Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

Кинкардайнский Христос

В восьми, может, в десяти милях к северу от Кинкардайна вдруг появился гигантский деревянный серовато-коричневый Христос, растянутый на кресте – донельзя субтильный и уплощенный, угловатый и женоподобный, похожий на шарж; усталый. Крест был сколочен из двух незашкуренных продольных половин распиленного бревна. Три кровавые слезы катились по впалым щекам Спасителя.

Женщина, которой обзавелся мужчина за рулем (не больше часа назад в полутемных прокуренных закутках жарко натопленного заведения «Стэнз Тропикана Лаунж»), откинулась назад, сжав его колено в девчоночьем испуге, и рассмеялась, хотя, должно быть, видела эту штуку не впервые. Она ведь живет где-то здесь, разве нет?

Ну не то чтобы здесь.

Но ты сказала, что родня твоей матери…

О, да где их только нет! Разбросала нелегкая по всему аду, отвечала она недовольно. Потом, когда машина проезжала мимо, она вытянулась через него всем телом, чтобы как следует рассмотреть фигуру Христа (хотя сидела совсем рядом, она сразу устроилась рядом – с ним, владельцем большого автомобиля кремового цвета). Господи Иисусе, прошептала она. И прыснула, типун мне на язык. И еще раз прыснула, покраснев, – ох, должно быть, она выглядит вульгарно… Сам крест был футов пятнадцать в высоту. А в Христе росту – футов двенадцать. Он смотрел своими меланхоличными дымчато-зелеными очами на несущиеся по шоссе машины, повернувшись спиной к некрашеному фермерскому дому и неестественно широко раскинув руки. Волосы у него были черные – черные, как деготь, как вороново крыло. Резко выступали ребра, видимо, его морили голодом, прежде чем распять на кресте. Ноги у него были болезненно тонкие, словно детские, хотя и очень длинные. Что за нелепая судьба, мелькнуло в голове мужчины.

– Забавную на него надели шляпу, – сказала женщина. Ее слова унес ветер.

– Ты про терновый венец?

– Ах да – да! Терновый венец!

Все это время женщина прижималась, возможно намеренно, своей теплой ногой, обтянутой чулком, к бедру мужчины, но встретившись глазами с суровым взглядом Христа, слегка отодвинулась. Она развязала косынку – кусок полупрозрачной голубоватой ткани, сбрызнутой блестками, – и старательно обмотала ею прическу. Потом прокашлялась.

– Видать, они там католики, – сказала она. – В этом доме.

В шесть вечера этого прозрачно-горячечного июльского дня в «Тропикане», несмотря за удушливую атмосферу, толпился народ: дальнобойщики, направляющиеся в Порт-Орискани, за пятьсот миль к западу, рабочие с мельниц и консервного завода, работники фермеров, в том числе сезонные, компания совсем древних старичков, устроившихся в самой глубине и потягивающих, как младенцы молоко, теплый эль. И четыре-пять женщин-без-кавалера, среди них и Тина, которая закончила рабочую неделю в «Кригз» – отдел галантереи и одежды для самых маленьких – и теперь, в чудесном настроении, покачиваясь на высоких каблуках, бросала монетки в автомат с пластинками, который кряхтел и переливался разноцветными огнями, так что казалось, несмотря на медлительность его механической руки, что он просто неспособен на ошибку. А монетки дал ей высокий бородатый мужчина с тяжело нависающими веками в белом, но несвежем жилете – незнакомец, прикативший (весть об этом растеклась по «Тропикане» за считаные секунды) в длинном кремового цвета автомобиле, подобного которому здесь никогда не видели.

У него были изогнутые, чувственные, красивые губы и довольно неряшливая борода. Сидя за барной стойкой, Тина чувствовала на себе тяжесть его интереса, безошибочно чувствовала, хотя он был немногословен и его явно утомляла вся эта шумная суета. Она наклонилась к нему, постукивая безупречно окрашенными ноготками о стойку и еле слышно вторя пронзительному многоголосью из автомата: Только не я, только не я, нет, нет, нет…

Когда песня закончилась, она соскользнула с барного стула с прилипшей (черт, вот досада!) к заднице юбкой и пошла, чтобы поставить песенку снова, зная, что мужчина смотрит ей вслед. Только не я…

Накрашенные ресницы, как паучьи лапки. Черные, жесткие. Тушь, смешавшись со слезами, течет по ее щекам… возможно, и по его тоже… пачкая подушку. Темно-рубиновая помада грубо размазана повсюду: по его рту, и бороде, и глазам, по его шее и груди, по низу живота и бедрам…

Только не я, робко напевала она, и ее кожа словно светилась от радостного предчувствия, она двигалась, покачиваясь влево-вправо, так что шелковая блузка натягивалась на красивых полных плечах: Только не я, нет, нет, нет, нет, только не я… Нет, нет, нет, нет, только не я…

Проклятая песенка, вот привязалась! Хотя она чертовски мне нравится. Обожаю петь. Забавно – иногда ловишь себя на том, что поёшь, даже когда рядом никого нет, правда? Или вообще не замечаешь.

А у тебя красивый голос, сказал мужчина с улыбкой.

О, так привязалась эта простуда…

… очень красивый.

Ну знаешь, эти чертовы летние хвори, они тянутся неделями.

Позже, когда они неслись по шоссе, неслись очень быстро, он потянулся, открыл бардачок и вытащил компактную, объемом с пинту, серебряную фляжку. Крышечка держалась на серебряной цепочке, схожей с той, что носила Тина на левой щиколотке… Ты живешь где-то здесь, или у тебя здесь родня, как, говоришь, их фамилия, Варрелы?

Да, родня по матери. Живут они у Маунт-Киттери. Но кое-кто забрался подальше, в горы – в общем, и здесь, и там, знаешь. У меня вроде есть кузены, которых я никогда не видела. Тина рассмеялась – и не горю желанием.

Она деликатно прикладывалась к фляжке. Если и отметила, что бурбон отменного качества, то никак этого не показала.

Отца моего звали Донхауэр. Джейк. Его на войне убили – то есть он не вернулся. Должен был приплыть на транспортном корабле, но его там не оказалось, вот и вся история. Но теперь у меня другая фамилия, Шмидт. Тина Шмидт. Надеюсь, ты не встречался с Элом!

Это имя ему ничего не говорило. Похоже, он никогда о нем не слышал.

– С кем?

– С Элом Шмидтом.

– Твой муж, что ли?

– Бывший. Слава тебе, Господи.

Она передала ему фляжку, и он медленно взял ее, погладив ее пальцы своими.

В «Тропикане», на самом конце барной стойки, с белесыми волосами, сливающимися с длинными, медлительными полупрозрачными росчерками дыма, Николас Фёр поднял свой стакан с застывшей пеной по краям в шуточном тосте. Возможно, поглядывая при этом на себя в зеркало за разоренными рядами бутылок, всё в мушиных точках… Лежащая на стойке тряпка бармена вся провоняла. Еще бы – ведь сейчас тут привычный разор: битое стекло, натекшие лужи. Пиво, рвота, кровь. Промокшие насквозь коврики. Обрывки одежды, все равно что тряпки… Будь на нем тогда головной убор, возможно, он не пострадал бы так сильно; но в этот час в «Тропикане», с победно поднятым стаканом, он был – да все они были в лучшем виде, целый и невредимый, как раньше.

При виде машины, припаркованной на пятачке гравия, поросшем сорняками, пульс Тины забился чаще. Глаза сладострастно прищурились – но лишь на мгновение. Она же не какая-то алчная вульгарная малолетка без мозгов.

Она задала ему пару вопросов насчет машины, ведь не спросить было бы как-то невежливо, что ли.

– …немецкая?

– Немецкая, да.

– так понимаю, – произнесла она, быстро пробежав кончиком языка по губам и поглаживая радиатор машины (раскаленный – солнце этим летом словно взбесилось), – я так понимаю, – повторила она, стараясь не захихикать, – ты один из этих, городских, ну в общем… из Порт-Орискани…

Он смотрел в ее сторону, но как будто мимо нее. Держа в руке ключи от машины.

– …знаешь, когда-то давно… Катера носились по озеру… И гидропланы – они возили виски из Канады. Однажды я видела такой гидроплан, поздно ночью.

Я даже хотела выбежать на берег, представляешь, замахать руками, мол, заберите меня с собой!.. Да, послать все к чертям… Я была совсем девчонкой. И ничегошеньки не знала о жизни. Боже мой, – продолжала она, поеживаясь и улыбаясь ему, – да они бы, наверное, просто размазали меня по земле из своих автоматов.

– Думаешь, я гангстер? – спросил мужчина в пиджаке.

– О, я знаю, ты бы все равно не сказал! – кокетливо воскликнула Тина.

– Думаешь, я по ночам ром переправляю? С одного берега на другой?

– О, сейчас-то нет, это было давно, – рассмеялась Тина, забираясь, слегка задев его, в машину. Он открыл перед ней дверцу, и ему понравился ее запах, теплый, с ароматом духов, к которому примешивался пот; конечно, он не раз ощущал его. Но с каждой новой забывал запах предыдущей.

– Ничего я не думаю, – весело сказала она. – Мне просто нравится запах такой обивки – это кожа, верно? – белая кожа? И приборная доска, она из какого-то необычного дерева…

18:25.18:32. Его пульс тоже подскочил – но бился хаотически, словно подчинялся своей внутренней логике, ему неподвластной… Николас Фёр, это он там стоял. Но, конечно, это был не он. Или, может, все-таки он? Его затуманенный взгляд все время уходил в сторону, словно обвиняя.

– Это из-за тебя я убил Николаса, – крикнул он Лее.

– При чем тут я! Ты ненормальный! – кричала в ответ она.

Она замахнулась на него, но он поймал ее за запястье – и швырнул на постель. И старая кровать заскрипела под ее весом, от неожиданности.

– Я любила Ника, ты знаешь, что я его любила, – всхлипывала Лея. – Как ты можешь обвинять меня…

– Значит, любила, да не очень, так получается? – кричал Гидеон. – Так не люби никого, так мы хотя бы останемся живы!

Но сейчас Гидеон был не с Леей, он вообще редко бывал с ней, а сейчас с усилием прислушивался к радостной болтовне незнакомки. Вероятно, между ними происходил флирт, в ходе которого Гидеон глотнул солидную порцию лучшего отцовского бурбона и удивился, что почти не чувствует вкуса. Впрочем, за последние годы этот самый бурбон как будто утратил силу.

– Так ты думаешь, я гангстер? – спросил он снова и рассмеялся.

– Ну, во всяком случае, думать ты мне так не запретишь! – парировала она. – Кстати, ты так и не сказал, как тебя зовут, – сказала она капризно, потершись носом о его ухо.

– Имя, – повторил он медленно. – Не уверен, что оно у меня есть.

– Как тебя обычно называют твои женщины?

– Мои женщины?

– Да. У тебя наверняка куча женщин!

Все было так весело, так забавно и невинно, просто флирт.

– Просто я не люблю, когда меня называют по имени, – сказал он так же медленно, как будто озадаченно.

– Ладно – ты женат?

– Нет.

– Да, брось – женат, я же вижу!

– Не совсем.

– А что тогда? Вы разъехались? Развелись?

– Нет.

– Что – нет?

– Да ничего.

Вероятно, ей стало не по себе, но она разразилась звенящим, как колокольчик, детским смехом, словно он сказал нечто ужасно смешное. И стукнула его кулачком по бедру, словно не могла сдержать восторг, безусловно, она не впервые так делала, с другими мужчинами. И правда, было весело, и забавно, и кому какое дело.

– Спорим, у тебя есть жена, сто процентов, – сказала Тина. – И спорим, она красотка.

Гидеон молчал. Только жал на педаль газа.

– Я ведь права? Красавица? И к тому же богачка – да, богачка. Знаю я вас, – и она расхохоталась.

– Вот как? Ты нас знаешь? – спросил он.

– Таких, как ты.

Он взглянул на нее с застывшим лицом. Но потом решил улыбнуться. Почему бы не улыбнуться, правда? Там, в «Тропикане», Николасу было не в чем его обвинить. И пожалуй, Лея права: они никого не убивали.

Его голос изменился, стал церемонным, наигранно бесстрастным:

– Как насчет поужинать в «Нотога-хаус»?

Нет, она одета неподходяще для такого места! Сама мысль об этом напугала ее; и отрезвила. Что ж, тогда мы с тобой сначала куда-нибудь заедем, сказал он небрежно, и купим тебе, что нужно. Полчаса хватит, как думаешь?

Она рассмеялась, все еще нервничая. Покачала носками туфель. (Как стремительно все происходит, просто невероятно, он уже предлагает купить ей одежду, причем дорогую, а может быть, еще духи, украшения. А может, летний мех? Недавно она видела в одной газете фотографию «девушки» предполагаемого гангстера, тощей, с капризным личиком, практически без груди и задницы – так на ней было, когда она появилась в чикагском суде, «летнее боа из лисы».)

…но ты даже не знаешь, понравлюсь ли я тебе, Родман, – сказала она, с хрипотцой в голосе.

Он что-то пробормотал, она не разобрала.

– Ты очень милый, – сказала она, просовывая руку ему под локоть и кладя ладонь на руль, рядом с его ладонью. Рука у него была огромная – крупная ладонь, длинные, сильные пальцы – она была уверена, ужасно сильные.

Она снова запела себе под нос. Нет, нет, нет, нет-нет… И начала рассказывать ему про своего мужа. Бывшего мужа. Понимаешь, Родман, сказала она, я люблю мужчин с чувством юмора. Которые умеют посмеяться над неприятностями, знаешь, а не скулить с кружкой пива, обвиняя всех вокруг. А вот Эл жил, как пыльным мешком шибанутый. Честное слова! Моя дочурка, Одри ее зовут – может, ты как-нибудь с ней познакомишься – боялась его, настолько он был бешеный. Да, его ранило на войне, но ничего особенного, он получил Пурпурное сердце, как все; какого черта, выходит единственное, на что он способен, – это получить пулю в бедро, на самом-то деле – пониже спины, но он не любил, когда так говорили, боялся, люди будут смеяться. И они смеялись. А Одри, знаешь, что она однажды сказала – поглядела в окно, как он, нагнувшись, возится у дома с машиной или с какой-то там штукой, – так она прибежала, такая взволнованная, и говорит, ой, так странно, у папочки на лице там, где должны быть глаза, – две дырки! – тут Тина начала смеяться. Она смеялась безудержно, взвизгивая, ловя ртом воздух. Ты когда-нибудь слышал такое в жизни? Ужасно смешно! У папочки на лице там, где должны быть глаза, – две дырки…

Вслед за ней он тоже начал смеяться, раскатисто. Грузная машина летела по шоссе. Солнце, слева от них, было еще высоко над горизонтом, но небо, испещренное зигзагами мрачных облаков, уже темнело.

В воздухе висела тревога, даже угроза. Но облака были слишком легкими, чтобы предвещать грозу.

На север, в горы. Нотога-Фоллз был в противоположном направлении, так что ему, пожалуй, следовало развернуться…

Он дал по тормозам. И повернул на узкую, грязную дорогу – заброшенный лесовозный волок. Ехал слишком быстро, так что большую машину то и дело трясло. Фляжка выпрыгнула из руки Тины, ударилась о приборную доску, виски расплескалось.

– …ты что так разогнался! – сказала она с удивлением.

– Когда спешишь, не замечаешь, – ответил он.

Где-то там, на кромке горной гряды, ему казалось, должен быть выступ, с которого, оглянувшись, можно посмотреть на себя нынешнего; но, пожалуй, идти туда слишком опасно. Многие мужчины изо всех сил рвались туда – и больше не возвращались. Кто-то поскальзывался и падал вниз, кто-то просто слишком долго вглядывался в бездну и уже не помнил, откуда пришел, и уж тем более – зачем явился сюда. Вероятнее всего, там ты просто забывал, что стоишь на краю. И вовсе не думал о том, что, возможно, находишься в центре некоего круга, ведь ничто не предполагало существование круга, куда можно вступить, как обычно вступаешь в хоровод недодуманных мыслей.

– Ой, смотри – там дерево! Наверное, была буря…

Дальше пути не было; поперек дороги лежал исполинский тополь.

– Ну ладно, – сказала мужчина. – Выходи. Мы приехали, и я хочу посмотреть, нравишься ты мне или нет.

Тина пыталась оттереть с юбки пролившийся бурбон.

– Что это ты вдруг так заторопился? – сказала она с упреком.

Но на его щеках играл румянец, и глаза блестели, пока она перебиралась на его сиденье, чтобы вылезти с той стороны. Покряхтывая, хихикая, пытаясь оправить юбку. Она стеснялась своих ляжек, которые на миг оголились, слишком белых, слишком пухлых, как вата.

Но он уставился в небо. Потом медленно провел обеими руками по своим густым, вьющимся волосам. Широкоплечий, высокий, даже очень высокий, стройный и привлекательный – но в этом странном засаленном жилете и бледно-голубой рубашке, которую, по-видимому, не менял несколько дней; и бороду не мешало бы подстричь. Наверное, они остановятся в «Нотога-хаус». А там (Тина точно знала – ей рассказывала подружка, работавшая в табачной лавке по соседству) есть мужской парикмахер…

Он повернулся к ней и теперь смотрел на нее. Впервые – именно на нее. Она огладила юбку и, улыбаясь, пошла к нему, ковыляя, каблуки вязли в песчаной почве.

– Ну ладно, – сказал он, не отвечая на ее улыбку. – Раздевайся.

– Что?

– Снимай одежду. Раздевайся. А потом мы вернемся. Хочу посмотреть, – он говорил мягко, с выражением печальной обреченности, – нравишься ли ты мне.

Отражения

Сейчас пруд, Норочий пруд – его пруд – был в поре цветения: весь в зелени, изобилующий отражениями, трепещущий благодаря неиссякающей живности: его место.

Как он прекрасен! – А можно подойти ближе? – Там есть тропинка? Кричали чужаки с гравиевой дорожки. (Но берег пруда уже сильно зарос ольхой и ивняком, рогозом и понтедерией, камышом и тростником, и высокими травами, не имеющими имени. Как много вымахало ивняка, как нежданно и сразу – как же быстро он вырастает летом, изумлялся Рафаэль: жилистые стебли с дюжиной алых корешков, что дугой наклоняются к самой поверхности и затем погружаются под воду, чтобы зацепиться за илистое дно. И растут – как буйно! – на плодоносной почве по всему берегу пруда. Рафаэлю приходилось ежедневно расчищать свою узкую тайную тропку.)

Привет, Рафаэль! – Это Рафаэль там? – Рафаэль! Он там?..

Рафаэль!..

Голоса незнакомцев. Гостей замка. (Потому что теперь у них постоянно кто-то гостил. Но редко кто находил путь к пруду Рафаэля.)

Отражения, в сумерках: олениха с полугодовалым олененком. Животные наклоняются, чтобы попить из пруда. Они осторожны, но все же шумят: плещут водой, ступают по осоке, которая плавно опускается под их тяжестью. У олененка невероятно большие глаза, но он почти не смотрит по сторонам. Шкура матери – необычайного рыжевато-серебристого цвета. Пока они пили, по воде разбегалась кругами испуганная рябь, доходя до самого центра.

Отражения, днем: стрекозьи. Весь берег, ивовые ветки, сам пруд – все звенело от стрекоз, безумное радужное мелькание, бирюза, оникс, охра; их несоразмерные драконьи головы; пульсирующее трепетание крыльев.

Итак, пруд в своем расцвете, на пике плодоносности. Но в середине лета его обитатели часто лежат, будто в изнеможении: лягушки в осоке, змея на выбеленном солнцем камне, а на полузатонувшем бревне – черепаха-хищница, новая жилица, представшая взору Рафаэля. Ярко-зеленые водоросли пахнут гнилью и солнцем. И высоко над головой – нависая так настырно, словно находится лишь в паре дюймов над подрагивающей, пахучей водной поверхностью – бледное, перевернутое прозрачно-сизое хрустальное небо, которое то и дело перечеркивают плавунцы, и водомерки, и мальки.

Жизнь, отраженная в воде, или затянутая под воду и проглоченная, потерявшая отражение. Водяные змеи, грациозные, вибрирующие, словно ожившие камыши; безмолвные. Безмолвны и бесчисленные желтые в тоненькую полоску окуньки с их неутолимым аппетитом.

– Рафаэль!..

– Ты нас не любишь! – вдруг воскликнула Вида, казалось бы, безо всякой видимой причины, и пихнула брата. В ее голосе боль, недоумение; но еще и гнев. Это было в чей-то день рождения. Рафаэль был уверен только, что не его… Он незаметно ускользнул, ему уже не терпелось, и так наскучили их глупые игры. Музыкальный стул и «игольное ушко», шарады, и салки, и прятки… Нет, не правда, что он не любил их. Дело в том, что он просто никогда о них не думал.

Пруд трепетал, и поблескивал, и дрожал – полный тайных духов. Рафаэль хотел познать их. И познает. Создания неподвижные и семенящие, пауки и крабы, тысячелистник и щитолистник, и головастики, и противные черные бычки в мутной тени у самого дна. Крошечные, микроскопические пиявки, прилипшие к подводным травам; пузырьки, лопающиеся на поверхности, источающие вонь сродни человеческим газам; пузырьки, которые не превращались в воздух, в ничто, а становились подвижными тельцами размером с блоху.

Отражения болотных воробьев, краснокрылых дроздов, балансирующих на тростнике, крылья которых шуршали в кронах ив. Однажды, сквозь паутину понтидерий, кишащих насекомыми, он видел, там, в вышине, огромную белоперую птицу, так высоко, что не было слышно хлопанья мощных крыльев.

(Стервятник Лейк-Нуар, вот как ее называли. То страшное утро, все в отчаянии. Какой шум они подняли – громкие рыдания, и горе, и ярость! По всему болоту раздавались выстрелы, и с озера тоже, много дней подряд; но они вернулись с пустыми руками. Рафаэль спрятался, и наблюдал, и ускользал из замка как можно незаметнее, и, разумеется, остальные мужчины не стали звать его с собой на болото.)

Отражение глаза, умноженное тысячекратно – в тысячу тысяч раз! – в одной-единственной капле воды. Глаза, отражающие глаза. Пруд был, разумеется, умопомрачительно сложнее, чем стрекозьи крылья; нежнее, чем сброшенный пергамент кожи лягушки-быка; бурлящий жизнью пуще, чем мальки-однодневки.

Он всегда ощущал присутствие Рафаэля, плескался вокруг его пальцев, со знанием дела, лаская, успокаивая. Глаза, глядящие в глаза, глядящие в глаза. Эти долгие летние дни, когда сама знойная пелена, казалось, погружена в дрему – и однако все кипит жизнью, как никогда, и что-то замышляет…

Отражения мух, комаров, колибри. Отражения голодных щук, что взмывают вертикально вверх под ватные подушечки водяных лилий.

Отражения, слишком неожиданные, слишком яркие – пунцовые, оливково-алые – красного кардинала с подругой, нарушающие безмятежность его мечтаний.

Если бы я мог опуститься на дно, если бы мог утонуть, если бы мог лечь головой на теплый ил, будь мои легкие способны вынести боль…

Терпение.

Неподвижность.

В смутном – словно подводном – мире многоцветных пляшущих теней кинотеатра «Риальто» они сидели, заняв целый ряд, как маленькие дети, в восторге от новой игрушки. (Недавно семья приобрела несколько центральных жилых кварталов в Рокленде, что находился дальше на западе, в округе Эдем. Среди прочей недвижимости был заброшенный кинотеатр с провисающей маркизой на входе и гигантским сводчатым, будто пещера, фойе, потолок которого, нежно-голубого, как яйцо малиновки, цвета, был усеян блестками, напоминая рыбью чешую.) Они ели подостывший маслянистый попкорн – их собственный, – горстями поглощали мятные леденцы и никак не могли угомониться, даже когда начался кино-журнал и экран заполнили эффектные кадры. Все это теперь принадлежит им, Бельфлёрам: дешевые пластиковые колонны, истертые ковры «в восточном духе» и длинные ряды кресел, уходящие под уклон к сцене; выцветший бордовый занавес, наползающие друг на друга складки бархата; причудливая, замызганная лепнина на потолке; и сам экран весь в нахлестах тонких, как нити, линий. Но что им не принадлежит, так это игра цветных теней на экране, и они наконец усаживаются и начинают смотреть; и вот уже их, как и остальных немногочисленных зрителей, увлекает загадочная история, которая переносится с кукурузных полей Среднего Запада то в некий тропический город, то в «Париж». Там была красивая героиня, правда, с несколько тяжеловатым лицом и платиновыми, тщательно уложенными волосами – настолько тщательно, что, на критический взгляд Рафаэля, скорее напоминала манекен. Она носила наряды, плотно облегающие грудь и даже плосковатый зад. А еще была девушка, ее младшая сестра, появившаяся лишь в нескольких сценах, в самом начале, а потом – под конец фильма, когда героиня возвращается к родной городок (но ненадолго, потому что ее усатый любовник, миллионер-пилот, преследует ее по всему континенту), и вот эта девушка – с открытым хорошеньким личиком и блестящими пшеничными волосами, приятным мелодичным голоском и скромной улыбкой – была настолько интереснее героини, настолько привлекательнее, что, стоило ей появиться в кадре, как внимание зрителей тут же приковывалось к экрану; это было безошибочное чувство. Столь небольшая роль, и все же – какая неотразимая актриса!

(Но когда Рафаэль наклонился к матери и спросил: «Это же Иоланда?» – Лили сделала вид, что не поняла. Не расслышала. «Это же Иоланда?» – повторил он, уже громче, и вся родня зашикала на него – мол, в зале чужие люди, в конце концов. Позже, когда зажегся свет и остальные зрители покинули зал, а Бельфлёры остались сидеть, словно находясь под сильным впечатлением, Рафаэль снова спросил про ту девушку, про Иоланду – ведь это, безусловно, была она, и Лили ответила слабым бесцветным голосом: «Нет, это не она. Мне тоже показалось так на секунду, но потом я присмотрелась. Думаю, я бы узнала собственную дочь». А Вида презрительно фыркнула и сказала: «Эта актриса красивая, а Иоланда нет – у нее был такой смешной нос». Альберт просто кашлянул, мол, какая забавная чушь, а Лея заметила, сжав руку Лили: «Твоей дочери должно быть не больше пятнадцати, а этой девушке – этой молодой женщине – никак не меньше двадцати. Она уже наверняка не раз побывала замужем». Гарт с Золотком, которые сидели через проход, держась за руки, хрустя арахисом из пакетика и хихикая, уверяли, что вообще не заметили никакой девушки: что вы говорите, актриса в фильме была похожа на бедную Иоланду?.. Нет, мы ничего такого не заметили.)

И разумеется, в конечных титрах среди имен актеров не значилось никакой «Иоланды Бельфлёр».

– Что за глупая мысль, Рафаэль! – прошептала Вида, глядя на него в упор. – Ты вообще стал такой странный. Я даже не уверена, что люблю тебя.

Отражения, прорывающиеся сквозь отражения. Лица, возникающие из неверного луча кинопроектора или обретающие форму в темной стоячей воде. (Но вода не была единой, цельной субстанцией. Нет, существовали бесчисленные слои, переплетение течений и протоков, разные воды и непостижимое множество духов.)

Как вообще возможно, изумлялся Рафаэль, почувствовав мгновенный приступ страха, что мы все-таки узнаём друг друга – на следующий день, даже в следующий час? Ведь все движется, изменяется, течет, истончается… Он как-то увидел в газете снимок высокого упитанного мужчины с нахмуренным лицом, и только прочитав подпись, осознал, что на снимке – его собственный отец. Однажды, незадолго до рассвета, когда он выскользнул из своей комнаты, стараясь никого не разбудить, и побежал босиком по траве, доверху наполненный наивной надеждой (о, лишь бы оказаться там! Без помех, как можно быстрее – и убедиться, что пруд не исчез за ночь, как в его тревожных снах), он случайно заметил недалеко на болотистом участке, прилегающем к пруду, спешащую к замку двоюродную тетку Веронику. Словно сомнамбула, она шла, вытянув руки вперед и подняв голову кверху. Пряди седых волос выбились и падали ей на плечи, так что в предрассветных сумерках она была похожа на юную девушку. До восхода солнца оставалось буквально две-три минуты, пронзительно кричали краснокрылые дрозды; со стороны пруда ухала сова. Как это странно, ужасно странно, что в этот час тетя бежит к замку со стороны топкого болотистого луга пониже кладбища, бежит, точно скользя, так грациозно, не издавая ни звука и не замечая своего племянника, который застыл, подняв одну руку в застенчивом, несмелом приветствии, в каких-нибудь тридцати футах… Рафаэль заметил и то, что пышные, с хохолками, камыши едва колебались при ее движении.

И однако, несколько минут спустя, когда он вглядывался в бесцветные воды пруда, мальчик уже сомневался, а видел ли он ее на самом деле, видел ли он кого-нибудь вообще. Болото было почти неразличимым в тумане. Его дымчатые перья лениво стелились по земле, словно живые существа. Да и что говорить, разве другие люди – и члены его семьи, и чужаки – не были плоскими фигурками на киноэкране, день ото дня неузнаваемыми, неведомыми?.. Возможно, все они были бесплотными тенями, образами. Отражениями.

На поверхности потревоженной, тронутой рябью воды, куда он ступил голыми ногами, возникло лицо: лицо юного мальчика; древнее, как мир, лицо ребенка, колеблемое невидимыми струями. Словно обрамляя его лицо ладонями, пруд бережно удерживал отражение на своей глади. Лицо незнакомца, казалось Рафаэлю. С таким удивительным, преисполненным надежды выражением…

Но, возможно, Рафаэль ошибался, и лицо не выражало никакой надежды. Возможно, ничего этого вообще не было; просто вода, просто свет. Ведь если бы не было этих темных вод, то и лицо не могло бы возникнуть. Или сразу бы исчезло. Точнее, его бы не было вовсе.