Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 58 страниц)
Глава пятнадцатая
На Екатерининской улице у кафедрального собора Глаша встретила Шемякина.
– Сегодня в цирке редкое представление, – сказал он, крепко пожав руку. – Негр Роль борется с «Красной маской», Искандер с «Черной». Приглашаю в цирк.
– Спасибо. Но сегодня наконец выпал вечер, свободный от заседаний и дежурств в штабе. Хочу погладить белье.
Улыбающееся лицо Шемякина несколько помрачнело. Потом, идя рядом с Глашей, художник вдруг сознался, что люто тоскует по Маше Разумовской и ему дорого все, что сколько– нибудь напоминает о ней.
– Любила она французскую борьбу, и я ради этого зачастил в цирк… – признался Шемякин. – У писателя Сергеева-Ценского я прочел прелестную новеллу «Снег». Ее герой целует снег лишь потому, что любимая, уехав в Италию, тоскует по русской зиме, русскому снегу…
– Значит, вы из-за белогвардейки Разумовской уподобились этому герою? – усмехнулась Глаша.
– Да, представьте, мне кажется, Маша сейчас скучает по екатеринодарскому цирку братьев Ефимовых, – сказал художник и смутился, встретившись с насмешливым взглядом Глаши.
– Вот уж не думала, что автор сурового «Штурма Зимнего» подвержен таким сантиментам!
Шемякин отвел глаза и глухо пробормотал:
– Не все подвластно рассудку… Понимаю, что это не ко времени, а поделать ничего не могу.
– Ну, рассудок не стоит терять, – нарочито назидательно сказала Глаша, тут же укорив себя: «Как же мы схожи с Шемякиным! И у меня Ивлев не выходит из головы. И встреча-то эта мне приятна потому, что он – друг Ивлева».
Видя, что Глаша задумалась, Шемякин повторил свое приглашение:
– Ну хоть одно представление посмотрите, белье от вас никуда не убежит.
Трамваи, громыхая и звеня, останавливались на углу. Из вагонов, уже по-летнему открытых, выходили и шли в цирк красноармейцы, матросы.
– Пойду за билетами в очередь, – сказал Шемякин.
Глаша осталась стоять у рекламного щита, изображающего громадного атлета в красном трико и ярко-малиновой маске.
Подкатил фаэтон, запряженный парой рослых вороных коней. В нем восседал Иван Иванович Апостолов с известной в городе девицей легкого поведения Сонькой Подгаевской, золотисто-рыжие волосы которой пламенели на черном фоне кожаного сиденья.
– Куплю корзину цветов! – крикнул Апостолов со своего места.
Уличные цветочницы, обгоняя друг дружку, бросились к экипажу:
– Вот белые розы!
– А у меня чайные…
– Возьмите кубанские, пунцовые!
– Давай корзину! Триста рублей за корзину! – объявил Апостолов, отмахиваясь от протянутых к нему букетов.
Две проворные бабенки, сложив цветы в одну корзину, ринулись к фаэтону:
– Возьми, комиссар, вот полная корзина!
Апостолов кинул длинную, неразрезанную ленту керенок цветочницам и, передав корзину с розами Соньке Подгаевской, помог ей сойти с фаэтона.
Неся в одной руке сумочку из серебряных цепочек, а в другой корзину, Сонька гордо шествовала сквозь толпу, изумленно глазевшую на нее. Семеня ногами в желтых крагах и сунув руку в карман широчайших красных галифе, окантованных позолоченными лентами, Апостолов картинно придерживал Соньку за локоть. Какой-то вихрастый матросик, поглядев вслед, весело воскликнул:
– Ой, мамаша, я пропала, меня целует кто попало!
Не успела Глаша унять чувство стыда, вызванного этой нелепой сценой, как у цирка остановилось разом пять фаэтонов. Из первого экипажа выскочил и ринулся к кассе Макс Шнейдер.
– Даешь пять цирковых лож для пяти проституток! – Он растолкал публику, стоявшую за билетами.
– Почти каждый вечер здесь можно наблюдать нечто подобное, – сказал Шемякин, подойдя к Глаше с билетами, которые держал в руке, висевшей на черной ленте. – Не понимаю, почему «чрезвычайные комиссары» облюбовали для демонстрации своих забав именно цирк? Не потому ли, что здесь никогда нет недостатка в зрителях? Впрочем, эти типы еще любят гонять вскачь извозчиков по городу. «Ну-ка, от памятника к памятнику – ветром! – приказывает кто-нибудь из них. – Пшел!» И, развалясь на сиденье, тычет дулом револьвера в спину извозчика. А другой орет: «На тыщу и гони карьером в Чистяковскую рощу и обратно, в городской сад!» Кураж таких молодчиков весьма вреден.
– Ладно, пошли в цирк! – сказала Глаша.
Больше года она не была в цирке. За этот срок произошло то, что перевернуло все основы русской жизни. Все изменилось, и в цирк пришел новый зритель – рабочие, красноармейцы, матросы. Нигде – ни в ложах, ни в ярусах партера – не было прежних шляпок. Но поразило, что новая публика встречала и провожала дружными аплодисментами артистов в цилиндрах, во фраках, смокингах, лакированных туфлях, в бальных платьях, расшитых золотыми блестками, в розовых трико, в белых балетных пачках. Хорошенькие наездницы, гарцуя на холеных конях, как прежде, посылали воздушные поцелуи в публику. Униформисты в малиновых костюмах, украшенных зелеными галунами, проворно убирали и расстилали ковер, устанавливали и разбирали деревянные и металлические конструкции, гимнастические снаряды, а рыжий клоун Донати, путаясь между ними, картаво кричал в оркестр:
– Еще полпорции камаринского!
Акробаты, эквилибристы, жонглеры-эксцентрики, воздушные гимнасты так же, как и прежде, ловко проделывали свои трюки. А их с нарочитой неловкостью имитировал все тот же Донати, неутомимый любимец публики с оранжево-огненными волосами, мучным лицом и красным носом картошкой. Иногда он со всего размаха шлепался на ковер и, тут же вскочив на ноги, грозил палкой публике.
– Удивительно консервативное учреждение цирк, – поделилась своим впечатлением Глаша, – и в то же время – удивительно демократичное.
Старые марши и вальсы, хорошо знакомые артисты, повторяющие прежние номера, клоуны, щедро награждающие друг дружку трескучими пощечинами, запах конюшни – все это как будто переносило в прошлое, в детство, и Глаша, увлеченная представлением, минутами забывала о настоящем.
И только Макс Шнейдер, Апостолов и Сонька Подгаевская, кидавшие розы на ковер под ноги то гимнастов, то иллюзионистов, то китайских фокусников, напоминали о тревожных днях восемнадцатого года.
В третьем отделении началась французская борьба. Стройный гибкий атлет в красной маске схватился с черным, точно обуглившимся, негром Ролем, и Глаша, унаследовавшая от матери страстно-азартную натуру, забыла все. И когда русский атлет попадал на «двойные нельсоны» и «хомуты» негра, она крепко сжимала руки в кулаки, страстно желая, чтобы соотечественник скорее высвободился из железных тисков.
Шемякин, глядя на Глашу, сказал:
– Вы точно так же, как Маша, переживаете за борцов!
Когда пришла очередь бороться четвертой паре, арбитр посмотрел на часы и объявил:
– Ввиду военного положения в городе мы должны закончить работу цирка в десять вечера. Сейчас ровно десять. Очередная пара не будет выпущена.
Публика недовольно загудела. Вдруг из ложи поднялся Шнейдер:
– Я, как чрезвычайный комиссар, по телефону отдам указание коменданту гарнизона, чтобы цирковые билеты служили пропуском для прохождения по улицам города. Пусть борется назначенная пара.
Арбитр низко склонил лысеющую голову:
– Горячо признательны вам, товарищ чрезвычайный комиссар.
После представления, провожая Глашу по высокому тротуару Насыпной улицы в сторону Котляревского переулка, художник с горечью сказал:
– Ивлев и Маша Разумовская не возвратятся в Екатеринодар, покуда коммунисты не призовут к порядку таких типов, как Шнейдер и Апостолов.
– Это верно, – согласилась Глаша. – Но начинать лучше было бы с их высоких покровителей.
* * *
Рано поутру Глаша пришла в ревком и в коридоре встретилась с Автономовым.
– Алексей Иванович, – обратилась она к нему, – прошу зайти со мной к товарищу Полуяну.
– Зачем?
– Там объясню. – Глаша решительно взяла главкома за локоть и увлекла за собой.
В просторной комнате, полной синеватого табачного дыма, вокруг стола Полуяна сидело довольно много сотрудников, однако это не остановило Глашу.
– Ян Васильевич, – обратилась она, пропустив вперед Автономова, – вчера вечером я была свидетельницей невероятных безобразий, учиняемых на глазах публики Максом Шнейдером, одним из самых приближенных к товарищу главкому лиц.
Глаша обстоятельно рассказала, с чем столкнулась в цирке.
– Шнейдер, Как мне говорили, почти ежедневно демонстрирует то там, то здесь «широту» своей натуры, – заключила она. – Да и мне не только его цирковые похождения приходилось наблюдать.
– Я об этом слышу впервые. – Автономов хотел было закончить разговор, но Полуян пригласил его присесть к столу.
– Может, вы не знаете, что он производит изъятие ценностей у горожан? – допытывалась Глаша.
– Он в этом отчитывается передо мной, – продолжал отмахиваться от нее Автономов.
– И сколько же денег он взял у городской буржуазии? – поинтересовался Полуян.
– Сто тысяч.
– Неверно. Я была в Зимнем театре, когда Шнейдер обложил купцов на миллион, – заявила Глаша.
– Об этом миллионе я ничего не знаю.
В кабинете все разом возмущенно зашумели.
Полуян, уже не впервые слышавший об этом Шнейдере и его дружках, твердо сказал:
– Предложим ЧК проверить все, и, если факты подтвердятся, надо арестовать Шнейдера.
Автономов вскочил с места:
– Зачем торопиться с арестом? Я сам приму меры.
Полуян, однако, поднял трубку телефона:
– Соедините меня с председателем ЧК!
Глава шестнадцатая
Уныние, вызванное провалом совещания в станице Манычской, стало затихать после получения известия о скором прибытии отряда полковника Дроздовского. В разговорах штабных офицеров отряд именовался не иначе как «дивизия»: шутка ли, почти три тысячи человек! Да и хотелось всем, чтобы в составе Добровольческой армии появились наконец дивизии.
В один из последних майских дней Деникин, Алексеев и Романовский в сопровождении большого казачьего конвоя выехали за станицу Мечетинскую. Туда же в пешем строю направилась офицерская рота Корниловского полка.
Широкая степь зеленела. Солнце, окутанное кучевыми облаками, тускло поблескивало. Так же тускло поблескивали острые железные наконечники казачьих пик, а между ними на длинном древке развевалось двухцветное знамя.
Проехав с версту, кавалькада свернула вправо и остановилась шагах в двадцати от дороги.
Глядя вдаль, на северо-запад, откуда должна была с минуты на минуту появиться долгожданная колонна дроздовцев, генералы и адъютанты то и дело подносили к глазам бинокли.
Из степной дали, где все было светло, зелено, тянуло ветерком. Ивлеву казалось, что ветерок, пахнущий разнотравьем, приносил что-то большое, значительное.
Над вольготной степью низко и плавно парили острокрылые ястребы. Один из них с каким-то вызывающим криком пронесся над головами.
– Идут! – вдруг радостно крикнул Долинский.
– Нет, катят на подводах, – уточнил более зоркий Родичев.
Действительно, далеко-далеко, почти у горизонта, где ярко синела бирюза утреннего неба, двигалось что-то лиловое. Вскоре выросло серое облачко пыли, и в нем затем начали отчетливо вырисовываться силуэты подвод. В версте от встречавших их генералов передние дроздовцы сошли с подвод и мигом выстроились в пешую колонну.
Небо от кучевых облаков очистилось, засияло. Коршуны, носившиеся над степью, уплыли ввысь.
Рота офицеров Корниловского полка выстроилась вдоль дороги.
Печатая шаг и неся ружья на плечах, офицеры отряда Дроздовского не спеша приближались. Впереди колонны развевался флаг, под ним шагал стройный узкоплечий полковник.
– Это Жебрак! – узнал кто-то знаменосца. – Храбрейший офицер!
В колонне дроздовцев засверкал серебристыми трубами оркестр и, подойдя к месту встречи, разом грянул «Марш Преображенского полка».
Корниловцы взяли винтовки на караул. Генералы на конях поднесли руки к козырькам.
Подтянутые, вышколенные, одетые в новые офицерские гимнастерки, фуражки и полугалифе, дроздовцы резко отличались от встречавших их корниловцев.
– Наши в сравнении с дроздовцами – дикая орда, – огорченно заметил Романовский. – И стоят с большими недочетами в равнении и выправке.
– Ничего, – отозвался Деникин, – недочеты в одежде искупаются боевыми качествами.
Какой-то длинноногий офицер-дроздовец, отделившись от колонны, отбежал в сторону и прицелился фотоаппаратом в кавалькаду Деникина.
– А у нас и фотоаппарата до сих пор не было, – снова огорчился Романовский. – Так ничто из нашего похода и не было запечатлено!
Дроздовский особняком следовал верхом на высоком донском коне. Ивлев хорошо запомнил, как этот поджарый, худой, немного сутулый, с угловатым лицом и горбатым носом человек в полковничьих погонах, отлично пригнанных к новой гимнастерке, одним легким движением руки в черной лайковой перчатке осадил коня и, как-то строго сверкнув стеклами пенсне, отдал рапорт Деникину:
– Ваше превосходительство, пройдя путь от Ясс до Мечетинской, мой отряд в составе двух с половиной тысяч офицеров, трехсот семидесяти солдат, четырнадцати военных врачей и двенадцати сестер милосердия прибыл в ваше распоряжение.
– Горячо благодарю вас, господин полковник, за великий патриотический подвиг! – Деникин приложил руку к фуражке и картинно склонил голову. – Низко кланяюсь истинным рыцарям русского духа и вам, их благородному военачальнику!
На околице Мечетинской собралась огромная толпа добровольцев и станичников. Впереди стояла Инна с букетом пионов, и едва Дроздовский поравнялся с толпой, как она подбежала и вручила ему букет:
– Это вам от девушек-корниловок!
Оркестр из медных труб дружно бросал в воздух звонкие и торжественные звуки маршей, и кони под всадниками, чуткие к ритму, идя рысью, как бы радостно приплясывали.
За колонной кавалерии, вошедшей в станицу, пошла пехота, потом потянулись пушки, бронеавтомобили, военные повозки, автомобиль с радиотелеграфом.
Для торжественного обеда был заранее выбран обширный зеленый двор мечетинского священника с прилегающим к нему садом, обнесенным высоким забором.
Под развесистыми ветвями яблонь и груш прямыми рядами стояли столы, накрытые белыми скатертями, взятыми на этот день, как и посуда, у местных казачек.
В мисках, на тарелках и блюдах подавались пироги, куры, гуси, яйца, куски жареной свинины. От этих простых, но умело приготовленных кушаний на столах было тесно.
Алексеев и Деникин усадили полковника Дроздовского между собой за головным столом, украшенным букетами цветов.
– Мы здесь долгое время были одни, Михаил Гордеевич, – говорил Алексеев, обращаясь к Дроздовскому. – Вы первыми пришли к нам на помощь. Еще раз низко кланяюсь вам, всем офицерам-патриотам! В этот незабываемый день вы влили в нас новые, крепкие силы, новую, горячую кровь! Сердечное спасибо вам!
Алексеев горячо пожал руку Дроздовскому и троекратно расцеловался с ним.
Оркестр заиграл туш.
Долинский, сидевший рядом с Ивлевым, захлопал в ладоши, добавляя к словам генерала свой комментарий:
– По сути дела, Дроздовский спас от развала Добровольческую армию.
Ивлев плеснул себе из четвертной бутыли спирта, разведенного водой. Чокаясь с офицером-дроздовцем, сидевшим напротив, сказал:
– За все время гражданской войны это наше первое пиршество!
– А мы в Молдавии пили! – Офицер лихо подкрутил ус.
– Если бы на каждом русском фронте, – продолжил Алексеева Деникин, – нашлись полковники Дроздовские и хотя бы по две-три тысячи верных офицеров, то мы уже нанесли бы сокрушительный удар по большевикам. Нынешний день открыл новую эру Добровольческой армии, это исторический день. Честь и слава патриотам, желающим видеть Россию великой, неделимой!
Из-за стола поднялся Дроздовский:
– Мой поход по России, охваченной огнем и дымом смуты, многие на Румынском фронте считали авантюрой. Однако мы показали маловерам, как ошибались они! Наш боевой отряд соединился с Добровольческой армией. Это уже победа. Если нас большевики не раздавили, когда мы были разобщены, то теперь, в боевом содружестве, мы непобедимы! – Сознавая себя героем дня, полковник старался говорить нешаблонно, с жаром. – Господа, в феврале семнадцатого года хирургический нож, срезавший династию Романовых, оказался грязным. В стране началось общее заражение крови – гангрена. Оборвалось и рухнуло все, чему я верил, поклонялся, о чем мечтал, для чего жил, – рухнуло почти без остатка…
У Ивлева от спирта шумела голова, но он, как и все, жадно слушал Дроздовского. «Может быть, этот полковник станет Магометом белого движения, принесет с собой идеи, которые всем придутся по душе, поднимут для борьбы новые силы?..» – размышлял он.
– Разнузданные толпы заполонили Россию! – Голос Дроздовского поднялся до высоких нот. – У них один закон: око за око. А я призываю: два ока за око, все зубы за зуб! Я пью за беспощадную месть, за жестокое и поголовное истребление большевистских хамов! – Дроздовский под аплодисменты подогретых спиртным добровольцев поднял граненый стакан с алым как кровь вином.
Ивлев, мгновенно вспомнив Глашу, ее отца, Шемякина, на этот раз не аплодировал.
– А вы берете пленных? – спросил он у офицера-дроздовца.
– Нет!
Ивлев взглянул на Дроздовского уже без всякого энтузиазма и тогда в костистом горбоносом лице полковника увидел что-то явно от коршуна-стервятника, ненасытного мстителя, не способного стать ни знаменем, ни Магометом белого движения.
* * *
Через неделю после прибытия отряда Дроздовского в Мечетинскую неожиданно пришло одиннадцать сотен кубанских казаков. Привел их есаул Павлюченко, хитрый и отчаянный казак, обманно воспользовавшись данным ему советскими органами поручением проводить мобилизацию станичников в Красную Армию.
Пополнение позволило Деникину придать своим силам новую организацию. Были сформированы три пехотные дивизии, конная дивизия и конная бригада. Отряд Дроздовского стал называться 3-й пехотной дивизией и перешел в станицу Егорлыкскую.
Выполнил свое обязательство и атаман Краснов. Полученные от донцов десятки тысяч снарядов были уже развезены по полевым артиллерийским складам. В случае успеха нового кубанского похода Добровольческой армии Краснов обещал и дальше помогать ей вооружением и боеприпасами.
* * *
Марков, ставший начальником 1-й пехотной дивизии, жил на окраине станицы Мечетинской в одном доме с начальником штаба армии Романовским. Давно зная друг друга, они поддерживали тесные отношения.
Однажды генералы вели разговор о предстоящем походе.
– Что же мы теперь имеем? – спросил Марков.
– Сейчас, Сережа, у нас свыше десяти тысяч штыков и сабель, двадцать четыре орудия, три бронеавтомобиля…
– Не много же! Достаточно ли этих сил, Иван, чтобы идти в новое большое дело?
– Принимаем в расчет то, что на Кубани у большевиков сейчас большие нелады, – говорил Романовский. – Есть достоверные данные нашей агентуры, что у красных меняется командование. Автономов давно уже требовал, чтобы гражданские власти не вмешивались в военные дела и упразднили Чрезвычайный штаб обороны. Кубано-Черноморский ЦИК пожаловался на Автономова в Москву, и там решили снять его с поста главкома.
– А если будет назначен более способный военный начальник, чем Автономов? – выразил опасение Марков.
– Ничего, Сережа, он еще не успеет вступить в обязанности, как мы развернем свои силы.
* * *
У станичной кузни стоял автоброневик, на борту его еще белели слова: «СМЕРТЬ КАДЕТАМ И БУРЖУЯМ!» Однойко, орудуя малярной кистью, старательно закрашивал их густой зеленой краской.
Худощавый рябоватый Дюрасов, присев на корточки, работал у заднего колеса гаечным ключом.
– Потрудимся малость, и броневик отлично послужит против своих прежних хозяев!
Два офицера, с чумазыми лицами, по пояс голые, колотили молотками по раскаленному пруту, алым ужом извивавшемуся на звонкой наковальне. Кузнечный мех из темно-коричневой кожи, видавший виды на своем веку, по-старчески, со свистом вздыхал, хрипел, сипел, раздувая уголь.
– Это будет наш первый броневик, – довольно говорил Однойко. – Господа, а как мы наречем его?
– «Доброволец»! – предложил один из чумазых офицеров.
– А я предлагаю – «Генерал Корнилов», – откликнулся его товарищ.
Все на мгновение умолкли, размышляя, можно ли назвать бывший большевистский автомобиль именем погибшего командующего.
– «Генерал Корнилов»… Это, пожалуй, хорошо, – как старший решил Дюрасов. – Однойко, так и напиши на броне: «Корнилов».
Ивлев сидел под навесом кузни и глядел на офицеров, копошившихся у броневика.
«Сколько даже в небольшой армии, – думал он, – умельцев, золотых рук, механиков, слесарей! Как жаль, что они оторваны от настоящего дела! Эх, война, война!» Мысли Ивлева вновь и вновь возвращались к молоху войны, пожиравшему не только самих людей, но и их творения, даже замыслы. Какое зло, что миром всегда правили Чингисханы и Тамерланы, Наполеоны и Вильгельмы, а не Сократы и Толстые!
Наконец Ивлев тяжело поднялся со скамьи и бесцельно побрел по широкой центральной улице Мечетинской.
Был обычный будничный день. Всюду на привязях у охапок свежего сена стояли кавалерийские кони. На скамейках у хат сидели кубанские и донские казаки. Жаркий воздух синел от едкого и сладковатого дыма махорки.
На площади у церкви стояли пушки полковника Миончинского. По тропке, вытоптанной ногами караульных, взад и вперед ходили дежурные офицеры-артиллеристы.
Со двора во двор, из дома в дом бегали ординарцы с разными поручениями.
Ивлев отдавал честь встречным офицерам, юнкерам и казакам. Среди них было немало новых, незнакомых лиц. Вот и сейчас мимо прошел статный полковник в дымчатом пенсне, чем-то напоминавший убитого Неженцева. Потом, запыхавшись и сдвинув с потного лба офицерскую фуражку, быстро прошел пучеглазый штабс-капитан.
Вдруг перед Ивлевым точно из-под земли выросли Инна и Олсуфьев.
– Добрый день, Леша! – Инна, высвободив руку из-под локтя юнкера, порывисто бросилась и прильнула к Ивлеву.
Загорелое лицо, глаза, кончик вздернутого носа, вьющиеся каштановые волосы – все у нее как будто сияло счастьем.
– Мы только что были в степи. – Инна коснулась щеки брата горячими, пахнущими солнцем губами. – Помогали мечетинским казачкам косить и сгребать сено. Хорошо там!
– Вообще чего требует от людей природа? – философично отозвался Ивлев и сам же ответил: – Простой и легкой вещи – жить сообразно с ней, сообразно с ее радостями.
– Да, Алексей, да! – подтвердила Инна. – Чем мы ближе к земле, к травам, тем лучше нам.
Олсуфьев, увлеченный Инной, при встречах с Ивлевым говорил:
– Если бы у всех офицеров были такие сестры, как ваша, Алексей Сергеевич, то наша армия была бы вдвое сильней.
Возле небольшого кирпичного дома с приветливыми окнами, в котором квартировала Инна, в палисаднике, заросшем жасмином и сиренью, каждый вечер звенела гитара и хор молодых голосов пел:
Быстры, как волны, дни нашей жизни…
Девятнадцатилетняя Инна, казалось, сама спешила как можно ярче выразить все лучшее, что было заложено в ней. С каждым днем она становилась привлекательнее, деятельнее и сердечнее в отношениях со всеми. Это радовало и пугало Ивлева. Ведь армия готовилась к тяжелому походу, приближались кровопролитные бои. А юные и порывистые, как правило, становятся первыми жертвами боевых схваток.
* * *
В последние дни, когда раненых отправили из Мечетинской в Новочеркасск, а новых еще было мало, Инна стала чаще появляться в штабе Маркова, и Марков при виде загоревшей, окрепшей от походной жизни девушки всякий раз лихо подкручивал усы.
Однажды на улице, глядя в смуглое лицо Инны, он сказал:
– Мне так и хочется вас перевести из сестер милосердия в строевые ряды. Хотите, я попрошу главнокомандующего произвести вас в прапорщики? Тогда подле меня будут двое офицеров Ивлевых…
Инна рассмеялась, блеснув ровными зубами, и, озорно выхватив из кармана браунинг, выстрелила в телеграфный столб.
