Текст книги "Закат в крови (Роман)"

Автор книги: Георгий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)

Глава седьмая

Утром 31 марта верхом на коне Ивлев отправился на ферму, где по поводу годовщины со дня смерти Корнилова должна была состояться торжественная панихида.

Он полагал, что при посещении памятного домика опять испытает нечто высокое, благоговейное, граничащее с обожанием и жгучей болью в сердце.

Помня, что снаряд, убивший Корнилова, разорвался в 7 часов 30 минут, он подгадал приехать именно к этому времени на ферму.

Привязав коня в зеленеющей рощице к тому грабу, к которому в прошлом году привязывал Гнедую, он поспешил к белому домику, превращенному в музей.

В крохотной угловой комнате у печи стоял столик, за которым сидел Корнилов в свой смертный час, в простенке между окнами был повешен портрет покойного, возле, упираясь в стену, полулежал массивный дубовый крест с прикрепленным к его поперечной перекладине изваянием белого голубя.

Этот крест, герани и бальзамины в глиняных горшках, окно, наглухо закрытое ставнями, лавровый венок, повешенный на раму портрета, и голубь с расправленными крыльями как бы в полусумраке комнаты остановили время, утвердив здесь нечто навеки завершившееся.

Однако декоративная музейная обстановка не мешала видеть все, что здесь было утром 31 марта 1918 года.

Ивлев снял фуражку и спросил самого себя, что было бы, если вдруг Корнилов остался жив? Привел бы он Добровольческую армию к гибели или победе?

Разглядывая портрет, которого полгода не видел, Ивлев странно чужими глазами уставился на маленького смуглого генерала с небольшой бородкой, жесткими черными усами и лицом азиатского строения.

Именно таким был Корнилов год назад, всего за полчаса до роковой минуты.

«А вокруг все сильней сгущается мрак. Непроницаемый мрак». Вместе с этим признанием, прежде не свойственным командующему, в памяти ожил усталый голос генерала, утомленный взгляд его черных глаз и все то, что тогда вызвал в душе Корнилов. Но сейчас вместо прежнего смятения сердце заполнял какой-то неопределенный холодок.

Неужели же изменилось отношение к некогда обожаемому военачальнику?

Ивлев с некоторым раздражением на свою внутреннюю холодность вышел из комнаты.

На дворе было светло и людно. С подошедшего парохода, пришвартовавшегося к высокой круче, сходило много офицеров, нарядных дам, гимназистов и гимназисток.

Из легковой машины, подкатившей к самому крыльцу дома, вышла дочь Корнилова с девятилетним братом Юрой, одетым в матроску.

Отвечая на приветствие Ивлева, она улыбнулась черными узкими глазами такого же раскосого разреза, как и у Корнилова.

Суровые черты ее отца-генерала нашли свое место на ее янтарно-смуглом лице, но, смягченные юностью и женственностью, только отдаленно напоминали о них.

Одна из дам, лорнируя дочь Корнилова, сказала:

– А Наталья Лавровна, несмотря на свое калмыковатое лицо, очень мила!

Сопровождаемая мешковатым пожилым полковником-венгром Шапроном и женой покойного Алексеева, Наталья, взяв брата за руку, направилась к двум белым крестам, торчавшим на самом краю обрыва. Один крест был водружен на месте смерти Корнилова, другой – на могиле его жены, прах которой недавно был доставлен сюда из Новочеркасска. Когда Наталья с братом остановились у крестов, Ивлев подумал: «Вот все Корниловы собрались…»

Прошлой осенью вокруг белого домика и усадьбы фермы высадили тополя, и теперь их тоненькие ветви уже ярко зеленели полураспустившимися листочками.

Наконец в открытых автомобилях прикатили Деникин, Романовский, Драгомиров, Филимонов, члены Кубанского правительства – Рябовол, Кулабухов, Макаренко. Тотчас же, словно из-под земли, выросла большая группа священников в длинных черных рясах и подошел хор певчих войскового собора.

Началась торжественная панихида…

Жизнь пестрит контрастами. Давно ли тело Корнилова подвергалось надругательствам, а сейчас даже место, где оно лежало, священно. Возле него благоговейно стоят сотни людей, почтительно склонив головы. Да, в человеческом обществе все изменчиво. Нет незыблемых кумиров. Одни создаются, другие ниспровергаются. То, что сегодня возносят, завтра вновь может быть втоптано в грязь. И есть еще суд будущего. Какой вынесет приговор он? Кого запишет на скрижали истории?

А Кубань, что бы ни было, и через тысячу лет, изогнувшись крутой дугой, будет здесь течь и по-сегодняшнему живо сверкать.

Мертвых иной раз больше чтят, чем живых. И не потому ли, что мертвые налагают на живых незримые, но прочные обязательства? Заблуждения умерших продолжают нести в себе живые, не замечая их свинцовой тяжести, влекущей ко дну всех и все… И как несказанно трудно одолеть молодой поросли окаменевшие заветы мертвецов!

Корнилов является учителем живых! Но что завещано им?

Шемякин видит в Корнилове сплошного неудачника, которого вовсе и чтить не за что. А вдруг он прав? Год, прожитый без Корнилова, показал, что прежний командующий, уйдя из жизни, не оставил никаких высоких заветов. И был ли он Магометом белого движения в высоком значении этого понятия? Скорее всего – нет… Его, пожалуй, можно сравнить с тараном, который, свершая удары, чаще всего попадал мимо цели. В нем не оказалось того, что можно было бы выставить перед светом как образец для руководства и подражания. Он не сумел посеять зерен, обладающих способностью прорастать вехами, указующими новые пути. Не будучи ни творцом, ни мыслителем, он не сказал того, что развивало бы стремление к высшим идеалам, помогало бы искоренять низменные инстинкты, одухотворяло святым духом красоты и благородства…

Вокруг фермы широко простерлись поля, вызывающие печальную память и в то же время неповторимо прелестные, в молодой пшеничной поросли.

Белые крылатые облака вытягивались все выше, все выше и как бы таяли в ярком сиянии утреннего мартовского солнца.

Окончилась панихида, умолк хор певчих.

У креста Корнилова встал Деникин и, сняв фуражку, произнес следующую речь:

– Господа, тридцать первого марта восемнадцатого года русская граната, направленная рукою русского человека, сразила великого патриота. Труп его сожгли и прах развеяли по ветру.

За что? За то ли, что в дни великих потрясений, когда недавние рабы склонились перед новыми владыками, он сказал смело и гордо: уйдите, вы погубите русскую землю.

За то ли, что, не щадя жизни, с горстью войск, ему преданных, он начал борьбу против стихийного безумия, охватившего страну, и пал поверженный, но не изменил своему долгу перед Родиной?

За то ли, что крепко и мучительно любил он народ, его предавший, его распявший?

Пройдут года, и к высокому берегу Кубани потекут тысячи людей поклониться праху мученика и творца идеи возрождения России. Придут и его палачи.

И палачам он простит.

Но одним не простит никогда.

Когда верховный главнокомандующий томился в Быховской тюрьме в ожидании Шемякина суда, один из разрушителей русской храмины сказал: «Корнилов должен быть казнен; но когда это случится, приду на могилу, принесу цветы и преклоню колени перед русским патриотом!»

Проклятие им – прелюбодеям слова и мысли! Прочь их цветы! Они оскверняют светлую могилу.

Я обращаюсь к тем, кто при жизни Корнилова и после смерти его отдавали цветы души и сердца ему, свою судьбу и жизнь.

Средь страшных бурь и боев кровавых останемся верны его заветам! Ему же – вечная память!

Возвращаясь с фермы верхом и перебирая в памяти короткую речь Деникина, Ивлев думал: «Я не Керенский, которого предавал анафеме главнокомандующий. Я тот, кто при жизни Корнилова отдавал ему и душу, и жизнь. Но мне все-таки мало того, что Корнилов был патриотом. Я хочу чтить его как вождя, но, к сожалению, он не был таковым. И напрасны эти торжественные панихиды и речи, цветы и церковные песнопения. Нельзя медную монету обратить в золото, как ни три ее».

Южный ветер, мягкий и влажный, веял в лицо. Солнце сияло над ярко зеленеющими полями. Конь, широко раздувая ноздри и екая селезенкой, шел размашистым шагом. Все вокруг было светло, ясно, и только в душе рос темный камень, как бы кладя конец всем прежним возвышенным представлениям о Корнилове.

* * *

Затем Ивлев брел по Красной как будто без определенной цели, одинокий в несметной толпе, от тесноты медленно двигавшейся по улице, но глаза его искали Пупочку Попандопуло.

Только бы встретилась она. Уж слишком нестерпимо нести в себе груз свинцовой тяжести!

Он прошел несколько кварталов и вдруг увидел гречанку в двухконном экипаже с каким-то усатым офицером, пьяно обнимавшим ее за плечи.

Ивлев остановился на краю тротуара. Пупочка увидела его, сверкнула из-под кокетливо-затейливой шляпки порочно-черными глазами и даже махнула рукой, обтянутой тугой лайковой перчаткой. Пьяный офицер крепче сжал ее, и она покорно свесила змеиную головку на его плечо.

– Идиот! – выругал самого себя Ивлев. – И зачем мне было искать эту продажную девчонку?

Озлившись на себя, он круто повернул назад и быстро зашагал в сторону городского сада.

Знакомая скамья у горки стояла на прежнем месте. Ничто вокруг здесь, в саду, не изменилось. Даже в небе, теплом и сумрачном, лежали как будто все те же прошлогодние сиреневые тучки.

Ивлев вспомнил, как он сидел на скамье с Глашей, и, притронувшись к спинке скамьи, почувствовал себя глубоко виноватым перед тем, что было здесь год назад.

Глава восьмая

Апрель на Кубани шел голубыми днями. С утра и до ночи каждый день было много света и солнца. Изредка перепадали душистые дожди. Омытые деревья в молодой листве и цвету сияли особым блеском юности.

Распахнув все окна мастерской настежь, Ивлев работал над картиной «Юнкера стоят насмерть»!

Врангель, отболев тифом в Кисловодске и отдохнув в Сочи, приехал наконец в Екатеринодар.

Вечером 14 апреля лейтенант Эрлиш попросил Ивлева проводить его к Врангелю, имевшему квартиру на Графской улице, неподалеку от атаманского дворца.

На звонок выглянула из-за двери, взятой на цепочку, смазливая черноокая горничная.

Узнав, что Ивлев пришел с представителем французской миссии, она проворно доложила об этом генералу.

Одетый в черную черкеску, высокий, исхудавший Врангель усадил Ивлева и Эрлиша за круглый стол, покрытый вязаной скатертью, и принялся рассказывать о том, как тяжко и мучительно болел, как в тифозном бреду непрестанно командовал кавалерийскими дивизиями, как жестоко терзали его видения убитых в боях солдат.

– И знаете, меня больше всего угнетала одна и та же картина, – живо продолжал Врангель хрипловатым голосом. – Вот сквозь белесую пелену тумана луна озаряет зеленоватым светом белые хаты-мазанки, широкую улицу, лужи и в лужах трупы людей и лошадей. Я один, без адъютантов, еду верхом. Вдруг конь испуганно шарахается: у самых ног его, из лужи, смотрит лицо мертвеца. Труп затянуло в грязь, и торчит одно лицо, оскалив зубы. Я наклоняюсь и вижу, что это лицо Николая II. Я хочу объехать его, но конь храпит, вздрагивает и не идет никуда.

Врангель умолк, темные брови его как-то нервно-болезненно изогнулись.

– Болея, я в минуты просветления давал клятвенное обещание, если бог пошлет мне выздоровление, отойти в сторону от участия в братоубийственной войне: уж слишком много крови на мне…

– Но сейчас, после длительного отдыха на Черноморском побережье, вы, ваше превосходительство, как себя чувствуете? – спросил Эрлиш.

– Слава богу, окреп и душой, и телом, – ответил Врангель.

Звеня шпорами, в комнату вошел адъютант:

– Ваше превосходительство, к вам – начальник штаба генерал Романовский и генерал-квартирмейстер Плющевский-Плющик.

– Проси! – Врангель поднялся и быстро пошел навстречу входившим в гостиную генералам.

Ивлев и Эрлиш поднялись с кресел.

Через минуту, как только уселись за стол, на котором стояла высокая, с широким абажуром в розовом кружеве лампа, Романовский сказал:

– Мы, Петр Николаевич, по поручению главнокомандующего пришли просить вас немедленно вступить в командование Кавказской армией.

– Да, – подхватил Плющевский-Плющик, низко склонив гладкий, словно вылощенный, череп, который, казалось, нарастал поверх остатков коротких рыжеватых волос, слегка обрамлявших голову с висков и затылка. – Общее положение требует, чтобы вы безотлагательно выехали в армию.

Темные брови на бледном лице Врангеля опять болезненно изломались.

– Меня во время болезни без роздыха терзали угрызения совести, – вновь вспомнил Врангель, но генерал-квартирмейстер тотчас же перебил:

– Ваше превосходительство, Петр Николаевич, вы знаете, какое безлюдие царит у нас в Ставке среди старшего командования…

– Я рекомендую на пост командующего Кавказской армией молодого генерала Улагая. Это честный, благородный, с большим военным чутьем военачальник, – сказал Врангель.

– Вы забываете, Петр Николаевич, – перебил Плющевский-Плющик, – Улагай имеет очень нервозный характер и до болезненности самолюбив.

– К тому же, – добавил Романовский, сощурив сонные миндалевидные глаза, – Улагай имеет способность легко переходить от высокого подъема духа к безграничной апатии. Я достаточно наблюдал его во втором кубанском походе.

– Но он всегда близко стоит к своим войскам, живет с ними одной жизнью, – стоял на своем Врангель.

– Нет, – решительно отрезал Романовский, – Антон Иванович не утвердит Улагая в должности командующего армией. Найдет его слишком молодым для такого высокого положения. Только вы, Петр Николаевич, единственная кандидатура, которая устроит и армию, и главное командование. Мы вас просим завтра же выехать в Ростов в штаб Кавказской армии.

В комнату вошла баронесса в черном строгом платье.

Ловкая, небольшая, энергичная, она, улыбаясь и всем поочередно подавая руку, бойко говорила:

– Я лишена, господа, возможности не слышать вашего разговора, так как наша квартира состоит всего из трех смежных комнат. Я уж лучше буду здесь открыто присутствовать, нежели скрытно за дверными занавесками. Я должна сказать: Петр Николаевич едва оправился. Он еще нуждается в домашнем уходе и моем присмотре.

– Мы вам верим, Ольга Михайловна, – сказал Плющевский-Плющик, – но один из донских корпусов ушел за Дон, сдав станицу Богаевскую, которая находится всего лишь в одном переходе от Новочеркасска. Советские войска переправились на левый берег Маныча, угрожают Владикавказской железной дороге, тылу и сообщениям Кавказской и Добровольческой армиям. Нужен сильный, авторитетный полководец, чтобы выправить положение.

– Завтра сам главнокомандующий выедет в Тихорецкую для непосредственного командования на царицынском направлении, – сообщил Романовский. – Вы должны отпустить Петра Николаевича.

Романовский, вопреки привычке не смотреть в лицо собеседника, говоря с баронессой, глядел прямо ей в глаза.

– Но ведь Петр Николаевич дал обещание устраниться от гражданской войны, – напомнила баронесса.

– Если люди, подобные Петру Николаевичу, станут уходить с поля брани, – сказал Романовский, – тогда на кого же рассчитывать?

– Но неужели уже завтра необходимо выехать?

– Да, всякое промедление сейчас смерти равно.

– Мадам и ваше превосходительство, – вдруг обратился к чете Врангель Эрлиш, – я, как представитель Франции, от имени ее и лично от себя тоже смею почтительно просить вас выполнить великий долг как перед вашей истерзанной родиной, так и перед ее верными союзниками.

– Хорошо, я завтра выеду в Ростов, – решил Врангель.

Глава девятая

Начало мая 1919 года было резким поворотным моментом в истории вооруженных сил Юга России. Советский фронт дрогнул, и все белые армии от Каспийского моря до Донца и от Донца до Черного моря двинулись в решительное наступление.

Улагай, к которому благожелательно относился Врангель, наступал царицынским шляхом севернее Маныча, продвинувшись более чем на сто верст, достигнув станции Торговой на реке Сал, и в боях у Приютного, Ремонтного, Гребневского нанес сильный удар 10-й армии, захватив обозы и тридцать орудий.

Командующий Царицынским фронтом Егоров направил на Улагая шесть полков конницы Думенко, но она была замечена белой авиацией и рассеяна бомбовыми ударами с воздуха.

Конная группа Врангеля переправилась через Маныч и после ожесточенных боев, длившихся трое суток, овладела Великокняжеской.

Кавказская армия с 8 мая под командованием Врангеля начала усиленное продвижение к Царицыну.

В боях с 20-го по 24 мая развернувшаяся в степях Кавказская армия, и особенно 1-й корпус, понесла тяжелые потери как в казаках, так и в командном составе. Был тяжело ранен в голову генерал Бабиев – тоже любимец Врангеля. И даже авиаглав армии полковник Ткачев, производя воздушную разведку, получил ранение винтовочной пулей в руку и на своем одноместном самолете, руля одной рукой, едва дотащился до степного железнодорожного полустанка, занятого белой конницей.

В начале июня войска Кавказской армии атаковали царицынские укрепления. Двухдневные кровопролитные атаки окончились большой потерей сил и отходом частей Кавказской армии к реке Червленой.

Врангель потребовал от Деникина подкреплений не только войсками, но и бронепоездами, танками и авиацией.

* * *

Третью неделю в доме Ивлевых в комнате Инны жил Олсуфьев, оправляясь от ранения.

Утром 30 мая он прочел в газете «Великая Россия», издаваемой Шульгиным в Екатеринодаре, приказ главнокомандующего Вооруженными силами Юга России № 145:

«Безмерными подвигами Добровольческих армий, Кубанских, Донских и Терских казаков, и Горских народов освобожден Юг России, и русские армии неудержимо движутся вперед к сердцу России.

С замиранием сердца весь русский народ следит за успехами русских армий с верой, надеждой и любовью. Но наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением Великой Единой России.

Спасение нашей Родины заключается в единой Верховной власти и нераздельным с нею единым Верховным Командованием.

Исходя из этого глубокого убеждения, отдавая жизнь свою на служение горячо любимой Родине и ставя прежде всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку как Верховному Правителю Русского Государства и Верховному Главнокомандующему Русских армий.

Да благословит Господь его крестный путь и да дарует спасение России.

Генерал-лейтенант Деникин».

Прочитав приказ, Олсуфьев недоуменно уставился на Ивлева:

– А говорили, что Деникин чуть ли не претендует на престол царя. А тут вдруг этот приказ, добровольное признание Колчака верховным правителем России…

– Оказывается, совсем немного надобно, чтоб обмануть нас, – усмехнулся Ивлев, стоя за мольбертом. – Идея подчинения адмиралу Колчаку принадлежит вовсе не Деникину: она продиктована Парижским совещанием, где под крепким нажимом союзных правительств было решено немедленно подчинить Деникина Колчаку.

– Откуда тебе это известно? – не поверил Олсуфьев.

– А еще три дня тому назад из Парижа приехали генерал Щербачев, Аджемов и Вырубов и поставили этот вопрос перед Антоном Ивановичем в категорической форме.

– Но ведь он мог бы не подчиниться. Тем более что сейчас у Деникина больше шансов прийти в Москву первым, нежели у Колчака, армии которого начали отступать в глубь Сибири.

– Атаман Краснов тоже мог не подчиниться Деникину, но тогда Донская армия немедленно лишалась бы всякой помощи со стороны союзников, – сказал Ивлев.

– Что же получается? – Олсуфьев развел руками. – Наши командующие всего лишь послушные марионетки в руках иностранных миссий?

Ивлев молча кивнул и, подумав, сказал:

– Однако меня весьма радует, что главным лицом белого движения отныне будет Колчак. Говорят, он во всех отношениях полная противоположность Деникину. По крайней мере, стократ темпераментней. Возможно, он сделается истинным вождем. Одного лишь не представляю, как из далекой Сибири он будет связываться с нами, как осуществлять общее руководство? Но, во всяком случае, у меня в сердце вновь ожили светлые надежды. Только бы Колчак оказался великим на деле, а не на словах!

* * *

Вечером в атаманском дворце состоялся торжественный обед в честь уезжавшего в Англию начальника английской миссии генерала Бриггса.

На обеде присутствовали четыре атамана четырех казачьих войск – Филимонов, Богаевский, Вдовенко и Ляхов – от астраханских казаков.

Деникин на этом вечере, прощаясь с Бриггсом, прочел свой приказ.

Архиепископ Гермоген, подняв в небо чару с вином, громоподобным басом на весь зал провозгласил:

– Державе Российской и благоверному Верховному правителю ее – адмиралу Колчаку – у-ра!

Глава десятая

Когда Глаша начала выздоравливать, в Астрахани уже жили впроголодь. Хлебный паек выдавался ничтожный.

Букатов и Глаша перебивались воблой.

В кругах коммунистов с нарастающей тревогой говорили об успехах адмирала Колчака, захватившего почти всю Сибирь, Урал и быстро приближающегося к Волге.

Знакомые екатеринодарские коммунисты, встречаясь с Глашей, сокрушались:

– Какую непростительную оплошность сделали мы, не уйдя вовремя в Царицын. Он все еще стоит. И если даже Колчак доберется до Волги и соединится с Деникиным, то и тогда мы могли бы вместе с царицынскими войсками пробиться к Москве… А если Колчак и Деникин овладеют поволжскими городами, то мы в Астрахани окажемся как в мышеловке. Куда отсюда подашься?

Мало-помалу опасения и тревоги возымели действие и на Глашу, и она обеспокоилась. Вдруг в самом деле Астраханский край окажется отрезанным от Центральной России. Долго ли здесь на одной вобле удержишься?

31 мая Глаша получила приглашение на пленум Астраханского городского Совета и пришла туда с большим опозданием.

На трибуне стоял Киров и, видимо завершая прения, по– юношески звучным голосом говорил:

– Опыт полуторагодичной борьбы убеждает нас, что мы ведем борьбу действительно не на живот, а на смерть. И нельзя забывать: если мы многому научились в ходе этой борьбы, научились организовываться, то научились этому и наши противники; если мы, уверенные в своем правом деле, никогда не сдадимся на милость Колчака, то белогвардейцы тоже не будут нам сдаваться. Борьба все разгорается.

Глаша впервые видела Кирова на трибуне. Лицо у него было открытое, широк и просторен его лоб, из-под которого зорко и лучисто поблескивали умные глаза.

Сначала оратор поставил вопрос: чем сильны наши противники? Отвечая на него, он напомнил о возрастающей поддержке Деникина и Колчака со стороны Англии, Америки, Франции, о горах оружия, которое от них поступает, указал на опасность соединении или координации действий сил обоих ставленников Антанты, о попытках вооружения и использования против Советской власти русских военнопленных, находившихся главным образом в Германии. Затем понятно и доказательно раскрыл источники наших сил, поставленных Лениным и большевистской партией на службу революции.

Глаша с удовольствием наблюдала, как от простых и ясных аргументов Сергея Мироновича светлели хмурые лица красноармейцев и матросов. А когда Киров закончил свое выступление словами: «Победа – вот наш лозунг!» – раздался гром рукоплесканий.

Почти сразу же официальный порядок заседания нарушился. Крепкий, коренастый Киров сошел со сцены и был плотно окружен людьми. Ему задавали вопросы о боях под Царицыном и на других фронтах, о военном положении Астраханского края.

Сунув руки за широкий ремень, туго опоясавший его гимнастерку, Киров обернулся к тому, кто опасался за положение своего края.

– Деникин ведет наступление на Астрахань со стороны степи. Но пройти четыреста верст по сыпучим пескам от Кизляра не так-то легко, как бы белогвардейцы ни были хорошо вооружены и снабжены. Деникин, зная это, посылает сюда лишь партизанские отряды, чтобы отвлечь наше внимание от других, более важных участков фронта. Серьезного военного значения эти отряды не имеют. А из похода сюда больших сил могло бы выйти то же, что вышло из похода нашей 11-й армии.

– Но белогвардейцы в степях вооружают и науськивают на нас калмыков-кочевников…

– Из калмыков опасной для нас военной силы они тоже не создадут.

– А если Деникин возьмет Царицын, перережет Волгу, перехватит железную дорогу, соединяющую нас с Саратовом, – выразил опасение председатель горсовета, – то мы окажемся в самом тяжелом положении.

– А вот этого мы и не должны допустить, – разъяснял Киров. – Мы обязаны всеми силами помогать защитникам Царицына. Я считаю необходимым в самые ближайшие дни снарядить и отправить в Царицын несколько судов с бойцами и вооружением.

Возле Кирова, отвечавшего на вопросы товарищей, Глаша еще полнее почувствовала, как этот малознакомый ей товарищ заряжает ее самое энергией, бодростью, убежденностью. Она неожиданно ощутила себя избавленной от долгой болезни, готовой к новой работе. Да, она поедет в Царицын, но не для того, чтобы вырваться из мышеловки, какой ей до этой встречи казалась Астрахань, а для борьбы на более важном участке фронта!