Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 58 страниц)
Глава шестнадцатая
39-я дивизия возвращалась с Турецкого фронта в полном боевом составе, сохранив все свое вооружение. Двигалась она эшелонами по железной дороге, уничтожая на своем пути контрреволюционные заслоны войскового атамана Терской области.
С помощью солдат этой дивизии большевики установили Советскую власть в Моздоке, Кизляре, на Минеральных Водах, в Пятигорске, Кисловодске и Ессентуках, а затем и во всех станицах Терской области.
Хорошо дисциплинированные и революционно настроенные полки солдат-фронтовиков имели в своих рядах немало коммунистов, и, возможно, именно поэтому дивизия, столкнувшись в районе станций Кавказской и Тихорецкой с офицерскими отрядами Покровского, сразу отбросила их к станицам Динской и Васюринской.
Появление регулярных солдатских частей на кавказском и тихорецком направлениях глубоко обеспокоило и атамана Филимонова, и все Кубанское правительство.
Одно дело было сражаться с плохо организованными, пестрыми по составу отрядами Сорокина и Золотарева, другое – с компактными полками отлично вооруженных солдат-фронтовиков, имеющих за плечами четырехлетний опыт войны. Уже первые схватки с ними нанесли немалый урон кубанским добровольцам. Это прежде всего увидел Покровский, и мысль, что дивизия может повернуть и пойти на Екатеринодар, привела его в полное смятение.
– Против этой дивизии мы не выстоим, – говорил он Филимонову. – Она сметет все наши отряды и с ходу войдет в город. Нам надо немедленно уйти за Кубань.
И Филимонов, втайне от генерала Эрдели, отдал распоряжение – потихоньку вывозить военное имущество за Кубань, в аул Тахтамукай, а потом утвердил приказ Покровского о немедленном оставлении города Екатеринодара.
…По Красной улице нестройной колонной быстро шагали гимназисты, вооруженные винтовками. Впереди колонны подпрыгивающей походкой шел высокий, узкоплечий, с побледневшим лицом преподаватель словесности Елизар Львович Ковалевский.
Глаша сразу узнала его и остановилась. В прошлом Ковалевский был любимым преподавателем. На уроках литературы он мастерски, как хороший актер, читал наизусть рассказы Чехова и Бунина. Казался очень умным, очень проницательным и настроенным романтически. С большой любовью рассказывал о декабристах. И на тебе – тоже взял винтовку! Что же это такое? Неужели и его одолел страх перед большевиками?
За колонной гимназистов с грохотом катились пароконные телеги, груженные ящиками с патронами, консервами, мешками со свежевыпеченным хлебом.
Сотня офицеров, в черных бурках, шапках, с ружьями, прошла рысью на высоких кавалерийских конях. За ней проследовала пешая колонна юнкеров.
Глаша остановилась на углу Штабной.
Почти все Красную из конца в конец заполнили военные повозки, походные кухни, орудия, которые тащили шестерки рослых лошадей.
«Уходят!» – поняла Глаша.
В самом деле, какие-то дамы, стоя на краю тротуара, прощально махали руками, платками вслед уходящим юнкерам и офицерам, а дворники и кухарки, собравшись у ворот двухэтажного углового дома, громко судачили:
– Видно, кадеты не выдержали: поднажали на них…
– Юнкера мажут салом пятки…
– Хай катятся к чертовой бабушке!
«Да, пусть катятся! – радовалась Глаша, но тут же вспомнила об Ивлеве и внутренне вся сжалась: – А вдруг и он с ними?.. Нет, Ивлев должен остаться!..»
Она решительно побежала по Штабной к дому Ивлевых.
С силой толкнула железную калитку и вбежала во двор. Алексей, по-видимому, ожидал ее: стоило ей притронуться к пуговке знакомого звонка, как дверь распахнулась.
– Слава богу, ты не опоздала!
На нем была военная гимнастерка с офицерскими погонами. Глаша испуганно отпрянула назад:
– Значит, все вчерашнее – неправда?! Ты собрался уйти с ними?..
Ивлев схватил ее за руку.
– Нет, нет, все вчерашнее – правда, но я прошу, я умоляю войти в мое положение! Выслушай меня… – Он силой потянул Глашу в дом.
В просторной мастерской, залитой солнцем, пахло красками, на прежнем месте стоял мольберт с незаконченным портретом. Все было так, как вчера, и даже палитра на табуретке сверкала разноцветными червями красок, недавно выдавленных из больших морщинистых тюбиков. Но теперь все это, вплоть до гитары, висевшей у окна, уже обрело скорбный, брошенный вид. Сам Ивлев был бледен, как-то вытянулся, глаза его запали, лихорадочно блестели.
– Я должен, должен!.. – бормотал он дрожащими губами.
Глаша положила руки на его плечи.
– Я сниму с тебя погоны… – тихо произнесла она.
Он отрицательно замотал головой.
– Я это сделаю для нашего будущего!
– Радость моя… – Ивлев начал торопливо целовать Глашины руки, оголившиеся меж перчатками и рукавами.
– Не уходи! Останься! – шептала Глаша. – Ведь ни один волосок не упадет с твоей головы… То же говорит и мой отец…
– Вы оба – и ты, и твой отец – не представляете, просто не представляете, что начнется здесь, как только филимоновцы покинут город.
– И все-таки смени военную гимнастерку на мирную блузу!..
– Милая, наивная! Тебе рисуется гражданская война по книгам, а уже завтра в Екатеринодаре не ты, не твой отец, даже не Сорокин и не красный главком Автономов будут властвовать, а – толпа, стихия!
– Нет, ты ошибаешься: жизнью будут управлять разумные люди, большевики.
– Глаша, милая Глаша! – Ивлев вплотную приблизился к ней. – Если я останусь, то завтра же, тут же, во дворе нашего дома, меня прикончат как бывшего корниловца…
– А суд, следствие? – заикнулась Глаша.
– Никаких судов, никаких разбирательств: все будут действовать по законам джунглей. Вообще междоусобица как кровавая мясорубка: никто никого не щадит. Вот в Лежанке наши офицеры расстреливали даже сдавшихся в плен.
– Ведь ты же вчера хотел, чтобы мы никогда не разлучались. А сейчас…
– И сейчас всего больше хочу этого! – Он привлек ее к себе.
– Так зачем же уходишь?!
Лицом, горящими глазами, порывисто вздымающейся грудью она с самоотверженной решимостью и нежностью прижалась к нему. Руки ее лихорадочно расстегивали ворот его гимнастерки. Потом она ухватилась за погоны, еще секунда, и они оказались бы оторванными. Нужно было сделать усилие, чтобы разжать ее пальцы. Он это сделал. Она, чтобы не разрыдаться, до крови прикусила губы и оттолкнулась от него обеими руками. Он потянулся к ней, чтобы не дать уйти. Но она вдруг вырвалась и, бросив короткое «Прощай!», стремительно убежала из комнаты…
* * *
Он слышал, как решительно простучали каблуки ее туфель по коридору, как открылась и захлопнулась дверь. Через секунду Глаша мелькнула во дворе и за прутьями железных ворот.
«Что я наделал?! Как остановить, вернуть ее?!.» Ивлев схватился за ручку дивана – это чтобы не ринуться назад за Глашей… Если он догонит ее, то может не уйти за Кубань, оказаться вне борьбы!..
Она сказала: «Прощай!» – значит, навсегда. Эта мысль точно подбросила Ивлева. Нет, лучше завтра умереть, нежели сегодня потерять Глашу! Он должен вернуть ее! Сильным толчком руки он распахнул окно на обе створки и выпрыгнул во двор.
– Гла-ша-а! – закричал он, выбежав за калитку.
Но на безлюдной улице никого не было.
Он помчался по Штабной в сторону Красной. Не провалилась же Глаша сквозь землю!.. Возможно, свернула на Посполитакинскую или Рашпилевскую?
Он добежал до угла Рашпилевской улицы. Мимо проскакал на вороной взмыленной лошади казак в бурке.
Рашпилевская была пустынна. Ивлев остановился.
«А может быть, она пошла к Кубани?» Он зашагал назад. Быстро дошел до монастырского подворья. Вдали мутно поблескивала Кубань. Глаши не было. Продолжать искать ее – значит отстать от добровольческих батальонов, обмануть Однойко, который, поди, уже давно ждет у гостиницы «Лондон».
Наконец пришла утешительная мысль, что, быть может, корниловцы, находящиеся где-то совсем близко, завтра-послезавтра соединятся с филимоновцами и вернут Екатеринодар. А вместе с ним – и Глашу!..
Ивлев побежал вверх по Штабной в сторону Красной.
Глава семнадцатая
До вечера было еще далеко, а город уже погрузился в нечто серое, мглистое. Тяжелые облака заволокли небо. Они, точно льдины, плыли с севера. Ветер вздымал с мостовых сор и пыль. Деревья гнулись долу. Сильный, смятенно-встревоженный шум ветра навевал жуть. Обыватели наглухо закрывали ставнями окна, запирали калитки и ворота.
Ивлев, не заходя домой (с родителями он простился до встречи с Глашей), направился в гостиницу «Лондон».
А вдруг с приходом красногвардейских отрядов Глаша и Леонид Иванович станут делить весь мир на своих и не своих и он, Ивлев, сделается для Глаши чужим?.. Эта мысль еще более обострила горечь.
Двадцать шесть лет, по сути дела, не знал он Глаши и жил не тужа. Почему же теперь все так убийственно без нее? Или в самом деле нет никого лучше и дороже Глаши?!..
У входа в гостиницу «Лондон» уже не стояли часовые, и только в вестибюле Ивлев наткнулся на толстого носатого армянина – владельца гостиницы.
– Значит, не совсэм ушли! – засуетился тот. – А что делать бэдному Карапету: три номера завалено револьвертами… – Двойной подбородок толстяка трясся, как студень. – Пожалуйста, забэрите… не оставляйте пистолетов. Нельзя оставлять…
В вестибюль вбежал Однойко:
– Черт знает что! Я уже больше часу жду тебя. Все давно ушли. Этак мы угодим как кур в ощип. Пошли скорей! Кони за углом…
И не успел армянин охнуть, как Однойко вывел Ивлева из вестибюля.
– Сегодня ночью кто-то кокнул сотника Терещенко у вокзала, – впопыхах рассказывал Однойко. – В атаманской конюшне осталась его кобылица. Вот я и прихватил ее для тебя. Отличная лошадь!
Кобылица стояла привязанная к трамвайному столбу рядом с серым конем Однойко. Она действительно оказалась отличной лошадью гнедой масти, с густой рыжей гривой.
– Ну, помчались! – Однойко вскочил на своего коня. – Филимонов уже давно за Кубанью.
– А мы куда? – с тоской спросил Ивлев.
– Тоже в аул Тахтамукай!
Трамваи перестали ходить. Все магазины закрылись. Публика исчезла с Красной, и только кое-где у ворот дворники, кухарки чего-то с нетерпением поджидали. Глядя на Ивлева и Однойко, ехавших рысью, они говорили:
– Видать, отставшие…
– Но мы будем не последними, – сказал Однойко. – Немало офицеров еще сегодня утром пошло в отпуск, и уже дома или в гостях они узнавали о приказе Покровского. Есть, вероятно, и такие, которые и по сию пору ничего не знают…
Ивлев, думая о Глаше, спросил:
– Когда же был отдан приказ об оставлении города?
– Сегодня в полдень. Поэтому для многих это полная неожиданность.
– Ну а что же Эрдели?
– Филимонов не послушал его и подписал приказ. Решено ждать Корнилова за Кубанью.
– Это же вопиющий идиотизм! – возмутился Ивлев. – Оставить город, богатый складами провианта, арсеналом, и бежать за Кубань… И это в ту пору, когда Корнилов идет сюда!
Однойко удрученно опустил голову.
– Когда мы восемнадцать дней тому назад оставляли Ростов, то у нас впереди был Екатеринодар. А теперь что? – Ивлев выругался. – Остолопы! Кретины!.. Сейчас и у кубанцев, и у корниловцев ничего, кроме цепи Кавказских гор… Совершенно непроходимой в зимнее время!
У Екатерининского сквера Ивлев и Однойко нагнали кавалерийскую колонну офицеров. Колонна, состоявшая примерно из двухсот всадников, шла почему-то в сторону Дубинки.
– Куда вы? – спросил Однойко у штабс-капитана, замыкавшего колонну.
– Присоединяйтесь, господа! Мы в Туапсе. Командует нами полковник Кузнецов.
– Значит, отряд кубанцев распадается на части, – констатировал Ивлев.
– Да, дела-а, – невесело согласился Однойко.
И повернул на новороссийскую дорогу, огибающую городской сад. Гнедая последовала за серым конем Однойко.
Городской сад сейчас, в сумерках, поражал убогостью зимней наготы. Вчера тут пахло апрелем. В спокойном небе блаженно лежали облака, легкие, почти прозрачные. А сегодня сильный ветер гудел меж осин, тополей, каштанов, раскачивая стволы и трепля голые ветки. Над садом, низко клубясь, ползли сизые холодные облака.
У моста через Кубань происходило столпотворение. Повозки разом по две, по три в ряд рвались вперед и на узком мосту застревали. Кони, подхлестываемые возницами, становились на дыбы. Ломались дышла, рвались постромки. Раздавалась лихая перебранка…
Глава восемнадцатая
В квартире Леонида Ивановича собрались члены екатеринодарского большевистского подполья.
Паша Руднякова, стоя у окна, говорила:
– Мешкать нельзя. Покровский, уходя за Кубань, выпустил из тюрьмы уголовников, они вот-вот пойдут шастать по городу. Я предлагаю организовать милицейские дружины.
– Товарищи, нельзя забывать о револьверах, оставленных в гостинице «Лондон», – сказал Прокофьев. – Кто-то сейчас должен отправиться туда…
Леонид Иванович, пожалуй, как никто здесь другой, понимал, что значит установить новую власть в большом городе…
– Надо немедленно занять оставленный Филимоновым атаманский дворец, повесить красный флаг и приступить к организации Советской власти! – после сосредоточенного раздумья сказал он.
– Правильно! – энергично поддержала его Руднякова. – Но, товарищи, нас в нашей организации сейчас очень мало. Ян Полуян в Армавире, Голиков – в Крымской, Асаульченко, Лиманский, Карякин и еще несколько товарищей взяты Покровским в качестве заложников…
– И все равно, – перебил Леонид Иванович, – мы обязаны организовать в городе строгий революционный порядок, не допустить никаких кровавых эксцессов! Иначе за Покровским и Филимоновым потянутся новые силы…
Слушая Леонида Ивановича, Глаша думала: «Если бы в самом деле удалось сразу установить в городе настоящий порядок, может быть, тогда и Ивлев вернулся бы…»
– Не надо забывать, – продолжал Леонид Иванович, – в город войдут большие отряды революционных матросов и солдат и вместе с ними отряды, состоящие из анархиствующих элементов, жаждущих предаться всесветному разгулу. Следовательно, мы обязаны как можно скорей установить живой контакт с командирами воинских частей, в частности – с командующим товарищем Автономовым, который находится сейчас со штабным поездом на станции Тихорецкой. Надо туда кого-нибудь послать.
– А кого? – спросил Прокофьев. – Мы все уже получили неотложные задания.
– Отправьте меня! – вдруг сказала Глаша. – Я хорошо знаю дорогу в эту станицу.
– Пешком туда среди ночи не добраться, – заметил Прокофьев.
– А я недурно езжу верхом, – сказала Глаша.
Леонид Иванович сдвинул брови, и высокий лоб его избороздили резкие извилистые морщины:
– Одной скакать по степи через места, только что оставленные отрядами Покровского, весьма рискованно!
– И все-таки это поручение мне по силам, – настаивала Глаша с горячностью, унаследованной от матери.
Лицо Леонида Ивановича приобрело скорбное выражение. Потерять дочь значило для него потерять все. «Но Мария Николаевна, – подумал он, – поступила бы сейчас точно так же». При воспоминании о покойной жене он стал еще более хмурым, бороздки скорбных морщин на его лбу углубились.
Глаша твердила:
– Моя мама, будь она сейчас здесь, непременно поскакала бы в Динскую!..
Прокофьев поднялся с кресла:
– Разрешите, я поеду!
– Нет, ты должен возглавить милицию, – возразил Леонид Иванович. И достал из ящика письменного стола серый конверт. – Вот письмо для Автономова. – Он протянул конверт Глаше. – Передай лично в его руки. Необходимо, чтоб он безотлагательно, завтра же, со своим штабом прибыл в Екатеринодар.
Глаша благодарно взглянула на отца.
– Возьми мой наган, – предложила Руднякова, – может, пригодится. И письмо спрячь подальше, ну хотя бы в шапочку.
Двери распахнулись, и в комнату вошел Яков Полуян, родной брат известного на Кубани большевика, сейчас возглавившего армавирских большевиков. Первой узнала пришедшего младшая его сестра Сима. Пучеглазая, маленькая, шустрая, радостно вскрикнув: «Яша!» – она мгновенно повисла у него на шее.
До сего дня он находился под арестом вместе с другими екатеринодарскими подпольщиками-большевиками, взятыми кубанскими властями в заложники. Известно было, что еще утром всех заложников угнали за Кубань… И вдруг он здесь!
Прокофьев, как бы не веря тому, что Яков Полуян действительно пожаловал на квартиру Первоцветов, подошел к нему и, взяв за плечи, повернул лицом к свету лампы.
– Каким чудом вырвался из рук Покровского?
– А вот слушайте… – Яков, счастливо блестя глазами и горячо пожимая всем руки, начал рассказывать: – Меня вывели из подвала, что под зданием на углу Красной и Гоголевской, с первой партией заложников. Конвой был слабенький. Очутившись на улице, я решил: была не была, шмыгнул в ворота хорошо мне знакомого сквозного двора. Казаки открыли стрельбу, но я уже был далеко за сараями и конюшнями постоялого двора…
– Ну, слава богу! – облегченно вздохнула Сима. – Имею четырех братьев и ни одного из них не хочу потерять!
– Молодец, Яков! – Прокофьев хлопнул его по плечу. – Ты еще раз доказал; что все братья Полуяны отважные ребята!
– Я вот для тебя на всякий случай отпечатала на машинке такую бумажку, – сказала Руднякова, подойдя к Глаше. – «Настоящий мандат выдан Глафире Леонидовне Первоцвет в том, что она действительно направляется Екатеринодарским городским комитетом большевиков для связи с войсками, находящимися под командованием товарища Автономова. Убедительно просим оказывать нашему товарищу всяческое содействие». – Прочитав бумажку вслух, Руднякова обернулась к Прокофьеву – Пойди посади Глашу на коня и подскажи, как лучше ехать… Ну, доброго тебе пути и счастья! – Она крепко, по– дружески пожала Глаше руку.
* * *
Никакими словами не передать того ликования, какое овладело Глашей, едва она оказалась верхом на рослом, настоящем кавалерийском коне. Наконец обрела она право на активное участие в деле и событиях, которые по своему существу здесь, на Кубани, завершают то великое, что в Октябре нашло свое историческое начало при свержении Временного правительства. Ведь с уходом Филимонова и Покровского за Кубань и с установлением в Екатеринодаре Советской власти в руках разгромленной русской контрреволюции не остается в стране ни одного города. А значит, недалек тот час, когда Корнилов со своим трехтысячным отрядом бесследно растает; значит, Ивлев, помыкавшись некоторое время с филимоновцами в черкесских аулах, вернется…
Сильный, крепкий конь, стуча подковами по булыжной мостовой, шел рысью, не сбавляя шага.
Было всего только семь вечера, но потому, что на опустевших городских улицах никто не показывался, чудилось, что уже поздняя ночь. В темноте над крышами и в деревьях шумел ветер. Особенно глухой, безмолвной и притаившейся в своих маленьких домишках и хатах казалась окраина города – Дубинка. Здесь даже и собаки не тявкали.
Зорко оглядываясь по сторонам, Глаша думала об Ивлеве, о прощании с ним, о друзьях, проводивших ее сейчас, об отце – и проникалась все более и более чувством внутренней окрыленности. Теперь она уже нисколько не сомневалась в том, что ее миссия вполне удастся. Если в городе не встретился ни один филимоновец, то и за городом их не окажется.
Миновав станицу Пашковскую, Глаша выехала в степь и сунула наган во внутренний карман меховой куртки.
* * *
В Пашковской, тонувшей во тьме ночи, мирно взлаивали собаки.
Вечернее небо очистилось от облаков, в его просторной высоте ярко замерцало множество звезд.
До Динской оставалось не более пяти верст.
Дорога свернула к темной железнодорожной сторожке. Лошадь, поднимаясь на насыпь переезда, пошла шагом.
– Стой! Кто идет?.. – вдруг раздался из-за сторожки резкий, отрывистый окрик. – Ни с места! Стрелять буду!
Глаша натянула поводья. Конь послушно остановился. Тотчас из-за железнодорожной насыпи поднялось несколько человек, щелкая затворами винтовок.
– Свои, свои! – звонким девичьим голосом отозвалась Глаша, разглядев, что они были без погон.
Рослые солдаты окружили ее, держа винтовки наперевес.
– Слазь! – Коренастый солдат схватил лошадь под уздцы.
Глаша проворно соскочила на землю.
– Откуда ты?
– Я курьер от большевиков-подпольщиков Екатеринодара.
– Документ есть какой? Кажи!
– Вот, пожалуйста!
– Ну-ка, Шиповник, посвети, – приказал коренастый. – Давай твою зажигалку.
Шиповник несколько раз чиркнул колесиком зажигалки. Маленькие искорки, летя от камешка, осветили носы, подбородки красногвардейцев.
– Не зажигается, хоть лусни! – выругался Шиповник. – Фитиль высох.
– Хватит тебе мигать. У тебя кажинный раз так, – рассердился коренастый. – Выкинь свою бензинку и веди дивчину до штабу.
– Садись, барышня, на коня! – приказал Шиповник, сунув зажигалку в шинель. – Только езжай шагом, а то стрельну без упреждения. Может, ты ударница из женского «батальона смерти».
* * *
На станции Динской Глашу провели в салон-вагон к начальнику штаба сорокинского отряда Александру Павловичу Невзорову.
Гололобый, рослый, плечистый, круглолицый, в черном пиджаке и белой сорочке, он заполнял собой почти все купе, освещенное высокой стеариновой свечой, стоявшей в бутылке на столике.
– Так вы, товарищ Первоцвет, утверждаете, что, едучи через весь город, не встретили ни одного офицера?
– Да, Филимонов и Покровский полностью покинули город.
– Так, так. – Невзоров явно взволнованно потер рукой выбритую до зеркального блеска голову. – И все-таки вам придется задержаться у нас, покуда разведка не привезет подтверждения.
– Мне надо немедленно к Автономову!
– Ничего, подождете. Я вас потом на паровозе отправлю… А сейчас идите в салон.
– Но медлить нельзя! – горячо протестовала Глаша.
– Мы люди военные и не можем верить на слово никому, – остановил ее Невзоров.
В вагоне было тепло, но Глаша сидела у окна, не снимая пальто. Несмотря на поздний час вечера, Невзоров все время принимал у себя в купе сотрудников штаба, ординарцев, посылал их куда-то с приказами, и они то и дело пробегали мимо.
Часу во втором ночи Невзоров вспомнил о Глаше и велел занять верхнюю полку в свободном купе.
– Утро вечера мудренее, – сказал он.
Глаша сбросила пальто и взобралась на полку.
Перебирая в памяти все события прошедшего дня, она крепко жмурила глаза. Перед ее мысленным взором возникал Ивлев с золотисто-соломенной прядью волос, свисавшей к темным бровям. Он стоял за мольбертом, и она видела, как из-под его кисти проступали контуры ее головы, плеч, рук…
Еще два-три сеанса, и, наверное, портрет был бы завершен. Ведь даже в эскизе, сделанном мастерской рукой Ивлева, на холсте ярко обозначилось нечто, лишь ей присущее: чистая синева глаз, своевольный взлет бровей, матовая смуглость лба, оттененная густыми темно-каштановыми волосами…
Глаша горестно вздохнула. Ей вспомнилось, с какой уверенностью Ивлев вдруг ловко «примазал» светло-желтую полированную коробку гитары, а потом обозначил золотистые нити гитарных струн, сверкающие на солнце, длинные пальцы, перебиравшие эти струны, подумала: «Да, конечно, он большой художник! И надо сделать все, чтобы он живым возвратился из-за Кубани!»
А в штабном поезде и ночью продолжалась напряженная жизнь. На улице раздавались отрывистые предостерегающие окрики часовых, стоявших у площадок вагона. В салоне о чем-то громко говорили.
Глаша натягивала на голову одеяло, но уснуть никак не могла. Только под утро чуть забылась. Однако очень скоро в купе приоткрыл дверь Невзоров.
– Паровоз подан, – сообщил он. – Одевайтесь и можете катить, товарищ Первоцвет, в Тихорецкую. Но прежде зайдите к Ивану Лукичу в салон.
Салон-вагон, куда вошла Глаша, оказался превращенным во что-то среднее между рабочим кабинетом и спальней. Здесь были кровать красного дерева с ажурными накидками на белых пышных подушках и покрывалом, мягкий кожаный диван. Полы вагона устилали ярко-красные текинские ковры. На окнах желтели шелковые шторы, из-за них чуть-чуть розовела ранняя зорька, широко разгоравшаяся над степью. Вдоль стен стояли тяжелые дубовые кресла. В простенках между окнами висели новые черкески разных цветов, кинжал и шашка в золотой оправе, белая папаха и черная шапка-кубанка. На столике с изогнутыми ножками, красуясь громадной разноцветной трубой, блестел граммофон ручкой и диском, обтянутым никелевым ободочком.
Посреди вагона, за письменным столом – тоже красного дерева – сидел плотный, коренастый, ладно скроенный смуглый человек в серой черкеске.
Когда Невзоров представил ему Глашу, он, держа руку на рукоятке кинжала и не поднимаясь из-за стола, исподлобья взглянул на вошедшую и коротко назвался:
– Сорокин!
И потом, глядя на Глашу тяжелыми глазами, глухо проговорил:
– Моя разведка подтвердила ваше сообщение. Филимоновцы ушли из Катеринодара. Это хвакт. Я сейчас прикажу отправить вас в Тихорецкую к товарищу Автономову. Передайте ему, что я с доблестными войсками своего фронта к восьми часам утра уже буду в Катеринодаре. Пущай туда приезжает ко мне.
– Иван Лукич, – обратился Невзоров к Сорокину, – я приготовил для Алексея Исидоровича небольшую оперативную сводку. Может, и вы подпишете ее?
– Хватит и одной твоей росписи! – Сорокин поднялся из-за стола и, взмахнув широким рукавом черкески, протянул Глаше руку. – Счастливого пути. До побачення в Катеринодаре!
