Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 58 страниц)
Сильный ветер уносил далеко в степь печальное песнопение. Яркие ризы духовенства, голубые кафтаны певчих, синие погоны донских казаков, белые шляпы дам, цветные зонтики, сине-желто-красные флаги войска Донского – вся эта мозаика красок не могла не волновать Ивлева-художника. «Если бы взяться за кисть, – думал он, – сколько можно написать картин, говорящих о драматических днях нашей жизни!»
Глава девятнадцатая
Лето 1918 года.
Во всех концах необъятной страны, еще полтора года назад называвшейся Российской империей, взрывались, бурлили людские потоки. Всюду раздавалась винтовочная стрельба, строчили пулеметы, бухали пушки. Все больше тех, кто был способен держать оружие, втягивалось в огневорот гражданской войны, в ее неукротимую ожесточенность.
Заговорщики всех политических мастей, авантюристы разных калибров ныряли в волнах бурлящего котла России – и такие «идейные», как бывший эсеровский вождь Борис Савинков, и нахраписто-наглые, как Макс Шнейдер, и велеречивый Краснов, и оголтело-жестокие «батьки», атаманы типа Дутова или Махно, и демагоги-стихийники, как Сорокин… Каждый из них, появляясь в той или другой местности, сколачивал шайки неистово преданных сподвижников, ищущих легкой и быстрой добычи, крови, убийств.
Щедро поддерживая любую антисоветчину, свою долю поживы искали в бедах страны алчные чужеземцы. Англичане и турки прибирали к рукам Закавказье, австро-германские оккупанты тиранили и грабили Украину, Крым, японцы и американцы лезли на русский Дальний. Восток, на Севере бесчинствовали английские войска…
Все это в конечном счете направлялось к одной цели – лишить народы России результатов победоносной Октябрьской революции, дискредитировать, расшатать еще не окрепшую власть Советов, вернуть к господству эксплуататорские классы.
Летом восемнадцатого года на плечи большевиков, еще не научившихся управлять Россией, легли неимоверные военные тяготы.
* * *
Чрезвычайный штаб обороны и Кубано-Черноморский ЦИК добились отстранения Автономова. Бывший главком был отозван в Царицын, а оттуда в Москву. На его место был поставлен Карл Калнин.
Новый главком решил нанести немцам сильный удар с юго– запада, овладеть Таганрогом и тем самым отрезать штаб немецкой армии, находившийся в оккупированном Ростове, от тыла. В короткое время Калнин проделал немалую работу по собиранию и организации разрозненных воинских отрядов и частей в Ейске, воодушевил бойцов верой в возможность разгрома германских дивизий.
Но, не имея ни должной военной подготовки, ни опыта руководства войсками, Калнин на первых же порах допустил ошибки. Так, по его указанию, собранные в Ейске силы на тихоходных судах, жалких рыбацких баржах были поспешно отправлены к Таганрогу. Сделать все это скрытно не удалось, десант, едва выйдя в Азовское море, был с воздуха замечен разведывательными аэропланами. Естественно, германское командование сразу разгадало, куда и зачем движется армада барж, парусников и паровых судов. Покуда она пересекала море, немцы собрали у Таганрога мощную артиллерию и, подпустив десантников на близкое расстояние, открыли ураганный огонь. Части десантников все же удалось высадиться, но и на суше красноармейцы попадали под убийственный перекрестный пулеметный огонь. Операция не удалась, обернулась большими потерями.
В результате на севере Кубани и на Ростовском фронте образовалась громадная брешь, в которую Деникин не замедлил устремиться со всей своей десятитысячной армией. Батайск, Сосыка, Староминская вскоре оказались в руках белых. Калнин со штабом вынужден был из Ейска перебраться на станцию Тихорецкая. Но и она вскоре была окружена конными частями противника. Среди ночи казачьи части ворвались в Тихорецкую, даже захватили поезд главкома.
Второй Кубанский поход Добровольческой армии получил теперь широкую и прочную оперативную базу.
Боеприпасы, тяжелое оружие стало возможным получать от Краснова по Владикавказской железной дороге. Облегчилось пополнение деникинских частей людским составом, лошадьми. Мобилизации в занятых станицах давали значительные контингенты, а вооружать казаков не было надобности: почти все они имели винтовки, шашки, а то и гранаты.
Красные воинские части, оставшись без общего руководства со стороны штаба Калнина, метались между станицами. Многие ревкомы вместе со станичными большевиками уходили на Екатеринодар.
* * *
В доме Акулова, где по-прежнему размещался Чрезвычайный штаб обороны, было так же шумно, как на улице. Много разного люда с раннего утра беспрерывно толкалось в коридорах, шныряло но всем комнатам, с криком, руганью накидывалось на членов штаба. Бесконечно звенели телефоны, городские и полевые. Затурканные, сбитые с толку разноречивыми требованиями и сообщениями от командиров разношерстных отрядов, сбежавших с фронта, члены штаба и станичные ревкомовцы беспрерывно совещались, спорили, но никак не могли составить ни картины общего положения дел, ни твердого плана действий.
Еще вчера обстановка казалась не такой грозной. Чрезвычайный штаб по предложению Яна Полуяна, которому противились Рубин и Турецкий, скоропалительно выдвинул Сорокина на пост командующего Ростовским боевым участком. Получив долгожданный мандат, Сорокин сразу же умчался на легковом автомобиле в сторону Кореновской. Надрываясь от матерной ругани, он останавливал по дороге и поворачивал назад отступающие конные и пешие красноармейские отряды и группы. Собрав достаточно сил, Сорокин с ходу напал на белых, занявших Кореновскую.
Сегодня же выяснилось, что Покровский овладел станицей Медведовской, а конница генерала Эрдели – станицей Старо– мышастовской, находящейся всего в тридцати верстах от Екатеринодара.
В момент бурных дебатов насчет дальнейших действий в штаб ворвалась шумная ватага людей в матросской форме.
– Интеллигенты, комитетчики, кошкодралы! Долго ли будете заседать? Кто из вас приказал затопить флот? – кричали вожаки толпы.
– Товарищи флотские, товарищи! – пытался урезонить их Турецкий.
– Были мы флотские, а теперь кто мы?
Парень в непомерно широких брюках клеш взял за грудь Турецкого:
– Говори, еврей, по какому такому приказу сделали морячков сухопутной пехтурой?
А моряк с приплюснутым носом выкрикнул:
– Кидай их в окна! Антеллигентные шкуры погубили нас!
Чувствуя, как от галдежа, брани, угроз мутится голова, Глаша выбежала в коридор.
– Товарищи красноармейцы, – обратилась она к группе солдат на лестничной площадке, – помогите утихомирить анархиствующих жоржиков!
– А мы что, старорежимные фараоны? – усмехнулся востроносый солдат. – Ты, барышня, поищи их в другом месте.
Под дружный гогот Глаша вернулась к себе в комнату и начала звонить начальнику гарнизона, требуя выслать в дом Акулова надежных красноармейцев.
Наоравшись, бузотеры сами покинули штаб, отчего комната наполнилась тягучей тишиной.
Глядя в окно на красное, лишенное лучей солнце, Глаша задумалась. А вдруг в самом деле, как говорил Ивлев, разбушевавшаяся стихия в России все захлестнет? Неужели большевики тщетно тратят энергию, чтобы обуздать бандитствующий элемент? Казалось, чем дальше, тем безобразнее становятся выходки стихийников. Глаша особенно больно переживала их тупые и злобные нападки на интеллигенцию. Сейчас она вспомнила, что Сен-Симон когда-то писал: «Если бы во Франции уничтожили своих первых пятьдесят ученых, пятьдесят первых артистов, пятьдесят первых фабрикантов, пятьдесят первых земледельцев, то вся нация превратилась бы в бездушное тело, обезглавленное и тупое, не способное ни творить, ни мыслить». «Как далеки, – думала Глаша, – от понимания этой, в сущности, простой истины вожаки наших доморощенных стихийников, всяческие «идейные» хулиганы! Это во многом из-за них и без того тонкий слой русской интеллигенции сторонится большевиков, в тяжелое время не вместе с народом, а группируется вокруг Деникиных и филимоновых». Глаша сердцем чувствовала, как трудно Ленину и выпестованной им небольшой когорте партийных умов вести дело к обузданию необозримой вольницы, волны которой плещутся и в Екатеринодаре.
Глава двадцатая
В эти летние месяцы во многих местах Донской области шли ожесточенные бои. Но в Новочеркасске руководители Донского правительства чувствовали себя как за каменной стеной: знали, что в случае угрозы столице Дона появятся немецкие войска и отбросят большевиков.
Над атаманским дворцом трепетал сине-желто-красный флаг Всевеликого войска Донского. В большом зале дворца на прежних местах висели портреты донских атаманов.
Создано было военное училище, приступила к занятиям Донская офицерская школа. В сентябре готовились открыть свои двери Донской, Мариинский и Смольный институты. Опять начал давать спектакли драматический театр Бабенко. По вечерам войсковой хор исполнял песни. Стихотворение в прозе донского писателя Федора Крюкова «Родной край» превратилось в официальный гимн войска Донского.
Кроме газет «Приазовский край» и «Донская речь» в Новочеркасске выходил литературно-художественный журнал «Донская волна» под редакцией известного ростовского журналиста Виктора Севского.
Кубанская рада, гетман Скоропадский, Добровольческая армия и германское командование имели в Новочеркасске постоянных представителей. Здесь же находился князь Тундутов, претендовавший на роль не то царя, не то полубога у калмыков.
В Александровском саду действовало гарнизонное собрание с льготными обедами для офицеров. На центральных улицах открывались новые бары, кафе и рестораны.
Ивлева мало привлекала суета донской столицы. Он верил, что Екатеринодар на этот раз будет взят дивизиями Добровольческой армии, и жаждал как можно скорее попасть на Кубань. Но Богаевский задерживал его в Новочеркасске.
– Я готовлю для главнокомандующего обстоятельную информацию о состоянии политических и военных дел на Дону, – говорил он. – Вы передадите ее лично ему в руки. На днях здесь будет сформирован эшелон из офицеров, пожелавших принять участие во втором походе на Кубань. Вот с этим эшелоном и вы можете отправиться.
В кабинете Богаевского над письменным столом висел небольшой портрет Каледина. Разговаривая с Богаевским, Ивлев то и дело поглядывал на портрет. Генерал перехватил его взгляд:
– Это, поручик, один из последних портретов покойного атамана. Сделан из увеличенной фотографии, которая сохранилась у Марии Петровны, вдовы Каледина.
– Такое уставшее, осунувшееся лицо я видел у генерала в канун восемнадцатого года, – объяснил свой интерес к портрету Ивлев. – Генерал уже тогда показался мне близким к отчаянию. Ведь его самоубийство – это и есть следствие преждевременного отчаяния.
– Кроме отчаяния, вероятно, было еще и семейное предрасположение, – добавил Богаевский. – Один из братьев Каледина, молодой артиллерийский офицер, застрелился, кажется, в шестнадцатом году.
– Этого я не знал. Разрешите… – Ивлев шагнул ближе к портрету, желая разглядеть роковую семейную черту в облике Каледина.
Богаевский вынул из ящика письменного стола еще одну фотографию:
– Взгляните на атамана уже мертвого.
Ивлев чуть склонился над столом. В глаза бросилась такая деталь на снимке: гроб Каледина, утопая среди больших и малых венков, стоял в войсковом соборе рядом с некрашеным, простым гробом, в ногах и изголовье которого торчало по одному жалкому бальзамину в глиняных горшках. «Невольным соседом атамана оказался, должно быть, какой-нибудь юнкер или гимназист», – подумал Ивлев и вспомнил, сколько таких юнцов провожал сам атаман на новочеркасское кладбище в жуткие месяцы прошлой зимы.
Богаевский откинулся на спинку стула.
– Краснов утверждает, что на атаманском перначе Каледина догорали последние лучи той святости, которая сияла на императорском скипетре, – с грустной усмешкой заметил он, пряча фотографию в стол. – Как видите, наш новый атаман любит нарядные выражения…
Ивлев не понял, с какой целью откровенничал сейчас ближайший сподвижник Краснова, и рад был распрощаться с ним.
На Платовском проспекте он неожиданно встретил знакомого полковника. На подвижном смуглом лице того играла улыбка.
– Могу, поручик, порадовать. Сейчас принял телеграмму из Тихорецкой. Добровольцами очищена от большевиков добрая половина Кубанской области. Не нынче завтра вы поедете в Екатеринодар прямым поездом…
– Можно считать, дела пошли в гору! – Ивлев почтительно козырнул полковнику.
Приподнято-праздничное настроение разом охватило Ивлева. Значит, кубанское казачество повернулось к Деникину… Со взятием Екатеринодара восстановится еще одна казачья столица… А там, смотришь, и третья – на Тереке… Казаки сольются в стотысячную армию! А Корнилов считал, что даже с десятью тысячами можно идти на Москву.
Ивлев свернул с проспекта на уютную улочку с особнячками, обнесенными заборами, и зашагал под тенью деревьев. Из палисадников сладко пахло розами. Ветер, такой же горячий, как и на солнечном проспекте, мягко шевелил листву развесистых лип. «Поди, уж на Кубани арбузы, дыни… Добровольцам легче будет добывать харч, нежели в первом походе». Эти мысли перемежались с другими, несравненно более волнующими. «Теперь, что бы там ни случилось, – решительно настраивал он себя, – я сделаю предложение Глаше…»
* * *
Через неделю эшелон с офицерами-добровольцами действительно выехал из Новочеркасска. Пропущенный немецкими властями через Ростов, он без задержки прибыл на станцию Сосыка. Правда, дальше поезда не шли: впереди путь оказался разобранным.
Говорили, что на восстановление пути нужно было не менее двух суток. Ивлев не хотел их терять без дела в Сосыке и отправился в станицу Павловскую, вытребовал от ее коменданта, казачьего офицера, лошадей и тачанку. Он решил нагнать конную дивизию Эрдели, шедшую на Екатеринодар через станицы Дядьковскую, Медведовскую, Старомышастовскую, присоединиться к Однойко, Олсуфьеву и Инне, находившимся в составе дивизии.
Итак, Ивлев опять катит по родной кубанской земле. Безмерный степной простор вместе с его белыми хатами-куренями, желтеющими жнивами, морем цветущих подсолнухов – весь этот прекрасный мир казался ему теперь навсегда отвоеванным, избавленным от анархиствующих шаек. Правда, где-то впереди еще идут люди, одушевленные любовью к России, чтобы и там учредить мирное бытие. Идут и одерживают победу за победой. И потому так благословенна августовская кубанская степь, так праздничен разноголосый птичий щебет и так безмятежно-спокойно пасется у куреней казачий скот, светло золотятся стога пшеничной соломы…
К вечеру Ивлев прикатил в Дядьковскую и первым делом был поражен тем, что отпущенные когда-то Деникиным заложники-большевики во главе с Лиманским сдержали слово и не допустили никаких издевательств над оставленными здесь ранеными-корниловцами. Рассказал ему об этом молодой хорунжий, только что по ранению откомандированный сюда с фронта на пост коменданта станицы. Левая рука у него была по локоть забинтована.
Комендант любезно пригласил Ивлева отужинать с ним. Неловко орудуя за столом одной рукой, он делился фронтовыми новостями:
– Под Кореновской наш поход едва не захлебнулся. Сорокин неожиданно для нашего командования собрал большие силы и внезапно навалился на дивизии Дроздовского и Казановича, накануне почти без выстрела овладевшие станицей. Казанович безудержно бросал в бой офицеров, сам выезжал в цепи на броневике. Дроздовский, видать, похитрее. Он действовал осторожно, берег людей. Но и у него, говорили, погибла треть состава дивизии. А Казанович потерял более половины марковцев-первопоходников. – Хорунжий назвал фамилии нескольких офицеров, которых он хоронил, среди них штаб-ротмистра Дударова.
Услышав имена хорошо знакомых людей, Ивлев перестал есть арбуз.
– Выходит, вопреки утверждениям новочеркасских газет, победы на Кубани и сейчас даются дорогой ценой?
– Да, – продолжал хорунжий. – Сорокин было полностью вышиб наших из Кореновской и погнал к станице Платнировской. Там у реки Кирпили мы находились на краю гибели. Многодневный бой изнурил нас до последней степени, положение было отчаянное. Сорокин наседал неистово. Я сам видел, как он на вороном коне, в алой рубахе, с клинком в руке красным дьяволом носился под пулями. Только картечью и отбивались! Чем черт не шутит, может, этот Сорокин способный военачальник… Тоже ведь из казаков.
– Так еще, возможно, и Екатеринодар ощетинится?
– Нет, на этот раз Добрармия обрастает силами, как ком снега, пущенный с горы. Одна лишь Дядьковская дала четыре сотни сабель. Да и у Сорокина потери немалые. Мы ведь упорно огрызались.
Ивлев живо представил себе побоище, разыгравшееся в районе Кореновской, и с тоской проговорил:
– Если бы русские воины, бросив истреблять один другого, соединились и двинулись на немецкую армию генерала фон Клейцера!
– Такое совершенно невозможно! – мрачно отозвался хорунжий. – Русские сцепились с русскими не на жизнь, а на смерть. В междоусобице не примиряются, а уничтожают друг друга…
* * *
Утром следующего дня Ивлев выехал из Дядьковской на добром караковом жеребце, которого получил под расписку от коменданта станицы.
Звали жеребца Ваней, и эта кличка шла к его, судя по первому знакомству, добродушно-доверчивому характеру, хотя весь он был точно изваян из великолепных бугров мускулатуры, выпиравших из-под тонкой эластичной кожи, зеркально лучившейся на солнце.
Когда во дворе станичного правления Ваню подвели к Ивлеву, конь пристально-настороженно покосился на нового хозяина блестящим агатовым глазом и всхрапнул. Но стоило нежно похлопать его по крутому, упругому крупу и огладить могуче изогнутую шею, как жеребец успокоился, дружелюбно-доверчиво замотал головой.
Прежде чем выехать со двора, Ивлев заставил Ваню пройти по кругу сначала широким шагом, потом рысью, перевел на сдержанный галоп. Недурно разбираясь в лошадях, Ивлев убедился, что жеребец будет не хуже Гнедой, которую он отдал Инне, уезжая из Торговой в Новочеркасск.
За станицей лежала степь в желтых, лиловых и зеленых полосах и пятнах, в каких обыкновенно бывает в августе, когда пшеница, ячмень, овес скошены, в полях стоит один подсолнух да на бахчах зреют арбузы, дыни, огромные белые тыквы.
Степь кубанская! После всего пережитого, после долгих мытарств и жертв она становится во сто крат дороже!
Четыре месяца назад корниловцы в этой степи были жалкой горсткой бегущих неудачников. А теперь они вновь здесь, но уже шагают не изгоями, а хозяевами. И пусть на дорогах ни души, пусть где-то, распугивая птах, еще гремят пушки – здесь, на степной дороге к станице Медведовской, дышит мир, царствует августовская безмятежность.
Как странно, подумал Ивлев, что за сравнительно короткий срок станица Медведовская в третий раз оказывалась на его пути. Предельно памятной была ночь на 3 апреля, когда Добровольческая армия чудом перевалила здесь через барьер смерти.
Ивлев направил Ваню по улице, идущей к центральной площади заречной части станицы – Прицепиловки. Белая стройная церковь жарко сияла золотом крестов. В мирных казачьих дворах долу гнулись ветви запыленных темно-синих слив.
На площади Ивлев свернул к кирпичному дому под черепицей. Богатый и знатный казак Гордей Степанович, в прошлом атаман станицы, узнав Ивлева, распахнул ворота во двор:
– Добро пожаловать! Дюже славно, шо сынок Сергея Сергеевича не погнушался навестить старого казака…
– Ну, что нового у вас в станице? – спросил Ивлев.
– Дайте поводья, я повожу коня. – Гордей Степанович, ловко расстегнув и опустив подпруги, взял ремни уздечек из рук Ивлева. – Прошлой ночью к нам тихо, без единого выстрела, вошла конная дивизия. А утром сына уже призвали. Оседлал он коня и поихав под начало генерала Покровского, – рассказывал старик, ведя по двору, в тени акаций, коня. – Сотни три казаков пополнили дивизию Покровского. Кажут, шо не нынче завтра Катеринодар будет взят.
Ивлев подошел к высокому колодезному журавлю и потянул вниз длинную жердь, скользкую и гладкую. Через минуту он жадно, с великим наслаждением пил холодную, радужно блестевшую воду прямо из деревянной бадьи.
– Справный жеребец, справный! – хвалил Гордей Степанович.
Вдруг во двор вбежала женщина в белой косынке, сбившейся на затылок, и, обращаясь к Гордею Степановичу, закричала:
– Папаша, треба зараз на ворота билый флаг! Вси сосиды вже повикидали флаги. Я счас достану из скрыни билый рушник, а вы, папаша, пристройте его на калитке.
– Это зачем же? – удивился Ивлев.
– Кажут, счас в станицу войдет дика дивизия, – отвечала женщина. – Чеченцы будут резать всих, у кого не будэ билого флага.
– Что за чепуха! – успокаивал Ивлев. – Никакой чеченской дивизии у нас в армии нет. Вы, Гордей Степанович, не слушайте эту выдумку насчет белого флага!
– Ни-ни, лучше повисить рушник, – поддержал женщину старый казак. – Дыму без огня не бувае!
– А вы, господин хорунжий, не бачили, шо диится у правления? – опять возбужденно заговорила казачка, натягивая косынку с затылка на темя. – Страх один. Наши прицепиловские бабы бигли виттиля як оглашенные и меня завернули от гребли.
– Значит, беспременно надо флаг повесить, – окончательно решил Гордей Степанович, прикрепляя белый вышитый рушник к небольшому древку. – Оно, може, и не такий страшный чертяка, як его малюют, а все ж вин поганый.
«В станице Покровский! – сообразил Ивлев. – А от него всего можно ждать».
Напоив коня и задав ему немного овса, Гордей Степанович велел невестке накрывать стол, подать арбуз, лапшу с курицей.
Быстро поев и поговорив с Гордеем Степановичем, Ивлев отправился в центр станицы.
Все еще стоял безветренный, благословенно-светлый августовский день. А станица погрузилась в какую-то жутко-выжидательную тишину. Наверное, такими вот пустынными и безмолвными выглядели улицы древних русских сел, по которым вот-вот должны были проскакать хищные татарские баскаки.
Ивлев поехал к станичному правлению.
Почти в каждом дворе у стогов сена стояли оседланные кони, ходили казаки и офицеры с оружием. В двухэтажном доме владельца кожзавода Петлюка окна были распахнуты на улицу. Несколько офицеров сидели в зале вокруг длинного обеденного стола. Во всем этом не было ничего необычного, и картина обыкновеннейшей дневки войск несколько успокоила Ивлева.
Не доезжая до красного кирпичного здания станичного народного дома, Ивлев спросил встречного казачьего урядника, где генерал Покровский.
– В доме Половинкина, ваше благородие, – ответил урядник. – Прямо поезжайте. Дом на углу, в одном квартале от правления.
Ивлеву не хотелось встречаться с Покровским, поэтому он завернул на обширный двор станичного правления, рассчитывая встретить там знакомых офицеров.
В глубине двора толпилось довольно много станичников. Еще издали Ивлев разглядел, как два молодых парня в черных шапках с красным верхом поочередно хлестали плетями человека со спущенными ниже колен штанами, положенного лицом вниз на узкую скамью.
– Пятнадцать! Шестнадцать! Семнадцать! – отсчитывал удары рыженький казак в алых погонах с белыми лычками.
– Кого и за что порют? – взволновался Ивлев и подъехал к казаку в черной черкеске, наблюдавшему за экзекуцией несколько поодаль от толпы.
– Гамселам-иногородним всыпаем по полсотни горячих, – буднично ответил казак. – Це за то, шо воны требовали делить при большевиках землю. – И, вероятно заметив, как побледнело лицо Ивлева, с усмешкой добавил: – Ци гамселы, ваше благородие, легко отделались. Другие шестеро вже на перекладине качаются.
– По чьему распоряжению? – спросил Ивлев, поняв, почему все население Медведовской попряталось по домам.
Казак вытянулся в струнку и бойко отчеканил:
– По приказу его превосходительства генерал-майора Покровского.
Рука Ивлева растерянно перебирала поводья уздечки. Что же это?.. Выходит, Добровольческая армия – карательная, а не освободительная армия… Она стремится мстить за все, нагоняет жуть даже на людей, подобных Гордею Степановичу, не причастных к большевизму. К чему же это приведет?.. Гражданская война в самом разгаре, и на той стороне – огромные силы. Добровольческая армия, по сути дела, не овладела ни одним сколько-нибудь значительным городом. Еще не окрепшая, не оперившаяся – и вдруг учиняет экзекуции!
Он понимал, что остановить экзекуцию он не в силах, и, тронув Ваню шпорами, вынесся со двора станичного правления.
На улице на высокой виселице вытянулось шесть человеческих тел с неимоверно длинными шеями, туго затянутыми веревочными петлями. Впервые в жизни Ивлев видел повешенных и похолодел.
А рядом, в зеленом дворе дома Половинкина, весело гремел духовой оркестр. Ивлев натянул поводья. Пить, пировать подле казненных – это ли не бесчеловечно?! Неужели Покровский не понимает, что слух о казнях, производимых под музыку, быстро докатится до красноармейских масс?
Оркестр разместился на скамьях, расставленных вокруг просторной веранды. Тут же за длинным столом пировали казачьи офицеры во главе с Покровским. Судя по шуму, гаму, громким выкрикам, хохоту, все успели изрядно выпить. Стоило Ивлеву войти во двор, как из-за стола выскочил и подбежал к нему рослый сотник, видать адъютант Покровского.
– Вы, поручик, к кому?
– К генералу. Доложите, что у меня неотложное дело.
– Потом, потом поговорите, сейчас он не станет слушать вас.
– Генерал хорошо знает меня как адъютанта Корнилова. Я – поручик Ивлев.
– Ну, тогда пойдемте, поручик, отобедаете с нами.
Через минуту Ивлев, привязав коня, поднялся на веранду. Покровский увидел его и махнул рукой:
– Прошу сюда!
Ивлев подошел, отдал честь:
– Здравия желаю, ваше превосходительство!
– Видишь, Ивлев, как я праздную победный поход на Кубань? – сказал Покровский, жестом пригласив поручика занять место за столом.
– Да, ваше превосходительство.
На коричневом лице пьяного Покровского проступили крупные капли пота, но серые глаза сохраняли холодный блеск.
– Напротив дома, в котором вы обедаете, вешают людей, а во дворе станичного правления идет жестокая экзекуция… – вполголоса начал было Ивлев, отодвинув подальше от себя граненый стакан, доверху наполненный самогоном.
– А пусть знают наших! – перебил Покровский и небрежно махнул широким рукавом черкески.
– Но этим самым вы превращаете наше движение в карательный поход, чреватый пагубными последствиями. Прикажите немедленно прекратить вакханалию жестокости и убрать виселицу.
– Это кто же дает мне такое указание? – Покровский сузил серо-стальные глаза и зашевелил короткими рыжеватыми усами.
– Я это прошу сделать именем наших вождей – генералов Корнилова и Маркова, – ответил Ивлев. – Наше движение должно исключить карательный террор. Вот даже большевики в Дядьковской не позволили тронуть ни одного раненого.
– Так, значит, поручик Ивлев приказывает генералу Покровскому, начальнику дивизии, превратиться во всепрощающего ангела? – Покровский откинулся на спинку стула. – Никак не предполагал, что в Добровольческой армии найдутся духоборы и что они, будучи носителями всего-навсего трех микроскопических звездочек на погонах, наберутся дерзости наставлять на путь истины генералов. Или вы, поручик, с луны свалились?
Ивлев поднялся со стула.
– Я знаю разницу в нашем положении, – твердо сказал он. – Но меня, как первопоходника, как адъютанта покойного главнокомандующего, вы не лишите права выражать самый решительный протест против беззакония, которое учиняете в станице Медведовской.
– Вы, поручик, очевидно, задались целью добиться, чтобы я приказал арестовать и отдать вас под военно-полевой суд? – угрожающе выдавил Покровский.
– Арестуйте, отдайте под суд, а я все равно буду говорить, что вы не имеете права, будучи в рядах Добровольческой армии, выступать в роли палача, ведь вы вешаете не большевиков, а белое дело. К тому же, должен доложить, я у генерала Деникина сейчас на должности офицера по особым поручениям. Надеюсь, вы будете говорить со мной официально, как с ответственным чином штаба армии.
– Тогда где же вы были, ответственный чин, когда командир 3-й дивизии полковник Дроздовский в селе Лежанке расстрелял сотню красноармейцев, взятых в плен? Или в кровавой вакханалии Дроздовского видели нечто совсем иное? Ну-ка, Куценко, подойди сюда, – позвал Покровский одного офицера и, когда тот вихляющей походкой подошел, потребовал: – Вспомни, какую и над кем учинил расправу в Лежанке Дроздовский. А то поручик Ивлев не в курсе дела…
– О-о, там, – пьяно-восторженно пропел Куценко, – полковник Дроздовский за гибель своего любимца Жебрака показал классно, как надо шлепать красноармейцев, чтобы они знали цену офицерской крови. Все заборы в селе Лежанке подпер их трупами!
– Ясно? – Покровский обернулся к Ивлеву. – Почему полковнику Дроздовскому дозволяется сотнями расстреливать пленных, а мне, генералу, нельзя вздернуть и полдюжины местных большевиков?
– И все-таки, – обескураженно пробормотал Ивлев, – я доведу до сведения высшего командования о медведовских виселицах.
– Доводите! – пренебрежительно фыркнул Покровский. – А сейчас за моим столом вам, поручик, места нет. Вы портите мне аппетит.
Оркестр заиграл польку-бабочку.
Ивлев вышел с веранды и сел на коня. «Значит, и Дроздовский превращает наш поход в поход мести и террора», – терзался он.
Стекла в окнах хат и домов тускло поблескивали, и Ивлеву чудилось, будто из-за них глядели глаза людей с укоризной: вот, мол, рыскает по станице каратель в поисках, кого еще схватить и потащить на виселицу.
Ивлев съежился, как от холода. Почему при столкновении с Покровским он оказался одиноким? Где те честные офицеры, которые должны были поддержать его? Кто, кто уберет с постов начальников дивизий палачей-вешателей? Да и было ли белое движение с самого начала чисто и свято? Разве при Корнилове в той же Лежанке не расстреливали пленных? Разве тогда наказали Посполитаки или Глазенапа? А сейчас накажет ли Деникин Покровского или Дроздовского?
Ивлев выехал на окраину, к белому одноэтажному зданию станичной школы. Вдруг из школьного дровяного сарая раздался отчаянный женский вопль. Ивлев вздрогнул, остановил Ваню. Из полуоткрытой двери сарая вышел казак, затягивая шнурком голубые шаровары. Увидя Ивлева у ворот, распахнутых настежь, он крикнул что-то в сарай, и оттуда мгновенно выскочило еще трое казаков. Все быстро убрались за сарай, в запущенный фруктовый сад.
Женские вопли продолжались. Ивлев рванул Ваню под уздцы и галопом влетел во двор.
Из сарая выбежал замешкавшийся там носатый долговязый казак. Придерживая штаны руками, он при виде Ивлева, вихрем налетевшего на него, заметался по двору.
Встретившись с блудливо бегающими глазами, округлившимися от страха, Ивлев изо всей силы хлестнул казака нагайкой по коричневой от загара шее:
– Насильничал, мерзавец!
