Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

– Нет. То есть да. Нельзя, – и Юэн с шумом выдохнул.

Священная гора

Упершись костлявыми дрожащими коленями в гранитный выступ, покрытый острыми наростами льда, крепко сцепив руки, вытянув длинную шею, свою длинную тонкую шею, и повернув голову к снежной шапке священной Маунт-Блан, прикрыв слезящиеся от ветра глаза, растерзанные бирюзовой голубизной неба, его чистотой и невинностью, он прислушивался к пронзительным, сотрясающим воздух звукам собственного голоса (Иедидия так редко повышал его, так редко кричал – разве что в минуты беспомощности, ссорясь с горным духом, который беззастенчиво и безжалостно являлся на его полянку, а порой даже забирался в хижину и проделывал это, приняв личину молодой жены его брата. Как-то ночью Иедидия, не отдавая себе отчета, стал отвечать на его игривые предложения, порой с раздражением и гневом, а потом и возражать, слыша нелепые призывы: чтобы они разделись догола и нырнули в темную бурлящую воду! Чтобы они выли и царапали друг друга и катались по камням в свете полной луны!); опустившись на колени на гранитный уступ, склонив голову, пока голос его звенел, как звенел каждое утро на рассвете, словно подстегивая солнце в его неспешном движении, он слышал каждый удар сердца после каждого сказанного слова, каждый слог его дерзких слов, эхо, чуть насмешливое, почти неслышное эхо незнакомого ему голоса, слышал – и тотчас умолкал.

Широко открыв от испуга глаза, он ждал.

В последние месяцы – или годы? – слух у Иедидии стал невероятно чутким. Он слышал крики невыразимой боли – тоненькие крики боли, издаваемые спиленными елями, далеко внизу, за много миль отсюда. Чтобы избавиться от их жалобного плача, он затыкал уши обрывками ветоши: деревья никуда не уносили, освежеванные, они так и лежали, обреченные на страдания, и сознание медленно покидало их, как в свое время, возможно, медленно обживало их тела; и если их палачи не обращали внимания, не слышали ни единого звука, то Иедидия был просто неспособен не слышать. Его обостренный слух улавливал крики мелких птах, схваченных в воздухе хищными птицами, и кроликов, пойманных совами, и енотов, за которыми гонятся волки. Как-то зимним утром, услышав особенно исступленный крик, он вы шел из хижины и увидел, как вдали, по другую сторону ущелья, бьется в когтях огромной птицы животное величиной с лису. Безволосая голова стервятника была обтянута красной кожей, клюв напоминал цапличий, перья были белыми с черными кончиками, словно их обмакнули в смолу, а хвост длинным, удивительно длинным – и зубчатым. Такого удивительного хищника Иедидия еще не видел и имени его не знал.

Он опустился на колени, склонив голову набок и небрежно отбросив на плечо бороду – она снова выросла, хотя, казалось, он стриг ее совсем недавно.

Тишина.

Господь?

Тишина.

…Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело – одежды? Взгляните на птиц небесных… Посмотрите на полевые лилии… Итак не заботьтесь и не говорите: «что нам есть?» или: «что пить?» или: «во что одеться?»… Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы…[16]16
  Мф. 6:25-6:34.


[Закрыть]

И вновь эхо. Негромкое, веселое, насмешливое. Он слышал его с поразительной отчетливостью, хотя и его собственный голос не ослабел.

Медленно поднялся он на ноги и с усилием выпрямился. (Его правое колено теперь болело почти не переставая. Он и не помнил, когда эта боль началась – наверное, однажды утром, однако, на самом деле, она была с ним всегда.) Иедидия заслонился ладонью от солнца и посмотрел по сторонам, насколько хватало глаз: вниз, в ущелье, где тени меняли одна другую, на солнечный свет и белый клубящийся туман, на усыпанный валунами холм, поросший у подножия соснами, и наконец медленно, благоговейно – вверх, на самую вершину Маунт-Блан. По мере того как гора устремлялась ввысь, к Господу, деревья редели, а саму вершину покрывали снег и лед, что казалось Иедидии доказательством ее святости. Порой он смотрел на обдуваемую всеми ветрами гору, пока не чувствовал резь в глазах и зрение его не слабело – а он думал, что только начал отдавать ей дань уважения. Разве не очевидно, что настолько священное место отталкивает любое зло? И разве сам Сатана не съежился бы от страха перед этим ледяным величием?..

Однажды Иедидия стоял на привычном каменном уступе над ущельем, прикрывая ладонью глаза, когда увидел, как в небе парит ястреб-перепелятник, и тут же неподалеку прогремел выстрел и возле его головы пролетела пуля. Иедидия бросился на камни. Без раздумий – времени на раздумья у него не было – он ничком упал на камни и пролежал так очень долго, а потом разлепил онемевшие губы и принялся робко складывать их в слова: Господь милосердный, сжалься надо мной, Господи милостивый, помилуй меня, не дай мне умереть, не увидев лица Твоего. Дане превратится в посмешище мое паломничество в Царствие Твое, а моя любовь к Тебе – в нелепость, прерванную бессмысленной случайностью. Расставив руки и ноги, он, пятясь задом, умудрился уползти с выступа и забиться в хижину. (К тому времени он укрепил свою жалкую лачугу березовыми бревнами и починил крышу, на пол настелил половицы, а в оба окна – величиной не больше квадратного фута – вставил стекла, и еще навесил прочную дубовую дверь с железной щеколдой.) В хижине он упал на набитый кукурузными листьями тюфяк, и долгое время ему не хватало сил даже продолжить молитву. Наверное, он уснул, потому что, проснувшись, понял, что настала ночь, что он совершенно один и что Господь позволил ему осознать: опасность миновала, он снова один в горах, и никто не причинит ему зла – и сердце его наполнилось ликованием, похожим на ликование ребенка, когда тот понимает, что его не накажут, что вместо наказания его ждут прощение и теплые материнские объятия.

На следующее утро, дрожа от собственной дерзости, Иедидия снова взобрался на выступ и спустя несколько минут убедился, что он действительно один, что Господь не обманул его. С того дня никто больше не стрелял в него.

Впрочем, время от времени ему докучали незваные гости. Ему казалось, будто гости эти, в основном трапперы и охотники, следовали один за другим, так что у него почти не оставалось времени насладиться священным одиночеством гор и ощутить себя лишь парой глаз – парой глаз и телом, таким тонким и чистым, обладавшем хрупкостью прозрачной льдинки, согласно замыслу Господа. (Ведь зачем было Богу призывать Иедидию Бельфлёра в горы, как не для того, чтобы очистить его от лихорадки деторождения? От исступления страсти, безумства, заставляющего пресмыкаться перед плотью, от тел, переплетенных в тщетной попытке избавиться от одиночества? Иначе зачем Ему спасать Иедидию от судьбы его братьев, от ничтожной судьбы его отца, топившей их в трясине чувств? Да, его брат Луис женат, и говорят, будто Господь благоволит к мужу и жене, что союз их плоти священен, однако Иедидия знал, что Господь, ужасаясь, отворачивается от низменных инстинктов и, недосягаемый, прикрывается великолепием горы, на вершине которой ни единому живому существу не выжить.)

Он, Иедидия, жил намного ниже, где покой его нарушали люди. Заслышав их, он, разумеется, прятался, но что он мог поделать, когда его заставали врасплох? Однажды горный дух, принимающий облик и передразнивающий голос юной супруги Луиса, дразнил его, придумывая одну дикую затею за другой: лицемерно упрекнул Иедидию за то, что тот ради пропитания убил енота, такое чудесное создание, с такой милой мордочкой, почти ручного и такого толстенького – ах, как же он может есть его мясо! Как он, бесстрастный целомудренный Иедидия, дошел до того, что ест такое мясо? И Иедидия так смутился и встревожился, что не устоял перед издевательствами и принялся огрызаться (как ни прискорбно, такое случалось часто – а ничто не приводит горных духов в больший восторг, чем возможность подразнить человека и заставить разговаривать с ними, тем самым признавая их существование); из-за этого он и не заметил необычной компании: к нему пожаловала группа девушек – их было шестеро или семеро, ровесницы его золовки (чье имя он забыл, но помнил, что ей было семнадцать и выглядела она совсем юной для своего возраста). Они были в шерстяных платьях до колена, носках грубой вязки, походных ботинках, каких Иедидия прежде не видел, и объемных вязаных пуловерах самых разных цветов. Щеки у девушек раскраснелись из-за разреженного здесь, на высоте, воздуха, дыхания им не хватало, но при этом они производили впечатление пышущих здоровьем. Их заплетенные в косы волосы задорно растрепались. Скрывая удивление и смятение, Иедидия убрал мотыгу (был теплый июньский день, один из первых жарких дней в том году, и Иедидия собирался разбить грядку – высаживал он в основном картошку, хотя почва тут была каменистая и неплодородная) и предложил нежданным гостям воду, мясные консервы, сухофрукты, черствые ломтики черного хлеба, вполне, однако, съедобные, если размочить их в жиденьком бульоне – готовый поделиться всем, что у него было, потому что девушки и впрямь преодолели немалый путь, а пока они находятся в горах, то могут считаться его гостьями. Однако руководитель похода, поблагодарив его, согласился принять лишь воду – девушки с наслаждением пили ее, передавая друг другу видавшую виды оловянную кружку Иедидии, поглядывая на него поверх кружки и хихикая. Девушки напоминали сестер, так похожи они были: блестящие темные глаза, длинные темно-каштановые челки, вишнево-красные губы.

Почему-то ему не хотелось, чтобы они немедленно уходили. Когда к нему забредали охотники, трапперы или даже Мэк Генофер, то по угловатым, грубым жестам Иедидии, его нежеланию поддерживать беседу и холодному взгляду было очевидно, что он хочет поскорее избавиться от гостей – как ему самому казалось, в их присутствии он задыхался. Эти невежи, словно жалея его, предлагали ему виски и табак. (И разумеется, Генофер, доставлявший ему из дома нежеланные подарки, письма и провиант и даже пытавшийся донести до его ушей слухи о Жан-Пьере, которые там, внизу считались невероятно скандальными, не мог понять причины отвращения, которое питал к нему Иедидия.) Но об уходе этих школьниц он почти сожалел. Девушки отдыхали всего минут десять, а затем снова двинулись в путь – они хором поблагодарили его и зашагали прочь, распевая песенку и ни разу не обернувшись. (Своим чутким слухом Иедидия слышал их пение, когда девушки давно скрылись из виду. Песенка казалась ему удивительно чарующей, хоть и простенькой, и Иедидия решил, что, наверное, там, внизу, она сейчас в моде:

 
Покорной мне не быть женой,
Нет, не быть, ой-ой-ой.
Мне не быть чужой рабой,
Нет, не быть, ой-ой-ой.
В церкви надо мне сказать,
Что всю жизнь тебя я буду
Слушаться и уважать,
Слушаться и уважать.
Нет-нет-нет-нет-нет
Нет, только не я!
И вечернею порой
Нет-нет, ой-ой-ой.
Сидеть не стану я с тобой
Нет-нет, ой-ой-ой.
Нет-нет-нет-нет-нет
Нет, только не я!)
 

Он почувствовал себя оскорбленным, обнаружив, что воду, которую он предложил им, они не пили – оказывается, они лишь подносили оловянную кружку к губам и делали вид, будто пьют. После горный ветер еще несколько дней доносил до него их пение. Нет-нет-нет-нет-нет, нет, только не я!

Был и еще один гость, заставший его врасплох (горный дух весело подтрунивал над Иедидией, когда тот выбирал из овсяной крупы долгоносиков и отпускал их – почему бы ему просто не промыть крупу в речке, почему бы ему не вытащить из хижины вообще все пожитки, да и постель заодно, и низенькую табуретку, с таким трудом сколоченную, не взять все это и не выкинуть! – вот потеха-то! – а как хорошо ему потом станет! Ведь сказал же Христос: оставьте всё, что имеете, и идите за Мной!), – необыкновенно высокий мужчина лет тридцати с небольшим, с падавшими на плечи темно-русыми волосами с проседью. Загорелый, с кожей, поблескивающей от крошечных кристалликов соли, с длинным прямым носом и миндалевидными глазами, в которых плавали похожие на головастиков зрачки с такими же, как у головастиков, миниатюрными хвостиками. Удивительный человек – выше Иедидии больше чем на голову и, по всей вероятности, очень сильный – рюкзак и оборудование для ночлега он нес так, будто поклажа была невесомой, и тем не менее говорил он вежливо и мягко, с подчеркнутой учтивостью. Он угостился миской растворимого грибного супа и грелся у очага, однако его, по всей видимости, более всего интересовала местность, и он засыпал Иедидию вопросами: будучи по профессии картографом, он работал над грандиозным проектом, на который уйдет много лет – составлением подробной карты региона под названием Нотогамаггонотогоннагонгавоггатонота. Делая карандашом заметки, он выспрашивал Иедидию о реках, ручьях и родниках, о горных озерах и прудах, даже самых мелких, о тропинках, проложенных в горах первопроходцами и давно заросших. Для пущей верности он раскладывал перед Иедидией свои подробные рукописные карты, служившие, очевидно, предметом его гордости: если вдруг карты оказывались чересчур близко к огню или Иедидия случайно дотрагивался до них, это вызывало у незнакомца неподдельную тревогу. «Нет ничего важнее, чем изучить точные очертания земли, на которой мы живем, – мягким, спокойным голосом говорил он Иедидии, – это наш способ познать Господа». Слышать это Иедидии было приятно, но этот высокий человек не проявлял ни малейшего интереса к самому Иедидии, и это привело его в замешательство.

А еще был Мэк Генофер. Слишком уж часто – каждые шесть или семь месяцев, а может, раз в год – когда Иедидия меньше всего ожидал этого, его навещал Мэк. Этот траппер жил на восточном склоне Маунт-Блан, один, как и Иедидия, но, вероятно, самодостаточным себя не чувствовал: он охотно наведывался в отдаленные поселения в Контракёре, где сбывал пушнину, а оттуда отправлялся в города, расположенные дальше к югу, в Форт-Ханну, Иннисфейл и даже в далекий Нотога-Фоллз, о котором у Иедидии сохранились лишь смутные воспоминания. Про Генофера говорили, что в свое время он перебрался в Новый Свет, чтобы избежать Ньюгейтской тюрьмы, а Манхэттен покинул и в одночасье махнул на север, чтобы уклониться от воинской повинности, и что, не сбеги он с берегов Лейк-Нуар в горы, ему пришлось бы жениться. Иедидия знал о нем мало и никогда не задавал вопросов – разве что справлялся из вежливости о здоровье. Генофер, без сомнения, был шпионом Жан-Пьера и, возможно, даже намеревался заманить Иедидию в ловушку, однако тот был способен терпеть его недолгое присутствие и никогда не выказывал гнева.

(Как часто приходил Генофер, как надоедливо крутился под ногами! Один день в горах – это все дни, все дни – как один, непрерывное движение солнца по небосклону, минута за минутой, как одно дыхание, вот время рассвета, вот полуденная пора, а теперь день клонится к вечеру, солнце, разрастаясь, ползет вниз, наступают сумерки – совсем ненадолго, – и мир погружается в ночь, и разум окутывает забытье сна, такая же тьма, как та, что отступает перед солнечным светом. Дни стремительно пролетали, и в них появлялся Генофер, снова и снова; он сконфуженно ухмылялся Иедидии, обнажая потемневшие зубы, а порой и кончик красного языка – Иедидия воображал, но и сам знал, что это лишь фантазия, – что кончик язык у Генофера слегка раздвоен. Дойдя до расчищенной площадки, Генофер всегда аукал Иедидии и охотно гостил в его хижине, иногда по нескольку дней дожидаясь, когда вернется Иедидия.)

С выпяченной грудью и хилыми ногами, в побитой молью шерстяной кепке, в любую погоду низко надвинутой на лоб, Генофер и впрямь был шпионом Жан-Пьера, однако, как он сам неоднократно повторял, прежде всего считал себя другом Иедидии. «Мы оба ушли в горы, подальше от этих… – тут он, подыскивая точное выражение, порой выплевывал ругательство. – И должны поддерживать друг друга. И не надо лишних слов». Но все же он говорил, потому что, когда язык у него развязывался, Генофер мог трепаться часами, пережевывая угощение, которое вынужденно предлагал ему бедный Иедидия (чаще всего это были вкусные сушеные абрикосы, а еще мармелад и малиновое и клубничное варенье, присланное женой Луиса, полоски вяленой говядины и карамельные конфеты), пересказывая, хоть Иедидия и не просил об этом, все слухи и подробности, не просочившиеся в письма Луиса (тот продолжал исправно писать, хотя Иедидия уже давно не утруждал себя ответными весточками).

Если верить Геноферу, то поселение у Лейк-Нуар стремительно разрасталось, его жители затевали из-за территорий споры и даже дуэли, мужчины гибли в пьяных драках, в схватках с индейцами и метисами, и тех линчевали, а еще там появился целый клан белых бедняков по фамилии Варрелы – они жили у подножия, но по одному перебирались в поселение. Жан-Пьер и Луис скупали земли и огораживали их, что вызывало негодование и зависть, но особое возмущение вызывали некоторые сделки, что проворачивал Жан-Пьер – так, недавно он заработал кругленькую сумму, продав несколько десятков возов «навоза арктического лося» фермерам, живущим ниже по реке, – почвы там бедные, и их землю якобы требовалось обогатить «высокоазотистыми» удобрениями… Генофер даже преподнес Иедидии тоненькие надушенные конвертики, куда золовка Иедидии – правда, Иедидия не мог взять в толк зачем – положила локоны детских волос. Первый локон был русым, второй – совсем светлым, а третий – каштановым. Значит, детей теперь трое. У Луиса и его жены трое детей. А у Иедидии двое племянников и племянница: Джейкоб, Бернард и… Как же зовут девочку? Арлетт? Да, Арлетт. Все они, разумеется, прелестные дети. И разумеется, Иедидия счастлив за них. Ведь такова воля Божья, разве нет, таков Его замысел. Но зачем супруга Луиса отправляет ему эти нелепые локоны? Иедидия не знал, что сказать в ответ, так что ничего и не сказал, а локоны бросил в огонь.

Господь милосердный, – молил он, – прошу, даруй мне мою собственную жизнь. Я един в Тебе. Даруй мне свободу от них… от нее.

А потом, наконец, когда говорить больше было не о чем, Генофер уходил, и Иедидия нередко плакал от благодати одиночества, зная, что Господь не явит ему Своего лица, пока он, Иедидия, не останется в одиночестве.

Он крикнул и, дрожа, ожидал услышать эхо.

Но ничего, кроме шума реки, не услышал. Шум реки и пронзительные, бессмысленные птичьи крики.

Есть тут кто-нибудь? – кричал он, рупором сложив ладони у рта, но ответа не последовало… – Зачем ты мучаешь меня, – кричал он, на этот раз покорнее, – зачем ты насмехаешься надо мной, когда я повторяю слово Божие…

И однако, он слышал лишь тишину, и даже горный дух, который так забавлялся, мучая его, теперь не показывался. Иедидия был один. Он познавал себя в одиночестве. Повтори он слово Божие, возвести он трубным гласом учение Христово – и, он знал, эхо издевкой вернется к нему. Иедидия знал: кто бы ни глумился над ним, мучитель непременно примется за старое. Почему ты глумишься надо мной, почему ненавидишь меня? – шептал Иедидия, стоя на обдуваемом ветром уступе и вглядываясь в даль, насколько глаз хватало. – Кто ты?., Ты – посланник моего отца, или наемник Сатаны, или кто-то, кого я по оплошности обидел, когда жил там, внизу?..

Ничего, ни единого звука. Ни единого движения в небесах, простирающихся над Маунт-Блан, не считая плавного перемещения облаков да падения камнем вниз ястреба-перепелятника, на добычу, слишком мелкую для глаз Иедидии.

Детская

В семнадцатилетнем возрасте, когда он столь безоглядно влюбился в приемную дочь Бельфлёров Золотко, Гарт был уже почти таким же высоким и широкоплечим, как его грузный отец Юэн, а нравом отличался еще более вспыльчивым: когда летом – Гарту тогда было четырнадцать – друзья однажды пытались удержать его от опасного пари с отчаянным ныряльщиком (к ужасу и восторгам зрителей сорвиголова по имени Огненный Пит Максвит нырял в брезентовый чан глубиной десять футов со стофутовой вышки, которая покачивалась даже от легкого августовского ветерка, и считал своим коронным номером пролететь при этом сквозь кольцо в оранжево-красных языках пламени; так вот, он заявил, что этот наглец Гарт Бельфлёр может, так и быть, нырять без огня, и в случае победы Гарта ставка составляла пятьдесят к одному, весьма щедрый куш), то он в ярости набросился на них, одного избил до беспамятства, другому выбил челюсть, а третьего так сдавил в своих медвежьих объятьях, что парнишка (который тоже был далеко не тщедушным) завопил и запросил пощады. Узнав о случившемся – скорее, его вывело из себя пари, нежели драка с друзьями, – Юэн разозлился и потащил сына в один из заброшенных сараев для заготовки хмеля, выкрикивая, что тот едва не выставил себя на посмешище, едва не поддался на уговоры какого-то клоуна, проходимца, и не сломал себе шею. И если уж он такой тупоголовый, то лучше ему сидеть дома, под присмотром женщин. Несмотря на досаду, Гарт благоговел перед отцом и в страхе перед его гневом покорно вытерпел полдюжины ударов по ягодицам и спине. Потом, оставшись в сарае в одиночестве, он даже расплакался, по крайней мере, его тело долго сотрясали громкие хриплые, хоть и без слез, всхлипы, изнурившие его и сделавшие по-детски слабым.

Поскольку Лея не хотела переселять Джермейн в детскую (девочке, пусть крупной и быстро развивающейся, еще не исполнилось года, и Лея постоянно тревожилась за нее из-за навязчивого страха, что малышка может умереть во сне) и поскольку вдруг выяснилось, что Кристабель и Бромвел совсем выросли (и перестали ладить: Бромвел называл свою сестру невыносимой – она такая бестолковая и заурядная! – и его оскорбляло, что она обогнала его в росте на несколько дюймов и в любой момент могла задать трепку), то, когда Гидеон с Юэном привезли Золотко в замок, детская была свободна, и девочку немедленно поместили туда. У нее появилась возможность выбрать одну из хорошеньких кроваток под балдахином, каждая с набитым конским волосом матрасом. В ее распоряжении были сотни игрушек – куклы, плюшевые зверюшки, игры, мозаика, мелки, краски, маленькие барабаны, горны и кимвалы, несколько лошадок-качалок, детская «венецианская карусель» с тремя удобными сиденьями. Но, застыв на пороге детской, Золотко сказала своим хрипловатым голосом, с характерным горловым выговором:

– Это не мой дом.

Все сделали вид, будто ничего не слышали, и еще сильнее захлопотали вокруг нее. И Лея, и Лили называли ее куколкой – но Боже, какая она тщедушная, какая неухоженная! Бабку Корнелию растрогать было сложнее: она была явно ошарашена, когда Гидеон и Юэн (после девятнадцати дней отсутствия) явились к ней прямо в комнату для завтрака и без обиняков заявили: «Мама, мы привезли с собой одну сиротку. У нас не было выбора». Сыновья вернулись вымокшие, грязные, страшно усталые, и Корнелия несколько секунд вглядывалась в Гидеона, пока не убедилась, что перед ней действительно он – борода его будто поседела, а глаза были налиты кровью. Сиротка! Маленькая девочка в лохмотьях, чумазая, с волосами, напоминающими жирные сосульки! Остервенение, с которым девочка почесывала голову, свидетельствовало о том, что у нее вши, а глаза под тонкими дугообразными бровями вызывали тревогу – в них таилась то ли злоба, то ли просто озорство. «Привезли, значит», – только и произнесла Корнелия, на грани обморока. Она величественно возлежала на кушетке, закутанная в широкий шелковый халат, и кормила кусочками вишневого круассана котенка, когда, подталкивая вперед этого найденыша, Гидеон с Юэном ввалились к ней прежде слуг и натащили грязи. «Привезли сюда… значит», – пробормотала Корнелия, разглядывая девочку. Несколько недель она говорила Эдне (но никому из родных, те засмеяли бы ее, скрывая собственное беспокойство и недоверие), что Золотко – дитя эльфов, а не человеческий ребенок. А возможно, и впрямь полукровка.

В конце концов бабка Корнелия все же назвала ее красивым ребенком – маленьким ангелом – и признала, что Гидеон и Юэн поступили правильно, решив привезти ее домой. «В конце концов, мы – Бельфлёры, – сказала она, – и можем воспитать сколько угодно брошенных детей».

Высокомерному Гарту Золотко показалась скорее чудной, нежели красивой. (Да и вообще, что означает – «красивая»?)

Демут Ходж к тому времени был давно уволен: выплатив жалованье за полгода вперед, немногословный Юэн выставил его за дверь (согласно одной из версий, мистер Ходж вызвал гнев Леи: по слухам, он «проучил» Кристабель и Морну линейкой по ягодицам за то, что девочки сунули в карман его старого твидового пиджака несколько перезрелых бойзеновых ягод. По другой версии, Бром вел с презрением заявил, что молодой учитель непомерно преувеличивает свои познания в высшей математике). Бельфлёры разместили объявления о поиске преподавателя как в Соединенных Штатах, так и за их пределами, однако не нашлось ни одного соискателя, чьи рекомендации и личность устроили бы всех. Так что Бельфлёры остались без гувернера. И поскольку отправлять детей в школу – особенно младших – они не желали, им оставалось одно: обучать их дома своими силами. Каждый день с девяти утра до полудня Хайрам преподавал им арифметику, алгебру, классическую мифологию и всемирную географию; два или три дня в неделю в разное время после обеда Вёрнон обучал их сочинению, литературе и «выразительному чтению» (оно заключалось преимущественно в декламации им стихов любимых поэтов перед немногочисленной публикой, хихикающей и готовой вот-вот взбунтоваться). Но свою новую «сестру» Бромвел вызвался обучать сам – во-первых, она вызывала у него любопытство: ведь девочка явилась из далекого, неведомого края, и даже сама ее принадлежность к человеческому роду вызывала сомнения. Какая невнятная, какая грубая у нее речь!.. На каком языке она разговаривает – на индейском диалекте или на своем собственном наречии? Это же настоящая научная задача, думал Бромвел, научить ребенка, как стать человеком… Да, стать человеком – с помощью английского языка.

Но вскоре Бромвел потерял терпение. «Повторяй за мной, – снова и снова говорил он, – пожалуйста, повторяй за мной», или: «Ты слышишь меня? Ты вообще понимаешь?» Гарт, Альберт и Джаспер подглядывали из-за двери и давились смехом. Появление Золотка вывело их из себя. Еще один ребенок!.. Очередной миленький ребенок, занимающий внимание взрослых… Гарт тоже хотел поучаствовать в обучении, но всем было не до него. Особенно его забавляло, что Золотко никак не справлялась с пером – и вечно умудрялась забрызгать чернилами и себя, и Бровмела. Такая безрукая, а еще девчонка!.. И лишь когда Бромвел, подняв очки на лоб, усталым, взрослым жестом потер глаза и проговорил отрывисто и резко: «Возможно, ты полукровка, возможно, недоразвитая, но в обоих случаях нам целесообразнее прекратить занятия», – лишь тогда Гарта накрыло вдруг непреодолимое чувство – не веселье, от которого Альберт с Джаспером становились похожими на хохочущих гиен, а ярость – ярость такая безудержная, что он чуть было не вышвырнул перепуганного Бромвела в окно. Гарт уже подтащил его туда, рыча: «Ах ты маленький подонок! Хитрозадый ты умник! Сейчас мы поглядим, как ты запоешь. Поглядим, как ты знатно полетишь! Я тебе…»

Если бы Гарт был способен – но где уж – анализировать собственные эмоции, то назвал бы это крайним раздражением. Проходили недели, а оно не покидало его – досада, тупой безотчетный гнев и смутное чувство несправедливости. Гарт, пускай на удивление шумный и живой, всегда был мальчиком довольно скрытным: однажды зимним вечером он вернулся домой с катания на санках – в тот день санки перевернулись, однако никто, кажется, не поранился. Только Гарт прижимал к себе правую руку, но другим детям ничего не сказал. Как выяснилось, мизинец на его правой руке был почти оторван (проявившая небывалую находчивость Лея быстро его пришила, хотя и за доктором послали), да и крови мальчик, разумеется, потерял немало. Если Гарт злился, то никогда не объяснял, что случилось, что его расстроило – как правило, он просто давал волю эмоциям. Даже если Иоланда (с которой они делились секретами о родителях и о других взрослых) спрашивала, что с ним, почему он опять не в духе. Гарт лишь бурчал: «Отвяжись ты, дура. Не суй нос, куда не просят».

В детской хранились игрушки, в которые Гарт когда-то играл, но потом перерос – лошади-качалки, карусель, плюшевые звери. – и хотя теперь он с трудом вспоминал их, сам вид этих игрушек наполнял его необъяснимым гневом. Гарт наблюдал, как эта странная девочка, такая же молчаливая, как он сам, бродит среди них, берет в руки и разглядывает, и тоже будто бы узнает их, но не понимает, как с ними поступить. Некоторые из девочек – Кристабель, Вида, и, естественно, Иоланда, которую все необычное и загадочное приводило в восторг, играли с Золотком, старались мало-помалу подружиться с ней, помогали с учебой. Бромвелу вход в детскую был отныне заказан (как ни странно, Гидеон встал на сторону Гарта и наверняка выпорол бы Бромвела, если бы тот не разревелся). Еще они помогали ей вышивать азбуку[17]17
  Вышивание букв алфавита, цифр, а также различных на умных символов – в XVIII–XIX вв. традиционное занятие для девушек из обеспеченных семей, позволявшее им продемонстрировать как свою образованность, так и опадение навыками рукоделия.


[Закрыть]; она выбрала ярко-фиолетовые, золотистые и зеленые нитки – в точности, как на старой, потрепанной вышивке, висящей в рамке под стеклом на стене, работы некоей Арлетт Бельфлёр: алфавит, цифры от одного до десяти и подпись «Я, Арлетт Бельфлёр, родилась в 1811» – впрочем, изображение порядком выцвело. И никому не казалось странным, что Гарт, который прежде, даже в плохую погоду, был дома редким гостем, теперь то и дело околачивался вместе с девочками в детской, с готовностью вызывался чинить их кукольный домик, когда его миниатюрные дверцы слетали с петель (Иоланда уверяла, что домику лет сто и термиты его не пощадили), двигать по их просьбе мебель (эту моду они переняли у неуемной Леи – в дождливые вечера не было для нее занятия отраднее, чем командовать слугами, указывая, куда что поставить, и в нетерпении перемещать отдельные предметы самой) – хромоногую этажерку из пустых катушек от ниток, покрашенную в ярко-красный цвет и набитую фарфоровыми куклами, крошечными стеклянными птичками, зверюшками и яйцами, которую Гарт мог поднять без малейшего труда и с поразительной ловкостью, не уронив и не разбив ни одной вещицы; детский, набитый конским волосом диванчик, точную копию одного из диванов в гостиной; тяжелую музыкальную шкатулку, три фута в ширину и пять в высоту, напоминающую детский гробик – говорили, будто она сделана в Швейцарии, хотя валики в ней американские. Когда Иоланда воодушевленно, в порыве гордости, нахваливала своего отзывчивого брата – особенно в присутствии Золотка, Гарт вспыхивал и терялся с ответом. Он знал лишь, что странная маленькая девочка с серьезным веснушчатым лицом пристально смотрит на него.