Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

Старший сын Бельфлёров Сэмюэль перед своим трагическим исчезновением – впрочем, позже эти слова стали приписывать другим членам семьи – однажды сказал: Время – не едино, оно есть россыпь мгновений. Пытаться удержать его – все равно что нести воду в решете. На свой двадцатый день рождения он получил одного из великолепных английских скакунов, принадлежавших его отцу, – гнедого жеребца, широкогрудого, поджарого и длинноногого, по кличке Ирод. Юный Сэмюэль, отцовская гордость, был гвардейским офицером в Чотокве, и военная форма выгодно подчеркивала его красоту Бельфлёровой породы – волевой подбородок, точеный нос и глубоко посаженные глаза (спустя годы, разглядывая выцветшие, бледно-рыжеватые дагерротипы, не позволяющие по достоинству оценить сочетание цветов высокой, отделанной мехом шляпы, щегольского белого мундира, зеленых брюк с ослепительно белыми лампасами, плотно облегающих руку белых перчаток, пунцового орнамента на ножнах, грядущие поколения черствых, не проникнутых должным почтением детей называли эту форму смешной). Восседая на величественном Ироде, Сэмюэль в буквальном смысле олицетворял аристократию Нового Света. Кто не проникся бы пониманием к чувствам его отца или не разделил бы с ним гордость за такого сына?.. Молодой Бельфлёр вызывал зависть у сослуживцев и даже у начальства (ах, эти сослуживцы-офицеры! Все они, подобно Сэмюэлю, были сыновьями процветающих землевладельцев; всех их, как и остальных родственников-мужчин, приводили в восторг лошади-чистокровки, военные шествия и церемонии, сабли и мушкеты, новинки вооружения и военная наука, и, конечно, они жаждали отомстить вероломным конфедератам, наказать их и поставить на колени. Сильнейшее воздействие оказывала на них и военная музыка: когда играли такие мелодии, как «Звездно-полосатое знамя», «Марш Бьюкенена», «Моряк из Триполи», «Да здравствуют братья солдаты!» – у них на глаза наворачивались слезы и они ощущали почти физическую потребность ринуться в битву. Всем им, кроме Сэмюэля Бельфлёра, было суждено участвовать в войне 1861 года, и если не все они пали в сражениях, то тягостных страданий не избежал никто; да и прекрасные их лошади прожили еще от силы несколько месяцев).

Феликс (позже, очевидно, в приступе помешательства, отец даст ему новое имя – Плач Иеремии)  обожал в детстве своего Бербера – шотландского пони с большими выразительными глазами, дивной шерстью в бело-серых яблоках и длинной густой гривой – когда ее расчесывали, она искрилась удивительным внутренним светом. Когда Феликсу было пять или шесть лет, его возили по недавно проложенным дорожкам, усыпанным розоватыми ракушками и гравием, в запряженной пони двуколке, изготовленной (если верить болтовне соседей) для одного прусского принца. Иногда ею управлял всё тот же чопорный чернокожий кучер в феске и расшитом камзоле, а иногда – местный паренек, сын бригадира сборщиков хмеля, одетый во все черное, неказистый, с одним лишь легким кнутом, более подходящим для женской руки. Сидел он, словно кол проглотив, и упорно не вступал в разговор со своим скромным маленьким пассажиром, у которого не имелось друзей, и даже братьев будто не было: Сэмюэль был намного старше и не обращал на него внимания, а Родман, на два года старше, тешил свое самолюбие, тираня Феликса. Похищение произошло августовским утром, когда изящной миниатюрной повозкой управлял сын бригадира – его нашли в канаве с проломленным черепом, и тогда стало очевидно, что он ослушался приказа Рафаэля и повез ребенка к реке, где, в подтверждение опасений постепенно теряющего разум Рафаэля, их и ждали похитители (жизнь аристократов Долины нельзя было назвать спокойной: жители Чотоква, которым теперь запрещалось охотиться и рыбачить на землях, некогда считавшихся их собственными или ничьими, обвиняемые в нарушении границ частных владений и «присвоении» земли, стоило им лишь немного зайти за границы своих невеликих наделов, стали чинить мелкие неприятности – устраивали поджоги, разрушали плотины, травили скотину. А порой их месть приобретала более опасные формы: они пытались подстрелить соседей-богачей, когда те колесили по окрестностям в своих сделанных на заказ каретах, причем стреляли местные жители отменно). Когда в конце концов стало ясно, что бригадирский сын не только навлек несчастье на собственную голову, но и позволил похитить Феликса Бельфлёра, Рафаэль при свидетелях заявил: «Если бы этот маленький ублюдок был жив, я бы собственными руками размозжил ему башку…» Около трех недель спустя Феликс объявился живой и невредимый в Новом Орлеане – к тому моменту он уже успел перенять южный выговор, мягкий и тягучий. О похитителях или похитителе он ничего не знал, и даже не само похищение, а равнодушная безмятежность, с которой Феликс отнесся к горевавшему все это время отцу, заставила Рафаэля не просто сменить ему имя, но и заново окрестить – как Плач Иеремии. «Но что с Бербером? – вскричал мальчик. – Где Бербер?..» Покорный шетландкий пони пропал, хотя повозку нашли почти сразу же – перевернутая, она лежала неподалеку в сосновом бору.

– Где Бербер? Куда вы его подевали? Верните мне Бербера! – плакал мальчик, отворачиваясь не только от отца, но и от своей безутешной матери.

Из всех потомков Иеремии, из его трех оставшихся в живых сыновей, лошади интересовали лишь деятельного, неуемного Ноэля – в зрелые годы за ним окончательно закрепилась слава чокнутого лошадника. Если бы дела поместья не отнимали у него почти все время (потому что его отец, которому едва исполнилось пятьдесят, становился все более беспечным и все менее рачительным), Ноэль непременно объехал бы всю страну и, возможно, добрался до Мексики и Южной Америки, выискивая лошадей, достойных стойла Бельфлёров. Он занялся бы выведением настоящих скакунов и нанимал профессиональных жокеев, отправлял бы лошадей на такие скачки, как Гавр-де-Грейс, и Беннингс, и даже Бельмонт-Парк. Его брат Хайрам, изучавший в Принстоне древние языки, в юности проникся страстью к «миру», как он выражался, финансов и лошадьми нисколько не интересовался – его не трогали ни их очарование, ни их непередаваемый запах, ни само их магическое присутствие (которое в трудные времена так успокаивало и самого Ноэля, и его сына Гидеона – неоднократно отец и сын, пробравшись в темную конюшню, вдруг сталкивались там. Оба приходили туда всего лишь постоять рядом с лошадью, обхватив ее послушно склоненную шею и прижавшись щекой к сухой колючей гриве, пахнущей истинными сокровищами – солнцем, жарой, простором полей, бесконечными дорогами, по которым, поднимая клубы пыли, можно скакать вечно). Что же касается старшего брата Ноэля – Жан-Пьера II, – то в нем на какое-то время пробудилась присущая юноше его общественного положения страсть к красивым лошадям, однако ездоком он был скверным, за собственными лошадьми никогда не ухаживал, с хлыстом управлялся неумело и в молодости вечно оказывался на земле – либо лошадь его сбрасывала, либо он натыкался на низкие ветви деревьев, под которыми зловредная скотина норовила проскакать. К тридцати годам он совсем забросил это занятие. (Что и стало основным аргументом защиты, когда Жан-Пьера судили за предумышленное убийство при отягчающих обстоятельствах, потому что единственная сумевшая сбежать от убийцы свидетельница утверждала, будто Жан-Пьер ускакал прочь на черном коне в трех белых «носках» и с коротко стриженными гривой и хвостом. Такая лошадь действительно имелась в конюшне Бельфлёров. Если, конечно, свидетельница не лгала – если весь суд и, возможно, даже убийца одиннадцати человек (среди которых были и двое Варрелов, и местные, не заслужившие особого уважения) не руководствовались лишь желанием затравить, покрыть позором, унизить и уничтожить род Бельфлёров. Свидетельницей была жена трактирщика – болтливая и подлая, она с самого начала по неведомой Жан-Пьеру причине невзлюбила его. И неудивительно, что неразбериха, случившаяся тем вечером, прерванные карточные партии, перевернутые столы и стулья, крики, переросшие в вопли, не поддающиеся описанию трагические события той ночи в Иннисфейле – все это привело к тому, что трактирщица вбила себе в голову, будто убийца – Жан-Пьер. И представитель защиты, хотя и в совершенстве освоивший искусство перекрестного допроса и умеющий произвести впечатление как на присяжных, так и на судью, рассуждая с изысканной мудростью, которая вкупе с отточенными формулировками не могла не растопить сердец, – даже он был не в состоянии разубедить свидетельницу. Убийца – Жан-Пьер Бельфлёр, унесшийся прочь на черной или темно-гнедой лошади с белыми «носками» на трех ногах, с коротко стриженными хвостом и гривой, и скакавший – дерзко заявила подлая старуха – искусно, будто сам дьявол!).

В детстве мать малышки Джермейн – в те времена еще Лея Пим – обожала лошадей, и, будь ее воля, без нее и ее гнедой кобылы, бойкой и горячей, не обошлись бы ни одни ярмарочные скачки, но, разумеется, участие девочек в подобных мероприятиях не допускалось. Им разрешалось скакать наперегонки друг с дружкой, но в таких случаях победа считалась незначительной, а само соревнование особого интереса не вызывало. В Ла Тур, возможно, переняв увлечение девочек из семейств более обеспеченных, Лея принимала участие в торжественных показах, демонстрирую собственное мастерство и трудные для лошади «танцевальные» маневры. Шерсть на бабках у животного была подстрижена, лоснящаяся шкура всего на пару тонов светлее, чем густые рыжие волосы наездницы. Лея сама мыла лошадь, причесывала ее скребницей и протирала – льняным полотенцем! – пока шерсть не начинала блестеть. Гриву коротко стригли и вплетали в нее красные ленты, нарядно развевающиеся на ветру и словно дразнившие свою соперницу – зеленую бархатную ленту, что поддерживала собранные в пучок волосы Леи. Миниатюрная кобылка послушно выполняла все отдаваемые приказы: «Шаги», «Вольт», «Поворот», «Полувольт и угол», «Траверс» – причем выполняла точно, хотя не всегда с воодушевлением, как и ее наездница. Звали же кобылку, как припоминала спустя много лет Лея, пресыщенная взрослой жизнью, достатком и бесконечными сопутствующими обязанностями и тоскуя по своему девичеству, которое она в свое время ненавидела (ох уж эта Делла с ее многолетней скорбью и странными, горькими шутками о мужчинах, особенно о мужчинах из семейства Бельфлёр! –  с ее притворной бедностью, хотя ее брат Ноэль, о чем все знали, давал им столько денег, сколько требовалось. Он не только оплатил Лее заоблачно дорогое обучение в Ла Тур (собственную дочь Эвелин он туда не отправил, сказав – впрочем, тут он не слукавил, – что для учебы у нее мозгов не хватит) и ее обучение верховой езде, но, как и подобает джентльмену, ни словом не обмолвился, когда в одно прекрасное утро Лея бросила учебу прямо посреди контрольной по французскому и с одним-единственным чемоданом вернулась в Бушкилз-Ферри…), – звали ее Ангелок.

Слава жеребца Гидеона, Юпитера, гремела на весь штат. Альбинос, выведенный специально для скачек! Способный со всем изяществом нести на спине крупного мужчину вроде Гидеона! Юпитер был удивительно высоким, ладоней восемнадцать в холке, и цвета, скорее, не белого, а слоновой кости; его струящиеся грива и хвост был настолько мягкими, а голова, глаза, уши и морда – настолько магически-прекрасными, что, по словам очевидцев, лишь увидев его воочию, можно было поверить в такую красоту. Гигантская лошадь, отличающаяся исключительной грацией. Норовистый и сильный, своевольный (управляя жеребцом и стискивая его бока коленями, Гидеон чувствовал, как конь дрожит и трепещет, стремясь вперед, не важно, с хозяином на спине или без него) и, что не исключено, опасный. (Ходили слухи, впрочем недоказанные, что своего предыдущего хозяина Юпитер убил. Или не хозяина, а конюха из конюшни Бельфлёров. И что пытался убить самого Гидеона.) Когда он на своем жеребце-альбиносе появлялся на скачках, по толпе проносился шепоток. Молодой Гидеон Бельфлёр – с его густыми, жесткими, как щетина, волосами и темной бородой, с выдающимися скулами, прямым носом и загорелой кожей, но оттенка не вульгарного, а теплого, словно мед, не смуглой и не обожженной. Молодой Гидеон Бельфлёр, такой ослепительный и надменный, но в то же время учтивый и необычайно ловкий для мужчины его роста и телосложения – а правда ли, спрашивали вокруг, что Бельфлёры по-прежнему миллионеры? Или наоборот – вконец обнищали, уже дважды заложили усадьбу и вскоре объявят себя банкротами? Люди вглядывались в Гидеона, завидуя и одновременно досадуя на свою зависть, но и ощущая его необычайную притягательность, потому что он, откровенно кичившийся своим Юпитером и их тандемом, был фантастически, потрясающе живым, куда более, несравненно более, по-настоящему живым, чем все остальные наездники. Даже проиграй он – а он, разумеется, не проигрывал, – они не сводили бы с него восхищенного взгляда, молчаливо взывая к нему, ожидая благосклонного кивка от этого надменного человека – жеста, на который он, конечно же, был неспособен, просто неспособен. Гидеон Бельфлёр. И его знаменитый жеребец-альбинос Юпитер…

Но, как бы то ни было, Гидеон продал жеребца сразу после гонки в Похатасси и продал бы всех остальных лошадей в усадьбе, если бы старый Ноэль не остановил его.

Вихрь

Однажды летним вечером, много лет назад, за несколько недель до рождения Джермейн, на скачке в Похатасси собралось невообразимое количество зрителей – все они пришли поглазеть, как Гидеон Бельфлёр и его белый жеребец Юпитер будут состязаться с шестью другими лошадьми Долины, среди которых был и Маркус, трехлетний золотисто-рыжий жеребец, принадлежащий Николасу Фёру. Хотя фаворитом в этом четырехмильном, проходящим под палящим солнцем забеге был Юпитер, поговаривали, что его возраст – шесть лет – уже сказывается; прошел слух, что на тайных выездках в манеже у Бельфлёров он проявил себя не лучшим образом, поэтому самые опытные игроки ставят теперь на Маркуса. Из остальных лошадей лишь одна подавала надежды – чудесная серая в яблоках кобыла английско-арабских кровей, около пятнадцати ладоней в холке и весом в тысячу сто фунтов – то есть намного меньше и легче, чем жеребцы Бельфлёра и Фёра. Владел ею фермер и коннозаводчик по имени Ван Ранет, проживавший на востоке Долины, незнакомый Бельфлёрам (разводя лошадей для участия в скачках, он разъезжал не только по штату, но добирался и до Бельмонт-Парка, Кентукки, Техаса и даже Ямайки, Кубы и Виргинских островов), а звали кобылу Ангелок (узнав об этом, Лея, поставившая на Юпитера куда больше, чем подозревали все родные, даже Хайрам, вздрогнула от предчувствия).

Летний день, прекрасный и ясный. Свыше сорока тысяч зрителей столпились на поле, рассчитанном на вдвое меньшее количество, и Бельфлёры, за исключением Гидеона (ему было не до подобной чепухи), бурно радовались, когда организаторы скачек объявили, что число посетителей бьет все рекорды, и это, безусловно, заслуга Гидеона. К этому времени слава Юпитера преодолела границы Долины Нотога и горного массива Чотоква. За сотни миль отсюда рассказывали о великолепном жеребце цвета слоновой кости, который, несмотря на свои стати и мощь, способен пробежать отрезок в 4 мили за 7 минут 36 секунд, причем не под субтильным жокеем, а под Гидеоном Бельфлёром, который и сам был местной знаменитостью. Вид бегущего жеребца-альбиноса очаровывал: животное было ослепительно белым, белее, чем сама белизна, белыми были даже его мощные, дробящие землю копыта (которые никогда не пачкались), его длинная шелковая грива и хвост, мягкий на ощупь, как волосы у младенца. Говорили, что благодаря мастерству его хозяина на дорожке лошадь и наездник превращались в единое существо, безудержно рвущееся вперед. И не только женщины наблюдали за всадником и лошадью с обожанием, почти граничащим с ужасом.

– Ты прямо купаешься в этих взглядах, не смей отнекиваться! – с еле скрытой горечью воскликнула Лея.

Слегка согнув колени и глядясь в зеркало, Гидеон расчесывал свои густые волосы. Отвечать он не стал.

– Они по тебе с ума сходят. Помешались просто. Помнишь, в прошлом году, в июле, то жалкое создание – а ведь у нее жених был, молодой, из «Нотога Траст», – как она к тебе рвалась, волосы растрепались, косметика размазалась – прямо при всех так тебе на шею вешаться! Словно меня, твоей жены, вообще не существует!

– Ты преувеличиваешь, – пробормотал Гидеон, – все было не так.

– Она была пьяна. Почти вне себя. Если б она не оттолкнула меня в сторону, я бы даже ее пожалела…

– Серьезно? Ты пожалела бы ее, Лея?

– Как женщина, я могла бы посочувствовать бедняжке в ее отчаянии.

– Она на Юпитере помешалась, а не на мне.

– Тогда тем более!

Плечи Гидеона затряслись, будто от беззвучного смеха.

По пути в Похатасси супруги сидели в машине рядом, но не прикасались друг к другу и не разговаривали; другие пассажиры говорили о том, что призовые составят двадцать тысяч долларов – крупнейшая сумма в штате; и о подпольном тотализаторе; об угрозе со стороны движения реформатов[11]11
  Реформаты – сторонники реформатской церкви, кальвинисты.


[Закрыть] пикетировать скачки: ожидалось, что один из популярных местных священников-евангелистов, взобравшись на воз с сеном, будет агитировать прибывающие толпы зевак не посещать скачки – позже окажется, что слухи эти были необоснованными, хотя впоследствии эта гонка будет служить у реформатов истинным доказательством пагубности подобных мероприятий, ведь во время них сам дьявол прячется в толпе, внушая людям нездоровые мечты о внезапном обогащении и подначивая их на расправу; говорили они и о Николасе Фёре и Маркусе – они, мол, зададут Гидеону жару… О чем только не говорили в лимузине, но Лея с Гидеоном молчали, глядя перед собой: Гидеон сидел, положив стиснутые руки на колени, а Лея – обхватив свой необъятный живот.

Хайрам, выступая агентом Леи, нанял в качестве собственного агента букмекера из Дерби и сделал от своего имени крупную ставку на Юпитера. Но так как Юпитер был фаворитом, рискнуть пришлось огромной, заоблачной суммой – речь шла о ставке один чуть ли не к сотне.

– Если мы проиграем… – задумчиво проговорил Хайрам, вдавливая дужку очков в переносицу.

– Мы не проиграем, – перебила его Лея, – мы не можем проиграть.

– Но если, если просто допустить, что это случится, – сказал Хайрам, – если мы проиграем, то как скажем всем остальным?..

– Мы никому не скажем, с какой стати нам об этом говорить? – выпалила Лея. – Я что, неясно выразилась? Я точно знаю.

– Знаешь? Сама видела? – недоверчиво спросил Хайрам.

– Да, знаю! – убежденно ответила Лея. – Я видела.

А затем, через другого агента, который догадывался о том, но не знал точно, кто она такая, Лея сделала еще одну крупную ставку. Наличных денег, естественно, у нее не имелось – она не владела никакими собственными средствами или имуществом, но у нее было жемчужное ожерелье, и кольцо из сапфиров с бриллиантами, и холщовый мешок со столовым георгианским серебром, выкраденный из недр серванта, и пара ваз делфтского фарфора работы Матеуса ван Богарта, выкраденных из комнаты на третьем этаже, и средневековый кинжал – двухлезвийный нож с украшенной драгоценными камнями рукояткой, случайно затесавшийся в сундук с платьями, женскими туфлями и церковной утварью. На встречу с агентом, чтобы сделать ставку, Лея явилась в старинной шляпе Вайолет Бельфлёр из пожелтевшей полупрозрачной ткани – весьма эффектной, размером с тележное колесо. От нее пахло нафталином и дряхлостью, а элегантная вуаль, опускавшаяся до волевого подбородка Леи, придавала ее лицу загадочность статуи.

– Такая ставка, – начал агент, нервно шмыгая носом, – такая ставка – дело серьезное. Хочу, чтоб вы знали – на тот случай, если вы не знаете, – возможно, под ее внешним спокойствием он чувствовал ледяной ужас, который не могла осознать ни сама Лея, ни ребенок у нее в утробе, – но такая сумма – дело серьезное.

– Я понимаю, – ласково проговорила Лея. Будто девушка, совсем юная наивная девушка, какой она, в сущности, никогда не была, Лея доверилась карандашным расчетам агента и без малейших возражений приняла тот факт, что ее выигрыш – точнее, выигрыш ее мужа – будет намного меньше, чем ее возможные потери. Первое будет чудом, второе – катастрофой.

Из-за скрытности, поселившейся в отношениях супругов, Лея не осмеливалась, да и не хотела спрашивать, сколько поставил сам Гидеон. Однако предусмотрительно расспросив Юэна, она пришла к выводу, что сумма эта достаточно скромная и в случае выигрыша принесет лишь около двенадцати с половиной тысяч долларов – точно не больше пятнадцати.

– Но он что же, не рассчитывает выиграть? – невольно вырвалось у Леи, и она посмотрела на деверя.

Они с Юэном редко смотрели друг на друга: возможно, грузное тело Юэна, его растрепанные, седеющие волосы, кирпично-красная кожа казались Лее пародией на некоторые черты ее собственного мужа, который, однако же, был намного привлекательнее.

А Юэну, возможно, казалось, что Лея – ширококостная, высокомерная, чувственная и в теле – подходит ему куда больше, чем его собственная жена, однако он не смел рассуждать об этом даже гипотетически.

– Разумеется, рассчитывает, мы всегда настроены на выигрыш, – ответил Юэн с выражением оскорбленного достоинства, что умилило Лею (потому что она, как и Делла, считала Бельфлёров с Лейк-Нуар по натуре варварами), – однако, как бы там ни было, проигрыша тоже исключать нельзя.

– А для меня это исключено! – заявила Лея. Дыхание у нее перехватило. Если Юэн и заметил, то, вероятно, объяснил это ее деликатным положением. – Это невозможно, – упрямствовала Лея, – он не может проиграть. Юпитер не может проиграть.

– Согласен, – кивнул Юэн, как отвечают сильно расстроенному собеседнику или маленькому ребенку, который вдруг сказал нечто, не лишенное смысла. – Полностью согласен. Какой Бельфлёр стал бы сомневаться? – продолжал он. – И тем не менее.

– Тем не менее? – сердито переспросила Лея.

– Тем не менее, – повторил Юэн. Прищуренные серо-голубые глаза Леи долго буравили его – слишком долго, так что смущенный Юэн начал слегка косить.

Наконец она покачала головой:

– Он не может проиграть. Я это знаю. Я готова всё на это поставить – даже собственную жизнь. Даже жизнь этого ребенка.

Когда-то в детстве, будучи лет восьми или девяти, Гидеон со своим другом Николасом Фёром бродили по лесу в угодьях Бельфлёров, как вдруг, совершенно неожиданно, увидели на другом берегу узенького ручья большого черного медведя. Склонив набок голову, зверь долго смотрел на них, а потом развернулся и равнодушно удалился в чащу. Подслеповатый, как все медведи, он, возможно, толком не разглядел их, и стояли они с подветренной стороны… Но обоих мальчиков трясло. Гидеон, более высокий, посмотрел на Николаса и расхохотался: «Смешной ты, – сказал он, вытирая рот, – у тебя губы побелели». – «Это у тебя губы белые, дурак», – ответил Николас. Все детство этот медведь возникал на задворках их памяти, да и позже тоже. В их жизни были и другие медведи, они даже охотились на них: искрящийся белый мех на груди животного, притупленная хитроватая морда, по-собачьи торчащие уши, сама поза животного, похожая на собачью – если та неуверенно встает на задние лапы. «Смешной ты», – и Николас пихнул Гидеона в бок, а Гидеон, разумеется, пихнул его в ответ. От страха внутри у них все сжалось, а сердце дико колотилось. «Черный медведь на нас не напал, – говорили они друг другу, – он совершенно не страшный, ты видал, как он убежал? Это он нас испугался!» – так сложился один из мифов их детства.

А когда им обоим было по четырнадцать, они, охотясь вместе с отцами и старшими братьями в южных предгорьях Маунт-Блан, подошли с разных сторон к одинокому самцу белохвостого оленя, который пасся на затопленном лугу; выстрелы их прогремели одновременно и одновременно поразили животное – издав свистящий, недоверчиво-гневный хрип, оно повернулось и прыгнуло, но упало на колени – из двух огромных ран на груди хлестала кровь. Они подстрелили оленя! Оба! По одному выстрелу из каждого ружья, и оба попали в цель! В первый миг юный Гидеон, возможно, ощутил укол досады оттого, что Николас… тем, что им придется разделить головокружительный триумф первой добычи – и почувствовал ту же досаду в Николасе, но спустя несколько секунд, с криками и плеском несясь по залитому водой лугу, они примирились и даже втайне порадовались. («Николас – мой лучший друг! – заявил Гидеон отцу однажды на Рождество в ответ на упреки, что он чересчур много времени проводит у Фёров. «Но негоже пренебрегать семьей ради дружбы», – ответил на это отец.)

Черный медведь их детства смотрел на них со свойственным природе необъяснимым превосходством; казалось, он явился судить их – и счел ничтожествами. Он просто развернулся и скрылся из вида. Зато белохвостый олень – великолепный самец, с таким размахом тридцатидюймовых рогов! – олень совсем другое дело, он – первая серьезная добыча двух друзей. Именно эту историю им потом не раз приходилось рассказывать.

Николас Фёр, теперь тридцатилетний, все еще неженатый, с непоколебимой репутацией отчаянного смельчака (в этом он переплюнул даже Гидеона – после того, как тот женился) был привлекательным мужчиной примерно одного роста с Гидеоном, с гладко выбритым лицом, курчавыми, пшеничного цвета волосами и широкими, слегка сутулыми плечами. У него была очаровательная манера – так считали все его друзья, – смеясь, запрокидывать голову, а смеялся он громко и от души. Он происходил из рода успешных фермеров – подобно своим соседям Бельфлёрам, они в свое время сколотили небольшое состояние на продаже древесины, а в середине XIX века Фёры – опять же, как и Бельфлёры – даже занимались добычей железной руды: в предгорьях были обнаружены обширные, но скудные месторождения. Фёры поселились здесь за несколько десятилетий до того, как Жан-Пьер пересек Атлантический океан, и продавали колонистам железо, из которого в 1757 году отлили знаменитую цепь. Ее протянули через наиболее узкий участок реки Нотога, у Форт-Ханны, чтобы препятствовать продвижению французских кораблей. («Цепь через реку? – Ни за что не поверю!» – говорил в детстве Гидеон, когда они с Николасом гуляли по берегу реки Нотога. Порой ему казалось, что в былые времена, задолго до его рождения и даже до рождения его отца, люди с такой легкостью шли на невероятные поступки, что идеи с поистине сказочной быстротой обретали реальное воплощение. Разве не бродили тогда повсюду опасные ирокезы, разве не совершали набеги с севера алгонкины – конечно, не эти угрюмые, сломленные полукровки, которые только и могут, что охотиться на беременных олених да ловить форель в почти пересохших ручьях; на них и поныне иногда натыкаешься в деревнях поблизости – лежат в пьяном оцепенении, в провонявшей рвотой одежде, а лица их почти непохожи на человеческие. Разве не поджидали тогда на каждом шагу огромные черные пантеры и серые волки, такие отчаянно голодные, что набрасывались даже на маленьких детей? Разве не жили тут койоты, и лесные коты, и медведи-гризли, и громадные чудища, которых наяву никто не видел, наполовину медведи, наполовину люди? Теперь единственным напоминанием о тех временах остались огромные болотные стервятники (иногда – правда, не в присутствии Бельфлёров – их называли бельфлёровыми), да и те, по слухам, переселились в самую глубь болота к северу от озера, и вот уже много лет никто не встречал их в окрестностях).

Перед скачкой Гидеон и Николас обменялись рукопожатием – они не виделись уже несколько месяцев – и, смущенно улыбаясь, перекинулись ничего не значащими фразами. В свое время у них был постоянный предмет для похабных насмешек – троюродный брат Николаса, Дентон Мортлок, надумавший жениться на чопорной старшей сестре Гидеона Эвелин. Будучи подростками, находясь во власти глумливых, непристойных мыслей, они глумились и передразнивали этих дородных флегматичных супругов, представляя эротические сцены между ними. Но ведь у Эвелин было уже трое детей – так, значит, все это было правдой? Сейчас Гидеон лишь пробормотал что-то о Мортлоках, уже собравшихся в ложе Бельфлёров у финишной прямой, Николас отпустил в ответ – машинально – грубоватую шутку, Гидеон рассмеялся – и внезапно стало ясно, что сказать им больше нечего. В другое время Николас непременно спросил бы о Лее, в которую, как трогательно считалось, был немного влюблен, однако присущее скачкам напряжение нарастало – казалось, оно пронизывает сам воздух. К тому же последние месяцы, когда Николас бывал у Бельфлёров, у него сложилось ощущение, будто Лея намеренно ведет себя… довольно странно? Грубо, бесстыдно выпячивая свою беременность? Бедняга Николас, посвящавший некогда свои мечты Лее Пим и ее телу, теперь в ее присутствии чувствовал дурноту и даже отвращение, а мечты его пришли в разлад с действительностью. В другое время Николас справился бы и о самочувствии матери и отца Гидеона, о Юэне, о близнецах, и об остальных домашних, но сегодня он выглядел рассеянным и встревоженным, что было ему несвойственно, – словно чувствовал, пожимая руку своему другу, как сильно тот желает его проигрыша.

Гидеон задумчиво погладил Маркуса по шее. Ему всегда нравился этот жеребец – год назад он хотел даже выкупить его у Николаса, а сейчас лошадь словно стала выше, чем запомнилось Гидеону, и мышцы на боках у нее налились. Красивый золотисто-гнедой жеребец с крупной асимметричной звездой на лбу и белыми пятнами на трех коленях. Под ладонью Гидеона Маркус задрожал и потянулся к нему мордой. Но Гидеон знал, что лучше ему поостеречься.

Он отступил и, исполняя ритуал прощания, сказал:

– Может, после скачек ты решишь его продать, – и улыбнулся, показывая, что шутит.

Николас фыркнул и рассмеялся. Его прищуренные серые глаза лучились весельем.

– Да, может, у тебя денег не хватит, – воскликнул он.

После этого друзья разошлись. Вот таким – знакомое слегка озадаченное лицо, рука, поднятая в шутливом предостережении, повторяющая прощальный жест самого Гидеона, – Николас Гидеону и запомнится…

Наконец, закончили седлать. «Вывести лошадей!» – разнеслось в раскаленном воздухе. Когда их повели к старту, зрители принялись выкрикивать: «Юпитер первый!», или: «Маркус первый!», или (потому что ставка была выгодной): «Ангелок первая!» Небо по-прежнему было ясным. Ветерок, дувший с утра, стих. Зрители вытягивали шеи, стараясь получше рассмотреть Гидеона на огромном молочно-белом жеребце, Николаса Фёра на гнедом, и худощавую серую в яблоках кобылу – сидевший на ней парнишка лет восемнадцати, не больше, беспокойно улыбался, глядя на орущую толпу, – и других дрожащих от возбуждения лошадей. Одна минута до старта. Тридцать секунд. И наконец, барабанная дробь. Лея, сидевшая, обхватив живот, в ложе Бельфлёров между близнецами и бабкой Корнелией (Делла, разумеется, присутствовать отказалась. Она долго и пристально буравила Лею взглядом, после чего едко проговорила: «Я знаю, что ты сделала, Лея, что вы с Хайрамом сделали, бедный дурачок Гидеон, я знаю, что ты сделала, и знаю, чего ты заслуживаешь»), равнодушно следила глазами за Маркусом, сразу же вырвавшимся вперед. Но Маркус вообще отличался стремительностью, он всегда был быстрым. За ним, заняв стратегически выгодную позицию, шла серая кобылка, а следом – Юпитер.