Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 58 страниц)
Когда все собрались в просторном кабинете Врангеля, Деникин, сев за письменный стол, покрытый зеленым сукном, вдруг объявил:
– Господа, сегодня здесь, в Царицыне, я отдаю армиям следующую директиву. – Деникин развернул папку, услужливо положенную перед ним адъютантом Шапроном, и, поднявшись с кресла, окинул всех каким-то особенно торжествующим взглядом. – «Имея конечной целью захватить сердце России – Москву, – начал читать главнокомандующий, – я приказываю:
1. Генералу Врангелю выйти на фронт Саратов, Ртищево, Балашов, сменить на этих направлениях донские части и продолжать наступление на Пензу, Рузаевку, Арзамас и далее – на Нижний Новгород, Владимир, Москву.
2. Генералу Сидорину правым крылом, до выхода войск генерала Врангеля, продолжать прежние задачи по выходу на фронт Камышино, Балашов. Остальным частям развивать удар на Москву в направлениях: а) Воронеж, Козлов, Рязань и б) Н-Оскол, Елец, Кашира.
3. Генералу Май-Маевскому наступать на Москву в направлениях Курск, Орел, Тула. Для обеспечения с запада выдвинуться на линию Днепра и Десны, заняв Киев и прочие переправы на участке Екатеринослав – Брянск.
4. Генералу Добровольскому выйти на Днепр от Александровски до устья, имея в дальнейшем занятие Херсона и Николаева.
5. Черноморскому флоту содействовать выполнению боевых заданий блокировать порт Одессу».
Деникин закончил чтение директивы и хвастливо добавил:
– Да, вот как мы стали шагать. Для этой директивы мне пришлось использовать стоверстную карту.
Слушая директиву, Ивлев внимательно следил за выражением лиц Врангеля и его начальника штаба Юзефовича.
Поразило, что они, кроме обычной почтительности, ничего не выражали. А Врангель по прочтении директивы даже опустил голову. Но Деникин, по-видимому чрезвычайно довольный общим положением дела и своим «произведением», свернул папку и, весело улыбнувшись, предложил тотчас же отправиться в кафедральный собор на торжественное молебствие.
На улице стало еще жарче, чем было час назад. В соборе, несмотря на то что публики собралось немного, было душно.
Деникин стоял впереди всех и, поднимая глаза на иконостас, изредка осенял себя крестом.
По окончании обедни он в сопровождении Романовского и целой свиты штабных офицеров вышел на соборную площадь, где екатеринодарский фотограф Хитаров, прихваченный штабными офицерами в Царицын, торопливо нырнув головой под черное покрывало, сфотографировал главнокомандующего, идущего сквозь расступившуюся толпу царицынских обывателей, стоящую у паперти собора.
А на площади, принимая парад войск, Деникин стоял в одном ряду с высоким, длинноногим Врангелем. Плотнотелый, приземистый, он в сравнении со стройным бароном казался весьма мешковатым. Глядя на него, Ивлеву с трудом верилось, что сейчас по директиве этого на вид степенного и плотного человека с маловыразительным лицом, полуседыми усами должны будут двинуться к Москве целые армии, что именно по его воле произойдут решающие схватки гражданской войны в России и сотни тысяч людей, не жалея жизни, сложат головы на Волге и Днепре, под Курском и Одессой, под Воронежом и Тамбовом, на полях Украины и верховьях Дона…
В другом конце соборной площади стояли горожане в косоворотках, картузах, истоптанных штиблетах. Здесь не было нарядной публики, какая обычно собиралась в Екатеринодаре в подобных случаях. Никто не бросал под ноги офицеров и казаков букетов цветов. И в лицах горожан чудилась какая-то недоверчивая настороженность. Будто они не верили в долгое пребывание офицеров и казаков в Царицыне, недавно покинутом красными войсками.
Ивлев не мог избавиться от этого навязчивого впечатления, и, может быть, поэтому Царицын, его улицы, залитые слепящим солнцем, казались необжитыми, ненадежными, не сулящими ничего доброго.
После парада войск, закончившегося демонстрацией танков, Врангель пригласил главнокомандующего на обед.
Желая обозреть город, Деникин отказался от автомобиля и со свитой штабных офицеров шагал посреди улицы, живо рассказывая Врангелю о событиях последних дней в Екатеринодаре и на фронтах.
– Я думаю, все эти кубанские демагоги-самостийники теперь, ввиду наших колоссальных успехов, прикусят языки, – говорил он.
В длинном зале, где был устроен обед, окна распахнули настежь. Сквознячок гулял по залу, однако обедавшие изнывали от жары.
Врангель провозгласил тост за здоровье главнокомандующего, но почему-то ни словом не обмолвился о его директиве. Тогда Деникин, отвечая на его речь, снова подчеркнул значение сегодняшнего дня, сказав:
– Сегодня, 20 июня 1919 года, особый день. Сегодня мною отдан приказ армиям идти на Москву. Дата 20 июня навсегда войдет в анналы истории. Не далее октября месяца мы покончим с обанкротившейся совдепией и войдем в белокаменную Москву…
Вечером главнокомандующий отправился в Харьков, а Ивлев остался с Эрлишем на сутки в штабе командующего Кавказской армии.
– Как вам понравилась директива главнокомандующего? – спросил Эрлиш у Врангеля.
Генерал отодвинул чашку с чаем на середину стола и вдруг сказал:
– Меня и моего начальника штаба Якова Давыдовича Юзефовича она буквально ошеломила. В директиве все принципы стратегии предаются забвению. Выбор главного направления, сосредоточение на этом направлении главной массы сил, маневр – все это почему-то отсутствует. Каждому корпусу просто указывается идти на Москву…
– Гражданская война имеет свои специфические особенности, – заметил Эрлиш. – Я думаю, генерал Деникин учел их, составляя директиву.
– Но он вряд ли учел, что Красная Армия лета 1919 года – это уже не армия восемнадцатого года, – быстро отпарировал Врангель. – Я это хорошо почувствовал в сражении за Царицын. У меня в Кавказской армии колоссальные потери. Было гораздо легче разгромить прошлой зимой двухсоттысячную армию Сорокина на Северном Кавказе, нежели изгнать теперь армию, защищающую Царицын. А эта армия была намного меньше северо-кавказской. При этом в моем распоряжении были и танки, и аэропланы, и бронепоезда, и отличная артиллерия, обильно снабжаемая снарядами…
* * *
По настоянию Эрлиша Врангель устроил пресс-конференцию для группы иностранных корреспондентов, во главе которых оказался уже знакомый Ивлеву американский журналист Ган.
– О вас как о герое Кавказа и Царицына, – обратился Ган к генералу, – европейская и американская публика жаждет знать все. Можно ли вам задавать вопросы на английском языке?
Врангель утвердительно кивнул.
Первым задал вопрос корреспондент старинной лондонской газеты «Таймс», тощий англичанин в пробковом шлеме на голове и в роговых очках с толстыми стеклами.
Он попросил генерала прежде всего рассказать о своем происхождении, о предках и сообщить хотя бы вкратце основные факты из боевой биографии.
Иностранные корреспонденты были вооружены фотоаппаратами, и, поскольку они то и дело щелкали ими, Врангель, явно позируя, то садился за письменный стол, заставленный полевыми телефонами, то поднимался и подходил к картам, висевшим на стене.
Щеголяя безукоризненным английским произношением и держа левую руку на белой рукоятке казачьего кинжала, он говорил, что Врангели по происхождению из шведов, что один из сыновей известного шведского фельдмаршала Карла Густова переселился еще в семнадцатом веке в Россию, приняв русское подданство.
– В моих венах, пожалуй, можно найти кровь, родственную великому русскому поэту Пушкину, – не преминул щегольнуть Врангель. – Одна из моих прабабок – темнокожая дочь генерала-аншефа Петра Ганнибала, прадеда Пушкина, – приняла православную веру. Один из моих дедов, еще будучи молодым и служа прокурором в Семипалатинске, близко сошелся с писателем Федором Михайловичем Достоевским и написал о нем интересные воспоминания, целую книгу мемуарного характера. А мой родной брат Николай вообще целиком посвятил себя литературной деятельности. Он замыслил и начал было большой исторический труд, затрагивающий мировые проблемы. Он получил довольно основательное философское образование, изучал всемирную историю. Он не был офицером, но в тысяча девятьсот четырнадцатом году добровольцем пошел служить в санитарный поезд и, находясь в Варшаве, умер.
Лицо Врангеля на мгновение обрело скорбное выражение. После минутного молчания он пошел за стол и сел в кресло.
– А вообще традиции нашей семьи военные, – продолжал Врангель, – а традиции, что ни говорите, входят в кровь. Мы насчитываем в нашем роду пять фельдмаршалов, многих боевых генералов и офицеров.
– А за что вы получили офицерский Георгий? – спросил Ган.
– Я участвовал в атаке третьего эскадрона конного полка на германскую батарею, – ответил генерал и опять со скорбной ноткой в голосе добавил: – Батарея была взята, но от ее убийственного огня погиб цвет русской гвардии. Последним выстрелом из орудия, почти в упор, была убита лошадь подо мной. Воздушной волной меня выбросило из седла и перекинуло через пушку.
Врангель притронулся кончиками длинных пальцев к золотому Георгию, висевшему у ворота:
– Это единственный знак отличия, который я сейчас ношу. Все остальные знаки отличия царской армии, кроме Георгиевских крестов, офицерских и солдатских, в Добровольческой армии к ношению не дозволены.
– Где ваш отец? – спросил английский корреспондент.
– Он сейчас находится в Финляндии и пишет книгу о своей жизни.
– Господин генерал, – обратился Ган, – вот здесь, под Царицыном, во весь рост, с винтовками на руку, одетые в белую летнюю форму, шли матросы на офицерские пулеметы, беспощадно косившие их. Они падали как снопы, но остальные продолжали идти. Чем вы объясните такое изумительное мужество красных матросов?
– Мужество это коренится уже в самой природе не только красных, а всех русских матросов. Опасность на суше в сравнении с опасностями на море кажется им ничтожной, – ответил Врангель.
Глава шестнадцатая
«Дорогой Алексей!
Как только наладится почтовая связь с Екатеринодаром, это письмо перешлет тебе хозяйка той квартиры, на которой я жила в Царицыне.
Сейчас мы оставляем Царицын, однако наше положение вовсе не такое критическое, какое было у корниловцев при отходе от Екатеринодара 31 марта 1918 года.
Почему я решила написать тебе?
А прежде всего потому, что уверена: Ивлев, художник– гуманист, человек здравого смысла и чуткого сердца, теперь уже не может не видеть, как далеко белое дело от высоких, передовых, животворных идеалов.
Деникин! Он не Пестель, не Рылеев, не Герцен, не Чернышевский. В нем нет ничего такого, чтобы он стал твоим духовным вождем. Он даже и для членов Кубанской рады не идеал. И в Наполеоны ему далеко. Адмирал Колчак именуется теперь «верховным руководителем белой России»! А где он? Сибирские армии почти вдребезги разбиты и вряд ли соберутся с силами для новых наступлений.
Ах, Алексей, если бы ты видел, как стойко стояли советские бойцы за Царицын, то понял бы: все золотаревски-сорокинское отпало, как шелуха, от могуче-крепнущего тела Красной Армии, а новые натиски деникиных и колчаков, юденичей и петлюр лишь закаляют и цементируют революционные массы и их волю к борьбе. Могу сообщить: коммунисты почти полностью ликвидировали прежнюю добровольческую и партизанскую систему комплектования армии, перешли повсеместно к общеобязательной воинской повинности и регулярным нормам организации. В декабре 1918 года в Москве прошел военный конгресс, внесший постановление о всеобщем военном обучении, которое, по заявлению товарища Подвойского, очень скоро даст возможность иметь в рядах Красной Армии до трех миллионов бойцов.
Я здесь, в Царицыне, на днях просмотрела целую кипу белых газет и листовок Освага.
Белогвардейская агитационная канцелярия не может дотянуть нитей своих идей до сердец миллионов, ибо эти идеи чужды общенародным интересам.
Я сейчас еще больше, чем прежде, верю в твое духовное перерождение и потому снова призываю тебя сменить меч на кисть…
Далеко не всех художников природа наделила редким, драгоценным даром проникновенно видеть людей с самых живых характерных сторон, и тот, кто носит в себе этот дар, должен употреблять его на создание бессмертных творений.
Я не пророк, но твердо убеждена: не пройдет и года, как контрреволюционные вооруженные силы Юга России потерпят полный крах. Духовное малокровие белых генералов тому верная порука.
Наши последние части уходят из города. На этом вынуждена оборвать письмо…
Дарвин имел интимного друга в лице священника своей деревни, что не мешало им всю жизнь быть различными во взглядах на всё.
Я и ты в разных армиях, но мы не враги друг другу. Я тебе – художнику – по-дружески протягиваю руку, искренне желая спасти для России.
Поклон нашему общему другу Ивану Васильевичу Шемякину!
Привет Сергею Сергеевичу, Елене Николаевне, Инне!
Сердечно преданная и верящая в тебя Глаша.
Царицын, 16 июня 1919 года (использую, как у вас принято, старый стиль)».
Ивлев жадно, взволнованно читал и перечитывал письмо. Перед его мысленным взором стояла Глаша, милая, убежденная в своей правоте, благородная и целеустремленная. Она протягивала руку, призывала задуматься над вопросом, где его настоящее место. Она пела отходную белым армиям, как бы не видя, что против Советов ополчились почти все государства Западного полушария. Как жаль, что нельзя написать ей. В ответном письме сказал бы, что, вопреки всему, любит ее, верит в возможность доброй встречи и сейчас хочет, чтобы она была рядом с ним.
* * *
После оставления Царицына Глаша отступала с колонной войск, уходивших степными дорогами к Балашову. Дороги эти были похожи на песчаные проселки Астраханских степей. Целыми днями палило знойное солнце, и красноармейцам приходилось долгими часами двигаться без глотка воды. Истощенные кони падали. На десятый день отступления их выбыло столько, что когда Глаша принималась считать конские трупы, лежавшие обочь дороги у телеграфных столбов, то всякий раз получались цифры с нулями.
Печальное зрелище это наводило на мысль: с чем же останется русский пахарь после гражданской войны? Лошадки– кормилицы тысячами падают.
Вновь переживая горечь и тяготы отступления, Глаша всячески стремилась вместе с другими коммунистами подбадривать красноармейцев, содействовать сохранению военного имущества и боеприпасов. Но нередко при появлении в степи казачьих разъездов возникала беспорядочная пальба и бросалось много телег с военным добром. Потом то там, то здесь брошенные обозы преграждали путь отступающему потоку. А на железнодорожных станциях горели составы, раздавались глухие снарядные взрывы.
Но самое худшее – это ночная паника. Иной раз она возникала неожиданно, почти беспричинно. Так, например, однажды паника началась лишь потому, что обоз остановился, наткнувшись на телегу, в которой уснул возчик. Если бы в это время конница Покровского налетела, ничего не осталось бы от обоза, растянувшегося по степи на несколько верст.
У Глаши оторвалась подошва от сапога. Она сбросила сапоги, пошла босиком и уже к вечеру так сбила ноги, что вынуждена была сесть в телегу к раненым.
Один из раненых солдат, пожилой, тощий, морщинистый, облизывая языком почерневшие, запекшиеся губы, сердобольно говорил:
– Ты, дочка, теперь наперед знай, что переходы следует делать в добротных ботинках али сапогах. А босиком можно ходить разве дома за гусаками по травке-муравке.
На другой день после долгой дневки этот солдат отдал Глаше свои ботинки.
– Они теперь, кажись, ни к чему мне. Хотя я удивительно двужильный. Я уж переболел тифами, сыпными, возвратным, брюшняком, делали мне операцию аппендицита и вскорости вправляли грыжу паховую, имел переломы ног, обеих лодыжек, а сейчас у меня туберкулез позвонка и язва двенадцатиперстной кишки, а кроме того, язва дна желудка. И это еще не все. Было и воспаление среднего уха, и плеврит, и многократное сотрясение мозга. От этого три месяца язык плохо ворочался. А сейчас слабая психика и шибко расстроенные нервы. Лекаря находят у меня смещение позвоночных суставов и сужение кровяных сосудов. На этом мои болячки не кончаются. Ношу свою грыжу в паху… Три раза тонул и во время ледохода был подо льдом. Полгода плохо видел, недавно пятнадцать зубов удалил и весь в чирьях был. А в Царицыне обе ноги пулеметной очередью прошило. Лекпом сказал, что газовая гангрена началась. Вот такой я живучий, что и передать невозможно! А на сей раз боюсь, дуба дам. Шибко долго в телеге на солнце трясусь, голова болит, как бы кровоизлияние в мозг не произошло…
От жары животы павших коней неимоверно раздувались, распространяя вокруг тяжелый тошнотворный смрад.
В Балашове, на который с одной стороны надвигались донцы, с другой – кубанская конница, долго не задержались.
Назначенная комиссаром в стрелковую часть, Глаша погрузилась с бойцами в длинный товарный поезд и после пятидневного путешествия по железной дороге прибыла в Рязань.
Здесь так же, как в других городах центральных губерний, охваченных огнем девятнадцатого года, ЧК ловила офицеров и дезертиров. По ночам раздавались выстрелы. А когда Мамонтов захватил Козлов и город перешел на военное положение, нередко происходили и целые перестрелки. Однако близость Москвы сказывалась во всем. В Рязань то и дело наезжали крупные деятели партии и наркомы. Здесь Глаша вновь встретилась с Подвойским. Собрав военачальников в городском театре, он говорил:
– Товарищи, мы сделали уже немало, чтобы преобразовать революционные войска в регулярную, дисциплинированную армию, но, видимо, не все командиры и комиссары учитывают особенности гражданской войны. И этим прежде всего объясняются наши сегодняшние поражения на Юге России. В гражданской войне сплошного фронта нет. Есть отдельные боевые участки, а вернее, даже не участки, а боевые места. Это вызывает необходимость непрерывного маневра. Каждое такое «боевое место» постоянно перемещается, бродит, как блуждающая почка, ускользая от взора командующего фронтом или армией. Бездорожье и скудость средств связи еще более затрудняют управление, в особенности на тысячеверстных расстояниях. Со стороны командующих армиями, дивизиями и другими большими воинскими соединениями требуется максимум сообразительности, точного расчета и смелости в операциях. По примеру белогвардейских генералов мы должны создать свои конные армии. Ибо совершенно ясно: конница сейчас – наиболее оперативный род войск. И мы бросаем лозунг: «Красный боец – на коня!»
Почти год Глаша не видела Подвойского. Высокий, статный, он по-прежнему был строго подтянут, говорил энергично. Почти никаких перемен в его облике не произошло. Только речь этого умного, волевого, деятельного большевика стала еще более выразительной.
– Армия цементируется в одно целое, главным образом, настроением, – продолжал Подвойский. – А поэтому красным комиссарам, политическим руководителям, командирам, коммунистам следует почаще говорить с бойцами и в самые трудные моменты всячески подбадривать, одушевлять их. Внуши воинам веру в свои силы, убеди бойцов горячими словами в возможность победы. Когда это достигнуто, остается только повелевать, приказывать и давать всем пример, ибо последний действует подобно внушению, чем обычно и пользуются все выдающиеся военачальники.
Подвойский на минуту умолк и, как бы собираясь с новыми мыслями, прошелся вдоль рампы, поблескивая высокими голенищами, в которые были вправлены синие брюки полугалифе.
– Пример командира решает много, – наконец сказал он. – Помните, как солдаты великого русского полководца Суворова при героическом переходе через Альпы, выбившись из сил, страшно истомленные, измученные холодом и голодом, остановились. Казалось, они уже были не в силах сделать ни шагу вперед. Когда об этом сказали Суворову, он тут же приказал рыть могилу в заснеженных горах, чтобы самому лечь в нее. Этот приказ тотчас стал известен солдатам и так встревожил войско, так взволновал, что о собственной усталости и голоде все они как будто забыли. Решили во что бы то ни стало шагать вперед. Поход продолжался с какой-то одержимой целеустремленностью и завершился блестящей исторической победой. Таким образом, личный пример решает все!
Зал загрохотал от оваций.
На подмостки вышел Егоров.
Улыбаясь сквозь усы и темную курчавую бородку, чуть щуря бойкие, веселые глаза, он встал за высокую трибуну.
– Мне, бывшему царскому полковнику Генерального штаба, добровольно вступившему на службу в ряды Красной Армии и в партию коммунистов, – сказал он, – сейчас прежде всего хочется безраздельно отдать свой опыт военного специалиста молодым красным командирам. Вот почему я решил выступить с этой кафедры перед вами.
В зале раздались одобрительные хлопки.
– Я только что вернулся из Царицына, – начал рассказывать Егоров. – Там я наблюдал немало героического, видел много незабываемого. Но Царицын сдан. Мы отступили и во время отступления потеряли немало материальных ценностей. И это произошло прежде всего потому, что в красных частях еще нередко окружают рабским преклонением и восторгом тех, кто в действительности являются злыми «гениями» армии. Этими злыми «гениями» чаще всего бывают те самозваные командиры-честолюбцы, которые, ослепляясь собственным «авторитетом», действуют вопреки воле и распоряжениям штабов армии и фронта. Они видят в наших командармах предателей, паникуют, уводят с фронта свои части, бронепоезда, эшелоны. Коммунистам, красным комиссарам в первую голову надо избавить армию от честолюбцев, самовольничающих и не отрешившихся от партизанских повадок восемнадцатого года.
Говорил Егоров не спеша, вдумчиво, карие глаза его не теряли веселого блеска. Чувствовался в нем человек неиссякаемого жизнелюбия и здоровья.
– Я согласен с товарищем Подвойским, – сказал он, – что вера в победу играет великую роль в боевых делах армии. Но необходимо чувство меры и осторожность, чтобы эта вера не подрывалась на каждом шагу, как это было в период русско-японской войны. В Манчжурской армии почему-то смотрели на обман как на одно из средств для подъема духа. Перед сражением нередко объявляли, что отступления не будет, затем отдавали приказ об отходе, сообщали об одержанных победах, которые вскоре оказывались поражениями, пускали слух о смерти Куроки и Ойяма (первый умирал три раза), о громадных потерях и повальных болезнях в рядах японской армии. Но ложь быстро обнаруживалась, и престиж командования резко падал.
Значит, нашим политработникам особенно предусмотрительно нужно пользоваться сообщениями о победах, чтобы не получалось так, как в японскую кампанию.
В заключение митинга, устроенного в театре, выступил представитель местного комиссариата просвещения – молодой узкоплечий человек, одетый в черную учительскую тужурку.
– Мы относим к одному из нетерпимых явлений данного момента, – сказал он, – тот вандализм, который обнаруживается со стороны наших крестьян, рабочих-пролетариев и иной раз красноармейцев к ценнейшим творениям искусства. В огне гражданской войны без всякой надобности и пользы для революции растаскиваются или даже совсем уничтожаются драгоценные для всего человечества художественные произведения. Делается это вопреки воле коммунистической партии и ее вождей. Контрреволюционеры говорят, что русские большевики варвары, ничего не щадят. Что этот вандализм явление чисто русского порядка. Но известно, что в период французской революции Конвент принимал немалые усилия, чтобы уберечь творения художественных умов, дать народу все, что до той поры было лишь доступно аристократии… Для этого деятели Конвента устраивали грандиозные публичные торжества, и, однако, стихийно разбушевавшиеся толпы французов без всякой жалости крушили предметы искусства. Это же самое мы наблюдали и наблюдаем в некоторых местах России. Мы сейчас стараемся приобщить пролетариат к искусству, привить ему понятия о ценности и красоте исторических памятников, художественных полотен, библиотек, дворцовых зданий… Луначарский и другие видные деятели партии читают лекции о литературе, о театре, о скульптуре, в Петрограде и Москве бывшие царские дворцы и княжеские особняки превращаются в музеи.
Рязанский комиссариат просвещения в свою очередь занялся этим, и в данном случае в городе функционирует выставка картин известного русского живописца и графика Малявина. Такой выставки еще никогда не знала Рязань. Комиссариат просвещения приглашает ваши воинские части посетить ее.
Митинг закончился пением «Интернационала».
При выходе из театра Глашу нагнал Подвойский и, посадив в легковую открытую автомашину, повез в столовую губисполкома.
Он был хорошо настроен, с большим внутренним подъемом говорил:
– Здесь, в Рязани, как и в других городах Центральной России, не то что в Армавире или Пятигорске. На наших митингах нет места горлопанам. Вообще в воинских частях комиссары пользуются непререкаемым авторитетом. Анархиствующих типов мгновенно укрощаем. Рестораны и прочие питейные заведения на замках. Пьяный красноармеец или матрос стал чрезвычайной редкостью. А если он где появляется, то строгий красноармейский патруль тотчас же его уберет. Это уже немалое достижение. Да, Красная Армия быстро начала преобразовываться.
В то время как на Юге России белые армии одерживают новые победы, в Москве началось нечто совершенно неожиданное для самого горячего и самого страдного периода гражданской войны, – вспомнил Подвойский. – А именно: коммунисты московского узла Казанской железной дороги постановили, чтобы каждый член партии по окончании трудовой недели, в субботу, проработал сверх нормы и без какого-либо вознаграждения два часа. Таким образом был организован первый субботник, который Ленин расценил как «великий почин» в созидательной работе новой жизни.
По-видимому опасаясь, что Глаша не в полной мере поймет значение первых субботников, Подвойский говорил:
– Дело в том, что в начале революции на заводах, фабриках и транспорте наблюдалось стихийное бегство от труда. Было немало таких рабочих, которые решили, что с установлением власти пролетариата они полностью освобождаются от обязанности трудиться у станков. Что отныне буржуазия трудится, а они, пролетарии, будут лишь командовать. Вследствие бегства рабочих от станков многие фабрики, заводы остановились, транспорт изнашивался и выходил из строя. А сейчас почин казанцев подхватили рабочие и служащие Московско-Александровской железной дороги. Выйдя 17 мая на субботник, они повысили производительность труда в три раза. Идея субботников, одобренная и подхваченная Лениным, почти с молниеносной быстротой распространилась но республике… В это замечательное движение включились Саратовская железная дорога, мастерские Разуваевки, заводы Тулы и Сормова… Если труд вплоть до Октября был подневольным, вынужденной необходимостью, а потому тяжелым, безрадостным, то сейчас на субботниках зародилось совсем новое отношение к труду… Трудятся дружно, самоотверженно, с искренним энтузиазмом, захватывающим и преодолевающим все невзгоды. Это нас, коммунистов, не может не радовать… Произошел перелом, обещающий положить конец разрухе, расхлябанности…
В столовой губисполкома вскоре появился и Егоров. Подвойский пригласил его за свой стол.
– Я сейчас буду всюду ратовать за немедленное создание красной конницы, – сказал Егоров, усевшись рядом с Глашей. – Конница теперь у белых стала главной силой. Еще Карамзин в своей знаменитой «Истории государства Российского» писал: «Пехота не могла с успехом действовать в степях против неприятелей конных».
Егоров вытащил из полевой сумки и положил на стол толстый томик в плотной темно-зеленой обложке.
– Вот что буквально рассказывает великий историк о русской коннице. – Егоров развернул книгу и разгладил отвернутый уголок нужной ему страницы. – Послушайте, это очень поучительно. «Конница составляла главную силу русских, – раздельно начал читать Егоров. – Оружием были стрелы, лук, секира, кистень, длинный кинжал, иногда меч, копье. Знатнейшие имели кольчуги, латы, нагрудники, шлемы. Пушки не считались весьма нужными в поле: вылитые итальянскими художниками для защиты и осады городов, они стояли неподвижно в Кремле на лафетах. В битвах мы надеялись более на силу, нежели на искусство; обыкновенно старались зайти в тыл неприятелю, окружить его, вообще действовать издали, не врукопашь; а когда нападали, то с ужасным стремлением, но непродолжительным. «Они, – пишет Герберштейн, – в быстрых своих нападениях как бы говорят неприятелю: беги, или мы сами побежим». И далее: «Обозов почти не было: возили все нужное на вьючных лошадях. Каждый воин брал с собой в поход несколько фунтов толокна, ветчины, соли, перца…»
Егоров закрыл и положил книгу обратно в сумку.
– Да, – подтвердил Подвойский, – Кавказская армия белых под командованием Врангеля в основном конная. Всадники ее, кубанские и терские казаки, – врожденные конники. Да и сам Врангель кавалерийский генерал. Донская армия тоже складывается в основном из конных полков и дивизий. И донцы, как древнерусские конники, действуют не только саблей, но и копьем-пикой, а кубанские казаки – кинжалами. Вот только без обозов они не обходятся, особенно конница Мамонтова. Награбленным добром их нагружают.
– Значит, мы свою конницу должны без обозов создавать, – живо вставил слово Егоров и засмеялся. – Впрочем, красные всадники грабежами заниматься не будут. Однако лучше, пожалуй, иметь вьючных лошадей по примеру наших славных предков. Вьючный конь при нужде может заменить и строевого.
– Это тоже идея, – подхватил Подвойский. – Да, как это ни странно, но вот и в двадцатом веке гражданская война, с ее специфическими сторонами, возродила и возвела на первое место конницу.
– Это совершенно естественно, поскольку позиционной войны нет, если исключить оборону красного Царицына, – сказал Егоров, – где мы имели окопы полного профиля. Однако белая конница обошла окопы и вышла в тыл силам, обороняющим город…
– Я буду вас поддерживать и войду в Совет Народных Комиссаров с настоятельным требованием создать красную кавалерию, – пообещал Подвойский. – Опыт противника надо не только учитывать, но и перенимать.
Смуглое лицо Егорова, его веселые черные глаза обрадованно просияли.
– Ну а чем нас будут сегодня потчевать?
– А вот несут пшенный суп.
– В Царицыне мы лучше питались. В последние дни, – вспомнил Егоров, – хотя и находились в осаде, даже астраханские первые арбузы ели. Целую баржу арбузов из Астрахани получили…
* * *
На другой день Глаша с большой группой красноармейцев отправилась на выставку картин Малявина.
Выставка была размещена в самом центре города в просторном двухсветном зале здания бывшего губернского земства.
Красноармейцы были в основной массе малограмотными солдатами-фронтовиками из крестьян, однако сосредоточенно разглядывали малявинских крестьянок в ярких, цветистых одеждах, платках, полушалках; они не ослеплялись потоком бегущих радужных красок и довольно деловито перебрасывались меткими замечаниями вроде следующих:
