Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 58 страниц)
Казак взвизгнул и побежал.
Голые волосатые ноги насильника запутались в спустившихся штанах, и он с разбега упал. Тогда Ивлев, вымещая на нем все свое раздражение, резко перегнулся с седла и принялся исступленно стегать нагайкой по голым ягодицам.
– Вот тебе, вот! – приговаривал он, видя, как белая кожа вспухает ало-фиолетовыми рубцами.
Потом, заметив четырех казаков, убегавших в сад, он рывком выхватил из кобуры браунинг.
В пылу гнева и крайнего раздражения он, наверное, перестрелял бы насильников, но они воробьями разлетелись в разные углы сада, юркнув в непролазную гущу дикой акации и терновника.
Ваня, напоровшись грудью на сучья акации, всхрапнул и остановился.
Когда Ивлев возвратился к сараю, в дверях стояла тонкая девушка в разорванной на высокой груди ситцевой блузке, в домотканой исподней юбке, измятой и окровавленной.
Трясясь всем телом, как в лихорадке, едва держась на ногах, она беззвучно рыдала.
Из домика сторожки вышел во двор бородатый кряжистый мужик.
– Шо творят, изверги! – Его глаза гневно сверкали из-под низко нависших косматых бровей. – Нас с жинкой загнали оружием в избу, дочку испоганили.
Ивлев смущенно потупился.
– Нету на живоглотов ни суда, ни управы… Одно остается – брать ружье и стрелять их, як взбесившихся псов. А я еще не хотив идти с большевиками… Ждал благородных господ офицеров. А воно, бачь, яке благородство. Единственную дочку суродовали…
* * *
На западе после заката солнца собрались тугие синие тучи. В степи зловеще потемнело. На темно-лиловом небосводе вспыхивали блеклые зарницы загадочного характера. Возможно, это уже на подступах к Екатеринодару началась артиллерийская перепалка, но раскаты орудийных ударов полностью поглощались степью, погрузившейся во тьму сумерек.
В Старомышастовскую Ивлев приехал совсем в темноте. Едва разыскал там штаб Эрдели и успел сойти с коня, как, услыша его голос, подбежала Инна и повисла у него на шее.
– Милый… милый… Завтра мы уже будем в Екатеринодаре… Олсуфьев сделал мне предложение. Значит, придем и тут же устроим свадьбу.
Даже в темноте лицо Инны, казалось, радостно сияло необыкновенным светом. Свет этот одновременно изумлял и пугал Ивлева. Он увел ее в дом.
В комнату вбежал Олсуфьев и уже по-родственному обнял Алексея.
– С успехом! Завтра будем в Екатеринодаре! – торопился он поделиться приятной новостью.
Ивлев хмурился. Инна это заметила:
– Что же, ты как будто не разделяешь нашей радости?
– А где же Эрдели? Я хочу доложить сначала ему, а потом Деникину, что творит Покровский в соседней станице. Виселицами, нагайками можно погубить все…
Ивлев принялся горячо возмущаться террором Покровского, но Инна и Олсуфьев, поглощенные своим счастьем, не понимали его.
– Алексей Сергеевич, – наконец сказал Олсуфьев, – не волнуйтесь. Лес рубят – щепки летят. Перемелется – мука будет.
Но Ивлев не успокаивался:
– Такие каратели, как Покровский, восстановят всех против нас. Главнокомандующий должен понять это и привлечь к ответственности Покровского!
Глава двадцать первая
Овладев Кореновской, Сорокин сообщил в Екатеринодар:
«Банды кадетов разбиты наголову. Бегут в панике, бросая оружие и обозы. Захвачены два бронеавтомобиля, много лошадей. Нами перебиты лучшие офицерские полки. От нашего удара Деникину не оправиться. Преследуем бегущего врага по пятам. Республика спасена».
Эта победная реляция главкома Красной Армии Северного Кавказа, как с июля стала именоваться должность Сорокина, сразу же опубликованная в газете, на какой-то момент положила конец панике в городе.
Радуясь наступившему затишью, Глаша пошла в Летний театр смотреть комедию Гоголя «Женитьба». Играли ее любимые актеры: Мартини, Казанская, Кудрявцева, Добровольская.
Дневная жара в сумерках спала. В аллеях городского сада появилась приятная прохлада, но, к недоумению Глаши, в зрительном зале только на балконе и галерке галдели подростки да в амфитеатре разместилась небольшая группа красноармейцев в шинелях и с винтовками в руках.
Глаша села в третьем ряду партера. И когда после третьего звонка поднялся занавес, ей стало казаться, будто спектакль дается лишь для нее.
Глядя в сумрак пустого зрительного зала, актеры играли вяло, вполголоса, и лишь темпераментный актер Кудрявцев, исполнявший роль Ивана Кузьмича, не скрадывал голоса.
В антракте Глаша вышла во двор. У цветочной клумбы стояли красноармейцы и о чем-то тревожно вполголоса переговаривались. Глаша обошла клумбу и свернула на дорожку, ведущую в глубь темной липовой аллеи.
У садового пригорка Глаша остановилась возле скамьи, на которой мартовским вечером сидела с Ивлевым.
Беспокойно зашелестела листва. В лицо пахнуло чем-то предосенним. Меж тем весенним и сегодняшним летним вечерами потоком бурных событий пролетела целая вечность. И все-таки через эту пропасть тянутся живые, нервущиеся нити.
Глаша вздохнула. Что же такое любовь? Может быть, она выше всякой человеческой вражды? Ивлев ушел в лагерь противника, а она отдала бы многое за то, чтобы он сейчас сидел на этой скамье рядом с ней. Теперь идут брат на брата, сын на отца, а ее влечет к чужому человеку, шагающему по противоположному берегу? Почему любовь не перечеркнута до сего часу? Или это темный срыв души? Нет, если так назвать чувство, то это будет ложь самой себе. Ивлева нельзя не любить. С кем бы он ни пошел, все равно его никто, никто не перекроит на дурной лад!
Глаша скомкала в руке платочек и зашагала обратно, к театру.
– Да, браточки, дела заворачиваются, – говорил своим товарищам какой-то сутулый красноармеец. – Придется, кажись, завтра поутру выступать на позиции.
При приближении Глаши он умолк.
Глаша вспомнила: Чрезвычайный штаб уже более трех дней не имел никаких сведений о Сорокине, находившемся в войсках под Кореновской. А вот красноармейцы с винтовками чем-то явно встревожены. Неужели они знают больше, чем сотрудники штаба?
Контролерши исчезли, оставив распахнутыми двери театра, но публики не прибавилось, и актеры, тоже почувствовав, что на город надвинулись грозные события, проборматывали слова торопливо, скороговоркой.
Глаша кое-как досидела до окончания спектакля и поспешно зашагала через безлюдный Екатерининский сквер в дом Акулова.
* * *
В зал, где заседал Чрезвычайный штаб, опять то и дело врывались начальники разных отрядов, председатели станичных ревкомов. Одни утверждали, что Сорокин окружил и в районе станиц Платнировской и Кореновской добивает добровольцев, другие – будто казачьи и офицерские части уже в Новотитаровской, Елизаветинской и Динской.
Считая, что Екатеринодар при самых худших обстоятельствах способен успешно обороняться, Иванов, теребя свою клочковатую бородку, убеждал штаб и ревком в необходимости принять самые крутые меры против дезорганизаторов и паникеров.
Вдруг к дому Акулова на взмыленных конях прискакали всадники, крест-накрест перепоясанные пулеметными лентами, в фуражках с алыми бантами.
– Где тут главкомы? Мать твою так… растак! – кричали они. – Казаки уже в Садах!
Члены штаба вынуждены были прервать заседание.
А через четверть часа Иванов, в длиннополой шинели, в серой солдатской шапке, с винтовкой за спиной, вошел в комнату Глаши:
– Жгите бумаги: город оставляем. Наши силы разбиты под Кореновской.
Глаша принялась выгребать из несгораемого шкафа и кидать в печь папки с протоколами, оперативными сводками, списками воинских частей. Бумаги горели нехотя, от дыма першило в горле.
Кое-как опорожнив сейф, Глаша наконец вышла из здания.
Обозы беженцев пестрым крикливым потоком текли по Красной улице. Между деревьями и кустами Екатерининского сквера по ветру летели какие-то бумажки. Лица встречных красноармейцев поражали суровостью и озабоченностью.
Глаша решила заскочить домой. Вдруг кто-то схватил ее за локоть:
– Куда вы? Идемте к нам… Инна и Алексей не дадут вас в обиду.
Не сразу поняв, чего хочет от нее Сергей Сергеевич, Глаша осуждающе сдвинула брови, но он не отпускал ее:
– Вы нам как родная… Зачем вам связывать свою судьбу с бегущими? Вы же интеллигентная девушка… – Он настойчиво тянул ее за угол, на Штабную улицу. – Ну что у вас общего может быть с Сорокиным и Золотаревым?
– Пустите меня!
– Но вся Кубань, весь Дон поднялись… Бессмысленно класть голову под топор. Дело большевиков проиграно.
– Напрасно так думаете! – холодно отрезала Глаша.
– Ну как можно так ослепляться? – Сергей Сергеевич смущенно развел руками.
– Это вы ослепляетесь, а не мы. Прощайте!
– Не забывайте, – обескураженно закричал вслед Сергей Сергеевич, – Алексей любит вас, и наша семья всегда встретит вас как родную!
Глаша должна была свернуть с Красной вправо и по Штабной пройти в Котляревский переулок. Однако, понимая, что без лошади далеко не уйти, побежала в городской Совет.
В здании горсовета не оказалось ни души, лишь разорванные бумаги устилали полы коридоров. Где Паша Руднякова, где отец?
Глаша вышла на Соборную площадь. Оконные стекла домов, отражая невеселые отблески вечернего солнца, казалось, с тоскливой покорностью глядели на пустынную площадь, на которой, быть может, уже завтра белые поставят виселицы. И там, где весной проходил праздничный парад красных войск, лучисто звучала «Марсельеза», начнутся казни и экзекуции.
Глаша задумалась: где же добыть коня? Юлька давно сдана Прокофьеву в милицию, и он, должно быть, ускакал на ней из города. Куда направиться?
Неожиданно со двора военкомата выехал на светло-гнедом коне маленький рыжий Голик во главе сотни всадников.
Глаша замахала руками:
– Стойте, стойте! Возьмите меня с собой!
– А вы можете верхом? – Голик строго сверкнул глазами сквозь толстые стекла очков и, не дождавшись ответа, обернулся к громоздкому широкоскулому красноармейцу: – У тебя запасная лошадь. Отдай ее товарищу Первоцвет.
* * *
Леонид Иванович стоял на крыльце дома.
– Я давно дожидаюсь тебя, – сказал он подъехавшей дочери, взяв коня под уздцы. – Ты не слезай. Я приготовил все для тебя.
Леонид Иванович метнулся в дом и вынес на улицу туго набитый вещевой солдатский мешок.
– Надевай его на плечи и скачи. В мешке вязаная кофточка, шерстяное платье, пара нижнего белья и прочая мелочь.
– А как же ты?
– Я сейчас ухожу из дому. – Леонид Иванович перекинул через руку осеннее пальто. – Не говорю тебе «прощай». Знаю: Москва устоит, и мы снова будем жить в этом милом, мирном переулке.
– Папа, – неожиданно всхлипнула Глаша, – ты остаешься, но теперь тебя слишком многие знают в городе.
– Ничего. У меня немалый опыт конспирации, и я знаю родной город как свои пять пальцев.
Леонид Иванович взял дочь за щиколотку и чуть потянул к себе.
Глаша наклонилась, сдвинула темную шляпу отца ему на затылок, поцеловала в лоб, потом в бровь, а когда он чуть запрокинул лицо – в губы.
Что-то дрогнуло под усами Леонида Ивановича. Крепясь, он тихо проговорил:
– Не забывай мать. Будь тверда…
Девушка вперила долгий взгляд в большие серые глаза отца. По скорбному их выражению она поняла, что расстается с человеком, для которого нет на свете никого дороже, чем она.
Глаша поскакала по Насыпной улице, спиной чувствуя прощальный взгляд отцовских глаз. Не доезжая до здания цирка, она оглянулась.
Прямой, высокий Леонид Иванович все еще стоял на углу переулка у глухого дощатого забора и махал шляпой.
«А что, если в последний раз вижу его?» – тревогой забилось сердце Глаши, и она, прежде чем свернуть на Екатерининскую, еще раз остановила лошадь и тоже начала махать рукой отцу, пока тот сам не скрылся.
Девушка нагнала военкоматскую сотню у железнодорожного туннеля. Ее командир Голик и еще двое красноармейцев, спешившись, укладывали на подводу какого-то человека с лицом, багровым от кровоподтеков.
– Если бы мы не подоспели, вылезшие из щелей подполья бандиты прикончили бы товарища Демуса, – сказал Голик.
– Как же он оказался здесь один? Ведь товарищ Демус командир Екатеринодарского полка и должен был уходить с полком? – не понимала Глаша.
Ответа на ее вопросы не последовало.
Уложенный на подводу между вещевыми мешками, Демус мучительно стонал.
– Ну, поехали, поехали! – торопил Голик.
Глава двадцать вторая
Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз.
Александр Блок
Второго августа на рассвете конная колонна генерала Эрдели вышла из Старомышастовской и рысью пошла на Новотитаровскую. Часов в десять утра, пройдя без боя эту последнюю перед Екатеринодаром станицу, конница заняла Сады, находившиеся всего в десяти верстах от города.
Кое-кто из офицеров, приподнимаясь на стременах, пытался в полевые бинокли разглядеть расположенный в ложбине Екатеринодар.
– Дорога к столице Кубани свободна! – ликовали деникинцы.
Конные полки не спеша шли вдоль невысокой железнодорожной насыпи, пересекающей Сады. Ивлев ехал на своем Ване сбоку дороги по прямой пешеходной тропке меж живой изгороди из колючей дикой акации.
Вдруг впереди, у переезда, там, где за Садами вновь начиналась степь, раздались винтовочные выстрелы. Ивлев вздрогнул. Где Инна и Олсуфьев? Уже давно потерял их из виду.
На марше из Старомышастовской Инна проявляла крайнее нетерпение, все время подхлестывала Гнедую, вырываясь вперед.
– Скоро Екатеринодар, – твердила она, – и я первой должна увидеть его. Наши с налету возьмут город. Убеждена, сегодня вечером будем у себя на Штабной. Мама, наверное, для нас готовит пирог…
– Поумерь свою прыть, – уговаривал ее Ивлев. – Чрезмерное нетерпение не раз приводило людей к несчастью!
– Ну, взялся пугать! – усмехнулась Инна и привстала на стременах. Между шелковисто-черными бровями у нее появилась черточка явного раздражения.
Ивлев умолк. Инна тотчас же хлестнула Гнедую нагайкой и сломя голову понеслась дальше. Олсуфьев галопом пустился за ней.
Перестрелка, внезапно вспыхнувшая у железнодорожного переезда, смолкла. Конники неторопливой рысью продолжали двигаться по дороге.
Ивлев несколько успокоился, но, подъехав к переезду, увидел на пригорке Гнедую без всадника, а возле нее спешенного Олсуфьева.
– Кажись, красный разъезд подстрелил сестру милосердия, – услышал он слова какого-то казака, ехавшего позади.
У Ивлева похолодели руки. Не помня себя, он соскочил с коня.
Олсуфьев, стоя на коленях, придерживал Инну за плечи, а другой рукой неловко пытался обвязать ее грудь розовой марлей. Рот Инны был полуоткрыт. По нижней губе извилисто струилась живая алая ниточка.
«Инна! «Журчащий ручеек»! Неужели раз и навсегда оборвался твой стремительный бег?!» – не губами, а сердцем произносил это Ивлев.
С пригорка хорошо были видны сизые купола Екатерининского собора, красные заводские и мельничные трубы, разноцветные крыши городских зданий. Еще минуту назад их видела Инна. А сейчас ее глаза, искаженные выражением внезапного ужаса, боли, недоумения, уже не видели ничего.
Длинная колонна конных казаков медленно шла по пыльной дороге, и было нестерпимо думать, что сотни людей этой колонны сегодня придут в город, а Инна – нет!
Ивлев опустился возле сестры и, чтобы не смотреть на ее окровавленную грудь, зажмурил глаза.
«Не уберег, не уберег ее!..» – казнил он себя.
Олсуфьев дрожащими пальцами бессмысленно ощупывал плечи Инны.
Пришел позванный кем-то врач Сулковский, присел на корточки и взял в руки кисть Инны, тонкую, обессиленную, побелевшую.
– Доктор, ради всего святого, вы должны, вы можете… – всхлипывал, как ребенок, Олсуфьев.
Склонив набок голову, тронутую с висков сединой, Сулковский безуспешно искал пульс, но глазом опытного медика и без того уже ясно видел, что здесь все кончено. Не спеша он аккуратно расстегнул блузку девушки и лишь мельком взглянул на кровавую дырочку, зиявшую под левой грудью.
– Пуля прошила сердце… – дошли до сознания Ивлева глухо, почти шепотом произнесенные Сулковским тяжкие слова.
– Доктор, доктор, – взмолился Олсуфьев, – надо же хоть перебинтовать грудь… Вот возьмите индивидуальный пакет. Куда же вы уходите?..
Сулковский повернулся спиной к Олсуфьеву и принялся оглаживать ладонью крутую, изогнутую шею Вани.
Гнедая, стоя на пригорке, подняла голову и протяжно, с внутренним надрывом заржала.
Ивлев вспомнил, что 31 марта Инна бежала к ним в Елизаветинскую как раз через Сады. Откуда начался круг ее участия в этом жестоком, ненужном ей походе, там он и закончился. Вместе с ним замкнулся и круг ее небольшой жизни…
– Что делать? Что делать?.. – полубезумно продолжал лепетать Олсуфьев.
– Я пришлю из обоза санитарную линейку, – сказал врач и сошел с пригорка.
Солнце застряло в фиолетовом облаке и сквозь него потускневшим немигающим оком взирало на Инну, лежавшую на траве косого пригорка. Рядом с ней неподвижно сидел Ивлев, обхватив голову руками. Боль с доселе не испытанной остротой сдавливала, жгла его душу.
Будут рождаться и ходить по земле сотни тысяч прекрасных девушек, синеоких, тонких, веселых, но природа никогда не повторит Инну Ивлеву, стройную и порывистую. Только она была из той же крови и плоти, что и он, Ивлев, и уже по одному этому смерть ее была для него в миллион раз убийственнее смерти Корнилова или Маркова.
* * *
После упорных и кровопролитных боев у станиц Кореновской, Журавской, Выселки и хутора Малеванного Добровольческая армия широко развернулась для наступления на Екатеринодар. Оно велось концентрически, по радиусам железнодорожных линий, сходившихся у города.
Вдоль Приморской линии железной дороги наступала Кубанская казачья дивизия генерала Покровского, но кубанцы задержались, встретившись с упорным сопротивлением красноармейских отрядов, и, словно по иронии судьбы, ко взятию Екатеринодара не поспели. Левее двигалась 1-я конная дивизия генерала Эрдели, вдоль Тихорецкой линии – 1-я пехотная дивизия генерала Казановича, еще левее, вдоль линии, идущей от станции Кавказская, – 3-я пехотная дивизия полковника Дроздовского, 2-я пехотная дивизия под командованием генерала Боровского действовала в районе между Кавказской и Армавиром, прикрывая движение армии с востока.
Наиболее упорное сопротивление красные части оказывали под станицей Пашковской, неоднократно переходили здесь в контратаки.
Утром 2 августа 1-я пехотная дивизия, сломив оборону красных у разъезда Лорис, при поддержке справа конницы Эрдели стала продвигаться к Екатеринодару. В первой линии наступал Кубанский стрелковый полк, за его правым флангом, во втором эшелоне, – 5-й пластунский батальон. Офицерский генерала Маркова полк, составлявший армейский резерв, тоже был подтянут к разъезду Лорис.
В это время в полосу наступления 1-й пехотной дивизии прибыл Деникин. Желая лучше следить за ходом боя, он выехал к левому флангу Кубанского стрелкового полка.
Командующий армией прибыл как раз в критический момент наступления: дивизия Дроздовского в это время под натиском красных вынуждена была очистить Пашковскую и откатывалась дальше, уже миновав фланг кубанских стрелков.
Выслушав доклад Казановича и командира полка Тунненберга, Деникин приказал Кубанскому стрелковому полку нанести удар в тыл большевикам, теснившим 3-ю дивизию; туда же были двинуты два эскадрона 1-го конного полка. Артиллерия открыла продольный огонь по цепям красных.
Принятые меры оказались действенными. Полки Дроздовского перешли в наступление и вновь овладели Пашковской. Деникин усилил дивизию Казановича своим резервом – Марковским полком, чтобы развить наметившийся успех наступления на Екатеринодар.
Потерпев поражение под Пашковской, силы красных стали уходить за Кубань, и части 1-й пехотной дивизии в тот же день к восьми часам вечера заняли окраину Екатеринодара. Первым в предместье Сады вступил пластунский батальон под командованием полковника Тимонова.
Во избежание неразберихи вступление в город всех войск Деникин отложил до утра, но разъезды 1-й конной дивизии ночью проникли на екатеринодарские улицы, охваченные суетой отхода красных.
Вереницы обозов вытянулись к мостам Кубани. Телеги беженцев, загруженные домашним скарбом, женщинами с детьми, заполняли улицы и площади.
По Красной двигались группы вооруженных бойцов с вещевыми мешками и шинелями в скатках. Из лазаретов пешком тянулись легкораненые; трамваи перевозили тяжелораненых на вокзал Владикавказской железной дороги.
В час ночи сильному артиллерийскому огню белых подверглась центральная часть города и район Красной, Крепостной, Штабной, Графской улиц.
Рано утром 3 августа части Добровольческой армии вступили в Екатеринодар.
Отступая, красные взорвали железнодорожный мост на Новороссийской линии, зажгли проложенный на мосту нефтепровод. Понтонный мост также был сожжен. С левого берега красная артиллерия била по городу.
Однако задержаться на новых позициях за рекой красные части не смогли. Вскоре на левый берег деникинцы перебросили частью на лодках, частью вплавь 1-й конный полк и батальон Кубанского стрелкового полка под общим командованием полковника Колосовского.
* * *
Степь безмолвствовала…
Обоз, в середине которого находилась линейка с телом Инны, задерживался на подступах к городу. Екатеринодар тонул во тьме безветренной звездной ночи. Тяжело вздыхали уставшие кони. Полусонные возчики кое-где переговаривались приглушенными голосами.
За годы войны с Германией, за многие месяцы гражданской войны, вспоминал Ивлев, уже немало молодых жизней скосила смерть. Оглянешься и видишь нескончаемую череду их. Сердце давно должно бы привыкнуть к утратам. А вот нет: горит огнем острейшей горечи. Не сиди рядом на линейке Олсуфьев – уткнулся бы в неподвижные ноги Инны, прикрытые до колен шинелью, и рыдал бы.
Инна, родная Инна!
Ночь тянулась долго. Но едва над городской рощей, вблизи которой стоял обоз, залучилось утреннее солнце, Ивлев опять как будто бы увидел в полураскрытых глазах Инны, потускневших и сузившихся, боль, ужас, недоумение… «Надо закрыть глаза», – подумал он и все-таки не двинулся с места. Пусть это сделает кто-нибудь другой, но не он, ее брат. Закрыть глаза – значит погасить навсегда для Инны солнечные просторы жизни.
Наконец, когда совсем ободнялось, обоз двинулся по широкому, занавоженному и выжженному солнцем выгону, мимо городского трамвайного парка и бойни.
За курганом, у беленькой часовенки, к линейке подошел длинноногий незнакомый офицер с темным от загара лицом. Прикуривая у Ивлева папироску, он весело сказал:
– Поздравляю со взятием Екатеринодара!
Ивлев кивнул чугунной, странно чужой головой.
Августовское утро сияло сквозь густую листву Ростовского бульвара слепящими отблесками солнца. Будь Инна жива, как радовало бы все это! Необыкновенно милыми казались бы и аллеи бульвара, и старые липы, и оркестр, играющий впереди пехотных частей, и барышни, щедро раздающие папиросы казакам, идущим пешим строем. А сейчас все это лишь усугубляло нестерпимую горечь утраты. Равнодушно смотрел Ивлев на нарядную, празднично настроенную публику, толпившуюся по обеим сторонам улицы, на знакомого городского фотографа армянина Хитарова, старавшегося запечатлеть как можно больше сцен прихода Добровольческой армии в Екатеринодар, на полотнища белых и трехцветных флагов, свисавших из окон и с балконов домов богатых горожан…
Ивлев спрыгнул с линейки, сгорбился, понуро опустил голову.
* * *
Страшное, непоправимое несчастье вошло в дом.
Елена Николаевна, бледная, полуобезумевшая, рвалась в гостиную, где на длинном столе лежал труп дочери. Ее не могли удержать ни Прасковья Григорьевна, ни Маруся, обмывавшие и наряжавшие убитую, ни мужчины.
– Ин-на! Ин-на-а!.. Я твоя мама!.. Ты не смеешь не слышать меня! – голосила несчастная женщина. – Убили! Убили!
Елена Николаевна с невероятной силой отталкивала от себя всех и только тогда останавливалась, когда к ней подходил Алексей. Будто не веря, что сын вернулся в дом, она пристально вглядывалась в его лицо:
– Алексей, Алеша… Мой, мой родной… Ты дома, ты с нами?..
– Да, мама, да! – твердил Алексей, тихонько уводя ее в спальню.
Там у трельяжа сидел, сгорбившись, Сергей Сергеевич.
Всегда хорошо владевший собой, теперь он испуганно глядел на Елену Николаевну и беспомощно разводил руками.
Ивлев понимал: нет таких слов и дел, которыми можно было утешить родителей, и хотел лишь одного – отвести мать от безумия. И он нежно снова и снова обнимал ее за плечи:
– Мама, ты нужна мне, нужна всем нам…
И Елена Николаевна, поднимая на сына глаза, на мгновение приходила в сознание и горячо шептала:
– Алеша, родной, единственный! Не покидай нас… Будь с нами…
Она на короткое время затихала, а потом, словно пронзенная догадкой, что в лихую годину далеко не все зависит от воли сына, начинала кричать в пустоту:
– Не отнимайте все! Не отнимайте последнего…
* * *
Несмотря на крайнюю физическую и душевную усталость, Ивлев, собираясь вручить письмо Богаевского, готовился со всей решимостью доложить Деникину, что там, где проходит Покровский, вешая людей под музыку, белое движение превращается в кроваво-черное дело.
«Сейчас, после взятия Екатеринодара, – думал Ивлев, – Деникин вошел в силу. Он в состоянии не только убрать Покровского, но и твердо провозгласить, что Добровольческой армии, ведущей борьбу за свободную от террора Россию, противно всякое насилие».
На левом берегу Кубани еще стучали пулеметы, слышалась ружейная пальба, а в штабе армии, наскоро разместившемся в неказистом здании вокзала, уже царила обычная суета.
Какие-то новые сотрудники штаба, отдавая короткие приказания, то входили, то выходили из кабинета командующего. Ординарцы то и дело приносили телефонограммы и депеши.
Однако полковник Шапрон, будучи дежурным адъютантом, сразу же доложил Деникину об Ивлеве, и тот вызвал его в кабинет.
Командующий сидел в углу комнаты за письменным столом и, не читая, красным карандашом подписывал бумаги, которые ему подносил Романовский. Возле стола стоял и комендант штаба полковник Корвин-Круковский.
Держа руку под козырек, Ивлев с минуту стоял неподвижно, дожидаясь, покуда увидят его. Наконец Деникин поднял голову и кивнул ему.
– Значит, вы вернулись из Новочеркасска? Привезли письмо от Африкана Петровича?
– Да, ваше превосходительство. – Ивлев звякнул шпорами и положил на стол толстый пакет с потертыми углами. – Кроме того, я должен доложить вам, что генерал Покровский, с которым пришлось встретиться позавчера, вешает без суда и следствия, да еще под музыку, медведовских жителей.
– Как это под музыку? – не понял Романовский, стоявший рядом с командующим. – Неужели он оказался таким музыкальным, что даже во время казней устраивает концерты?
– Да, ваше превосходительство, – Ивлев обернулся к Романовскому, – Покровский обедает на открытой веранде, а на противоположной стороне улицы вешают людей…
– Ну, в этом нет ничего нового, – с веселой усмешкой произнес Романовский, сощурив серые глаза.
Ивлев в надежде, что командующий более серьезно отнесется к его сообщению, продолжал свой доклад:
– Станица Медведовская буквально терроризирована. Казаки Покровского хватают и насилуют девушек. Людей секут плетьми и шомполами среди бела дня во дворе станичного правления…
Деникин, не обращая внимания на Ивлева, аккуратно и не спеша разорвал карандашом толстый пакет и углубился в чтение письма Богаевского. Письмо было на нескольких страницах, и Ивлев, боясь, что Романовский или Корвин-Круковский предложат покинуть кабинет, встал на простенке между двумя большими окнами, выходившими на перрон.
Романовский подошел к телефонному аппарату, висевшему на стене, покрутил ручку и вызвал Тихорецкую.
– Мне нужен генерал Алексеев. Пожалуйста, попросите его к телефону.
Корвин-Круковский тоже отошел от стола и вполголоса обратился к Ивлеву:
– Вы, кажется, уроженец Екатеринодара? Не посоветуете ли, какой дом можно занять под штаб командующего? Надо, чтобы он был достаточно вместительным и находился в центре города.
Думая о своем деле, Ивлев еле понял, что от него ожидает комендант, и посоветовал:
– Для этого вполне подойдет коммерческий дом Богарсукова на Гимназической улице. Он как раз в центре, напротив войскового собора.
– А под личные квартиры генералов Алексеева и Деникина какие дома могли бы подойти? – Полковник достал из кармана френча записную книжку.
– Особняк Ахвердова на углу Борзиковской и Соборной улиц, а на Екатерининской улице прекрасный особняк Ирзы, – ответил Ивлев, глядя на огрызок карандаша, которым быстро водил по страничке блокнота комендант штаба.
Деникин дочитал письмо и, пряча его в карман, пристально посмотрел на Ивлева.
– Так… Что же вы хотите, поручик, сообщить о Покровском?
– Ваше превосходительство, – прерывающимся голосом начал Ивлев, подойдя к столу, – генерал Покровский превращает белое движение в карательную экспедицию самого черного порядка…
– Антон Иванович, – возбужденно заговорил Романовский, повесив трубку, – только что в Тихорецкой стало известно, что некий партизан-офицер Шкуро или Шкура, я точно не расслышал фамилию, с налета овладел со своей волчьей партизанской сотней Ставрополем!
Деникин, весь просияв, встал из-за стола:
– Если это подтвердится, то, право, я готов этого офицера-партизана произвести в генералы!
В кабинет вошел полковник Шапрон.
– Ваше превосходительство, – обратился он к Деникину, – явился генерал Букретов. Просит принять его как представителя тайной военной организации Екатеринодара.
Адъютант, услужливо изогнувшись, положил на стол командующего листовку с типографским текстом. Видно забыв об Ивлеве, Деникин шутливо упрекнул Романовского:
– Что-то, Иван Павлович, ты до сих пор ничего не говорил мне об этой екатеринодарской организации…
– Вероятно, потому, что эта организация начала проявлять признаки жизни только в момент нашего вступления в Екатеринодар.
– Однако надо поощрять всех, кто организуется против большевизма.
– Ваше превосходительство, – Шапрон ткнул указательным пальцем в листовку, – вы только обратите внимание, какими словами начинается эта прокламация! – И, опять галантно изогнувшись, он с расстановкой прочел: – «Долгожданные хозяева Кубани, казаки, и с ними часть ино-род-цев, неся с собой справедливость и свободу, прибыли в столицу Кубани».
Деникин приподнялся из-за стола, как бы не веря тому, что прочел адъютант, и взял листовку в руки.
– Вот оно как этот самый председатель тайной организации окрестил нас: ино-род-цы! – Командующий сердито бросил листовку на стол. – Экое тупоумие!
В кабинет вошел Долинский, одетый в хорошо отутюженный белый китель с капитанскими погонами.
– Ваше превосходительство, получена телеграмма из Тихорецкой от войскового атамана Филимонова. Атаман благодарит вас за освобождение Екатеринодара, но хочет первым официально явиться в город и, как истинный хозяин, устроить вам торжественную встречу.
– Ах эти мне истинные хозяева Кубани! – иронически протянул Деникин. – Они, видите ли, первыми хотят войти в уже занятый город. В таком случае, капитан, распорядитесь приготовить и подать автомобиль. Я сейчас поеду в город и, как говорится, сам себе покажу столицу Кубани.
