Текст книги "Ретро-Детектив-4. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Георгий Персиков

Соавторы: Иван Погонин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 142 страниц)

– Не было у меня никакой шубы, врет Почечуев.

– А с чего ему врать? Вы же незнакомы?

– Ошибся, знакомы мы. Денег он мне должен, вот и хочет меня на каторгу отправить, чтобы долг не отдавать.

– Это как же так получилось, что купец второй гильдии Спиридону-повороту задолжал?

– В карты проигрался.

– В винт?

– Зачем в винт, в стуколку.

– Изволь, пусть будет по-твоему. Только… Сколько можно в стуколку проиграть? Пять рублей? Десять? Сто? Из-за ста рублей он тебя хочет на Сахалин отправить? Не верится мне что-то. Все твои ответы на ребячий лепет похожи. По отдельности они, может быть, хороши, а вот в совокупности… Ведь доказательства суд рассматривает в совокупности. Показания сына убиенного Егора о том, что среди прочего была похищена шуба с зеленым воротником, – раз. Показания Николаева о том, что он говорил тебе о Симанове – два. Билеты на поезд в твоем пальто – три, показания Фишмана, что именно ты принес шубу в его квартиру, – четыре. Ну и наконец, показания Почечуева и портного – это пять и шесть. Крышка тебе, Сема, крышка. Ты знаешь, что с прошлого года в Псковской губернии усиленная охрана? [123]123
  Положение об усиленной охране давало право руководителям тех регионов, где оно действовало, передавать дела о некоторых категориях преступлений в военные суды, которые в качестве меры наказания могли назначить смертную казнь. Гражданский суд такого наказания назначить не мог, и даже за убийство девяти человек Васильеву грозила только бессрочная каторга.


[Закрыть] Военный суд тебя будет судить. Тебя повесят.

Васильев сжал зубы и заиграл желваками:

– А коли сознаюсь, не повесят?

– Повинную голову меч не сечет.

– А есть ли у тебя, барин, закурить?

Кунцевич достал из ящика стола коробку дорогих папирос и протянул арестованному. Тот с наслаждением затянулся и молчал до тех пор, пока не докурил папиросу до гильзы. Потом решительно раздавил окурок в пепельнице и сказал:

– Пусть вешают. Не знаю ничего.

Мечислав Николаевич хотел было его ударить, но вместо этого позвонил и приказал явившемуся городовому отвести рыжего в камеру.

Шереметевский смотрел в окно на Офицерскую. По противоположной стороне улицы бонна вела двух закутанных в платки малышей. Один шел смирно, а другой упрямился, плакал и идти не желал. В конце концов няньке пришлось взять его на руки. Увидев это, заплакал второй малыш. Леонид Алексеевич отвернулся от окна.

– Не хотелось, чтобы эти дьяволы отвертелись, – сказал он Кунцевичу.

– Васильев, пожалуй, не отвертится. А вот против Царева с Ермаком у нас ничего нет. Не сознаются – отделаются сроком за побег и возвращением в каторгу.

– Родства не помнящих разговорили?

– Пока нет, но они, по всей видимости, к убийствам в Поповщине не причастны. У меня вообще сложилось впечатление, что мы их вместе с Ермаком и его компанией случайно зацепили. У Фишмана они не жили, да и по повадкам – не из гайменников.

– Кстати, а что, Фишман не стал откровеннее?

– Какое там! Наоборот, он уже сто раз, наверное, пожалел, что дал показания. Теперь говорит, что точно не помнит, кто из жильцов какое пальто носил, и вообще сомневается, что это вещи задержанных.

– Извозчик?

– Иванов молчит, боится каторжных пуще нас.

– Та-а-ак. Колотить их не пробовали?

– Царева с Васильевым били, без толку. Их столько раз колотили, что они наших кулаков уже не боятся. А Ермака никто из надзирателей бить не решается.

– Не решаются… Что делать предлагаете?

Кунцевич посмотрел в окно. Няньке наконец удалось справиться с ребятами, и они втроем, взявшись за руки, направились в сторону театра.

– Мне надо в Кронштадт съездить, Леонид Алексеевич.

Глава 6

Пристав 2-го участка Купеческой части города Кронштадта коллежский асессор Великосельский Ермака вспомнил сразу:

– Ну как же, это ж наша знаменитость! У нас, конечно, блата хватает, но все-таки потише, чем в столице. Во всяком случае было. – Пристав закашлялся и приложил к губам платок. – Так что такой ухарь, как Павлушка, на виду. Ему сколько сейчас, лет сорок?

– Тридцать восемь.

– Я без малого двадцать лет в здешней полиции служу и весь этот срок Ермака знаю. Начинал он с того, что у Докового адмиралтейства обывателям карманы проверял, но быстро попался, отсидел и стал умней. Хипесом занялся – с лахудрой своей, Тамаркой, иноземных матросов обчищал. Зацепит его Тома какого-нибудь пьяного Джона или Гарри у кабака, отведет к себе на квартиру, Пашка – тут как тут. Представлялся ревнивым мужем и обирал несчастного «туриста» до нитки. Из иностранцев почти никто и не жаловался – считали, что сами виноваты, ну а тех, кто к нам приходил, мы сами жаловаться отговаривали – сегодня он жалобу написал, а завтра уплыл его корабль в родную Англию – ни допросить его повторно, ни опознания провести, ни очной ставки, ни на суд вызвать. Но все-таки как-то попались они. Утащили у одного матросика 50 фунтов, что по курсу более трехсот рублей [124]124
  Тогдашнее уголовное законодательство предусматривало более серьезную ответственность за кражу на суммы свыше 300 рублей.


[Закрыть]. Павлуша на полтора года в арестантские загремел, ну а Тамаре всего полгода прописали – ребятенок при ней малолетний находился, Пашкин незаконнорожденный. А когда Ермак освободился, то узнал, что Тома его особо не ждала. Хватанул Паша лишнего и решил поучить свою бабу, да так поучил, что забил до смерти. Его опять судили, признали виноватым в нанесении увечий в запальчивости и раздражении и присудили к трем годам арестантских отделений. После этого он как с цепи сорвался. Вышел, сколотил шайку и начал гранды мастырить, правда, не у нас, а в столице, там сподручнее. Ну и допрыгался до каторги.

– Ребенок, значит, у него есть… Сын, дочка?

– Сынок… Сысой Палыч. Весь в папашу. Удивляться не приходится – не растут на осинке апельсинки. Он еще в приюте воровать начал. Правда, в последнее время присмирел. Дядька у него, брат матери, свою слесарную мастерскую имеет, где-то на Ваське, и вроде как прибрал племянничка к рукам. Я Сысоя недавно видел, трезвый, одет чисто, с мамзелью какой-то по Княжеской дефилировал. Мамзель по виду из интеллигентных, не лахудра.

– А как Ермак к своему отпрыску относится?

– Что удивительно, души в нем не чает. Он за него-то Тамарку и порешил – та с хахалем укатила, а Сысойку одного оставила, малой чуть с голоду не окочурился, христарадничал у Собора.

Кунцевич задумчиво почесал подбородок и спросил пристава:

– Как у его дядюшки, говорите, фамилия?

Всю дорогу до Питера, пока ехал и в омнибусе, и в поезде, и в вагоне конки, в душе у Мечислава Николаевича долг боролся с совестью. В надзирательской он перечитал протокол осмотра избы Симанова, вспомнил про оклад чиновника для поручений, и долг победил.

Он поехал на Шпалерную [125]125
  Там тогда находился ДОПР – дом предварительного заключения, аналог нынешнего СИЗО.


[Закрыть] и сначала вызвал к себе одного из непомнящих родства, – того самого, у которого нашли портсигар, и долго, более часу, с ним разговаривал. Отправив, наконец, арестованного в камеру, он велел привести Ермака. Для общения с Демьяновым Кунцевич выбрал не допросный кабинет, а камеру для свиданий. Это было довольно большое помещение, перегороженное пополам сплошной железной решеткой. Каждая из образовавшихся половин комнаты имела свой вход – в одну дверь заходили вольные родственники сидельцев, в другую заводили самих обитателей ДОПРа. Решетка полностью исключала телесный контакт между ними, на что и рассчитывал Мечислав Николаевич.

Ермак вошел в камеру, высоко подняв голову и расправив плечи, широким шагом хозяина и сразу же, не спросив разрешения, уселся на привинченный к полу табурет. Приведший его тюремщик не сделал Демьянову никакого замечания и сразу же вышел, заперев за собой дверь.

– О! Собутыльничек явился! – хмыкнул Павлушка, увидев сыскного надзирателя. – А я, сюда идучи, всю голову изломал – кто это ко мне на свиданьице пожаловал? Почему не в допросной разговор разговариваем? Али боитесь меня?

– Признаться честно, опасаюсь. Нрав у тебя больно горячий, а от тех известий, которые я хочу тебе сообщить, и у самого спокойного человека кровь в голову может ударить.

– Это чего ж такого вы мне сказать хотите? – В глазах арестованного блеснул и тут же погас огонек.

– А вот слушай. У одного из твоих товарищей, с которыми мы на Заставской водку с пивом пили, при обыске портсигар нашли. Вещичка эта темная – ее две недели назад с гранда взяли. Взяли у одного действительного статского. Его не только ограбили, его еще и на машинку брали! [126]126
  Брать на машинку – душить (жарг. начала XIX в.).


[Закрыть] Так вот, дружок твой мне только что сознался, что портсигар этот Сысой Лоскутов тырил.

Даже при тусклом освещении в камере сразу стало заметно, как побелело лицо у Демьянова:

– Ты чего гонишь, борзой, какой Сысой Лоскутов? Мой Сысойка по-честному живет, он у дядьки слесарит! А тот жиган [127]127
  Жиганами в то время называли тюремный пролетариат, лиц, не пользующихся у блата уважением, нищих.


[Закрыть], что тебе про моего сына трепал, он вообще не из моего шитваса [128]128
  Шитвас – небольшая шайка (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть], ни я его не знаю, ни он меня. Ты давай его сюда, я его в пузырек загоню [129]129
  Загонять в пузырек – уличать во лжи (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть], а потом затемню [130]130
  Затемнить – убить, ударив чем-нибудь тяжелым по голове (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть]!

– Трепал, не трепал этот жиган, а показания дал. – Кунцевич похлопал себя по карману. – Я твоего сына сегодня потерпевшему покажу, авось он его опознает. И поедет Сысойка не к дяде на поруки [131]131
  Здесь Кунцевич каламбурит – «к дяде на поруки» – в арестантские роты.


[Закрыть], а на самую что ни на есть каторгу. А он не весовой [132]132
  Весовой – авторитетный заключенный (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть], как ты, он голец [133]133
  Голец – то же, что и оголец – новичок в преступной среде (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть]. Как каторга его примет? Вдруг маргариткой [134]134
  Маргаритка – пассивный педераст, опущенный (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть] сделает? А я ведь этому и посодействовать могу…

Демьянов схватился руками за решетку и тряхнул ее с такой силой, что она зашаталась:

– Ах ты черт легавый! Я тебе горло перегрызу!

– Ты сначала эту решетку перегрызи, – сказал, тоже побледнев, сыскной надзиратель. – Не хочешь, чтобы твоему Сысою очко проткнули, рассказывай про Симанова. Завтра утром к тебе следователь придет, формально допрашивать, если ты ему про то, как семью в Поповщине вырезал, не расскажешь, вечером твой сын в Спасской части сидеть будет. Там его и отжурлят [135]135
  Журлить – совершать акт мужеложства (жарг. конца XIX в.).


[Закрыть].

После того, как Васильеву и Цареву зачитали протокол допроса их главаря, они начали рассказывать, словно стараясь обогнать друг друга. Шереметевский освободил от занятий самого бойкого писца, обладавшего навыками стенографии, чтобы тот не упустил из их рассказа ни одного слова.

Через несколько дней начальник сыскной лично диктовал канцелярскому служителю Шварцу акт дознания:

«В ноябре прошлого года, в то время, когда Васильев содержался в Спасской части под арестом, арестанты, в числе коих были крестьяне Михайловской волости Николаев, Андреев и Богданов, беседовали между собою о богачах, у которых можно было бы поживиться деньгами. Николаев, между прочим, сообщил, что в деревне Поповщине, Порховского уезда, живет богатый крестьянин, торговец льном Симанов, ранее державший его, Николаева, в работниках, что он человек старого закала и что деньги поэтому у него хранятся в избе, в железном сундуке, который нетрудно взять. С этого времени у Васильева начало созревать намерение ограбить Симанова. По окончании 26 декабря срока ареста, Васильев был отправлен этапом в Рязанскую губернию, но оттуда немедленно возвратился в Санкт-Петербург. Здесь он встретился с бежавшими с каторги Павлом Демьяновым, по кличке Павлушка-Ермак (ранее ему знакомым), и Владимиром Царевым и поделился с ними мыслями об ограблении Симанова. Вместе они стали обсуждать план задуманного преступления. Их сговор происходил на квартире рабочего Солнцева, проживающего по Петергофскому шоссе, в д. № 58.

16 или 17 января, Васильев и Царев, переодевшись приказчиками, отправились на станцию Дно, чтобы разведать обстановку. Прибыв к Симанову, они завели с ним разговор о покупке льна, а сами внимательно осмотрели его избу. Выведав все, что им было нужно, они объявили хозяину, что для окончательных переговоров приедут с купцом, и отправились восвояси. 23 января на станцию Дно они прибыли уже втроем – Васильев, Царев и вместе с ними Ермак; при них было два молотка и самодельный кинжал. Подрядив извозчика Иванова, они отправились к Симанову. Был уже поздний вечер, когда они прибыли к нему и опять стали вести переговоры насчет льна. Симанов угостил их чаем и ужином и предложил им переночевать. С чердака хозяева достали перину, на которую и легли спать все трое приезжих. Огонь был потушен, и через несколько времени все, кроме преступников, заснули. Первым поднялся Васильев. Он взял из-под лавки, на которой спала сноха старика Симанова, ранее замеченный им топор и ударил ее топором по виску. В то же время поднялись Демьянов и Царев, которые связали старших Симановых, а потом стали наносить их внукам удары молотком и кинжалом без разбора, кому попало. Поднялся страшный крик, и стали раздаваться мольбы о пощаде, но пощады никому не давалось. В избе было темно. Васильев зажег потом лампу и увидел, что невестка Симанова еще сидела с разбитой головой. Ударом топора по голове он покончил с ней, и она, мертвая, повалилась на пол. Царев убивал в то время кинжалом малолетних детей; так, бывшему в люльке 9-месячному ребенку он четыре раза вонзил кинжал в тело, пронзив его насквозь. После этого Ермак и Царев стали пытать стариков Симановых, вопрошая у них, где еще, кроме сундука, спрятаны деньги и иные ценности. Они жгли им пятки, кололи кинжалом, наносили удары. Все это зверство продолжалось с полчаса. Старики молчали, что привело бандитов в бешенство, и они выкололи им глаза, а потом Васильев нанес Ивану Симанову удар обухом топора по голове…»

Заметив, что стук «ремингтона» прекратился, Шереметевский оглянулся на Шварца. Тот прислонился к стене и безвольно опустил голову.

– Иван Карлович, что с вами? Эй, Тихон! – крикнул начальник служителю. – Срочно беги за фельдшером.

Когда служитель убежал, Шереметевский набрал в рот воды из графина и прыснул на Шварца. Тот стал подавать признаки жизни. Прибежавший фельдшер, велев открыть окно, развязал ремингтонисту галстук и стал совать ему под нос дурно пахнущую ватку. Наконец Шварц окончательно пришел в себя.

– Что же это вы, любезный, размякли? – укоризненно покачал головой Леонид Алексеевич. – А третьего дня просили меня в надзиратели вас определить! Какой же из вас надзиратель? Надзирателям трупы взаправду видеть приходится, а вы от одного их описания чувств лишаетесь! Сидите уж на своем месте. Полегчало вам? Тогда давайте продолжать, там более ничего страшного не будет.

Сконфуженный Шварц щелкнул кареткой. Шереметевский вновь начал диктовать:

«Убив всех Симановых, хищники вынесли из избы железный сундук, в котором, по словам Николаева, должны были храниться деньги. В конюшне убийцы выбрали одну из шести лошадей, запрягли ее в сани, взвалили на них сундук, после чего поехали на станцию Дно. Поезд отходил в 6 часов утра, и потому они сильно торопились. Не доезжая до станции полторы версты, они остановились, сняли с саней сундук и, отнеся его в сторону, закопали в снег. Оставив затем лошадь на произвол судьбы, они поспешили на станцию. Через два дня на станцию Дно заехал Солнцев понаведаться, что говорят об убийстве; через несколько дней он вновь поехал туда уже с Васильевым, который сбрил бороду и переоделся в другую одежду. Они взяли с собою мешок, два зубила и свечку. Ночью они разыскали сундук, с помощью зубил открыли его и, при зажженной свечке, стали рассматривать его содержимое. По словам Васильева, денег оказалось всего 195 рублей, которые они и взяли, а две сберегательные книжки и разные документы оставили в сундуке. Оттащив сундук со старого места шагов на 70, они снова зарыли его в снег. В ходе дознания Васильев изъявил желание показать место, где они зарыли сундук. Для проверки его показаний мною на станцию Дно были отправлены полицейские надзиратели Кунцевич, Абакумов и Клейн. Сундук чинами вверенной мне полиции действительно был найден в присутствии понятых в том месте, которое указал Васильев. По факту обнаружения сундука, в соответствии с требованиями ст. 258 Устав. Угол. судопроизводства составлен надлежащий протокол, который к настоящему акту прилагается. По делу задержаны и содержатся под стражею Васильев, Царев, Демьянов (по кличке Ермак), Солнцев, Николаев, которые все, за исключением Солнцева, не признающего себя ни в чем виновным, сознались в том, какое каждый из них принимал участие в данном убийстве.

Дознание по этому делу производилось под моим личным наблюдением.

Начальник С.‐Петербургской Сыскной Полиции надворный советник Л. А. Шереметевский».

Через месяц Кунцевич, поглощенный мыслями о новом розыске, зашел в отхожее место. На конвой у дверей он не обратил внимания.

У ватерклозета стоял… Демьянов.

– Ну здорово, собутыльничек! – рявкнул каторжник и схватил сыскного надзирателя за горло.

Как потом выяснилось, Демьянова привели в сыскную фотографировать. Как особо опасный, арестованный был в кандалах. Конвоиры, зная, что в цепях далеко не убежишь, проявили излишнюю тактичность и отпустили убийцу справлять малую нужду без присмотра.

Кандалы-то и спасли жизнь Мечиславу Николаевичу. Надзиратель, уже теряя сознание, схватился руками за обе ножные цепи арестованного и резко дернул. Демьянов упал.

– Конвой! – сначала захрипел, а потом заорал Кунцевич.

Года два назад агент сыскного отделения и трое городовых пытались задержать карманного вора. Тот оказался парнем крепким, разметал полицейских по улице и скрылся. После этого градоначальник издал приказ о том, чтобы всякий нижний чин столичной полиции прошел курс обучения приемам борьбы. Сыскных небольшими партиями стали отправлять в полицейский резерв. Уделить много времени этой премудрости не получилось – у сыщиков и без учебы дел было выше крыши, но пару занятий Мечислав Николаевич посетил. На одном из них невысокий господин в партикулярном платье объяснял, как справиться с арестованным, закованным в кандалы.

– Хватаете обеими руками за цепи и резко дергаете! Только непременно сразу за две цепи! Тогда ни один не устоит, каким бы медведем он ни был. Можете мне поверить, господа!

Сейчас Кунцевич ему поверил.

Еще через месяц Демьянов совершил побег, когда его везли из ДОПРа в камеру судебного следователя.

В середине июля Кунцевича отправили в командировку – в Варшаву, в город детства. Не командировка это была, а одно удовольствие – всего-то и надо было забрать из местного сыскного шнифера Дановского и привезти его в столицу, в распоряжение судебных властей. Мечислав Николаевич представлял, как будет гулять по городу, как поест в каком-нибудь ресторанчике на Маршалковской журека или фляков по-варшавски, а потом выпьет в какой-нибудь кавярне прекрасного варшавского кофе.

Утром он довольно холодно попрощался с Сашенькой, взял приготовленный с вечера саквояж и на извозчике отправился на Варшавский вокзал.

Отношения с женой не ладились. После венчания ее словно подменили. Скромная и непритязательная учительница, которая могла и о музыке с литературой с мужем поговорить, и чулки заштопать, и белье выгладить, превратилась в барыню. Со службы она уволилась, спала до обеда, потребовала завести кухарку и большую часть скромного мужниного заработка стала тратить на наряды. Мечиславу Николаевичу то и дело приходилось ей напоминать, что он не шах персидский и даже не титулярный советник, она опускала глазки, соглашалась, а через день в дверь опять стучался приказчик из галантерейного магазина: «Извольте, сударь, счетик оплатить».

Вагон был новый, разделенный на купе, с длинными диванами, на которых можно было свободно вытянуться во весь рост. Его попутчиками оказалась пожилая супружеская пара варшавян. Они возвращались домой, переполненные впечатлениями о столице. Кунцевич как музыкой наслаждался их мазовецким говором и с удовольствием общался на родном языке. Но вечером дорожная идиллия была прервана – в дверь постучал обер-кондуктор:

– Прошу прощения, вы будете господин Кунцевич?

– Да.

– Вам срочная депеша из Петербурга, извольте получить.

Сыскной надзиратель распечатал конверт телеграммы и прочитал:

«Дановский убит попытке бегству тчк надобность командировки отпала зпт возвращайтесь как можно быстрее тчк Шереметевский».

«Вот и покушал супчика!» – разочарованно подумал Кунцевич. Без пятнадцати пять он вышел на перрон узловой станции Белая.

В Питер возвращался на пригородном, прождав его более часа. Поезд едва ехал, кланяясь каждому полустанку, да еще между Сиверской и Гатчиной пропускал литерный. В столицу прибыл около полуночи, а до дома добрался к половине первого.

Он не стал звонить, зная, что кухарка отпущена, достал ключ и стал нащупывать им замочную скважину. Из-за двери послышался мужской голос. Слов Кунцевич разобрать не мог.

«Демьянов? А что, адресок мой запросто мог узнать – «друзей» у меня хватает».

Кунцевич достал револьвер, взвел курок, перекрестился и потянул дверь на себя. В прихожей никого не было. В кабинете тоже. Голоса доносились из спальни. И голоса совсем не тревожные…

Он так и застыл на пороге спальни с поднятым вверх револьвером в руках. Опомнился, проглотил ком в горле и охрипшим голосом сказал:

– Я попрошу вас, милостивый государь, как можно быстрее покинуть мой дом. Вы, мадам, можете остаться до утра, но утром чтобы ноги вашей здесь не было. Когда устроитесь на новом месте, сообщите мне адрес, я пошлю вам отдельный вид [136]136
  Жена была вписана в паспорт мужа. Для того, чтобы проживать отдельно, ей требовалось получать паспорт на свое имя. Выдавать его или нет, целиком зависело от супруга.


[Закрыть].

Дождавшись ухода Сашенькиного кавалера, он сам ушел из дома и часа три бесцельно бродил по городу, потом пошел в сыскную, составил в надзирательской стулья, лег, укрылся старой шинелью и уснул.

Когда вечером следующего дня он вернулся домой, в квартире не было не только Сашеньки, но и вообще ничего. Она увезла даже начатый кусок мыла из туалетной комнаты.

Кунцевич провел рукой по проступившей на подбородке щетине, посмотрел на несвежие манжеты, вздохнул, вышел на улицу, кликнул извозчика и велел везти его в гостиницу.

На Демьянова вышли через два месяца. Живым взять его даже не пытались – он был буквально изрешечен пулями при задержании.

Васильева и Царева суд приговорил к бессрочной каторге, Солнцев получил восемь лет, Николаева присяжные оправдали.

То ли из-за семейных проблем, то ли из-за служебных у Мечислава Николаевича развилась неврастения [137]137
  Так тогда называли депрессию.


[Закрыть], не помогло даже назначение на должность чиновника для поручений. В мае ему стало совсем плохо, и начальник разрешил взять отпуск. Кунцевич поехал в Варшаву. Хотя город детства и действовал благотворно, большое количество свободного времени на пользу не шло – в голову постоянно лезли дурные мысли. Поняв, что успокоиться окончательно сможет, только если будет занят с утра до вечера, он, не догуляв отпуска, вернулся на службу. В феврале следующего года Духовная консистория дала разрешение на их с Сашенькой развод, при этом ему, как лицу пострадавшему, было разрешено вступить в новый брак. Прочитав решение, Кунцевич ухмыльнулся: «В новый брак? Не дождетесь!»