Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 58 страниц)
Глава шестая
На рассвете по сигналу трубачей, проскакавших по улицам станицы, корниловцы поспешно выходили из домов, строились, седлали коней.
Все ординарцы и адъютанты Корнилова получили лошадей. Ивлев тоже – высокого, темно-гнедого мерина.
Было сумрачно, холодно, с востока дул студеный ветер, неся сизую поземку.
Армия начала выходить из Ольгинской в направлении станицы Хомутовской.
На высоком крыльце станичного правления появился Корнилов в сопровождении полковника Патронова. Двое текинцев тотчас же подвели высокого буланого коня. Взяв белые поводья в коричневую сухонькую руку и сунув ногу в стремя, командующий легко вскочил в желтое офицерское седло.
Офицеры поскакали за ним. Это были все те, кто два дня назад выходил из дома Парамонова пешком. Теперь, верхом на свежих кавалерийских конях, они выглядели так картинно, что Ивлев, приосанившись, почувствовал прилив боевой решимости.
На самой околице станицы на углу стояла молодая баба в белом вязаном платке и дубленом красно-коричневом тулупе, державшая на плечах расписное коромысло с пустыми оцинкованными ведрами. Глядя на проходившие войска, она пропустила почти все части и только перед самым носом корниловской группы вдруг ни с того ни с сего метнулась с одной стороны широкой улицы на другую. Один из текинцев едва не сбил ее конем, а поручик Долинский с досадой плюнул:
– А чтоб ее, дуру, черт слопал! С пустыми ведрами перебежала…
– Виктор Иванович, неужели верите в бабские приметы? – спросил с усмешкой Ивлев.
– Нет, не верю, однако вот пустые ведра всегда смущают меня. – Долинский покраснел и умолк.
Появился трехцветный флаг впереди конного эскорта, скакавшего за Корниловым.
Примерно в версте от покинутой станицы догнали шедшую в арьергарде пехоту под командованием генерала Боровского и два орудия, которые тащили разномастные кони.
Тянулись подводы, загруженные ящиками со снарядами и патронами, санитарные линейки с сестрами милосердия и врачами. На подводах и верхом вдоль обоза ехало немало молодых женщин, одетых в мужское платье. Верхом на лошадях, с винтовками за плечами, скакали девушки-прапорщицы.
Обоз растянулся по дороге версты на две.
Среди обозных повозок в полуколяске сидел Алексеев, кутаясь в дубленый тулуп, наброшенный поверх бекеши. Вслед за полуколяской в линейке ехала энергичная и деятельная мадам Щетинина с личным врачом Алексеева. В простой казачьей арбе трясся князь Львов, депутат Государственной думы.
«Итак, поход начался, – размышлял Ивлев. – Два бывших Верховных главнокомандующих и один командующий фронтом, крупные общественные деятели, журналисты – сыновья издателя «Нового времени», прославленные русские генералы, профессора и студенты Донского политехнического института, опытные боевые офицеры… Но увенчается ли он успехом? Найдет ли место в истории или бесславно канет в Лету?»
В белой дали заснеженной степи показался большой табун диких лошадей, и Долинский сказал:
– Вот прихватить бы это богатство с собой!
Тотчас же несколько юнкеров, приняв желание корниловского адъютанта за приказ, хлестнули нагайками своих коней, пригнулись и поскакали в степь к мирно пасущемуся табуну.
– Пущай поймают ветра в поле, – весело ухмыльнулся в сивые усы пожилой донской казак, отлично знавший повадки и прыть диких степных скакунов.
В самом деле, стоило юнкерам лишь приблизиться к ним, как весь табун молниеносно метнулся в сторону, только его и видели…
* * *
Первый день похода авангард вел Богаевский.
Деникин, кашляя от простуды, ехал в коляске бородатого генерала Эльснера. За ним следовала подвода с Федором Баткиным. Боясь, чтобы монархически настроенные офицеры не пристрелили «севастопольского Керенского», пропагандировавшего эсеровские идеи, Корнилов и здесь дал ему в охрану своих текинцев.
Каждый новый день Корнилов начинал с осмотра обоза. Сидя на статном, могучем буланом коне, он зорким взглядом буквально прощупывал каждую телегу и все лишнее приказывал без жалости выбрасывать. И главное, не давал ни одному молодому укрываться в обозе. Каждого гнал в строй. Это у него называлось «чистить обоз».
За Корниловым, объезжающим войска, всегда следовал в полном составе весь его личный конвой под командованием ротмистра Арона. Конвой с трехцветным флагом, развевающимся на высоком древке, был чрезвычайно живописен. Ближе всего к Корнилову скакали шесть джигитов-туркменов в высоких косматых папахах, цветных халатах и с кривыми ятаганами. За ними следовали пятеро лихих кавказцев в бурках и черных шапках. Замыкал конвой киргиз в волчьей высокой папахе, рядом с ним держался широкоплечий, коренастый вестовой командующего – усатый и румяный Фока Дронов. И наконец – адъютанты, ординарцы и группа штабных офицеров во главе с начальником штаба генералом Романовским.
Верстах в десяти от станицы Хомутовской Корнилов послал Ивлева с короткой запиской к Богаевскому.
Богаевский шел пешком. Отдавая ему записку, Ивлев спрыгнул с коня. Вдруг рядом раздался сильный конский топот и девичий смех. Обочь дороги, вдоль пешей колонны бойцов, галопом на рыжем поджаром коне скакала юная сестра милосердия, а за ней рысил на коротконогой лошаденке пехотный офицер с армянской физиономией. Ловко сидя в высоком казачьем седле, девушка обернулась к кавалеру, отставшему от нее, и, что-то весело крича, помахала ему черной косынкой.
– Это еще что за скачки? – Богаевский преградил дорогу пехотному офицеру.
Тот немедленно спрыгнул на землю, вытянулся в струнку перед разгневанным генералом.
– Как не стыдно! – начал распекать его Богаевский. – Офицеры и полковники, даже раненые и больные, идут в пешем строю. А вы на коне и скачете за девчонкой на виду у всех. Такая скачка более чем неуместна!
– Простите, ваше превосходительство, простите! – сконфуженно лепетал офицер, жалко мигая глазами-маслинами.
А юная амазонка как ни в чем не бывало, весело улыбаясь, подъехала к Богаевскому и живо, с подкупающе милой непринужденностью представилась:
– Я – Вавочка Гаврилова! Мой папа – ваш товарищ по полку. Не сердитесь на нас, ваше превосходительство: мне нужно было лошадь проездить.
Видя в смугловатом личике и серых глазах девушки детское простодушие, Богаевский вдруг сам заулыбался и махнул рукой:
– Ладно. Можете скакать дальше.
Но Вавочка уже соскочила с лошади и отдала поводья в руки полковника с перебинтованной головой:
– Возьмите моего коня. А мне, – она обратилась к генералу, – ваше превосходительство, разрешите идти пешком в вашей колонне.
И пошла рядом с Богаевским, с трудом вытаскивая из грязи большие солдатские сапоги, свободно болтавшиеся на ее маленьких ногах в черных чулках.
«Боже, – с тоской подумал Ивлев, – каких детей тащим за собой в неизвестность. Ведь эта Вавочка ровесница Инне…»
* * *
Мог ли он знать, что в это самое время его сестра Инна пригласила свою подругу Глашу Первоцвет посмотреть его работы?..
Несмотря на то что мастерская художника была обширна, для всех работ места не хватало. Многие картины, этюды, наброски лежали высокой грудой на полу или стояли у стены.
Впрочем, Инна почти все вещи рассортировала по темам: кубанские пейзажи, типы кубанских казаков, портреты писателей и поэтов, эскизы к большому полотну «Бурсаковские скачки». И теперь она не без гордости оглядывала мастерскую:
– Жаль, что и гостиную не превратила в выставочную залу!
– А я жалею: почему лишь одна могу смотреть все это богатство? – сказала Глаша.
– А тот один, кто умеет ценить, иной раз стоит целой толпы, – бросила Инна.
Глаша, как бы прицеливаясь, с чего начать осмотр, вышла на середину комнаты.
– Алеша работал одержимо, – объясняла Инна. – Теперь порой даже не верится, что все эти работы его кисти и карандаша.
– Но еще Микеланджело утверждал, что живопись ревнива и требует, чтобы человек принадлежал ей всецело, – заметила Глаша, подходя то к одному, то к другому пейзажу. И, видя, что на многих холстах изображены виды кубанской степи, неоглядные поля пшеницы, тихие реки в зарослях густого высокого камыша, хутора, казачьи курени, сказала: – Твой брат, по-видимому, готовился всерьез стать певцом родного края?..
– А что легче – искусство поэта или искусство живописца? – внезапно задала вопрос Инна и тут же сама себе ответила – То, что поэт может в один присест выразить, к примеру, четырехстишьем, художник зачастую лишь с величайшими затратами сил набрасывает в течение недели, месяца, а иногда и многих лет…
– Зато сколько радости доставляет победа, когда что-то удается!
– Алексей очень любил наш Екатеринодар. Посмотри, как он написал уголок Екатерининского сквера. Или эту аллею Ростовского бульвара. Видишь, в конце ее – памятник-обелиск в честь двухсотлетия Кубанского казачьего войска. Тут же, в перспективе, Красная улица. А вот она в сумерках. Правда, хороша?
– А то, кажется, ваша Штабная?
– Ну конечно! Вот же спуск к Кубани и монастырское подворье.
Глаша любила живопись. Но так же, как и ее отец, профессиональный революционер-большевик, была убеждена, что только те полотна значительны, которые объясняют жизнь во всей полноте, подчеркивают самое характерное, самое существенное в чертах того или другого времени. И сейчас в каждом творении Ивлева прежде всего искала она мысль, большую идею. По ее мнению, те произведения живописи нужны людям, которые выражают суровый приговор врагам жизни, звучат призывно, указывают на прекрасные подвиги…
Все это было известно Инне, и поэтому, показывая работы брата и страстно желая, чтобы они пришлись подруге по душе, она говорила ей:
– Алексей преимущественно пейзажист и портретист. Прямой «тенденциозности» в его вещах не сыщешь. Ты обрати внимание на другое: как широка и раздольна в его изображении Кубань!..
– А эта высокая круча над Кубанью, кажется, этюд к картине «Бурсаковские скачки»? – спросила Глаша, рассматривая полотно, где на фоне предвечернего ярко-оранжевого небосклона и разлохмаченных зловеще багровых туч летит с высокого крутояра в реку поджарая фигура казачьего атамана Бурсака, пригнувшегося к шее вороного коня. – На месте Алексея я не стала бы писать «Бурсаковские скачки».
– Почему?
– Да ведь этой большой картиной он, по сути дела, воспевает самоубийство. А всякое самоистребление, пусть даже и эффектное, бессмысленно!
– Неправда! – воскликнула Инна с явной обидой за брата. – Очень умные люди не без основания доказывали, что жизнью каждого человека движет рука судьбы. Генерал Бурсак бросается в Кубань по ее предначертанию…
– Да ты наивная фаталистка! – Глаша усмехнулась. – Не судьба, а собственная натура и жизненные обстоятельства определяют внутренние побуждения. И потому в самой трудной и безнадежной борьбе не исключен победный конец.
– Есть на свете несчастнорожденные, и победы никогда не выпадают на их долю, – стояла на своем Инна.
Глаша подошла к портрету Александра Блока.
Светловолосый, курчавый поэт глядел из окна своего кабинета на низко нависшие темные облака, серые трубы, мачты кораблей, озаренные красноватым светом заката, на белую церковь какого-то монастыря, позолоченные кресты которой сверкали в лучах вечернего солнца.
Глаша вспомнила:
Надо мной небосвод уже низок,
Черный сон тяготеет в груди.
Мой конец предначертанный близок,
И война, и пожар – впереди…
– А знаешь, что такое блоковская поэзия? – Инна подошла и обняла Глашу за плечи. – Это лирический дневник. Понимаешь, дневник всей его жизни!
– Это, пожалуй, верно, – согласилась Глаша. И после некоторого раздумья добавила: – Твой брат очень талантлив. В его работах много света, слепящих бликов, лучистого солнца. Видно, его учителя – французы-импрессионисты. Правда?
– Конечно, правда.
– Вот почему он и писал покуда вещи, очень уж далекие от больших сегодняшних тем, – заключила Глаша.
– А «Бурсаковские скачки»? – вспыхнула Инна. – Неужели не видишь там огромной трагедии?! Генерал во всем расцвете сил, боевой, отважный, по сути дела, завязал глаза не коню, а себе… А сколько экспрессии в разлохмаченных облаках, в огненных отблесках заката, в стремительных волнах реки, в летящем коне, в самой фигуре генерала! Нет, дай бог, чтобы Алексей завершил это и написал еще не одно подобное полотно…
Глаша хмурила брови. По ее твердому убеждению, Ивлев еще далек от таких, например, произведений, как «Бурлаки» и «Не ждали» Репина или «Всюду жизнь» Ярошенко. Однако, судя по силе его рисунка, яркости кисти, зоркости его глаза, ему они были бы по плечу… Он еще молод, еще обходит главные темы жизни, но когда-то должен же прийти к ним. Его любовь к свету, родному краю, к ярким краскам, к Блоку – никак не помешает работе над полотнами значительными, может быть – даже историческими! Пусть он человек лирического склада, по натуре поэт, такой обаятельный в своей любви к прекрасному… Не может же он, думающий, видно – глубоко впечатлительный художник, не отозваться на то, что творится в его стране…
– Но когда же он вернется домой? – спросила Глаша.
– Не знаю. – Лицо Инны омрачилось. – Ни писем, ни телеграмм от него. Как в воду канул. Так боюсь за него! Он ведь поручик. А теперь с офицерами у солдат разговор короткий…
Глава седьмая
Зимним полднем вошли в большую донскую станицу Хомутовскую. Густой иней сверкал на ветвях деревьев и кустах. От него белели ресницы лошадей, поседели шапки казаков, вышедших на улицу, по которой двигались колонны офицеров и юнкеров.
А в поле, на межах, иней причудливо украсил бурьяны и будяки, превратив их в какие-то фантастические серебристые растения.
Юнкера запели, отбивая шаг в ритм песни:
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую
И, как один, прольем
Кровь молодую…
Хорошо одетые почтенные казаки, отцы семейств, окруженные сыновьями, крепко скроенными молодцами, недавно вернувшимися с фронта, глядя на поющих юнкеров, бросали едкие остроты:
– Шпингалеты-вояки! Ишо глотки дерут, что те петухи, у которых гребни не отросли.
– А вон за ними шкандеряют пешедралом полковники. Цела рота одних старших чинов. А где ж их солдаты? Кубыть все разбежались…
Богаевский не выдержал, подошел к одной семейной группе.
– Ну что, станичники, – резко бросил он, – не хотите нам помогать, тогда готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости.
– На всех хватит, ваше превосходительство, – задорно ответил бородатый казак, и вся его семья дружно расхохоталась.
Одетая в черную черкеску баронесса Бодэ остановила своего вороного аргамака и закричала:
– Хорошо смеется тот, кто смеется последним! А вы совсем напрасно полагаете, что ваш нейтралитет гарантирует вам беспечное житье. Большевики возьмут вас в шоры!
Ивлев спросил у старика с длинной белой бородой:
– А что, дедушка, ты за кого: за нас или за большевиков?
Старик лукаво улыбнулся в бороду:
– Что же ты, милый, меня спрашиваешь? Кто из вас победит, за того и буду!
Корнилов велел найти станичного атамана и приказал созвать казачий сбор.
Забухал колокол. Вскоре к церковной ограде потянулись станичники.
Серое низкое небо хмурилось. Мороз усиливался. Толпа вокруг белой каменной церкви стояла неподвижно.
– Станичники! Большевики разложили русскую армию, открыли немцам фронт, – начал Корнилов, поднявшись на паперть. – Отдав Россию на растерзание каторжникам, они способствуют анархии. – Его голос задрожал от напряжения. – Уголовники-бандиты убивают сейчас офицеров и казаков, верных сынов России, грабят честных людей. Произвол и беззаконие – вот что несет совдепия! Прошлое и будущее нашей отчизны будет перечеркнуто большевиками. А коммунизм, который они сулят, отнимет у вас право на землю и волю, превратит вас в рабов.
Слушая речь, Ивлев старался видеть Корнилова глазами простых казаков, и, может быть, поэтому фигура генерала, стоявшая на высокой паперти, казалась ему игрушечно маленькой.
– Генерал Каледин, – говорил Корнилов., – намеревался послать карательные экспедиции в станицы Дона, которые пошли за большевиками, и я предложил ему помощь своей армии…
«К чему врать? – поежился Ивлев. – Казаков-фронтовиков вряд ли испугаешь карательными экспедициями».
– Донские казаки всегда были доблестными сынами и защитниками отечества, – продолжал Корнилов. – Так неужто теперь, когда распоясалась уголовщина, когда идет издевательство над всем святым, что глубоко чтили наши отцы и деды, вы будете отсиживаться по теплым хатам, на лежанках? Нет, славные донцы, седлайте боевых коней, берите шашки и ружья, идемте в бой за Русь святую! Соединив силы, мы водворим законный порядок, и ваши сыновьи заслуги навеки останутся в памяти великого народа. Будущее наше станет светло! Правда на землю и волю неприкосновенна! Итак, дорогие донцы, записывайтесь добровольцами в ряды героических ратников, спасающих родину!
Несмотря на то что Корнилов говорил горячо, гневно, казаки оставались убийственно равнодушными. Из толпы станичников не раздалось ни одного одобрительного возгласа. Пожалуй, лучше бы он не выступал… Пусть бы от его имени держал речь какой-нибудь рослый полковник, ну хотя бы Патронов… Ивлев сгорбился, сунул руки в карманы шинели.
Корнилов умолк. Казаки стояли безмолвно.
На ступеньки паперти торопливо поднялся станичный атаман.
– Ну что, станичники, раздумываете? – лукаво спрашивал он, расправив шелковистую черную бороду, видимо, отпущенную, чтобы придать моложавому лицу должную атаманскую величавость. – Али не поняли ничего? Ну, ежли имеются добровольцы, то подходите к писарю, он мигом запишет! За энтим дело не станет…
Казаки не двигались с места.
* * *
В последующие дни почти непрерывно дули сильные восточные ветры. Студеные и жесткие, они в степи крепко схватывали морозцем грунтовые дороги и заставляли прибавлять шагу. Армия довольно быстро прошла ряд больших хуторов, станицы Кагальницкую и Мечетинскую.
В станицах стояло сравнительное затишье, земля на солнце оттаивала, и липкая грязь тянулась за сапогами.
Казаки, казачки, ребятишки, выстроившись на подсохших досках тротуаров или свесившись через плетни и заборы, изумленно разглядывали проходивших колоннами гимназистов в форменных серых шинелях, студентов – в черных, генералов в полушубках и штатских пальто, офицеров, которые, подобно рядовым солдатам, с винтовками за плечами, шли повзводно, господ в фетровых шляпах, енотовых шубах, ехавших в простых телегах.
Невиданная, странная в своей разношерстности маленькая армия, обремененная длинным обозом, не производила на казаков и казачек сколько-нибудь внушительного впечатления. Девушки и женщины, сопровождавшие ее, придавали ей явно беженский характер. И казаки-фронтовики с нескрываемой снисходительностью пропускали ее через свою станицу, даже отказывались от каких-либо денег за постой.
А Корнилов почти в каждой станице собирал сходки, обращался к казакам с призывами, выпускал на трибуну «златоуста» Федора Баткина и, видя, что на земле войска Донского к армии не прибавляется ни одного воина, возмущался:
– Мы считали донцов верной опорой отечества, а они совсем не внемлют моим обращениям. Недаром Каледин застрелился. Понял, что его казаки за ним не пойдут. Впрочем, не будем унывать! Жизнь – это такая штука, в которой неудачи учат лучше, чем удачи.
Уже в первые дни похода Ивлев узнал многое о тех, кто шел за Корниловым. Сколько людей, столько характеров! И в каждом есть нечто такое, что при любых обстоятельствах остается и неизменно обнаруживает себя. Скажем, грек капитан Посполитаки. В любой станице он непременно добывал вино, а подвыпив, разглагольствовал:
– Мы вряд ли победим. Нас удавят. Но я стрелок высшей категории. На всех стрельбищах первые призы были моими. И теперь решил, чтобы подороже продать жизнь, стрелять русских солдат, как куропаток. Захотел привилегий – получай пилюлю из горячего свинца. – Прищурив левый глаз, Посполитаки вытягивал вперед руку и, как бы нажимая на курок, сгибал указательный палец. – Укокаю не одного сермяжного. А тогда уж плевать. По крайней мере, сто или двести мужланов не воспользуются ничем из моего состояния. У моего отца в Екатеринодаре несколько особняков и почти в каждой станице хлебная ссыпка. Посполитаки – известные богачи. В честь нас даже одна из екатеринодарских улиц именуется Посполитакинской.
– Убийство ради убийства – это просто бесчеловечно! – с тоской заметил Ивлев.
– Ху-дож-ник, – презрительно протянул Посполитаки, – член Государственной думы Шульгин говорил мне: если бы в Петрограде вовремя построчили пулеметами по рабочим толпам, никакого переворота бы не произошло. Но либеральные интеллигентики, засевшие в министерских креслах Временного правительства, боялись пролить кровь, верили в магию слов Керенского. Из-за их слюнтяйской мягкотелости теперь и гонят нас, как зайцев. И ныне надо убить не десять, не двадцать человек, а миллион, чтобы рассеять эти дикие орды большевиков. Да-с, надо стрелять и стрелять. А пока есть досуг, художник, возьми карандаш и запечатлей в своем альбоме мою физиономию. Кстати, она у меня для тебя находка: нос для семерых рос, а одному достался… Видишь? Словом, типичное лицо грека-богача Посполитаки. Видишь? – Посполитаки ухватил пальцами конец мефистофельского носа и притянул его к толстым вишневым губам.
Да, это была примечательная физиономия, и Ивлев в конце концов набросал ее в альбоме, написав под наброском: «Мститель за капиталы!»
Такие типы, как Посполитаки, огорчали и даже пугали его. «Они могут опорочить все наше движение, – думал Ивлев. – А оно должно быть доподлинно белым, ничем не запятнанным. Мы должны быть благородны, гуманны, храбры, но не мстительны».
Все эти мысли Ивлев старался внушить гимназистам, реалистам, кадетам, полагая, что, если этих мальчиков, старающихся не посрамить себя в тяжелом походе, не развратят посполитаки, с ними можно будет творить будущее.
Разговаривая с юнцами, он обычно не выпускал из рук альбома, в котором зарисовывал их лица.
Блондинистый широкоплечий юноша – гимназист седьмого класса Коля Малинин после целодневного шагания по степным дорогам, выпив добрую половину глечика парного молока, сидел на дубовой лавке и с увлечением вспоминал, какие победы одерживал над сверстниками во французской борьбе:
– Я брал его «передним поясом», мигом отрывал от земли и вместе с ним валился, – рассказывал он, задорно блестя серыми глазами. – Сейчас я любого красногвардейца в рукопашной схватке осилю.
– Ну, это только тогда, когда он будет соблюдать правила французской борьбы, – заметил Ивлев…
– А вы взгляните, какие бицепсы у Малинина! – живо вступился за друга кадет Вася Державин. – Коля, покажи!
Малинин согнул в локте руку и дал Ивлеву пощупать напрягшиеся мускулы.
– Да, твердые, – согласился Ивлев, однако тут же не преминул сказать: – Имейте в виду, мускулы крестьянских и рабочих парней выносливее наших.
– Ну, положим! – разом запротестовали оба юнца. – Настоящая сила образуется от культуры. Вспомните римских воинов. Почему они постоянно одерживали победы?..
* * *
Перед станицей Лежанкой, обороняемой красногвардейцами, завязался бой.
Как бы не замечая сильного огня, офицерский полк во главе с Марковым стремительно шел прямо по большому шляху во весь рост. А между тем все отчаянней и поспешней строчили красногвардейские пулеметы.
Марков в лихо заломленной папахе бежал впереди офицерской колонны, помахивая нагайкой:
– Вперед, друзья, вперед!
И первым бросился вброд через реку Егорлык, лед которой разошелся во время последней трехдневной оттепели.
Поднимая над собой винтовки, офицеры шли по пояс в ледяной воде и, выбегая на берег, с криком «ура» устремлялись вперед на красногвардейцев, лежавших в окопах, вырытых вдоль станичных дворов.
Вслед с гиком и свистом понесся конный дивизион полковника Глазенапа. Заблестели лезвия шашек над головами скачущих всадников.
Корнилов стоял на высокой насыпи железнодорожного полотна у переезда, через который уже тянулись подводы обоза. Наблюдая за боем, генерал то и дело подносил полевой бинокль к чуть раскосым глазам.
Слева на горизонте появились клубы сизо-лилового дыма.
– Бронепоезд! – сказал хан Хаджиев.
Корнилов повернул голову и, не отрывая глаз от бинокля, отдал приказ подпустить бронепоезд на расстояние пушечного выстрела и дать по нему залп из трехдюймовых орудий.
Бронепоезд, открывший огонь по обозу, не выдержал прицельной стрельбы и укатил.
Несколько красногвардейцев, побросав винтовки, подняли руки.
Юнкера окружили сдавшихся.
– Вы куда их? – спросил полковник Глазенап, остановив своего серого в яблоках орловца.
Худенький, бледный прапорщик сверкнул голубыми глазами навыкате:
– В плен!
– Какой там плен!.. Война на истребление! Ведите на выгон, к кладбищу!..
Ивлев побледнел. Расстреливать пленных – это превосходит мстительную жестокость Посполитаки! Пленные всегда должны рассчитывать на милость победителей. Слух о расстрелах пленных сразу удесятерит силу сопротивления. Никто не станет сдаваться…
Повернув коня, Ивлев поскакал к Корнилову, чтобы сообщить о распоряжении Глазенапа.
На улицах под заборами, пробитыми пулями, валялись трупы молодых и пожилых солдат. Среди них темнели черные и светло-серые, офицерские, шинели.
У железнодорожной будки Корнилова не оказалось. А в самой будке сидело трое незнакомых офицеров. Один из них, в черной кавказской папахе, на вопрос, где командующий, махнул рукой в сторону станицы:
– Туда поскакал.
На въезде в станицу Ивлев нагнал поручика Долинского.
– Виктор Иванович, вы знаете, что наши начали расстреливать пленных?
– А сейчас ничего не понять, кто убит в бою, кто расстрелян. На моих глазах чехи расстреляли австрийцев, тоже сдавшихся вместе с красногвардейцами…
– Слухи об истреблении пленных разнесутся по всему краю! – твердил взволнованно Ивлев.
В одной из станичных улиц, у здания школы раздался выстрел. Это Посполитаки в упор выстрелил в рослого усатого красногвардейца, поднявшего руки вверх.
Корнилов со штабом разместился в небольшом кирпичном доме богатого лавочника.
Сбросив полушубок и шапку, генерал ходил по светлой комнате, обставленной венскими стульями, пузатыми комодами и деревянными кроватями, на которых почти до самого потолка горой лежали пуховые подушки.
В комнату входили генералы, полковники, ординарцы и, торжествуя по поводу победы, докладывали об успешно завершенных операциях.
– Спасибо, господа! Спасибо, – благодарил командующий. – Вот и отлично! Вот и хорошо!
Улучив минуту, Ивлев живо подошел к Корнилову.
– Ваше превосходительство, вы слышите ружейные залпы?
– Да. А что?
– Это наши расстреливают большую партию сдавшихся красногвардейцев.
– Как расстреливают? Кто распорядился? – Корнилов обернулся к офицерам и генералам, толпившимся в комнате. – Я спрашиваю: кто приказал расстреливать пленных?
Все молчали.
Черно-металлические глаза командующего сузились, взгляд их гневно засверкал.
– Прекратить эту глупость! Без военно-полевого суда не сметь расстреливать ни единого человека!
* * *
Бой, удачно проведенный в Лежанке, воодушевил. Ивлеву стало ясно: победа под Лежанкой подняла не только дух бойцов, но и престиж Корнилова. В самом деле, теперь многие офицеры, прежде сомневавшиеся в благополучном исходе похода на Кубань, твердили:
– Нет, с Корниловым пройдем! А в Екатеринодаре наши ряды утроятся.
Поздно вечером в квартиру командующего пришел Алексеев с адъютантом полковником-венгром Шапроном.
– Я мало верю, что генерал Лукомский, выехав из Ольгинской, доберется в Екатеринодар. Он плохо знаком с Кубанью. А войсковой атаман Филимонов может решить, что мы сгинули бесследно. – Алексеев снял шапку, сел за стол рядом с Корниловым. – Необходимо как можно скорее уведомить Екатеринодар, – продолжал он.
– Хорошо. Пошлем туда еще одного офицера, – сразу же решил Корнилов. – Пусть сообщит кубанскому атаману о наших победах под Егорлыком и попросит, чтобы кубанцы дожидались нас в районе Кореновской.
– Следует откомандировать офицера, хорошо знающего Кубань, – посоветовал Алексеев.
– Поручик Ивлев, вы, кажется, уроженец Екатеринодара? – Командующий обернулся к Ивлеву. – Как вы себя чувствуете?
– Ваше высокопревосходительство, я готов выполнить любое ваше поручение, – ответил Ивлев и вытянул руки по швам.
– Отлично! Тогда сегодня же ночью отправляйтесь. Я напишу несколько строк атаману Филимонову. – Корнилов придвинулся к столу. – Через десять – двенадцать дней мы должны с ним соединиться в районе станицы Кореновской.
– Передайте генералу Эрдели низкий поклон, – сказал Алексеев. – Проинформируйте его самым обстоятельным образом о наших делах.
Склонив голову немного вправо, Корнилов быстро писал и говорил:
– Поручик, до первой железнодорожной станции пробирайтесь верхом на лошади. А там как-нибудь забирайтесь в красногвардейский эшелон. Доедете до Тихорецкой или Тимашевской – узнаете, где кубанские добровольцы, и перебегайте к ним. Документы на имя рядового солдата или матроса вам выдадут в контрразведке. Думаю, нет надобности учить вас, как вести себя среди большевиков. Вы же удачно изображали черноморского моряка, пробираясь из Могилева в Новочеркасск. Письмо готово. Заделайте его в каблук сапога… Итак, всего доброго!
– Да, с богом, поручик! – Алексеев подошел и протянул руку.
* * *
…Всю ночь и весь день, пока у лошади были силы, Ивлев заставлял ее идти рысью. Во избежание всяких неожиданностей, он далеко стороной объезжал большие хутора и станицы.
Днем, несмотря на густую облачность, погода была сносной, а к вечеру с запада повеяло зимней стужей, понесло мокрым снегом и сразу потемнело. Конь, выбиваясь из сил, то и дело спотыкался.
По приблизительному подсчету до станции Кущевской оставалось не более семи-восьми верст. Ивлев спешился у заброшенного куреня, пустил коня к стогу ячменной соломы, зазимовавшему в степи. Потом, желая во что бы то ни стало к ночи добраться до станицы, повел коня в поводу, всячески подбадривая:
– Скоро Кущевская. Там, брат, отдохнешь у моей тетки, большой лошадницы! Заживешь штатской жизнью…
Мокрый, подбившийся конь, низко опустив голову, устало шлепал копытами и как-то безнадежно позвякивал пустыми стременами.
Уже давно должны были показаться впереди станичные огни, но, как ни напрягал зрения Ивлев, они не появлялись.
Прошел еще час. Падающий снег в порывах ветра сплетался в длинные белые космы, делая нелюдимую степь все более безрадостной.
Хлеб, прихваченный на дорогу, кончился. В кармане оставался лишь небольшой кусок сала, завернутый в носовой платок. Чтобы сколько-нибудь унять голод, Ивлев разворачивал платочек и на ходу грыз сало. Только бы добраться до Кущевской! Там родная сестра отца Мария Сергеевна, женщина разбитная, вдовая, не побоится приютить. Кстати, соседи привыкли к разнообразным людям, постоянно останавливающимся у нее. После смерти мужа тетка лихо торговала донскими рысаками, за которыми сама ездила в калмыцкие степи. Значит, и сейчас, пожалуй, соседям будет не в диковину видеть на ее дворе моряка и коня. Под теткиным кровом Ивлев хорошо отоспится, наберется новых сил для дороги.
