ночи, где-то далеко за Кубанью, тащить по заболоченной местности, как потертую, изношенную оболочку бывшего государственного мужа? Никто ни за что не поверил бы. А вот везут. Совсем поседевший, с отвислым подбородком, отяжелевший, прежде времени постаревший человек, он безропотно сидит, дрогнет в тряской простой арбе, очень удобной только для перевозки навоза.
И есть он в обозе или нет – это всем безразлично: он ничего не прибавляет Добровольческой армии. Больше того, никого не удивляет, что прежде такой величественный Родзянко теперь мыкается в армейском обозе.
– Но, но, Гнедая! – тихо проговорил Ивлев.
Лошадь! Недаром называют ее благороднейшим приобретением человека! Денно и нощно таская хозяина на своей спине, она, кажется, и живет одними и теми же ощущениями – холода, голода, страха, сомнений, усталости, – что и он. Подобно верному и самоотверженному другу, она берет на себя все тяготы похода. Как свято, велико в своей преданности это четвероногое бессловесное существо!
Разве можно забыть, как под хутором Кухаренко Гнедая мчалась сквозь пулеметный и винтовочный огонь! Да, она воевала и воевала со всей безоглядной храбростью, на какую только способно бесхитростное создание.
Ивлев слегка наклонился и нежно потрепал Гнедую по загривку.
Лошадям так же, как людям, надо ставить памятники!
Ночью конница Эрдели близ Елизаветинской захватила единственный паром, служивший в той местности средством переправы через Кубань.
Об этом сообщили Корнилову перед рассветом, и свита командующего устремилась вперед.
Солнце едва поднялось, как глазам Ивлева открылась высокая дамба, идущая от парома и ограждающая станицу Елизаветинскую от очень сильной по весне Кубани, широко несущей мутные стремительные воды вдоль крутого, обрывистого правого берега.
Елизаветинская высилась белыми церквами над зеленеющими лугами поймы. Позолота крестов ослепительно сияла. Казалось, что там, на правом берегу Кубани, в красивой Елизаветинской, уже царит прекрасная южная весна. Оттуда тянуло теплом, тишиной, запахом распускающихся листьев.
Колонна конников шла по узкой, длинной дамбе к высокому взгорью, где раскинулась станица.
Корнилов со своей свитой въехал на паром, который тянули руками по железному канату, протянутому от берега к берегу.
Вода журчала и пенилась меж громадными лодками – опорами плота.
Высадившись на правый берег, Корнилов вынужден был простоять там весь день. На единственном пароме и шести маленьких лодках, добытых у елизаветинских казаков, к вечеру удалось переправить только половину армии. Полк генерала Маркова и весь обоз оставались еще за Кубанью.
Под вечер в сопровождении конвоя Корнилов поехал в станицу, обогнав на дамбе упряжку, тащившую трехдюймовое орудие. В узкой улице стояла большая толпа казаков в парадных черкесках, с кинжалами и шашками.
Корнилов приосанился, увидев, как пошел ему навстречу высокий, с длинной, окладистой белой бородой казак, держа перед собой на вышитом рушнике свежевыпеченную булку, украшенную сверху резной деревянной солонкой, полной белоснежной соли.
Впервые за все время похода Корнилова так встречали, и он, принимая хлеб-соль, слез с коня и низко поклонился елизаветинским казакам.
Подошло духовенство в праздничном светлом облачении, со всем причтом, несшим в руках кресты, хоругви, фонари, церковные знамена.
Чернобровый священник широко окропил водой из серебряной чаши свиту Корнилова.
Торжественно затрезвонили колокола, и Корнилов направился прямо в церковь, находившуюся в центре станицы.
Большая церковь, светлая, блещущая иконостасом, была уже полна елизаветинских казаков. Запел хор, Корнилов вышел на паперть и обратился с речью к народу, стоящему в церковном дворе.
– Мой план – взять Екатеринодар и сломить большевизм на Кубани. Моя армия нанесет сокрушающий удар по бандам Сорокина, Автономова и, овладев столицей Кубани, получит полную свободу действия в области. Я сам сын казака и пришел к вам на помощь как казакам, способным понять, что большевизм не благо, а бедствие.
В этот весенний вечер на высокой паперти елизаветинской церкви, освещенной закатным солнцем, Корнилов казался не таким, как в начале похода на папертях донских церквей.
Здесь речь его звучала внушительно, и сам он выглядел человеком, не сомневающимся в успехе своих намерений.
– Дорогие елизаветинцы! – подогревал он казаков. – На вашу долю выпала радостная честь быть первыми помощниками мне в деле разгрома екатеринодарской совдепии. Ваши дети и внуки не забудут, что станица Елизаветинская первой на Кубани была освобождена от тех, кто хотел лишить вас, казаков, земли, исконных прав, освященных героизмом предков, с беззаветной храбростью сражавшихся с немирными горцами… Страшная зима с ее ледяным походом позади. Впервые светлая весна – весна возрождения истерзанной, измученной России. Весна, обещающая радость больших побед. Небо над Россией очистится от туч, как оно очистилось над Елизаветинской. Завтра наступит прекрасное праздничное утро – утро после долгой зимней ночи…
Ивлев слушал Корнилова и оглядывался вокруг. В самом деле, Добровольческая армия, перейдя на правый берег Кубани, как будто перешагнула рубеж своих мытарств. Завтра корниловцы войдут в Екатеринодар, и он, Ивлев, окажется дома – с родителями, Глашей и Инной…
