Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

Поэт

О Вёрноне, двоюродном дяде Джермейн, преждевременно поседевшем, миловидном, с глазами разного цвета, которые приводили ее в восторг (Вёрнон обожал, присев перед ней на корточки, по очереди закрывать глаза – голубой глаз, потом карий, потом опять голубой, а малышка ахала, что-то лепетала и махала кулачками – порой она, переполненная радостью, зажмуривалась и заливалась смехом, а игра становилась все увлекательнее: карий глаз, голубой, карий, голубой, они открывались и закрывались все быстрее, пока по щекам Вёрнона не начинали течь слезы, скатываясь прямо в бороду) – о нем в семье открыто, с чисто бельфлёровской «честностью» говорили, что он разочаровал всех родных, особенно собственного отца; не только потому, что он, очевидно, был неспособен складывать в столбик числа (навык, который Бромвел освоил в двухлетнем возрасте) или участвовать в семейных беседах на такие вечные темы, как процентные ставки, долги, займы, закладные, арендаторы, инвестиции и рыночная стоимость различных активов Бельфлёров; и даже не потому, что он был узкоплечим, рассеянным, вечно извиняющимся холостяком, чье лицо – как однажды в сердцах воскликнула его племянница Иоланда – напоминало кусок старого сыра и чья бесформенная одежда, которую он крайне редко менял, источала запах лука, пота, одиночества и растерянности и гниющих фруктов (он рассовывал по карманам огрызки яблок и груш, апельсиновую и банановую кожуру и даже недоеденные помидоры; обычно он жевал их прямо во время прогулки, сочиняя стихи, которые записывал на клочках бумаги, а их тоже совал в карманы, зачастую не осознавая, что он делает); и не из-за его – как бы поточнее выразиться – чудаковатости (вряд ли он сможет найти себе невесту из знатной или обеспеченной семьи, да и вообще невесту); нет – разочаровывало в нем само его присутствие, само существование.

Разумеется, его родные не использовали подобные слова. Но использовали другие, и довольно часто.

«Помни, что ты Бельфлёр», – раздраженно выговаривал Хайрам Вёрнону, когда тот отправлялся на очередную прогулку (иногда он уходил не дальше кладбища или деревни, а временами обходил кругом все озеро и объявлялся в Бушкилз-Ферри, где, несмотря на всю свою застенчивость – в присутствии других людей, даже родственников, щеки у него розовели, будто обветренные, – принимался декламировать свои новые стихи; случалось это в магазинах, на комбикормовом заводе и даже в какой-нибудь таверне, где собирались работяги с предприятий Бельфлёров). Иногда его поэтическое вдохновение (он утверждал, что ему надиктовывает Господь) настолько захватывало его, что он шел куда глаза глядят и блуждал в дебрях по течению Нотоги или у подножия холмов, причем в самую скверную погоду. Однажды он исчез на семнадцать дней и его разыскивали с собаками; Вёрнон лежал, ослабевший от истощения и стихотворной «бури», в полуразрушенной трапперской хижине у подножия Маунт-Чаттарой, в сорока милях к северо-востоку от Лейк-Нуар.

– Помни, что ты Бельфлёр, прошу, не навлекай на нас позора, не давай нашим врагам повода нас высмеивать, – говорил Хайрам. – Их и так немало.

– Отец, у нас нет врагов, – мягко возражал Вёрнон.

– Если хочешь, я отправлю с тобой Генри. Пешком или верхом. И если ты заблудишься или поранишься…

– Кто наши враги, отец? – спрашивал Вёрнон. Он смело смотрел на отца, однако глаза чуть скашивал, и Хайрама эта манера особенно раздражала. – Мне кажется, что…

– Кто наши враги – это очевидно, – отвечал Хайрам.

– Вот как?

– Они повсюду, не притворяйся глупцом. Строишь из себя слабоумного, тоже мне, гениальный поэт, Божье дарование!

– Я не гениальный поэт! – Лицо у Вёрнона побагровело. – Тебе прекрасно известно, что я в самом начале пути, я только учусь, и впереди у меня долгие годы… Пожалуйста, отец, не переворачивай все с ног на голову! Да, я поэт, это верно, ко мне прикоснулся Господь… Он пребывает во мне… И я, я… я посвятил себя поэзии… Она – язык, на котором Бог говорит с человеком… На котором одна душа обращается к другой… Тебе следует знать, как отчаянно я пытаюсь нащупать путь, как безнадежно стараюсь создать нечто достойное Господа или то, что дойдет до слуха ближнего моего, какую вечную загадку представляет для меня поэзия! Возможно, для меня это – дорога домой, путь к утерянному крову? Порой я так четко осознаю это, во сне или в полудреме… а еще сегодня утром я кормил в саду Джермейн, она засунула в рот пальцы, выплюнула абрикосовое пюре мне прямо в лицо, а потом, глядя на меня, залилась смехом, а я смотрел ей в глаза и не мог оторваться – и тоже рассмеялся, потому что… потому что… мы преодолели какое-то препятствие, стена между нашими душами рухнула… А вот между нашими душами, отец, твоей и моей, словно невидимая преграда, словно прозрачная мембрана, мы разговариваем, но слова наши не проникают сквозь нее… Хотя мы и пытаемся – видит Бог, мы пытаемся… но… Но иногда один лишь жест, одно движение, сама манера речи… Сам способ – будто музыка или поэзия, которым нельзя научиться, которые невозможно освоить… впрочем, отчасти научиться им можно…

Временами, ты знаешь, отец, – раздавленный каменным молчанием Хайрама, Вёрнон заговорил отчаянно и поспешно, так что слова наскакивали друг на друга, а глаза превратились в щелочки, – понимаешь… Она… Она способна… Поэзия… Наши души… Хотя я говорю о Боге, Бог говорит в нас… в некоторых из нас… Существует такое место, отец, существует дом, но он не здесь, он не утрачен и надежду терять нельзя, поэзия – способ вернуться, прийти домой…

Хайрам развернулся вполоборота, так что его поврежденный глаз, затянутый пленкой, обратился к Вёрнону. Прервав долгое молчание, он заговорил – с несвойственным ему терпением:

– Но дом существует, Вёрнон. Наш дом. Он здесь. Прямо здесь. И нигде больше. Ты Бельфлёр, несмотря на скверную кровь твоей матери, и ты живешь здесь, ты живешь за наш счет, это твой дом, твое право по рождению, твоя обязанность – и высокопарная болтовня этого не изменит. Ты Бельфлёр…

– Я не Бельфлёр, – прошептал Вёрнон.

– … И я прошу тебя больше не выставлять на посмешище наше имя.

– Я рожден Бельфлёром случайно, – проговорил Вёрнон.

Хайрам не двигался. Если он и расстроился, то виду не подал: он лишь молча одернул манжеты. (Каждый день, даже зимой, когда усадьбу заносило снегом, Хайрам одевался безукоризненно, в сшитые на заказ костюмы, в ослепительно белые рубашки, которые иногда менял к середине дня, а затем еще раз к ужину; у него имелось множество жилетов, некоторые из них пестрой расцветки, и довольно часто он носил часы на цепочке и золотые или украшенные драгоценными камнями запонки. Страдая на протяжении всей жизни загадочным недугом – лунатизмом, Хайрам, однако, производил впечатление человека не только исключительного здоровья, но и безупречно владеющего собой.)

– Я не понимаю тебя, Вёрнон, – мягко проговорил Хайрам.

Не хочу вызывать твоего неудовольствия, отец, но я должен – я считаю необходимым прояснить, что я не Бельфлёр. Я – это только я сам, Вёрнон, моя сущность – это Вёрнон, а не Бельфлёр, я принадлежу Господу, я и есмь Господь, Господь существует во мне; я хочу сказать, что моими устами говорит Господь – не всегда, конечно, – но в моей поэзии, когда поэзия поддается мне. Понимаешь, отец, – он говорил взволнованно, с воодушевлением, а на его бледных губах появились капельки слюны, – поэту известно, что он – вода, которую льют в воду, он знает, что он конечен, что он смертен и в любой момент может утонуть, утонуть в Господе, что он способен вызвать глас Божий, однако поэту следует смириться с этим риском, он должен смириться с тем, что утонет в Господе – да как бы это ни называлось… Голос есть поэзия, ритм – стало быть, поэт не тот, кем считают его другие, у него нет имени, он не принадлежит никому, кроме этого голоса, и его нельзя обвинять – обвинять его никто не смеет…

Хайрам внезапно развернулся и ударил Вёрнона по губам.

Случилось это быстро и неожиданно, и никто из них несколько секунд не мог осмыслить случившегося.

– Я… я… я просто говорю… – ахнув, Вёрнон попятился и прижал ладонь к кровоточащей губе, – я говорю только, что… что… что истинный дом – он везде, я не принадлежу этому замку гордыни и тщеславия, скопищу этих несообразных вещей, и я не твой сын, которым ты можешь распоряжаться, я не твоя вещь – я Вёрнон, а не Бельфлёр, я Вёрнон, а не…

Лицо Хайрама, как и лицо его сына, с легкостью розовело, а сейчас стало почти пунцовым. Привычным, полным отвращения жестом он просто выпроводил сына из комнаты.

– Безумец, – проговорил он. – Ну, иди утони.

– Я Вёрнон, а не Бельфлёр, и ты не смеешь требовать от меня как от Бельфлёра, – всхлипывал Вёрнон, сгорбившись на пороге, словно старичок. – Ты с присущей Бельфлёру жестокостью отнял у меня мать, а сейчас – сейчас… Но ликовать я тебе не позволю – никому не позволю, я знаю, что ты и все остальные, вы что-то замышляете, ты и Лея, даже Лея! – вы обольстили ее своими разговорами о деньгах, землях, власти, деньгах, деньгах! Даже ее! Даже Лею!

Тем же брезгливо-спокойным жестом мага Хайрам прогнал его прочь. Кисти рук у него, как и у Вёрнона, были длинными и изящными, однако за ногтями он тщательно ухаживал.

– Что ты, мальчик мой, знаешь о Лее… – пробормотал он.

Пэ-де-Сабль

Две летние ночи, проведенные на берегах далеких безымянных озер к югу от Маунт-Киттери, заставили Гидеона и его брата Юэна пережить необычайный – постыдный, отвратительный, необъяснимый, но, прежде всего, тягостный опыт, о чем не узнал никто из родных и о чем сами братья, вернувшись в усадьбу, постарались поскорее забыть.

Тем летом они неделю гостили в огромном, расположенном в горах загородном имении У. Д. Мелдрома, уполномоченного штата по охране природы. (Бельфлёры и Мелдромы много лет были друзьями и деловыми партнерами, а началось это в те веселые времена, когда Рафаэль Бельфлёр щедро финансировал кампании своих друзей-республиканцев; однажды представители двух семейств даже скрепили свои отношения узами брака, не самого удачного, но к удовлетворению обеих сторон, а братья прабабки Эльвиры несколько лет работали с Мелдромами на лесозаготовках на самом северо-востоке штата.) И Гидеон, и Юэн старались донести до уполномоченного Мелдрома ненавязчиво, но настойчиво, сдерживая излишнюю категоричность и избегая упоминаний о былых делах Бельфлёров и Мелдромов, – пока все они легкими удочками ловили окуня, пытаясь скрыть скуку (потому что выпивки во владениях Мелдрома не водилось, а рыбы в озере было столько, что, презрительно заметил Гидеон, стоит наколоть на булавку полчервя, и самый безнадежный рыбак за полчаса-час наловит здесь уйму здоровенных окуней), – что действующий закон штата, согласно которому тысячи и тысячи акров находящейся во владениях штата земли отводятся «девственной природе», нецелесообразен: разве лес – не такой же природный ресурс, как и все остальное? И разве не следует снимать с него «урожай»? Ведь леса, находящиеся во владениях умных и дальновидных лесопромышленников – таких, как сами Бельфлёры, – намного здоровее, нежели леса «девственные», страдающие от жучка, саранчи, всевозможных заболеваний, бурь и пожаров, вызванных молнией. В соответствии с действующим законом штата, принятым местными законодателями под давлением и угрозами борцов за охрану природы, которые в свое время, после Великой войны, подали об этом особое ходатайство, запрещалось вывозить из леса даже больные и высохшие деревья, даже поваленные бурей: они должны оставаться там, где упали, и не важно, что они представляют собой опасность и наносят ущерб лесу, тогда как в частных лесовладениях (подобные тем, что принадлежат Бельфлёрам и Мелдромам) к вырубке подходят бережно, в них выращиваются лиственные и хвойные деревья различных возрастов, при этом в лесу прокладываются тропы и расчищаются завалы, а заросли кустарников уничтожаются… Братьям хотелось бы получить привилегии, касающиеся вырубки леса на территориях (хотя на этом пункте они, разумеется, внимания не заостряли), когда-то принадлежавших их роду.

– Да, лес – природный ресурс, и с него, как и со всего остального, следует снимать урожай, – медленно проговорил Мелдром, но произносил это так долго и с такими длинными паузами (Гидеону с Юэном вообще наскучило и семейство управляющего, и другие гости, большинство которых были преклонного возраста и плохо слышали, так что трехчасовой ужин, устроенный в красивом деревянном коттедже и за которым прислуживало неимоверное количество слуг, переполнил чашу их терпения), что братья решили: он явно на что-то намекает.

– Этому старому болвану надо на лапу дать, – сказал Гидеон.

– Думаешь?.. Но он ведь такую бучу поднял несколько лет назад – ну помнишь, по поводу Джеральда и его ребят, на комиссии по охоте на дичь?..

– Хорошо бы выяснить, что именно ему предложить – и не обидеть его при этом. С другой… с другой стороны, надо и о себе подумать – решить, сколько мы можем предложить… – Гидеон зевнул. С помощью частой зевоты Гидеон одновременно и сдерживал и выражал свой гнев. Иногда он зевал пять-шесть раз подряд, так что в челюсти начинало пощелкивать, а на глазах выступали слезы.

Развалясь на ротанговой кушетке, обложенной подушками, перед камином с пылающими березовыми дровами, они пили предусмотрительно взятый из дома бурбон. Устроились они в гостиной коттеджа, где их поселили – восьми комнатного «швейцарского» шале, построенного из ошкуренных и покрытых лаком бревен, в интерьере которого дорогая, привезенная из-за границы обстановка неожиданно соседствовала с мебелью, сделанной на заказ местными умельцами и образцами «деревенского шика»: выточенными из лосиных рогов канделябрами, изготовленными из них же ружейными ложами и столами, пепельницами из копыт, подушками, настенными ковриками и половичками, сшитыми из медвежьих, пантерьих, бобровых и рысьих шкур. Одетые лишь в исподнее, братья сидели на кушетке и равнодушно смотрели на огонь.

– Хайрам, – наконец проговорил Юэн.

– Ох, ну разумеется, Хайрам!.. Однако отец отправил сюда нас.

– Все равно можно обсудить это с Хайрамом. А отцу знать об этом вовсе не обязательно.

– Хайрам сразу ему доложит..

– Так что думаешь?.. Сколько?

Гидеон осушил бокал.

– Ничего не думаю. Предпочитаю про некоторые вещи не думать.

– Это как в покер резаться, – озадаченно сказал Юэн.

– Только никакой радости.

Братья немного помолчали. Гидеон ждал, что Юэн сменит тему и заговорит об их женах – он частенько это делал, но не для того, чтобы, запинаясь, рассказать о нарастающем между ним и Лили разладе (та вбила в голову, что хочет уехать из усадьбы и поселиться, как она выражалась, все равно где), а чтобы порасспрашивать Гидеона про Лею, которой он чересчур интересовался; однако когда Юэн наконец заговорил, то был немногословен:

– Вот дерьмо.

На следующий день на рассвете они покинули поместье Мелдрома, сообщив приставленному к ним слуге, что их вызвали обратно в поместье. Дело срочное – кто-то из детей заболел, так что не будет ли слуга любезен передать мистеру Мелдрому их извинения? Что Мелдром поверит этому объяснению, было сомнительно, но братьев это не тревожило. «Да пускай он к чертям провалится, этот Мелдром!» – рассмеялся Гидеон.

Без лишних обсуждений – стоило Юэну накануне упомянуть покер, как оба тотчас поняли, куда отправятся, – они погнали в поселок Пэ-де-Сабль, где на постоялом дворе Гудхартов как раз играли в покер, и братьев сразу позвали в игру.

Подробности последующих трех суток в деталях неизвестны, и позже ни Гидеон, ни Юэн не могли вспомнить, когда и каким образом они лишились не только всей имевшейся при них наличности, но и часов, поясов, прекрасных кожаных ботинок и автомобиля (иссиня-черного «пирс-эрроу» со светло-серым салоном – эту машину братья купили вскладчину только весной и пользовались ею поочередно. К тому времени Гидеон преодолел свое отвращение к деньгам – к самой идее денег, – которые выиграл в Похатасси). В начале игры Гидеону везло, да и Юэн не отставал, но на смену одним игрокам приходили другие, и был среди них дед Гудхартов (брюзгливый, хитрый, морщинистый полукровка, про которого болтали, будто в его жилах течет кровь алгонкинов, ирокезов и ирландцев, с беззубым ртом и знающий по-английски всего дюжину слов; ходили слухи – впрочем, ни Гидеон, ни Юэн их всерьез не воспринимали, зная, что индейцы на каждом шагу врут и путают даты, – будто еще во времена Жан-Пьера Бельфлёра старика арестовывали за браконьерство на принадлежащей Бельфлёрам земле). Братья расправились с остатками собственного бурбона и переключились на местную выпивку; они щедро угощали новых друзей, вели себя шумно, ребячливо и лучились радостью. Они, как сказал сам Гидеон, были безоговорочно уверены в том, что способны выйти из подобной игры победителями… Но по той или иной неведомой причине все вышло иначе, и братья до самого конца не понимали масштабы проигрыша, не понимали, что лишились всего, с чем приехали в Пэ-де-Сабль. К тому же было неизвестно, признает ли Гудхарт их долговые расписки.

Гидеон рассерженно перетасовывал колоду, требуя немедленно начать новую игру. Юэн, ссутулившись, с посеревшим лицом сидел на стуле, запустив в бороду короткие грязные пальцы. Наступило уже второе утро после их приезда, туманное и пасмурное, с моросящим дождем. На сколоченном из грубо оструганных досок полу валялись бутылки, сигаретные и сигарные окурки, салфетки, целлофановые пакеты и недоеденные сэндвичи. Дед Гудхарта объявился вновь (ночью он уковылял прочь, забрав у Гидеона шестьсот долларов, а у Юэна – триста шестьдесят, рассыпаясь в благодарностях за их «доброту» и обнажая беззубые десны в ухмылке, изображающей, очевидно, подобострастную улыбку), а сам Гудхарт и другие принялись обсуждать с ним что-то на индейском наречии, состоявшем в основном из твердых гортанных согласных и Гидеону с Юэном неизвестном. Игроки собрались чуть поодаль от бара, они переговаривались, поглядывали на них и даже инстинктивно, словно по-детски секретничая, прикрывали рукой рот, хотя братья все равно не понимали ни слова.

– Недоумки, – пробормотал Гидеон, тасуя колоду. – И этот старый пердун. Вот он. Я хочу еще раз сыграть с ним.

– Они не принимают наших долговых расписок, – тихо проговорил Юэн.

– Поганые полукровки, они обязаны принять.

– Они не желают, точно говорю, этот старый сукин сын наускивает их, чтобы они не соглашались…

– Надо будет купить эту поганую дыру, – рассвирипел Гидеон. – Купить с потрохами, а этих выпереть – пускай убираются в резервацию!

– Они боятся нас.

– С какой стати им нас бояться?! – Гидеон впечатал кулак в стол. – Принять долговую расписку от Бельфлёров в сто раз выгоднее, чем наличные от кого бы то ни было!

– Они мухлевали. Но точно я не видел, – сказал Юэн.

– Ни черта подобного. Я бы заметил, – возразил Гидеон.

Юэн задумчиво поднес к губам стакан и постучал им по зубам.

– Может, нам лучше уехать. И вернуться в другой раз…

– Я предлагаю этим полукровкам долговую расписку на тысячу долларов, и лучше им согласиться, иначе я вернусь и спалю эту дыру на хрен, а им, засранцам, уши оторву и сниму скальп, мрази, как они смеют так оскорблять наше имя?! Я не собираюсь молча это терпеть! – Гидеон даже привстал, так что карты полетели на стол, но какая-то сила словно толкнула его в лоб, и он тяжело осел на стул. – Такое терпеть! Это оскорбление.

– Они нас боятся. Думают, что мы…

– Что мы отыграемся и вернем все, что потеряли. Сукины дети. Я хочу вернуть машину. Хочу ее вернуть, и верну! Ты только послушай их трепотню! И взгляни на этого старого индейского выродка – ну вылитый жрец или там целитель, ты посмотри на него! Мне надо с ним еще сыграть, надо вернуть машину. – Гидеон с силой потер глаза. – Иначе у нас просто ничего не останется… И сам знаешь, кто задаст нам перцу…

– Если ты про Лили, то не волнуйся, – громко заявил Юэн. – Она уже пару раз пыталась и уяснила, что бывает… Как-то она вывела меня из себя, у меня аж в глазах потемнело, и я ее схватил и давай трясти, пока у нее зубы не застучали…

– Садитесь с нами, ублюдки! Соглашайтесь на расписки и давайте играть! – прокричал Гидеон.

Однако игры, судя по всему, не ожидалось.

Впрочем, позже их противники согласились переменить решение, но лишь в случае, если Бельфлёры примут определенные условия.

Гидеон и Юэн посоветовались и объявили – хоть и не скрывая возмущения, – что на новые условия они согласны. Им дадут кредит в пятьсот долларов, однако остальные игроки при этом денежных ставок делать не будут, а вместо этого разыграют двух отличных лошадей с седлами, пледами и полевым снаряжением. (Ведь как иначе Бельфлёрам добираться до дома, от которого их отделяет много-много миль.)

Началась новая игра, на этот раз дед Гудхарта оплошал, и за час ни Гидеон, ни Юэн не потеряли ни цента из своих пятисот долларов и выиграли лошадей, седла и снаряжение, состоящее из большой, но потрепанной и грязноватой брезентовой палатки и двух холщовых спальных мешков, тоже заляпанных и пропитанных запахами, о происхождении которых Бельфлёры предпочитали не думать. Пара меринов с провисшими спинами, шишковатыми коленями и потемневшими зубами показались Гидеону, окинувшему их покрасневшими глазами, все же более-менее годными и способными довезти их с Юэном до дома – по крайней мере, до знакомых мест. К их удивлению, частью их выигрыша стала девочка-подросток по прозвищу Золотко – говорили, будто она полукровка, а ее безмужняя мать несколько дней назад сбежала с канадским траппером.

С самого начала было ясно – тут что-то не так, подозрительно не так: как могло это белокожее и светловолосое дитя, с чистыми голубыми глазами, курносым носиком и присущим европеоидам повадкой, быть полукровкой? Гидеон пробормотал, что следует забрать девочку с собой – в индейской деревне жизнь ее ждет несладкая, а для Бельфлеров ребенком больше, ребенком меньше, значения не имело. Девочка была с виду ровесницей Кристабель, и Лея, скорее всего, обрадуется ей. Юэн пробормотал, что детей в усадьбе и так уже многовато и порой ему кажется, что детей этих – бегающих вверх-вниз по лестницам, играющих в прятки в подвале, в конюшнях и в хлеву, шныряющих по комнатам, куда им заходить запрещено, и постоянно путающихся под ногами – намного больше, чем представляется взрослым… Кто, интересно знать, бурчал Юэн, собирается их всех кормить? А сейчас, когда у Леи родился еще один ребенок, Лили тоже захотелось в очередной раз стать матерью. Когда же все это кончится?

– Бедняжка. Здесь, в горах, счастья ей не видать, – сказал Гидеон. – Так что, на мой взгляд, Юэн, у нас нет выбора.

Стоя в грязи перед таверной Гудхарта, глядя на двух кляч и на девочку, которая, в свою очередь, бесстрастно разглядывала их, они вдруг протрезвели. Дождь, ставший ледяным, к ночи грозил превратиться в снег, хотя на дворе был конец июля.

– Ладно, – сердито согласился Юэн, – и чья она тогда будет? Твоя?

– Наша, – ответил Гидеон.

Насколько им удалось узнать, фамилии у Золотка не было или же она ее забыла. Говорила она отрывистыми согласными, опустив голову так низко, что ее маленький подбородок упирался в основание шеи. Бледная кожа, гладкая и нежная, присыпанная словно пыльцой едва заметными веснушками, и светлые волосы до пояса, пускай немытые и висящие неопрятными прядями, поражали своей волнующей красотой.

Братья смотрели на девочку. Сколько прелести в ее овальном личике, курносом носике, в ее блестящих глазах. И в манере держаться, одновременно робкой и надменной, опасливой и капризной…

Красивая девочка. Но, прежде всего, ребенок.

Они выехали из Пэ-де-Сабль под дождем, Гидеон впереди, посадив перед собой в седло Золотко. В непромокаемой плащ-палатке, колпаком нахлобученной ей на голову, девочка дрожала от холода. Когда они, незадолго до заката, остановились на привал, дождь превратился в снежные хлопья.

– Вот, завернись в плед, погрейся, – сказал Гидеон. – Кстати, нам дали с собой много всякой снеди. (Жилистый копченый окорок, несколько ковриг хлеба из темной муки, ломаные куски козьего сыра и полдюжины жестянок свинины с бобами. В последнюю минуту Гудхарт сунул Юэну в седельную сумку упаковку яиц, но, когда ее открыли, почти все яйца оказались разбитыми.)

От усталости Гидеон с Юэном едва перемолвились с Золотком парой слов. Девочка свернулась у костра, уставив невидящий взгляд в огонь. Братьям не хватало сил даже беседовать друг с другом. Они молча передавали из рук в руки бутыль, и Гидеон мысленно перенесся в швейцарское шале, глядел, словно наяву, на озеро Мелдром и отчаянно сожалел о том, что уехал оттуда. Он вновь видел хозяина и его гостей, представлял, как они, сидя в лодках, ловят окуней, и на этот раз ему показалось, будто один из молодых гостей, светловолосый и бородатый, не делавший попыток завязать разговор с Гидеоном и Юэном, не только внешне, но и неповторимой манерой держаться напоминает Николаса Фёра. Гидеон вздрогнул. Ему хотелось возразить, но говорить не получалось. В слабом пламени костерка перед ним навязчиво маячили фигуры: вот Лея с ее гротескно раздутым животом и распухшими ногами, сын Гидеона Бромвел в очках с проволочной оправой, с чопорным, по-стариковски самодовольным выражением лица, вот любовница Гидеона Гарнет – она тянет к нему свои тонкие руки, ее рот округляется в молчаливом исступлении страсти. (Оставь меня в покое, – шептал Гидеон. – я не люблю тебя. Я не могу любить никого, кроме Леи.) И, заслоняя собой всех остальных, – их новый ребенок, Джермейн, с пухлыми щечками нежного персикового оттенка, со зловеще блестящими глазками. Гидеон вдруг вспомнил, что в ночь перед тем, как они с Юэном покинули поместье Мелдрома, ему приснилась Джермейн, и сон этот был каким-то образом связан с их бегством. Надо же! Нужно спросить Юэна, не снилась ли она ему…

Внезапно он дернул головой, заметив рядом какое-то движение. Оказывается, он заснул прямо перед костром, уткнувшись лбом в колени, а когда проснулся, то перед ним предстало отвратительное зрелище: его брат Юэн, навалившийся на Золотко, взгромоздившийся на нее, зажимающий ей огромной рукой рот и нос, чтобы не закричала. Пытаясь остановить брата, Гидеон рявкнул на него, затем, вскочив на ноги, ухватил за волосы и оттащил от девочки.

Юэн, Юэн, ты что наделал?! – повторял Гидеон. – Во имя Господа милосердного – что ты наделал?

Однако Юэн был чересчур пьян и ошарашен, чтобы хоть как-то защищаться. Полуодетый, он лишь отполз в сторону и, будто нашкодивший ребенок, спрятался под спальным мешком. Золотко всхлипывала, из-под полуопущенных век виднелись белые полумесяцы, но она была чересчур измучена, чтобы отвечать на расспросы Гидеона. Через полминуты она вновь уснула, и Гидеон, глядя на нее, подумал, что оно и к лучшему – даже если Юэн и причинил ей вред, даже если у нее кровь, несколько часов сна придадут ей сил.

Так прошла первая ночь. На следующие сутки они расположились на ночевку возле небольшого ледникового озера, и Гидеон уселся между Золотком и Юэном (тот в смиренном раскаянии почти весь день был немногословен) и снова не мог отвести взгляда от огня, где танцевали бесовские образы: его жена, дети, любовница, его отец и мать, Николас Фёр на взвившемся на дыбы жеребце, дед Гудхарта с изборожденным морщинами лицом и внимательными умными глазками… Фигура женщины, непристойно подзывавшей его к себе. Ее светлые растрепанные волосы ниспадали до талии, ее миниатюрная грудь обнажилась, так что видны были маленькие твердые соски безупречной формы. Хотя из-за долгого пути по горным дорогам, из-за влажного холодного воздуха у Гидеона болели кости, хотя ему не хотелось поддаваться ее чарам, Гидеон на коленях подполз к женщине… которая оказалась более увертливой и неуступчивой, чем он предполагал… Закрыв глаза, со звенящим в голове раздражением, скорее напоминающем гнев, чем страсть, Гидеон пытался унять ее крики, с силой зажимая ей ладонью рот и нос. Молчи. Молчи, иначе я буду держать твою голову под водой.

Он пробудился от отчаянных криков Юэна. Вцепившись Гидеону в волосы, брат оттаскивал его от девочки, а та осыпала его ударами своих хилых кулачков, лопоча что-то на незнакомом Гидеону языке.

– Гидеон, ради Господа! Гидеон! – Юэн дернул его назад, и Гидеон оступился и упал, а за ним и Юэн. Отдуваясь, они лежали в грязи, не глядя друг на другу. А затем Юэн прошептал: – О Господи, Гидеон. Ты…

Он заплакал. Рыдания разрывали ему грудь и горло. Вот как он должен поступить: подняться на ноги, добежать до озера и броситься в чистую ледяную воду, чтобы одежда намокла и налилась тяжестью и утянула его на дно, чтобы его спутанные волосы и борода стали неподъемными, а невидящие глаза раздулись и никто не знал, где он лежит, чтобы никто не знал его имени, а его место на семейном кладбище пустовало вечно… Он должен подняться и добежать до озера, даже если брат станет его отговаривать…

Но вместо этого Гидеон уснул.

И, проснувшись перед рассветом, увидел, как брат возвращается с озера, где обливал водой голову и грудь.

– Доброе утро, Гидеон, – делано бодро поприветствовал его Юэн.

Они посмотрели на девочку, свернувшуюся калачиком на пледе, на ее веснушчатое личико, бледное и изнуренное, почти прозрачное и тем не менее завораживающее – курносое кукольное личико, такое же невинное, как у Кристабель. Из полуоткрытых землянично-розовых губ вырывалось слабое дыхание. Она спала крепко и безмятежно, как и полагается ребенку, и, вполне вероятно, что она напрочь всё забыла.

– И всё же, ям нехотя проговорил Юэн, – стоило бы ее утопить.

Гидеон потер обеими руками лицо и зевнул так, что в челюсти что-то треснуло.

На озере закричала гагара, и ей тотчас же ответила другая. Воздух было пропитан свежим сосновым ароматом. Кости у Гидеона ныли, голова, измученная жуткими сновидениями, болела, глаза почти закатывались, настолько невыносим был вид этого проклятого ребенка, однако он почувствовал прилив радости.

– Давай! – согласился он.

Юэн стоял перед ним – расставив ноги, в расстегнутой до пояса фланелевой рубахе, и Гидеон остался сидеть, поджав колени к груди. Когда он вернется в усадьбу, мечтательно подумал Гидеон, после такой долгой, бесконечно долгой дороги, то велит наполнить горячую ванну, а в ванную захватит бутылочку рома и пару кубинских сигар.

Золотко спала возле почерневшего кострища, прядь грязных волос упала ей на лоб.

– Но мы же Бельфлёры, – вздохнул Юэн. – Негоже нам.

– Нельзя, – быстро согласился Гидеон.

С трудом поднявшись на ноги, он потянул Юэна за руку. Как же стремительно он постарел! Он чувствовал себя более дряхлым, чем Ноэль… Покрасневшими глазами Юэн в упор разглядывал его. Братья долго не знали, что сказать друг другу. Защебетали птицы – дрозды, воробьи, белобровики. В нескольких ярдах от них в кустах кто-то зашевелился. Один из меринов с провисшей спиной, подняв голову, тревожно заржал, и Золотко под пледом вздрогнула, но не проснулась.