Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 58 страниц)
Глава двадцатая
Косой дождь часто смешивался со снегом, который то белой пеленой покрывал поля и косогоры, то при первом появлении солнца быстро превращался в серую, зыбкую кашицу.
Шапки, бурки, башлыки, френчи, штаны за время коротких дневок не успевали просыхать, и люди постоянно дрогли. А Покровский, избегая серьезных столкновений с красногвардейцами, все десять дней безо всякой нужды метался в треугольнике между адыгейскими аулами Тахтамукой и Шенджий и станицей Пензенской.
Наконец со всеми пушками, конницей, обозными повозками двинулись к хутору Кухаренко, с трудом преодолевая непролазную грязь извилистой дороги.
– Почему трехтысячный отряд Корнилова, – недоумевал Ивлев, – выйдя из Ростова, наносил противнику удар за ударом, а пятитысячный – Покровского, покинув Екатеринодар, только и знает, что бегает?
Офицеры мрачно отмалчивались. Лишь неунывающий Однойко с веселой усмешкой на простодушном лице откликнулся:
– Где ноги думают, там голова ходит!
Нередко в каком-либо ауле на постое, изнывая от тоски по Глаше и напрасно дожидаясь каких-либо вестей о Корнилове, Ивлев сам себя спрашивал: ради чего судьба забросила его в это глухое, неизвестное цивилизованному миру черкесское селение? Когда ж получит он право вернуться на прямые улицы родного Екатеринодара, где не будет убийственной тоски и неопределенности?
– Сейчас железная калитка в родной двор гораздо дороже триумфальной арки Константина, – признавался Ивлев сидящему подле него Однойко. – Я теперь так страстно хочу войти в эту калитку, что начинаю верить: ее не только нет, но и никогда не будет. Она как будто истаяла в безвозвратной старой жизни…
А о Глаше он не мог думать, не казня себя. Почему дал ей убежать, не сказал главного?
Отряд с уходом из Екатеринодара, лишившись телефонной и телеграфной связи с внешним миром, не получал извне никаких достоверных сведений. Одни черкесы, по древнему обычаю, передавая из аула в аул новости, в последние дни твердили: «Генераль Корниль идет». Позавчера в полдень прискакал на тощей пегой лошаденке без седла кривоносый старик черкес и передал послание Филимонову от екатеринодарских комиссаров. Из его рассказа выяснилось, что это послание в аул Шенджий доставил Гуменный. Действительно, на обратной стороне бумаги было рукой Гуменного написано и его личное обращение к атаману: «Довольно лить братскую кровь! Высылайте делегацию для мирных переговоров».
Атаман собрал членов правительства и прочитал вслух комиссарское предложение.
Полковник Успенский, бравый русоволосый кубанский казак, сам слышавший под Екатеринодаром гул пушечной пальбы и уже пославший группу своих офицеров установить связь с Корниловым, поднялся со скамьи:
– Никаких мирных переговоров с большевиками не должно быть! Я верю черкесам: Корнилов идет! Жаль, что Корнилов не отвечает на позывные нашей радиостанции.
– Но топтание на месте всей нашей армии, – уклончиво отозвался густо заросший бакенбардами и бородой Быч, – лишено смысла. Оно сдвинуло стрелку весов общего настроения духа к упадку. В наших рядах началось разложение. Установлено, что даже одна из лучших частей кубанской конницы, оставленная для заслона на екатеринодарском железнодорожном мосту, покинула без позволения командования свои позиции и ушла за группой полковника Кузнецова в неизвестном направлении. Куда уж хуже!..
– А следовательно, – Успенский перебил склонного к многословию Быча, – мы должны предложить Покровскому обратный марш к нашей кубанской столице, чтобы немедля объединиться с Корниловым для ее освобождения.
После короткой полемики правительство решило на послание екатеринодарских комиссаров не отвечать, а Покровскому предложили двинуть войска к станице Пашковской.
Первыми вышли несколько рот пехоты. Сделав по грязным проселочным дорогам большой круг, глухой ночью они у Пашковской переправились на правый берег. К утру завязался бой. Под нажимом большевистских частей, прибывших из Екатеринодара, малочисленный отряд пехотинцев вынужден был возвратиться за Кубань, оставив на берегу несколько десятков убитых офицеров и юнкеров.
* * *
Ивлев с Однойко находились в конном полку генерала Эрдели. Гнедая из-за бессмысленных частых переходов сильно отощала и теперь едва вытаскивала ноги из вязкой грязи.
Полк вытянулся длинной колонной. Бренча саблями и стременами, офицеры ехали по три в ряд. Под копытами звучно чавкала грязь. Брюха коней были грязны и мокры. Колеи дороги, блестя водой, терялись в жиже растоптанного снега. Повозки, санитарные двуколки, орудия часто безнадежно застревали в низинках и оврагах. Лошади, выбившись из сил, останавливались. Пехота, заправив полы шинелей за пояса, брела по сплошной грязи.
Покровский умудрялся почти не показываться на глаза отряду. Многие утверждали, будто в его экипажах и штабных повозках – главным образом ящики с бутылками вина. А мешки картофеля, муки, крупы, даже сахара, шинели, белье, упряжь несколько дней назад, чтобы облегчить обоз, были по приказу Покровского выброшены под аулом Гатлукай.
Глава двадцать первая
Переходя из аула в аул, из станицы в станицу, армия кубанских добровольцев обычно совершала дневные переходы в следующем порядке: впереди шли покровцы и галаевцы, а за ними следовал небольшой отряд полковника Улагая. Это были угрюмые казаки с серьезными, суровыми лицами, дышавшими мрачной азиатской отвагой. Сам Сергей Улагай – черкес по происхождению, по матери православный, высокий брюнет со спокойно-холодным взглядом небольших карих глаз – производил впечатление нелюдимого, сурового и строгого человека. На груди его поблескивал Георгиевский крест.
Было известно, что Улагай, будучи страстным спортсменом и знатоком лошадей, принимал участие в московских и пятигорских скачках. И сейчас он держался на караковой кобылице необыкновенно легко и прямо. Казаки его отряда не чаяли в нем души и шли за ним в огонь и воду.
Однажды Покровский узнал, что Улагай всюду поносит его за то, что Екатеринодар был оставлен, – и потребовал от Быча и Филимонова вынести Улагаю как организатору «заговора против командования» смертный приговор. Но улагаевцы не дали взять своего вожака.
– Мы не выдадим его ни богу, ни черту! – закричали они, окружив конвой, прискакавший за Улагаем. – Катитесь вы отседа к чертовой бабушке, покуда мы вас не искромсали как капусту!
Перепуганный конвой стремглав ускакал, и Покровский больше не заикался об Улагае, поняв, что казаки-улагаевцы не выдадут его ни живым, ни мертвым.
За улагаевцами шла колонна самого большого и сильного отряда полковника Лисевицкого, с артиллерией, пулеметами и даже походной радиостанцией. На лафетах пушек и в телегах сидели только офицеры. Затем следовал полк черкесов. Впереди этого полка гарцевал на великолепном «Компасе» Султан-Гирей, рядом с ним на гнедой лошаденке рысил седобородый мулла в шапке с зеленой повязкой, украшенной полумесяцем. Замыкал походный порядок отряд гимназистов во главе с полковником Куликом и его помощником капитаном Ковалевским.
На подводах везли раненых по четыре – по пять человек в каждой.
Все члены рады и правительства во главе с атаманом были в бурках и кавказских папахах.
– Парламент на конях! – злословили офицеры.
Обоз был длинным. В собственных экипажах ехали городской голова с председателем городской думы, члены Учредительного собрания, редактор газеты «Кубанский край» Рындин. Словно в утешение краевым деятелям, впереди них конвой пашковских казаков гнал группу большевиков-заложников.
В черкесском полку раздавались звуки зурны. А юнкера тянули «Журавля» и пели:
Белый крестик на груди,
Сам Покровский впереди…
Иногда хором запевал и «парламент на лошадях»:
Як во лузи та при берези Червона калина…
* * *
Отяжелевшие, набухшие от сырости тучи, темнея и лиловея, совсем низко ползли над холмистыми полями.
Обочь дороги сквозь снег уже пробилась и зеленела трава.
Мокрые от дождя лица угрюмо, сумрачно глядели из-под шапок, башлыков и козырьков фуражек.
Впереди показался хутор Кухаренко, широко разбросавшийся на пологих буграх. Дождь усилился.
Вдруг из-за тучи что-то ослепительно сверкнуло и жгуче просвистело в воздухе.
За первым снарядом полетели второй и третий.
Генерал Эрдели приказал офицерской сотне обойти хутор справа.
Тотчас же в стороне, куда поскакали конники, отчетливо застрекотал пулемет. Несколько всадников и коней, сраженные пулями, свалились. Сотня повернула назад.
– Стой! Стой! – послышалась позади команда.
Офицеры скопились в небольшой ложбине.
Наискось по косогору потянулись цепочками юнкера, гимназисты и кадеты.
Навстречу им из-за кустов порыжевшего за зиму дубняка поднялись цепи красногвардейцев.
Часто захлопали орудия.
Генерал Эрдели, не слезая с коня, в черной бурке, серой папахе, внимательно наблюдал за боем. Ему ясно было, что здесь, у хутора Кухаренко, большевики решили покончить с отрядом Покровского и собрали довольно значительные силы. Их орудия били шрапнелью.
– Вот и доходились без дела взад и вперед, покуда не попали в капкан, – сетовал Однойко, жадно затягиваясь дымом махорки, которую завернул в козью ножку.
Ивлев берег в портсигаре две папиросы и сейчас, видя, как снаряды, достигая лощины, поражают осколками и картечью лошадей и офицеров, одну папиросу закурил.
Гимназисты, юнкера, кадеты, избегая штыковой атаки, начали отступать.
– Силы наши тают! – проронил Олсуфьев. – Отряд попал впросак.
– Дылев! – закричал Однойко офицеру, проезжавшему мимо ложбины на донской крупной игреневой лошади. – Ты, как ординарец Покровского, может, скажешь, что он думает?
Рослый, широкоплечий Дылев, переведя лошадь на шаг, ответил:
– Перед боем Покровский был пьян в дымину и завалился спать в шалаше. Вместо него командует сейчас полковник Тунненберг…
Генерал Эрдели подскакал к экипажу атамана.
– А вы знаете, господин полковник, – обратился он к Филимонову, – что Покровский в случае неудачи намерен с небольшой группой, человек в шестнадцать, пробиться в горы?
– Я прикажу сейчас выгнать всех из обоза, – вдруг решил атаман. – Все, кто способен держать оружие, пойдут в бой. Иначе нам здесь крышка.
Вскоре действительно из обозов к хутору стали подходить нестройные группки людей. В цепях оказались даже некоторые члены правительства. Пропуская пехоту вперед, Эрдели приказал коннице подняться в гору, под прикрытие своих батарей. Ивлев сел на лошадь и, обогнав товарищей, одним из первых оказался на увале. Всюду валялись убитые, корчились раненые.
Красногвардейские пули остро и пронзительно пели. Вдали юнкера сошлись с красногвардейцами врукопашную. Над головами вздымались приклады. Обе стороны дрались отчаянно.
Ивлев чувствовал, как все напряглось в нем. Ему было понятно, что наступил критический момент сражения. Если сейчас противник не будет сломлен, сила порыва иссякнет. Тогда добра не жди. И как только впереди раздалось нестройное «ура» и конная полусотня полковника Косинова ринулась в атаку, он послал вперед свою Гнедую.
Конница пошла общей лавой. Офицеры остервенело хлестали коней. Ивлев тоже пустил Гнедую во весь мах. Но красногвардейцы, сомкнув ряды, ощетинились штыками. От их метких выстрелов офицеры один за другим валились с коней. Еще минута, и конная атака захлебнулась бы. Но тут вдоль передней цепи красногвардейцев вихрем проскакал на взмыленной лошади черкес, крича:
– Корниль пришел! Корниль пришел!
Офицеры вновь дружно ринулись вперед. Их «ура» превратилось в дикое и воющее «а-а-а», потом в какое-то страдальческое и жалобное и, наконец, выросло в победное – «Ура-а!».
Красногвардейцы, видя, что к противнику неожиданно подошло подкрепление, дрогнули.
Ивлев вырвал из ножен шашку.
На германском фронте он ходил в атаку с пехотой, теперь же впервые участвовал в атаке кавалерии. И им овладело что-то безумное, неистовое. И он, как все, исступленно закричал, и его Гнедая пронзительно заржала. Рука Ивлева судорожно сжала рукоять шашки. Перед ним вырос веснушчатый красногвардеец с ручной гранатой, высоко занесенной над головой. Еще мгновение – и граната полетела бы в него. Но на красногвардейца налетел Однойко и конем сбил его. Молоденький казачий офицер в алом башлыке, наклонившись, ловко на скаку разрубил острым концом шашки спину упавшего.
Красногвардейцы побежали, путаясь ногами в мокрых, затрепанных полах длинных серых шинелей.
Офицеры нагоняли и рубили их сплеча.
У крайнего двора Гнедая с разбега уперлась грудью в высокий камышовый плетень и остановилась. Под плетнем лежал убитый.
Русоволосая голова без шапки алела от крови. А голубые глаза, которые нередко встречаются у русских из северных областей, еще живо глядели в хмурое небо, вонзавшее в землю холодные иглы дождя.
Тяжело, порывисто дыша, Ивлев взглянул на убитого. «А может, этого синеокого парня, – подумал он, – так же, как и меня, ждут сестра, отец, невеста, похожая на Глашу. Никто из них не узнает, где он погиб, кто предал его земле. А парень-то красив, плечист, силен, не исключена возможность – и талантлив… А убили его свои же соотечественники… Какая же это чудовищная война – война русских с русскими: убиваем цвет собственной нации, ее будущее, ее коренные силы…»
* * *
Хутор, отбитый у большевиков, не мог дать приют всем кубанским добровольцам. Чтобы разместить всех под крышами, надо было идти в станицу Калужскую или в аул Шенджий. Однако Покровский не решился на дальнейшее продвижение.
Ивлев пустил Гнедую к стогу сена, подле которого стояло уже много коней, а сам поспешил забраться под навес амбара. В самом амбаре поместились члены Кубанского правительства во главе с Бычем.
Приблизился, ухмыляясь, Однойко.
– Алексей, – сказал он, – тебе, право, стоит посмотреть, как в тесном закроме комфортабельно расположился на ночлег бывший мэр города Баку, а ныне председатель краевого правительства господин Быч со своим секретарем. Вот они каковы, превратности судьбы!
– Разъезд от Корнилова! Разъезд от Корнилова! – закричало несколько голосов в переулке.
Через минуту на улице появилась конная группа корниловских офицеров и донских казаков, окруженная ликующими юнкерами-кубанцами.
Со всех сторон корниловцев, сидевших верхом на конях, обступили люди, восторженно их приветствовавшие. Вышел из амбара и Быч, за ним несколько членов его правительства. Протиснувшись сквозь толпу к штаб-ротмистру Баугису, возглавлявшему разъезд корниловцев, они начали задавать ему вопросы:
– Как нашли нас?
– А где сейчас генерал Корнилов?
– Из какого вы полка?
Штаб-ротмистр отвечал на глупые, неуместные сейчас вопросы с явным раздражением и наконец потребовал, чтобы его провели к генералу Эрдели.
– А с вами, уважаемые господа, я не уполномочен разговаривать.
Последние слова задели самолюбие председателя Кубанского правительства. А так как у обмундирования штаб-ротмистра вид был отнюдь не щеголеватый, да вдобавок и говорил офицер с акцентом, то Быч вслух выразил опасение, не подослан ли он большевиками.
– Надо их немедленно разоружить и взять под караул.
– Это, пожалуй, самое верное! – поддержал Быча священник Калабухов, сменивший поповскую рясу на казачью черкеску. – Есть ли у этого латыша, выдающего себя за штаб-ротмистра, нужные документы?
И наверное, дело кончилось бы разоружением и арестом прибывших корниловцев, если бы Ивлев и Однойко не сбегали в дом, крытый кирпично-красной черепицей, и не сообщили генералу Эрдели о начавшемся конфликте.
– Кстати, ваше превосходительство, – сказал Ивлев, глубоко возбужденный радостной вестью о близости Корнилова, – отпустите меня вместе со штаб-ротмистром в аул Шенджий!
– Поручик, я завтра вас отправлю туда с моим письмом к Лавру Георгиевичу.
* * *
Всю ночь непрерывно моросил мелкий холодный дождь. Люди под навесом амбара, зарывшись в сено, дрожали. Ивлев лежал рядом с Однойко и мечтательно говорил:
– Только бы добраться до Корнилова, а уж Покровского я распишу как следует.
Однойко, кутаясь в казачью бурку, в тон Ивлеву подпевал:
– Да, по милости этого беспросветного кретина мы здесь, за Кубанью, долгих две недели вслепую бездарно мыкались взад и вперед, и в этой мышеловке большевики чуть было с головой не накрыли нас. И Корнилову пришлось из-за нас идти сюда и в поисках Покровского проделать немалый путь по непролазной закубанской грязи. А не уведи Покровский кубанских добровольцев за Кубань еще бы хотя три дня, мы встретили бы корниловцев в Екатеринодаре. Я бы на месте Корнилова судил Покровского военно-полевым судом и расстрелял перед строем.
Думая о предстоящей встрече с Корниловым и полагая, что Корнилов, присоединив к себе отряд кубанцев, сразу пойдет на Екатеринодар, Ивлев никак не мог уснуть. Его воображению рисовались волнующие встречи с Глашей, с родными. И он был уверен, что, когда вернется в Екатеринодар, Глаша встретит его с цветами и он не расстанется с ней уже никогда…
«А какое счастье сидеть за чаем и разговаривать с близкими, милыми и понимающими тебя родными людьми!.. – мечтал Алексей. – Война и разлука перекрасили каждую вещь в теперешнем сознании. Ныне покинутый екатеринодарский мир приобрел небывалую ценность. Вернувшись в него, я, вероятно, буду часами с благодарностью смотреть на чайный сервиз, на дрова в камине, на мольберт с портретом Глаши, на пианино. И все это будет не комфортом, а праздником победы и радостью возвращения к тому дорогому, прекрасному, без чего нельзя жить по-человечески! Все это будет упоительно-прелестной обратной дорогой души в мир всегда пленительного доброго бытия. И во всем том бытии, за всеми его будничными и поэтическими сторонами будет неизменно сиять Глаша…»
Чуть забрезжил рассвет, и у амбара появился высокий энергичный полковник Тунненберг с начальником штаба, рослым полковником Науменко. Первым попался им на глаза Ивлев.
– Поручик, скажите, где генерал Эрдели? – спросил Тунненберг у Ивлева, поившего Гнедую у колодца.
– А вот в том домике, господин полковник. – Ивлев кивнул в сторону небольшого дома, красневшего мокрой черепичной крышей.
– Поручик, пойдите разбудите и вызовите генерала к нам! – рявкнул Науменко.
Ивлев привязал Гнедую к влажному от дождя столбу колодезного журавля.
Домик состоял всего из одной комнаты и крохотной кухни, в которых прямо на полу вповалку спали офицеры и казаки атаманского конвоя.
Филимонов с женой поместились на единственной кровати, а генерал Эрдели, скорчившись, лежал на узком столе, подтянув колени чуть ли не к подбородку. Он, по-видимому, не спал. Едва Ивлев открыл дверь, как генерал поднял голову:
– Я сейчас, только надену шинель.
Через минуту Эрдели вышел на улицу.
– Ваше превосходительство, доброе утро! – приветствовал Тунненберг генерала. – Наша разведка установила, что большевики ночью покинули станицу Калужскую.
– Ну что ж, тогда надо немедленно занять ее и об этом уведомить Корнилова.
12 марта кубанский отряд без боя вошел в Калужскую, и в тот же день Быч произвел Покровского в чин генерал-майора за «умелую эвакуацию из Екатеринодара».
Глава двадцать вторая
Генерал Эрдели не забыл о решении, принятом им накануне. Он вызвал к себе Ивлева.
– Скачите, поручик, сейчас же в аул Шенджий. Там сегодня предстоит встреча кубанцев с войсками Корнилова. Думаю, вы сумеете объективно проинформировать командующего о чем следует. Ну, с богом! А то Покровский вас опередит. В моем письме необходимости нет.
Чрезвычайно польщенный доверием Эрдели и обрадованный тем, что Корнилов уже в соседнем ауле, Ивлев мигом оседлал Гнедую.
Небо все еще хмурилось, но дождя уже не было. Гнедая, отдохнув за ночь, шла бойко. Ветер с западной стороны понемногу разогнал тучи. По ветру слегка развевалась рыже-золотистая грива лошади.
«Все-таки Корнилов пробился на соединение с кубанцами!» – ликовал Ивлев, и чувство внутреннего подъема не покидало его все десять верст пути.
Наконец показался большой аул, улицы которого были заполнены повозками корниловцев. Ивлев как-то весь подтянулся. И его приподнятое настроение передалось даже лошади. При виде других кавалерийских лошадей она весело, приветливо заржала и пошла каким-то приплясывающим шагом.
Ивлев то и дело отдавал честь пешим и конным корниловцам, встречавшимся на улице. Казалось, все встречные знакомые и незнакомые офицеры и юнкера радовались его возвращению. И почти каждому он кричал:
– А знаете, в кубанском отряде около пяти тысяч! Объединимся с ним – станем целой армией!
– Алексей! Алексей! – Это остановил его поручик Долинский, стоявший на узеньком, кривом крылечке сакли. – Дьявольски рад видеть тебя живым!
Ивлев мгновенно соскочил с Гнедой.
– Веди, Виктор, меня к Лавру Георгиевичу! Я с поручением от генерала Эрдели.
Корнилов сидел в сакле за круглым низким столом, перед разложенной на столе потрепанной полевой картой. У окна, опершись на подоконник, стоял Деникин. За другим столом сидел сгорбившись и пил чай из жестяной кружки Алексеев.
– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
– A-а! Поручик Ивлев! – Корнилов протянул свою маленькую сухую руку. – Ну-ну, рассказывайте: почему кубанцы оставили Екатеринодар?
Маленькая сухонькая рука крепко и цепко пожала ладонь Ивлева.
– Почему кубанцы оставили Екатеринодар?
Встретившись с прямым взглядом зорких монгольских глаз Корнилова, Ивлев торопливо выдохнул:
– Будь Покровский более разумным, кубанские добровольцы удержали бы Екатеринодар до вашего прихода… Сдача большого города без боя ничем не оправдана, подобна предательству. Бессмысленно растрачена масса сил, брошено множество материальных ценностей.
Передвигая с места на место лежавший на столе браунинг, Корнилов, сдвинув черные брови, молчал. Алексеев встал, нервно зашагал по сакле, время от времени выдавливая из себя многозначительное: «Та-ак-с!»
Генералы, по-видимому, уже не раз об этом слышали, догадался Ивлев.
В это мгновение в саклю вбежал хан Хаджиев.
– Ваше высокопревосходительство, – обратился он к командующему, – кубанцы выстроились на площади для встречи с вами.
Все вышли из сакли. На обширной площади у мечети выстроилась сотня казаков в черных черкесках и красных башлыках и сотня горцев в черных черкесках и белых башлыках. Один из всадников в косматой бараньей шапке, сидя на белом коне, держал свое зеленое знамя с белым полумесяцем и звездой.
Сам Покровский, в парадной синей черкеске с алым башлыком за спиной, сидел на высоком вороном коне и, держа руку под козырек, ел глазами Корнилова, шедшего впереди группы генералов.
Солнце ярко блеснуло из-за клочковатой гряды пепельно-дымных облаков, светло озарило площадь. Засверкала сталь обнаженных шашек, которые держали у плеча стоявшие в строю казаки и черкесы.
– Здорово, молодцы! – Корнилов вскинул руку к козырьку фуражки.
– Здравия желаем, вашество! – гаркнули в ответ кубанцы.
