Текст книги "Ретро-Детектив-4. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Георгий Персиков
Соавторы: Иван Погонин
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 142 страниц)
Сколько раз Мечислав Николаевич пересекал границу Российской империи, а все никак не мог привыкнуть к стремительной перемене дат. Только что, час назад, было двадцать пятое, и вдруг, бах, – опять двенадцатое. Двенадцатое мая, которое пережил еще две недели назад!
Он не был дома уже больше месяца и должен был пробыть в командировке еще по крайней мере столько же. Ему ужасно хотелось обнять Таню, полежать в своей кровати, пройтись по Невскому, пообедать в «Вене». И такая возможность была, но он поехал в Москву и не выходил из кабинета Шабельского до тех пор, пока не получил с него слова, что Володко будет отпущена сразу же, как только пересечет границу империи.
В первый день лета 1913 года, после обеденного перерыва, Колмаков сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. В дверь осторожно постучали.
– Войдите.
Дверь отворилась. На пороге возник плотный невысокий мужчина лет пятидесяти, с роскошными рыжеватыми усами, гладко бритым подбородком, одетый в чесучовый костюм последней моды и соломенное канотье. На белой, холеной руке мужчины поблескивал крупный бриллиант.
– Господин начальник?
– Да. С кем имею честь?
– Надворный советник Кунцевич. Слышали про такого?
Колмаков поднялся со стула.
– Конечно, слышал! Очень рад-с. Заходите, присаживайтесь, где вам удобно. Чайку?
– Благодарю. – Кунцевич тяжело сел на стул у стола начальника. – Ревматизм проклятый, – пожаловался он, держась за спину, – сыро на пароходе, вот он и разыгрался. От чая не откажусь. А если коньячку туда плеснете, будет совсем чудесно.
– Сию минуту! – Колмаков позвонил и отдал явившемуся на вызов китайцу распоряжение насчет самовара.
– А я, знаете ли, прямиком из Парижа к вам. Ах, Париж, Париж! Люблю этот город. Да-с… Верите, когда уезжал, чуть не плакал, так расставаться не хотелось… Ну да ладно, не будем о грустном. Осипа Григорьевича где можно увидеть?
Когда Кунцевич вошел в дом матери Бамбука, Тараканов чуть не бросился ему на шею:
– Мечислав Николаевич, наконец-то!
Надворный советник внимательно посмотрел в глаза коллеги, потом взял руками за туловище и развернул.
– Слава Богу, нет! – воскликнул он.
– Чего нет, Мечислав Николаевич? – недоуменно спросил коллежский секретарь.
– Косички нет, и глаза узкими не стали! А то я уж думал, что вы здесь совсем обкитаились.
Сыщики засмеялись.
– Однако какую вы бородищу себе отрастили! Отчего не бреетесь? – спросил столичный гость, протягивая Тараканову руку.
– Для конспирации, ваше высокоблагородие, я же до сих пор в мертвецах числюсь, – ответил Осип Григорьевич, тряся десницу начальника.
– Скоро, скоро вы воскреснете!
– Давайте тогда выпьем за встречу и за предстоящее воскрешение. Позвольте угостить вас здешним ликером, – предложил Осип Григорьевич. – Напиток великолепный, если, конечно, покупать его в проверенном месте.
– А уж как начал Левенталь каяться, так и покаялся до конца. Вы знаете, мне иной раз удается довести людей до полного сознания, все-таки более двадцати лет в сыске. – Мечислав Николаевич самодовольно ухмыльнулся и опрокинул очередную рюмку с ликером. – Да-с, ликерчик действительно весьма недурен. Конечно, немаловажную роль в том, что Роберт Иванович так недолго держал язык за зубами, сыграли и ваши здешние успехи, Осип Григорьевич. Кстати, Шабельский мне сказал, что вы свой рапорт ему по военному беспроволочному телеграфу переправили. Как вам это удалось?
– Лука Дмитриевич добился приема у господина военного губернатора, рассказал о наших злоключениях, показал мой открытый лист, подписанный господином директором Департамента полиции. Его превосходительство проникся и позволил воспользоваться военной связью.
– Ловко! Ну, так вот, получил я от Шабельского ваш рапорт, прочитал, сопоставил все в нем изложенное с уже имевшимися у меня сведениями, помозговал, пришел к Левенталю и говорю ему: «Все, что вы вместе со своими друзьями-подругами натворили, следственной власти досконально известно. И сейчас беседую я с вами только из чувства человеколюбия. Хочу, чтобы вы покаялись – покаяние облегчит вашу душу и снизит наказание». Роберт Иванович засмеялся и отвечает: «Такие беседы вы, милостивый государь, с первоходами ведите, а я калач тертый». «Не верите, – говорю, – а зря, зря, батенька. Впрочем, я бы на вашем месте тоже бы не поверил. Ну что ж, тогда давайте поступим следующим образом: я сам расскажу вам историю вашей шайки. А по окончании разговора вы решите, стоит ли вам помогать следствию или нет. Договорились?» Левенталь улыбнулся: «Я вас с удовольствием послушаю: с детства люблю рассказы про воров и сыщиков, да и заняться мне в камере нечем». «Замечательно. Начнем с того, что никакой вы не Роберт Иванович. Зовут вас Фриц Левальд, и происходите вы из крестьян Газенпотского уезда Курляндской губернии». Смотрю, а эти сведения на Левальда-Левенталя никакого впечатления не произвели. «Сейчас, – говорит он мне, – в наш просвещенный век, установить личность человека по отпечаткам его пальцев не представляет никакого труда, меня другое удивляет: пальчики у меня только третьего дня откатали, как вам так быстро удалось проверить их по картотекам?» «Сами же изволили сказать, – отвечаю, – что мы живем в век технического прогресса, поверьте, нашему департаменту и не такое под силу. С момента вашего осуждения многое изменилось! Итак, вы – Фриц Густавов Левальд, запасной рядовой Лейб-гвардии Уланского полка, судившийся Либавским окружным судом в тысяча девятьсот втором году по статье пятьсот пятьдесят шесть Уложения о наказаниях уголовных и исправительных к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на восемь лет. По отбытии наказания вы были водворены на вечное поселение в селе Джалинде Амурской области. Однако с места поселения сбежали и с лета тысяча девятьсот одиннадцатого года проживали по подложному виду в городе Благовещенске. Здесь о вашем прошлом узнал некто Копытин». Смотрю, а лицо-то у моего визави после этих слов изменилось! Такая ненависть у него во взгляде промелькнула, так он кулаки сжал, что я сразу понял, в какую точку нужно бить! «Ладно, говорю, не буду больше рассказывать, это у вас времени полно, а мне оно дорого. Итак, смотрите, что мы против вас имеем: бегство с поселения и проживание по подложному виду – раз, показания Дунаевского и мадемуазель Володко – два, изъятое в вашем жилище клише – три, показания вашей прислуги в Ницце, а также владельца склада фирмы «Константин» – четыре. Всего этого более чем достаточно, чтобы осудить вас за изготовление фальшивых кредитных билетов. Предлагать вам избежать наказания в обмен на какие-либо сведения я не буду – это и не в моей власти, и не соответствует моему желанию. Я предлагаю вам другое – отомстить. А то что же получается? Вы – в Нерчинск, руду добывать, а господин Копытин – заработанные вашими трудами деньги тратить? Это же несправедливо, вы не находите? А у нас против него ничего нет, и без вашей помощи обвинить его не получится. Будет он и дальше на свободе гулять». Смотрю я на Левальда и вижу, что все правильно угадал. Недолго он размышлял, а потом и покаялся, и сотрудничать согласился. Рассказал, что трудился у себя в Курляндии гравером, хорошо зарабатывал, но потом познакомился с одной барышней, и денег, как это водится, стало не хватать. Решил он тогда восполнить эту недостачу, открыв у себя в сарае «филиал» Государственного монетного двора. Быстро попался, быстро был осужден и сослан на Дальний Восток. Отбыв наказание, поклялся больше ничем преступным никогда в жизни не заниматься – уж очень ему на каторге не понравилось. Поселился в Джалинде. А там – чуть с ума не сошел. Вы представляете немца в амурской казачьей станице? Очень несладко там ему приходилось. Да и тосковать он начал. «Я, – говорит, – жил у самой пристани и волей-неволей должен был смотреть на приходившие пароходы, на публику в городской одежде, на дам, на барышень! Смотреть и понимать, что буду лишен возможности жить так, как эти люди, еще много-много лет». В общем, решил Фриц Густавович согрешить в последний раз – сделал себе подложный паспорт и уехал в Благовещенск. Там он поступил в граверную мастерскую и стал зарабатывать деньги на переезд в Россию. Трудился он, как и всякий немец, прилежно, зарабатывал хорошо, поэтому мог позволить себе иной раз и покутить. В ресторане Левальд познакомился с Дунаевским, подружился с ним и по пьяни разболтал о своем прошлом. А через пару дней к нему явился господин Копытин и сделал предложение, от которого Фриц Густовович не смог отказаться. Взамен на обещание молчать Иван Павлович потребовал от господина Левальда наладить производство фальшивых денег. За оказанные услуги Копытин обещал щедро платить и обещание свое сдержал. Левальд ушел из мастерской, перебрался на более дорогую квартиру и в обществе теперь мог представляться мехоторговцем. Ну а чтобы гравер никуда не делся, к нему был приставлен некто Давид Абрамович Рохлин, знакомец Копытина, о котором нам с вами, господа, до настоящего времени ничего не известно. Левальд говорит, что этот Рохлин тоже бывший каторжник и что он страшный человек. Однако предприятие чуть с самого начала не потерпело крах – несмотря на то что изготовленное Фрицем Густавовичем клише практически ничем не отличалось от применяемого в Экспедиции заготовления государственных бумаг, отпечатанные при его помощи двадцатипятирублевые кредитные билеты спутать с настоящими мог разве что ребенок – слишком примитивными были используемое при печатании оборудование и краски, а других в городе было не достать. Тогда Копытин решил открыть «блинную фабрику» за границей. В экспедицию отправились Левальд и его невеста Володко, которая не была осведомлена о преступной деятельности своего суженого; Дунаевский, решивший быстро разбогатеть; его сожительница Саянина, которую Копытин хотел сбагрить подальше от себя; а во Франции к ним присоединился господин Рохлин – верный глаз хозяина этого акционерного общества. В Берлине наши «путешественники» купили необходимые краски и фотографический аппарат. В Париже были приобретены литографический пресс, машина для обрезания бумаги, а также необходимые электрические приборы и слесарные инструменты. Экипировавшись, компания выехала в Ниццу. Ну а дальше вы знаете – первую партию в 450 000 рублей удалось успешно переправить в Благовещенск, и она разошлась по всей Сибири и Дальнему Востоку, не исключая Маньчжурии и Китая. Вторую партию решили реализовать в европейской России – уж очень длительным было путешествие из Парижа в Благовещенск. Для этого Рохлин подыскал в Александрове контрабандиста Нахмана, и тот дал свое согласие наладить сеть сбыта. Но вторую партию фальшивок благодаря вашему покорному слуге провести через границу не удалось. Получив от Рохлина сигнал о провале, Левальд бросился в бега. Другие, оставшиеся на свободе члены шайки затаились. Фриц Густавович мог бы затеряться в Европе и начать новую жизнь, но… У него не было денег. Все фальшивки из второй партии были изъяты полицией, а за первую партию Копытин так с ним и не рассчитался, заявив, что заплатит за все сразу. Поэтому Левальд решил согрешить еще, и вправду в последний раз. В начале апреля он отправил вашему миллионщику телеграмму и сообщил, что готов продолжить сотрудничество, требуя денег на расходы. Теперь гравер был осторожен и своего обратного адреса не сообщал, предлагая осуществить перевод до востребования. По-видимому, к тому времени у Копытина окончательно прошел страх возможного разоблачения, и деньги им были переведены. Левальд стал подыскивать на севере Франции место для организации нового производства. Вот такая вот история.
Едва Кунцевич закончил рассказ, Тараканов спросил:
– Мечислав Николаевич, получается, что у нас опять ничего, кроме слов Левенталя-Левальда, против Копытина нет. А ну как суд этим словам не поверит? Я предлагаю устроить нечто вроде провокации.
Кунцевич ухмыльнулся и перебил:
– Спасибо, молодой человек, что мне, старику, подсказали! Вы, милостивый государь, наверное, думаете, что я преодолел эти десять тысяч верст только для того, чтобы похвастаться вам, как ловко мне удалось расколоть преступника? Так вот, если вы действительно так думаете, то позвольте вас разочаровать. Я прибыл не только за этим. Третьего дня господин Копытин получил от Роберта Ивановича секретное послание, в котором тот сообщает, что изготовил на миллион фальшивок и что эти деньги уже на подходе к Благовещенску. Везет их якобы завербованный Левальдом курьер из наших эмигрантов-анархистов. Роль курьера исполняет господин Игнатьев, надзиратель столичной сыскной полиции. В его багаже – изъятые в Париже сторублевки, я забрал их у Шабельского под честное слово. Явиться в Благовещенск Игнатьев должен послезавтра с пароходом «Джон Коккерил». Я же прибыл вперед – содействия местной полиции поискать. Поэтому нам с вами, господа, надобно хорошенько подготовиться и взять Копытина с поличным, да так взять, чтобы потом он на суде не отвертелся. Для этого из департамента здешнему губернатору послана секретная телеграмма о моих широких полномочиях и с просьбой оказать полное содействие. Ну что, будете содействовать? – спросил он, уже обращаясь к одному Колмакову.
– Рад стараться, ваше высокоблагородие! – гаркнул тот.
– Ай, оставьте, оставьте, я этого не люблю. Зовите меня Мечиславом Николаевичем. А план мой таков…
Копытин лично явился встречать пароход. Не мог усидеть дома, дожидаясь долгожданной посылки, уж очень много денег вез ему курьер! Поэтому еще за полчаса до прибытия парохода на пристани остановился автомобиль миллионщика, который сопровождало четверо ингушей на жеребцах-красавцах.
Игнатьев вышел на берег, помахивая тросточкой и держа в руках маленький дорожный саквояж.
Он подошел к Копытину, представился и обменялся с ним условными фразами.
– А деньги где?
– В багаж сдал.
– Что! Вы с ума сошли!
– Вовсе нет, господин Копытин. И не надо кричать. Я несколько лет контрабандой занимаюсь, нелегальную литературу через границу вожу и ни разу не попался. В отличие от ваших агентов. Поэтому знаю, что делаю. По-вашему, мне надо было двухпудовый чемодан с собою в каюту поместить? Чтобы все на меня пялились, а воры пароходные его содержимым заинтересовались? Чемоданчик я взял самый что ни на есть простенький, с замочками, которые дамской булавкой можно открыть. Да и внутри у него дрянь всякая – книжки по химии и физике да еще на немецком языке. Все таможенные чиновники, коих я на пути своем встретил предостаточно, только чемодан открывали, сразу захлопывали. Никому книги нынче неинтересны, к сожалению. Ну а денежки ваши – в двойном дне. Все в целости-сохранности. Извольте рассчитаться.
– Вы никаких денег не получите, пока я своими глазами не увижу груз.
– Тогда поднимайте верх у вашего авто. Вон матрос мой чемодан тащит.
Игнатьев замахал рукой:
– Эй, любезный, давай-ка сюда.
Чемодан, и вправду оказавшийся довольно тяжелым, был помещен в автомобиль, у которого уже был поднят верх. Игнатьев залез следом. Через несколько минут он, захлопывая крышку саквояжа и довольно улыбаясь, вылез обратно.
– Честь имею кланяться.
– Вы сейчас куда? Может, отобедаем? – спросил Копытин.
– Благодарю покорно. Мне не до обедов. Устал как собака. С вашего позволения, я в гостиницу, высплюсь как следует, а вечером буду у вас, обсудим наше дальнейшее сотрудничество.
– Может, я вас довезу?
– Не извольте беспокоиться! Я хочу прогуляться, почувствовать под ногами твердую почву. Почти три недели пол подо мной шатался – то в поезде, то на пароходе. Пройдусь.
– Ну не смею задерживать, вечером жду!
Автомобиль миллионщика затарахтел, но не успел тронуться с места, как около него как из-под земли вырос околоточный.
– Осади! – крикнул он шоферу.
– Что? Что такое? – Иван Павлович открыл заднюю дверь. – Ты кто?
– Околоточный надзиратель Вдовин. Это ваше авто?
– Кто? Вдовин? Ты что, Вдовин, сдурел? Ты пошто мне ехать мешаешь? Служить надоело?
– Никак нет-с, господин Копытин. А только служба как раз и вынуждает меня вас останавливать. Жалоба на вас поступила. Мещанин Косоротов жалуется, что вы своим автомобилем вчера на него наехали и причинили ему тяжкое увечье.
– Кто жалуется? Косорылов? Да я ему и впрямь рыло скривлю!
– Извольте проехать в участок, господин пристав ждут-с.
– В участок? Да ты в своем ли уме, околоточный? Если у пристава ко мне вопросы, пусть он ко мне и идет, а мне в участке делать нечего.
– Я человек маленький, господин Копытин, а только пристав мне приказал непременно вас к нему доставить. Его благородие мне так и сказали: «Начнет господин Копытин ругаться, так ты, Вдовин, его ругани не бойся, а в участок непременно доставь». Так что, честью прошу, будьте любезны – в участок.
– Как фамилия пристава?
– Таманов.
– Так передай своему приставу, что завтра вы с ним будете себе место искать. И не найдете никогда. Не поеду в участок, уйди от греха от машины. Эй, Иса!
Один из ингушей спрыгнул с коня и не спеша пошел в сторону надзирателя. Но Вдовин, к удивлению миллионщика, не ретировался, а вытащил из кобуры револьвер и засвистел в свисток. Тут же послышался цокот копыт, и купец увидел, что со всех сторон к автомобилю скачут казаки. Ингуши вытащили из чересседельных сумок свои карабины. Обстановка на пристани накалилась.
– И охота вам, господин Копытин, из-за пустяков дело до стрельбы доводить? – Лицо околоточного было белее его летнего кителя. – Нет бы ладком да рядком в участок проехали, разобрались бы по-хорошему, а вы эвон что устроили!
Копытин же был красным как рак.
– Я тебя со свету сживу. А пристава твоего… Я даже не знаю, что я с ним сделаю… Поехали, куда там тебе надо!
– Вот сразу бы так. Только сначала ингуши ваши пусть разоружатся и казакам оружие передадут. А я в автомобиль ваш сяду, чтобы вы по дороге не передумали и домой не свернули.
– Не боись! Не сверну. Я очень хочу твоего пристава увидеть и сказать ему кое-что. Ингуши мои своего оружия не отдадут, они сзади поедут. А ты садись, садись.
– Это как же, не отдадут, Иван Павлович? Они что, властям будут сопротивляться?
Копытин обернулся на голос. У автомобиля стоял чиновник в мундире с петлицами помощника полицмейстера и с погонами коллежского регистратора[51]51
Начальнику сыскного отделения в Благовещенске полагался именно такой мундир.
[Закрыть]. Грудь полицейского украшали Владимир четвертой степени, три знака отличия военного ордена и аннинская медаль. Казаки окружили машину полукольцом, направив на купца и его нукеров стволы карабинов. Иван Павлович глянул на своих ингушей, не опускавших оружия, на секунду задумался, потом плюнул и приказал им опустить винтовки.
Особняк Копытина находился в самом центре города – на углу Графской и Зейской – и представлял собой двухэтажный каменный дом, со всех сторон окруженный глухим деревянным забором в сажень высотой. Дворник, увидев хозяйскую машину, сноровисто распахнул ворота, и автомобиль шустро вкатился во двор. Вот только вылез из него не хозяин – с шоферского места выпрыгнул субтильный молодой человек в хорошем костюме и шляпе, а с заднего сиденья – околоточный и полицейский чиновник. Околоточный бросился к оторопевшему дворнику и, пригрозив ему револьвером, велел не закрывать ворота. Во двор влетел конный отряд из десятка казаков, за ними вбежали несколько мужчин в партикулярном платье. Казаки оцепили дом, а полицейские и люди в штатском бросились внутрь помещения.
Саянину они нашли на втором этаже – экс-певица сидела на плюшевом диване у ломберного стола и держала дымящуюся чашку кофе. На столике стояла машинка для лото, лежали карточки и фишки.
– Добрый день, мадам, разрешите представиться – начальник сыскного отделения коллежский регистратор Колмаков. А где же ваш партнер по игре?
Не успел Лука Дмитриевич закончить фразу, как с улицы послышался винтовочный выстрел, потом еще один, потом еще. Сыщики бросились к окнам.
– Что там у вас? – крикнул коллежский регистратор, наполовину высунувшись из окна.
– Кажись, убег, ваше благородие, – ответил снизу казачий приказный. – Мишке прямо на голову свалился, потом через забор сиганул, и нет его.
– У, олухи! – зарычал Колмаков. – Неужели не зацепили?
– А Бог его знает! Можа, зацепили, а можа, нет. Ловок он, черт. – Приказный говорил совершенно спокойным и безразличным голосом. Результаты полицейской операции казачков волновали мало.
По ту сторону забора нашли кровавые пятна, видимо, чья-то пуля все-таки достигла цели. Чемодан с нереализованными фальшивыми сторублевками хозяин далеко не прятал – он лежал под его кроватью. Видимо, за полгода, прошедшие с момента задержания Дунаевского, Копытин совершенно успокоился. По этой же причине с лесной заимки в Благовещенск вернулась и Саянина. А убежавшим от казаков неизвестным мог быть только Давид Абрамович Рохлин.
Его следов пока найти не удалось. Полицмейстер, которого Кунцевич, пользуясь положением столичного ревизора с чрезвычайными полномочиями, объявил чуть ли не пособником бандитов, из кожи вон лез, стараясь реабилитироваться. Он проявил недюжинную энергию и способности, велел всем чинам благовещенской полиции выучить приметы разыскиваемого наизусть и хватать любого мало-мальски похожего. Участки наполнились пятидесятилетними мужчинами, которых черт надоумил сбрить усы и бороду. Их пачками доставляли в арестный дом на опознание Саяниной и Лещинскому. Околоточные и городовые шерстили городские притоны, надзиратели Колмакова напрягли свою агентуру. Был организован строгий контроль на пристанях, после чего полицмейстер побожился, что Рохлин ни вверх, ни вниз по Амуру уплыть не сможет. Однако и без пароходов путей из города хватало – можно было податься в тайгу, уйти на лодке на китайскую сторону или вверх по Зее. Несмотря на все принятые меры, надежды на скорую поимку Давида Абрамовича таяли.
Саянину допрашивал Кунцевич, и через полчаса любезной беседы довел ее до полного сознания. Певица плакала у него на плече и так подробно обо всем рассказывала, что ее иногда приходилось перебивать.
К удивлению Тараканова, Копытин тоже долго не продержался. С пристани его повезли не в участок, а на угол Иркутской и Благовещенской – в полицейское управление города. После того как полицмейстер демонстративно не подал ему руки и отвернулся, Иван Павлович начал говорить.
И Саянина, и Копытин полностью подтвердили рассказ Левальда-Левенталя. После того как Дунаевский рассказал купцу о беглом поселенце-гравере, благовещенский миллионщик решил прибавить к своим миллионам еще парочку. Левенталь так быстро поддался на шантаж, будто давным-давно ждал подобного предложения. Единственное, в чем купец никак не желал сознаваться, – это в организации убийства балалаечника и покушения на Тараканова.
– Ни сном ни духом я про то не знал, вашество, вот вам крест святой! – истово осеняя себя крестным знамением, божился купец, подобострастно глядя на Кунцевича. – Ни сном ни духом! Да разве ж я стал бы! Я ж Емелькину игру оченно любил, часами мог слушать! У меня батюшка, царство ему небесное, так же играл. Бывало, сядет на завалинку, как начнет тренькать, так вся деревня у нашей избы собирается.
– Вы про своего папашу потом мне расскажете, а сейчас извольте ответить, кто таков ваш приятель господин Рохлин?
Копытин мигом замолчал. Лицо его помрачнело.
– Он, он это, аспид, все устроил, Давидка, черт его унеси! Господи, чего мне дураку не хватало, зачем я этого жида послушал!
– Расскажите про Давида Абрамовича поподробнее, пожалуйста.
Но купец замкнулся и ничего путного про Рохлина не рассказал. Утверждал, что познакомился с ним случайно, несколько лет назад в каком-то саду в Петербурге, когда ездил туда свататься. По повадкам было видно, что человек этот бедовый, жизнью битый, при деньгах. В позапрошлом году перед самым закрытием навигации Рохлин неожиданно появился в Благовещенске и попросил пустить его пожить на некоторое время. Копытин согласился – Давид Абрамович и винтил[52]52
Винт – популярная в то время карточная игра.
[Закрыть] прекрасно, и выпить был не дурак, и анекдотов знал множество – не приживала, а подарок для скучающего в захолустье миллионера. К тому же по своим счетам нежданный гость всегда платил сам. Якобы именно он предложил организовать производство поддельных кредитных билетов, а когда в Благовещенске это сделать не удалось – предложил перенести «фабрику» за границу. В Париж он отправился первым, чтобы освоиться и сделать заказы на необходимое оборудование, список которого ему предоставил Левальд. Деньги продавали как в Сибири, так и в Мачжурии, Иван Павлович назвал несколько фамилий оптовых сбытчиков. После провала Дунаевского в Александрове компания притаилась: сбыт фальшивок приостановили, Рохлин и Саянина спрятались на одной из копытинских таежных дач.
По глазам Копытина было видно, что про Рохлина он знает гораздо больше, чем рассказывает, но Кунцевич решил события не торопить, отправил купца в камеру и вернулся к допросу певицы:
– Расскажите мне про господина Рохлина, Наталья Патрикеевна.
Певица опустила глаза:
– Я про него мало что знаю.
– Наталья Патрикеевна, не надо со мной играть! До этого вы были вполне откровенны, так зачем теперь начинать юлить? Зачем ухудшать свое и без того плохое положение?
Саянина сидела, вжав голову в плечи.
– Я не юлю, я и вправду с ним плохо знакома.
– Ну что ж, не хотите говорить, не говорите. Хотя какой смысл вам запираться? Какой смысл страдать за другого человека? В ближайшее время мы отправимся в Первопрестольную, ведь именно там проводится следствие по вашему делу. Ехать до Москвы две с лишним недели. И это время можно провести по-разному: или в каюте и купе второго класса, или в арестантской теплушке. Вам как предпочтительнее?
Певица умоляюще посмотрела на Кунцевича. Ее глаза наполнились слезами.
– Ну, ну, будет! Я же не зверь, постараюсь обеспечить вам комфортное путешествие. Но только и вы должны быть со мною откровенны.
– Это страшный человек, Мечислав Николаевич, страшный! Если он узнает, что я про него сболтнула лишнего, он меня убьет!
– Откуда же ему узнать? Вы же ему не скажете? А я тем более.
Наталья Патрикеевна подумала-подумала и рассказала все, что ей было известно о господине Рохлине.
Оказалось, что Давид Абрамович имел над миллионщиком какую-то непонятную власть. Явился в его дом незваным гостем, а вел себя – как хозяин. Спал до полудня, днем ходил по магазинам, а вечерами кутил в ресторанах, а Копытин ни слова ему поперек не говорил, только успевал счета оплачивать.
– И не Давид он никакой, не Абрамыч! – выпалила вдруг Саянина. Выпалила и тут же осеклась.
– Это почему же вы так решили? – не дал ей опомниться Кунцевич.
Наталья Патрикеевна отвела глаза в сторону и опять заплакала:
– Была я с ним… – Певица запнулась. – Елда… елда у него не как у жидов, не обрезанная. И еще: у них с Иваном наколки одинаковые, вот здесь, – Саянина показала на правое предплечье.
Кунцевич вернулся к Копытину, велел ему снять пиджак и сорочку, долго разглядывал татуировку, а потом приказал фотографу сыскного отделения сфотографировать ее.
– Ну-с, друзья, – сказал он Тараканову и Колмакову, разглядывая свежеотпечатанный снимок, – дело с каждым часом становится все запутаннее и запутаннее. Перед нами ясный, отчетливый знак Карийской каторги. Выходит, Иван Палыч и Давид Абрамыч в свое время отбывали там наказание. А коль лже-Рохлин так успешно шантажирует господина Копытина, то получается, что последний покинул место отсидки вопреки действующим узаконениям, сказать проще – убежал. Я его, конечно, про это обстоятельство сейчас попытаю, но боюсь, успеха не достигну.
– А зачем пытать? – удивился Тараканов. – Дактилоскопируем Копытина, бертильонируем, пошлем карточки в регистрационные бюро тюремного ведомства и родного департамента и узнаем его личность!
– Вот что значит начать службу в век технического прогресса и научных методов ведения сыска! – усмехнулся Кунцевич. – Вы, молодой человек, наверное, считаете, что современные системы регистрации преступного элемента были изобретены в позапрошлое царствование? Тогда я вынужден вас разочаровать – Копытин, или как там его, в Благовещенске уже лет двадцать жительствует, стало быть, и с каторги он убежал не раньше этого срока, а тогда бертильонаж в зачаточном состоянии находился и только в столицах применялся, а уж про дактилоскопию и слыхом не слыхали. К тому же Карийская каторга уже почти пятнадцать лет как ликвидирована, и архив ее, скорее всего, мыши давно съели. Но попытка не пытка, я направлю запросы куда только можно. Но уже из Москвы. Лука Дмитриевич, распорядитесь билетами на завтрашний пароход до Сретенска и скажите полицмейстеру, чтобы он велел приставам похожих на Рохлина задержанных в первую очередь по татуировке проверять, тем более что всех, кому его личность была известна, я скоро отсюда увезу. Сегодня к вечеру мы должны успеть оформить дознание, а завтра отбудем в родные палестины. Госпожа Саянина поедет с нами, я ей на этот счет слово дал, ну а остальных отправим в Первопрестольную по этапу, губернатор обещал помочь с конвоем. Я сейчас постановление об аресте Гуля выпишу, его тоже в Москву отправим. Может быть, Шабельский его и отпустит за неимением улик, но месяцок-другой этот оборотень в погонах каторжного хлебушка покушает, авось урок ему впрок пойдет, перестанет своих предавать. Интересный, однако, у нас этап получится – обычно из России в Сибирь злодеев возят, а мы – в обратную сторону.
– А как же Рохлин? – спросил Тараканов.
– А что Рохлин? – удивился Кунцевич. – Оставим господина Рохлина заботам Луки Дмитриевича, он сыщик способный, небось поймает необрезанного Давида Абрамовича. Или у вас какие сомнения на этот счет?
– Сыщицкие способности господина Колмакова у меня вызывают не сомнения, а только восхищение, ваше высокоблагородие, но… Разрешите остаться и закончить ликвидацию шайки!
– Вы что, по дому не скучаете?
– Скучаю.
– Тогда чего же?
– Хочу должок Давиду Абрамычу отдать.
– Вы про то, что он ваше отравление организовал? Вы, простите, не из кавказцев?
Тараканов удивился:
– Нет, мы тульские.
– Тогда отчего про кровную месть вспомнили?
Несколько часов назад Осип Григорьевич заглянул в «Россию». Дверь в номер Розы была открыта, певица с помощью горничной упаковывала вещи. Увидев сыщика, фрейлейн попросила прислугу удалиться, потом закрыла дверь и бухнулась перед Таракановым на колени:
– Прости меня, Людвиг, прости, если сможешь! Не выдержала я…
– Они тебя били? – удивился коллежский секретарь.
Певица ухмыльнулась, задрала рукав платья, и Тараканов увидел много-много темных точек у нее на запястье.
