Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)
Глава пятая
По случаю победы, одержанной над Корниловым, исполнительный комитет Кубанского областного Совета, Чрезвычайный штаб обороны и ревком решили 3 апреля 1918 года провести в городе первый парад революционных войск.
Весеннее утро, светлое и свежее, блистало яркой синевой просторного неба. С севера на юг громадными белыми альбатросами неслись облака. Меж ними лучистым челноком ныряло солнце. Южный ветер, насыщенный запахами цветущих садов, певучий и многообещающий, упруго овевал лица рабочих, служащих, колоннами шедших с красными флагами под музыку духовых оркестров на площадь войскового собора.
У Екатерининского сквера, уже одевшего деревья в зелень молодой листвы, перед трехэтажным домом Акулова, к десяти часам собрались комиссары во главе с председателем исполнительного комитета Яном Васильевичем Полуяном.
Когда с атаманского двора подали оседланных кавалерийских коней, Глаша уселась на кобылицу Юльку и подъехала к Елене Полуян-Верецкой – комиссару по народному просвещению. Сегодня у стройной, чернобровой Елены из-под темной каракулевой папахи особенно ярко смуглело лицо. Глаша взяла Верецкую за локоть и восхищенно проговорила:
– Лена, ты, право, наша первая красавица!
– Ну уж! – несколько смутилась Верецкая. – Вот ты – дело иное. Вся-то в мать…
Глаша рассмеялась и потрепала загривок Юльки, украшенный алой ленточкой. Лошадь круче изогнула могучую шею.
– Товарищ Первоцвет! – позвал Полуян. – Разреши тебя как самую молодую послать на площадь. Сообщи там Сорокину: комиссары сейчас прибудут. Пусть строит войска для парада.
Глаша острыми носками туфель «пришпорила» Юльку.
Хорошо скакать утром на свежей, игриво-гарцующей лошади! Отчетливо звонко звякают подковы о каменные торцы. Окрыляет встречный ветерок. Необыкновенно светла улица, одна сторона которой в тени, другая – блещет зеркальными стеклами больших витрин, золотом букв магазинных вывесок, красноватой медью трамвайных проводов, белизной стен, залитых солнцем.
Наклонившись чуть вперед, к шее лошади, Глаша скакала посредине мостовой: трамваи по случаю парада не ходили. Толпы празднично приодевшегося народа текли по розовым кирпичным тротуарам Красной.
Глаша, размахивая нагайкой, как бы со стороны, глазами прохожих, видела себя верхом на Юльке, которая шла размеренным галопом. Видела Глаша, как по ветру развевалась вьющаяся прядь ее темных волос, выбившихся из-под черной котиковой шапочки, видела даже свой твердо очерченный профиль, плотно сжатые губы, глаза, устремленные вперед, в сияющую перспективу улицы.
Обширная площадь, вся в солнечном свете, была заполнена войсками, и прилегающие к ней улицы темнели от народа.
У белоснежного собора стояла нарядная группа всадников в парадных черкесках. Два духовых оркестра, блестя серебром и медью труб, поочередно исполняли марши, разные бравурные мелодии. Среди группы всадников Сорокин выделялся белой папахой, новой серой черкеской из дорогого тонкого сукна, алым пышно завязанным бантом, сверкающими газырями с серебристыми цепочками.
Натянув левой рукой поводья, Глаша на всем скаку осадила Юльку перед Сорокиным и, приставив к правому виску ладонь, звонко отчеканила:
– Товарищ Сорокин, председатель исполнительного комитета и комиссары прибудут на площадь ровно через пять минут. Просим строить войска.
Лихо подкрутив ус, Сорокин приосанился и зычным голосом прокричал:
– Ко-ман-ди-ры! Командиры полков, батальонов, взводов, строй войско для парадного смотра!
Глаша, отъехав немного в сторону, внимательно вглядывалась в лица бойцов, быстро строившихся прямыми шеренгами.
«Победители! – думала она. – Они разгромили корниловцев. Как же можно называть их дикой ордой? Посмотрел бы Ивлев, сколь охотно эта «орда» выстраивается в строгие ряды! Было время, братались с немцами, митинговали, не признавали никого! Но когда нависла угроза, они вновь стали воинами. Нет, в России уже есть армия. И главное – она скреплена революционными идеями. Сила ее растет, и она может действовать с энергией могучей лавины… Напрасно корниловцы цепляются за падающие стены, считая их своей опорой! Ах, если бы Ивлев скорее понял: нет ничего хуже и безнадежней, как защищать мир обветшавший!»
В этой радостной мысли укрепляли и обветренные загорелые лица бойцов, и красные ленточки на штыках винтовок, шелестевшие и пламеневшие на ярком солнце.
Со стороны Соборной улицы, из-за угла одноэтажного здания показалась кавалькада с пламенно алеющими широкими полотнищами знамен. Вот они – истинные хозяева Кубанской области – народные комиссары.
Впереди восседал на вороной лошади широкоплечий, скуластый, тяжелолицый Ян Полуян. Примечательно: вся семья, все братья – Яков, Николай, Дмитрий – и сестра Сима революционеры. В семье Полуянов воспитывалась и стала настоящей коммунисткой Елена Верецкая, жена Дмитрия. Как же идет ей темная казачья папаха! К тому же она прекрасно держится на белом коне. Юная, тонкая фигура ее отмечена врожденной грацией. В толпе многие спрашивают друг у дружки: «Кто это?»
– Комиссар просвещения!
– Ишь, какая красавица!
Группа комиссаров остановилась у главного входа в собор. Здесь же выстроились старейшие рабочие завода «Кубаноль» с пятью большими алыми шелковыми знаменами.
Красуясь на тонконогой вороной лошади, Сорокин подъехал к Яну Полуяну и что-то отрапортовал.
Красноармейцы по команде взяли винтовки на караул.
На углу Гимназической и Красной у громадного зеленого здания раздалось громовое «ура». Оба оркестра, соединившись вместе, грянули «Марсельезу».
На площади появился командующий Автономов. Небольшого роста, в серой форменной шинели без погон, он издали походил скорее на подростка, чем на начальствующее лицо.
Будто торопясь куда-то, быстро шагал он вдоль красноармейских шеренг, встречавших его дружным «ура». Отвечая на приветствия, он всякий раз слегка поднимал руку над головой.
Наконец, обойдя всех, командующий вышел на середину площади, вскочил на высокого коня.
– Товарищи! – обратился Автономов к участникам парада. – В напряженных боях, здесь, под Екатеринодаром, вы нанесли удар по самой главной гидре контрреволюции – Корнилову. Метким красным снарядом Корнилов убит, а вашими пулями и острыми штыками уничтожены лучшие офицерские полки! Ваша стойкость была гранитной, ваше мужество – беспримерным! Кланяюсь вам, революционные воины! Да здравствует героическая Красная Армия, созданная нашим великим вождем Лениным! Да здравствует мировая революция!
По площади прокатилось троекратное «ура».
К войскам подъехал Ян Полуян. Сняв фуражку, он сказал:
– Товарищи, Кубанский исполнительный комитет и Второй областной съезд Советов рабочих, солдатских, крестьянских депутатов, высоко ценя ваше мужество, отвагу и доблесть, выражают вам, стойким бойцам, горячую благодарность! – Он говорил звучным, сильным голосом человека, привыкшего выступать перед большими собраниями. – Съезд преподносит вам, сынам революции, Красное знамя… Нет сомнения, что вашему героическому примеру последуют трудящиеся массы и других стран, которые также стремятся освободиться от многовекового рабства. Съезд еще раз выражает вам великую благодарность. – Полуян взял из рук рабочего-делегата алое полотнище, расшитое золотыми буквами, и взмахнул им. – Под Красным знаменем доблестные революционные войска сокрушат врага, и не только здесь, на Кубани, но и помогут брату Тереку и Дону противостоять той ползучей гидре, которая вторглась в наши пределы и хочет задушить русскую революцию. Гидра эта – немецкий кайзер Вильгельм. Мы должны вышвырнуть кайзера со всеми его бронеавтомобилями, огнеметами, аэропланами!.. – Полуян еще раз взмахнул полотнищем и передал его в руки красноармейцу.
Оркестр снова заиграл «Марсельезу», затем грянул марш.
Парад открыли роты рабочего полка Красной гвардии. Глаше казалось, что их мерная поступь как бы впечатывает в историю города знаменательность этого дня – 3 апреля 1918 года, навсегда связывая его с концом корниловской авантюры на Кубани.
Вслед за рабочими-красногвардейцами плотными колоннами двинулись полки кадровой 39-й дивизии в серых длинных солдатских шинелях и мерлушковых шапках, занимавшие все пять дней боев с Корниловым передовые линии окопов за кладбищем, на выгоне, у Черноморского вокзала, у Садов, рвы у Самурских и артиллерийских казарм, принимавшие на свою грудь отчаянные удары Маркова, Неженцева, Богаевского, Эрдели. Глаша с особым вниманием всматривалась в плотные колонны, ровно, в ногу шагающие крепкие фигуры, загорелые лица. Это были те же самые русские воины, которые всю мировую войну с августа 1914 года и по октябрь 1917 года без роздыха сражались с Турцией, Болгарией, Австро-Венгрией, Германией и изо дня в день в течение долгих страдных лет непрерывной бойни безропотно несли все тяготы и муки фронтовой жизни. Это их кровные братья, родные отцы, отстаивая Россию, несмотря на все невзгоды, снарядный голод, предательства в тылу, совершали чудеса подвигов.
Прорывая грудью заграждения из колючей проволоки, они, чтобы спасти Францию, лавиной ринулись на поля Галиции и заставили германское командование перебросить с Западного фронта на Восточный железные дивизии, шедшие на Париж. А сколько их полегло в боях за Львов, Перемышль, Эрзерум, Варшаву, Ригу?!
В то время когда на Западе французские и английские войска, засев в благоустроенные траншеи с паркетными полами, топтались на месте или, как тогда говорили, «танцевали свою военную кадриль – километр вперед и полтора километра назад» и в сводках писалось «десять раненых и пять пленных», – русские армии на всем тысячеверстном фронте от Балтийского моря до Черного, обливаясь кровью, под ураганным огнем бесчисленных гаубичных батарей и пулеметов австро-германцев ежедневно несли страшные потери. Три миллиона русских оказались в братских могилах, миллионы – в лазаретах.
Оттягивая на себя отборные силы немцев, они спасли от разгрома не только Францию, но и Италию, ринувшись с Юго-Западного фронта под командованием Брусилова весной шестнадцатого года снова в Галицию, подвергнув вторичному разгрому австро-венгерскую армию.
Это были прямые потомки тех закаленных русских воинов, которые с незапамятных времен под великокняжескими стягами бились за землю русскую с тевтонскими рыцарями, ордами татаро-монголов, половцами и ногайцами, под царскими хоругвями и императорскими знаменами – со шведами и поляками, турками и персами, наполеоновскими армиями, а в 1854–1855 годах геройски одиннадцать месяцев защищали русскую Трою – Севастополь.
Благодаря им Иван Грозный и Петр Первый образовали могущественную Российскую империю, раздольно, широко распростершуюся на добрую половину Европы и Азии, от Белого моря до Черного, от Дуная до Тихого океана, так что солнцу не хватало дня обозреть все владения русских.
Александр Невский, Дмитрий Донской, Суворов, Потемкин, Румянцев, Кутузов, Багратион на суше, а на морях великие флотоводцы Ушаков, Нахимов, Корнилов вместе с русскими витязями одерживали одну победу за другой, и слава о них гремела на весь мир.
Герои Куликовской и Полтавской битв, грандиозного сражения на Бородинском поле, севастопольской обороны, герои Шипки и Плевны, они удивляли народы мира беспримерной храбростью, отвагой, силой.
Верные наследники своих прадедов, дедов, отцов, они и под красным знаменем выстояли против корниловцев, обескровили и обезглавили их на берегах Кубани и под Екатеринодаром.
«Нет сомнения, они впишут в скрижали истории еще не одну победу!» – думала Глаша.
* * *
Предвечернее солнце еще стояло высоко над крышами домов. Улица Красная, переполненная гуляющими красноармейцами, матросами, рабочими, женщинами, шумела, пиликала гармониками, бренчала балалайками. То в одном, то в другом кругу под ухарские выкрики и пронзительный свист плясали красноармейцы, покровские парни и девчата.
У двухэтажного углового здания губкинской гостиницы образовалась громаднейшая толпа, преграждавшая путь трамваям, извозчикам и пешеходам. Люди стремились проникнуть в ворота гостиничного двора, но цепь красноармейцев удерживала их.
– Корнилова, Корнилова привезли! – раздавались ликующие возгласы.
– Пропустите, пропустите! – требовала Глаша, ведя за собой на поводу Юльку. – Я из штаба обороны!
Вслед за Глашей во двор гостиницы протиснулся армянин– фотограф Хитаров с аппаратом.
– Ну-ка, хлопцы, расступитесь! – распоряжался Сорокин, давая дорогу фотографу. – Пущай делает моментальные снимки! Пригодятся для матушки-истории!
Покуда фотограф, накрывшись с головой черным покрывалом, прицеливался стеклянным глазком аппарата к телеге, Глаша успела разглядеть убитого, его серую чистую рубашку из бязи, тело, по грудь прикрытое брезентом, голову, лежащую на потертой кожаной извозчичьей подушке.
Над правой бровью лиловела вмятина от удара прикладом винтовки. Помутневший глаз почти наполовину выкатился из орбиты. Левая бровь была глубоко рассечена штыком до виска.
– Неужели это Корнилов? – Глаша ближе подошла, вглядываясь в скуластое, коричневое лицо, негустую, местами совсем редкую бородку, успевшую в могиле сваляться и посеребриться сединой.
– Ну ты разве не видишь, на калмыка похож! – сказал Сорокин. – Все говорят, шо это он.
– Иван Лукич, – перебила Глаша, – меня прислал за вами товарищ Турецкий. Он просит вас прибыть сейчас же в штаб.
– А кто этот самый товарищ Турецкий?
– Турецкий – член Чрезвычайного штаба обороны.
– Член… Член… Мало ли там членов. Ежель я всех этих членов слушал бы, то тут, на этой телеге, красовался бы не Корнилов, а эти самые члены…
– Получены сведения, что корниловцы перешли железную дорогу у станицы Медведовской, – сказала Глаша. – А мы тут всё празднуем победу…
– А ежель мы сразу с последними кадетами разделаемся, то нам потом и делать будет нечего! – Довольный своей шуткой, Сорокин засмеялся. – Главное, тот, кто семью самого Николая Второго объявил арестованной, укаючен нами. А все остальное – трын-трава.
Хитаров вынырнул из-под черного покрывала, обтер пот с носатого крупного лица и взял резиновую «грушу» в руку. В тот момент, когда он сжимал ее, у задка телеги появился белокурый взъерошенный мальчуган и ударил кулаком по кожаной подушке:
– У-у, проклятущий кадет!
– Вот и хлопец попал на пленку, – заметил Сорокин. – Вы увидите, будущие ученые-историки беспременно дознаются, кто был этот злой на Корнилова пацан!
Через минуту, разглядывая пробную карточку, еще мокрую от воды, Сорокин сказал:
– Жаль, шо только половина морды пацана попала в объектив.
Потом, когда фотограф-моменталист раздал фотокарточки Золотареву и Сорокину, последний приказал:
– Выкатывай телегу на улицу: пущай народ поглазеет на гидру контрреволюции.
На улице золотаревцы сбросили с телеги и поволокли труп к деревьям на Соборной площади. Под свист, улюлюканье толпы они подняли и повесили его за ноги головой вниз на толстом суку развесистой липы.
«Ну уж это вандализм! – возмутилась Глаша и, вскочив на лошадь, галопом помчалась в штаб. – Все-таки Сорокин и Золотарев мало чем разнятся один от другого! А вот Полуян почему– то до сих пор этого не видит…»
Глава шестая
В большой, богатой станице Дядьковской, находившейся в семнадцати верстах от Медведовской, Деникин решил дать отдых своей потрепанной и до крайности переутомленной армии. Первые сутки все, начиная от генералов и кончая рядовыми, спали. Только дозорные, расставленные вокруг станицы, зорко вглядывались в степные дали.
На другое утро Марков, умывшись у колодца из ведра холодной водой, говорил:
– Если бы прошлой ночью большевики напали, нам не удалось бы никого поднять на ноги. Все дрыхли как мертвые.
Хозяин дома, казак Гриценко, человек саженного роста, служивший до войны в царском конвое, надев парадную черкеску с газырями из червленого серебра, почтительно пригласил генерала и его адъютантов – Родичева, бывшего заурядврача, и Ивлева – в просторную светлую горницу к столу.
– Ваше превосходительство! – Гриценко молодцевато откозырнул и сказал: – По случаю великого поста мои хозяйки скоромного не готовили. А коли с нами не захотите попоститься, то я велю зарезать овечку.
Видя на блюдах подрумяненные пирожки с капустой, фасолью и горохом, а в круглых мисках жареных карпов, блины, ватрушки, тарелку с сотовым медом, Марков весело отозвался:
– Ну, у такого стола я готов поститься до скончания века.
После завтрака генерал вместе с Ивлевым отправился в кирпичный дом к Деникину.
– А я хотел посылать за вами, Сергей Леонидович, – сказал командующий, поздоровавшись с Марковым за руку. – Нужно нам кое о чем серьезно потолковать. – И он, взяв генерала под руку, повел его в соседнюю комнату, где уже сидели Филимонов, Быч, Рябовол, Калабухов. – Слава богу, – Деникин взглянул в окно на обширную станичную площадь, – наваждение отчаяния миновало… На фронте зеленой кубанской степи и под этим весенним солнцем Добровольческая армия снова ожила…
Непривычно было видеть на месте сухого, хмурого Корнилова, всегда очень лаконичного в своих речах, плотнотелого, добродушно улыбающегося Деникина, любившего щегольнуть красиво наряженной фразой. А главное, никому еще не верилось, что он способен во всем заменить непреклонного Корнилова.
Первым приказом Деникина на посту командующего был приказ об отступлении. Однако при почти полном отсутствии боевого духа у бойцов и полной утрате веры в возможность пробиться бой под Медведовской был выигран.
«Может быть, – думал Ивлев, – и в дальнейшем новый командующий окажется счастливее Корнилова? Нередко же случается, что и в карточной игре везет не самому решительному игроку…»
– Наша задача – уйти как можно дальше от главных большевистских сил. – Деникин сел у стола и спокойно продолжил: – Нужно прежде всего увеличить суточные переходы до пятидесяти верст, а для этого всю пехоту посадить на подводы. Нас связывает по рукам и по ногам наш многострадальный лазарет. Сейчас в лазарете около двух тысяч раненых и больных. Есть несколько сот тяжелораненых, не способных переносить тряскую езду. Ужас охватывает, когда врачи раскрывают у людей раны, перевязанные всяким тряпьем. Грязь, кишат насекомые. Все лечебные средства иссякли. Нечем даже обмыть кровоточащие, гниющие раны. Встает вопрос: брать ли с собой всех раненых? – Деникин оглядел лица слушающих его.
– Если взять всех раненых, – высказался Романовский, по своему обыкновению не глядя ни на кого, – обоз наш растянется верст на двадцать и в конце концов большевики отсекут его.
– А вы, ваше превосходительство, – перебил Филимонов, – подумали ли о том, какое тяжкое впечатление произведет оставление раненых на произвол судьбы?
Некогда розовое, холеное лицо атамана Кубанского войска обветрилось, усы и бородка изрядно побелели. Черная черкеска за месяц походной жизни основательно пообтерлась, на локтях залоснилась. Только высокий ворот белоснежной рубашки, выстиранной и отутюженной руками сопровождавшей Филимонова супруги, напоминал Ивлеву о прежней элегантности атамана.
– Господа, – заговорил председатель рады Рябовол, пригладив торчащий клок русых волос, – мы сами затеяли войну на истребление. Вспомните, много ли мы оставили в живых солдат Дербентского полка в Медведовской? Ни одного. Всех добили. Как же после столь жестокого побоища мы можем рассчитывать, что большевики пощадят наших раненых, брошенных в Дядьковской?!
– В обозе есть партия екатеринодарских большевиков, взятых Покровским в качестве заложников, – напомнил Деникин. – Среди них двое таких авторитетных, как Карякин и Лиманский. Я сегодня с ними встретился и спросил, смогут ли они гарантировать неприкосновенность наших тяжелораненых, если я распоряжусь освободить всех большевиков из-под стражи. Они дали слово, что гарантируют.
– Большевикам верить нельзя, они безбожники и слову своему без зазрения совести изменят! – выкрикнул с места Быч.
– А я думаю, – подал голос Марков, – большевики сейчас чувствуют себя победителями – как же, им удалось погубить самого Корнилова! – и воевать с нашими ранеными не станут. Они и всех нас считают кончеными.
– Если произойдет что дурное, – заключил прения Деникин, – то вся вина падет на мою голову. Господа, по моему приказу врачи уже составили список двухсот тяжелораненых, нетранспортабельных. При них я оставлю двух сестер милосердия и врача. А большевиков-заложников освобождаю из-под стражи.
Глава седьмая
Золотарев тщетно силился выпростать руки из-под одеяла, ожесточенно скрипел зубами, задыхался, пытался кричать и мучительно мычал, стараясь разорвать белый саван и веревки, опутавшие его ноги, тело и голову. А у кровати на столике настойчиво звенел и звенел телефон. Надо было протянуть руку, взять трубку. Но вместо этого Золотарев весь дергался и обливался холодным потом. Наконец, судорожно вытянув ноги и сбросив одеяло, он в тяжелом смятении раскрыл глаза и увидел солнце, ярко светящее в окно.
«Уж, поди, за полдень!» – понял он и сел. В голове мутилось. Во рту было сухо. В ночной пирушке хватил лишку коньяка, а потом почти до утра возился с девкой.
Телефон вновь задребезжал.
– А, чтоб тебя! – выругался Золотарев и снял трубку с рычажков. – Начальник гарнизона слушает!
– Товарищ Золотарев, – раздался густой мужской голос в трубке. – С вами говорит секретарь городского Совета. Вам необходимо сейчас же явиться на заседание исполнительного комитета. Хотите, пришлем за вами автомобиль?
– Не надо, – буркнул Золотарев. – На коне прискачу.
«Чертовы комитетчики, всё заседают! – Он с сердцем бросил трубку на рычажки. Он знал, что Совет и ревком с помощью милиции и рабочих-дружинников наводят порядок в городе. – Того и гляди, сюда, в дом Никифораки, нагрянут. А мои хлопцы дурят… Может, пора мне сматывать удочки? А то вот приснилось, будто к столбу приковали, как Тарабина, перед расстрелом… Вот хреновина!..»
– Ванька! Санька! – закричал он.
Ординарцы не откликались. Золотарев понял, что они спят без задних ног, и потянулся к бутылке, стоящей рядом с телефоном.
Выпив из горлышка остатки, он надел красную сорочку, черкеску, сапоги, прицепил к поясу маузер.
Ординарцы спали на кушетках в гостиной. Кругом на полу валялись пустые бутылки.
Он попробовал поставить на ноги Ваньку Соколова, но тот каждый раз обессиленно свешивал маленькую узколобую голову, всю в рубцах от сабельных ударов.
– Эт, гад, как нахлестался! – выругался Золотарев и в поисках недопитого принялся шарить на столе средь порожней посуды. – Ну и прорвы! Все до капли выхлестали. Нечем и похмелиться. Хоть бы оставили горло промочить. А девок наверняка опять в «гарем» заперли.
Он пошел в дальнюю комнату с окнами, заделанными решетками. Дубовая дверь была взята на засов.
Золотарев рывком отодвинул засов и распахнул дверь в «гарем». В полутемной комнате на полу, прикрывшись текинским ковром, лежало пятеро девушек. Одна из них, лет шестнадцати, черноглазая, худенькая, в разорванной на груди белой блузке, с кровоподтеком на лбу, с подбитым глазом, не спала, она вскочила на ноги:
– Бандит! Насильник! Хватит измываться!
– Тише, тише!
– Я член молодежной коммунистической ячейки, а ты, бандит, решил силком взять меня…
– Маруся, не шуми. Я тебе подарю сундук нарядов…
– Убивай, режь! – не унималась черноглазая Маруся. – Мои товарищи не нынче завтра нагрянут сюда и прикончат тебя с твоим бандитским притоном. Да я сама выдеру твои бесстыжие зенки, ворюга, каторжник! – Девушка вплотную подскочила к Золотареву и растопыренными пальцами потянулась к его лицу.
Он оттолкнул ее:
– У, дура!
Поспешно захлопнул дверь и вернулся в гостиную.
– Олухи царя небесного! – Он начал кричать и топать ногами на спящих ординарцев. – Я приказывал вам брать девок– буржуек, а вы всех без разбору… А мне отвечать за этих членов союза молодежи…
Пнув обоих спящих носком сапога под бок, он вышел на крыльцо, где у пулеметов сидели караульные, опоясанные пулеметными лентами. Их вид несколько ободрил Золотарева, но на всякий случай он сказал им:
– Гляди, хлопцы, в оба! Чтоб никакая контра в дом не проникла! А сейчас подайте коня! Живо-о!
Большой зал городского Совета находился на первом этаже здания бывшего дворянского собрания.
Шло чрезвычайное заседание исполкома, и зал был полон народу. Едва Золотарев вошел и, звеня шпорами, зашагал по просторному проходу между рядами стульев, как Паша Руднякова, сидевшая за длинным столом на председательском месте, поднялась.
Глаза Золотарева, по-цыгански быстрые и зоркие, обеспокоенно забегали по лицам коммунистов, занимавших места за столом президиума. Потом, будто учуяв что-то неладное, остановился и медленно попятился к двери.
– Стой, Золотарев! – выкрикнула Руднякова, и в голосе ее прозвучали металлические нотки, которым нельзя было не подчиниться.
Размашистый Золотарев под прямым властным взглядом Рудняковой точно окаменел.
Не спуская с него глаз, Руднякова взяла со стола лист и начала отчетливо, громко читать:
– «Руководствуясь революционным законом, Екатеринодарский городской исполнительный комитет Совета депутатов рабочих, крестьян, солдат и казаков вынес решение о Федоре Золотареве, бывшем члене шайки «Степные дьяволы»… За преступные деяния, дискредитирующие Советскую власть, за беззаконные насилия, пьяные оргии, убийство политического комиссара Коновалова приговорить Федора Золотарева к расстрелу…»
Золотарев хотел сорваться с места и бежать из зала, но вдруг почувствовал себя будто привязанным к столбу.
– Товарищи красноармейцы, – обратилась Руднякова к солдатам, сидевшим в первом ряду, – прошу разоружить преступника и привести приговор в исполнение.
Лицо Золотарева исказилось гримасой смертельного ужаса. Рука его дрожащими пальцами заскользила по деревянной кобуре, стараясь вытащить за рукоять маузер.
Красноармейцы с винтовками наперевес окружили Золотарева. Начальник наряда одним движением оторвал маузер от ремешка кавказского пояса и цепко взял приговоренного за локоть.
– Пусти-и! Не имеешь права… – Ноги Золотарева уперлись в пол, но, тонко и жалобно звякнув шпорами, подломились в коленях.
Красноармейцы бесцеремонно поволокли его к выходу.
А когда во дворе через минуту раздался как будто приглушенный выстрел из винтовки, Руднякова сказала:
– Получил по заслугам! Перейдем к очередному вопросу…
* * *
Из станицы Дядьковской вышли до восхода солнца 5 апреля. Несмотря на то что в станице было оставлено около двухсот раненых, обоз едва ли укоротился.
Свежие лошади, взятые у дядьковских казаков, бежали бойко. В неоглядной чаще неба клубились белые облака. Марков посадил всех своих бойцов на линейки, время от времени подъезжал к ним на своем высоком аргамаке и просил петь. И офицеры дружно пели любимую песню генерала: «Черные гусары» и цыганский романс «Мы живем среди лесов».
Ивлев, слушая пение, думал: «Мы тоже как цыгане. У нас от России ничего не осталось, даже клочка родной земли для могил убитых».
Хан Хаджиев заболел, и текинцы везли его на подводе.
Долинский, все еще горюя о Корнилове, подъехал верхом на коне к Ивлеву.
– Знаешь, Алексей, – сказал он, – я понял, что Корнилов под Екатеринодаром пришел к сознанию безнадежности своего дела. Когда ему стало ясно, что мы не в силах взять город, он, чтобы с честью выйти из игры, решил собственной смертью освободить от себя армию. И вот почему он так неумолимо ходил по выгону от батареи к батарее. Он жаждал смертельной пули. За день до этого он уже сказал при мне Деникину, что тот должен стать во главе армии после него. Он лучше, чем кто другой, знал, что большевистский снаряд рано или поздно угодит в белый домик, и поэтому преднамеренно не покидал его. Он ждал этого снаряда…
Под вечер корниловцы пришли в тихую станицу Журавскую.
– Мы были уже в этой станице, когда шли с Дона, – вспомнил Марков. – Таким образом, наша армия, сделав поход по Кубани, здесь сегодня замкнула «восьмерку». Вот, взгляните на карту…
К нему подбежала Инна и, поцеловав в щеку, спросила:
– Скажите, Сергей Леонидович, почему вы не боитесь смерти? Ваша смелость всех поражает…
– А легко быть смелым, если знаешь, что умереть легче, чем жить в плену и рабстве.
– Эти слова, ваше превосходительство, станут моим девизом! – обрадованно сказала Инна. – Спасибо вам, Сергей Леонидович!
– Поручик Ивлев, у вас прекрасная сестра! Берегите ее. Если бы мои слова о смерти стали девизом для всех людей гибнущего класса, мы стали бы людьми с будущим. – Марков взял и поднес к усам тонкую руку Инны.
На рассвете конница Эрдели захватила станицу Выселки и железнодорожный разъезд.
Войска перешли железнодорожную линию Екатеринодар – Тихорецкая и, направившись к станице Бейсугской, все утро без единого выстрела шли параллельно рельсам по проселочной дороге.
Бейсугская тоже была занята без боя.
– За сутки мы прошли шестьдесят верст, – подсчитал Марков. – Это, право, недурно. Но, выйдя из одного треугольника дорог, мы попали в другой. Как-то выскочим из него? Если Автономов и Сорокин не будут шляпами, то и здесь могут накрыть нас.
После короткого отдыха в Бейсугской Деникин, чтобы отвлечь внимание красных и беспрепятственно перебросить армию через линию Тихорецкая – Кавказская, послал конницу демонстрировать движение на станицу Тифлисскую, а тем временем вся остальная армия на подводах устремилась к станице Владимирской.
В третий раз железную дорогу перешли между станциями Малороссийской и Мирской.
Будка сторожа была связана с Тихорецкой и Кавказской телефоном. Сторож, кривоногий, мрачный мужик, под дулом револьвера Маркова глухим, бубнящим голосом отвечал на телефонные запросы ближайших станций:
– Ни, кадетов нэ чуть!
Потом всю ночь уходили от линии Владикавказской железной дороги и к утру 8 апреля сосредоточились в Хоперских хуторах, еще тонущих в белесой дымке.
Броневой поезд обстрелял арьергард, но уже в ту пору, когда армия ушла далеко от железнодорожного переезда.
– Слава богу, из самого опасного места выскочили! – радовались офицеры.
День простояли на хуторах. Кормили лошадей, готовясь к новому ночному переходу. Погода была безветренная, ясная, и солнце припекало почти по-летнему.
Ивлев вместе с екатеринодарцами – капитаном Дюрасовым, юнкером Олсуфьевым, Однойко и Ковалевским – лежали на бурках, шинелях, разостланных на траве в тени деревьев.
– В цепи под огнем меня обуревает масса желаний, – говорил Дюрасов, прикрыв рябое лицо фуражкой. – Иногда безумно хочется курить, не страшишься сбегать к кому-то за папиросой…
– Мне в походе все время хочется спать, – признался Олсуфьев, зевая и потягиваясь всем телом. – Вот в Дядьковской почти двадцать четыре часа спал и все равно потом на телеге дремал…
Однойко пожаловался, что в голове у него постоянно торчит гвоздем, не давая покоя, мысль о возможности внезапного нападения большевиков…
