Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)

Нечестивый сын

Даже находясь на вершине славы, на высшем витке своей умопомрачительной жизни – даже когда стало бесповоротно ясно, что через несколько лет он точно станет миллиардером (ведь по самым первым оценкам урожай хмеля с четырех сотен акров принес ему доход куда как превышающий его намеренно усредненные расчеты, а второй урожай, уже с более чем пятисот акров, в благословенном союзе с ураганами, уничтожившими посевы в Германии и Австрии, что привело к невероятному росту цен на мировом рынке, принес ему прибыль еще более существенную) и сможет проводить свою волю в политике еще более непреклонно (если бы он и до того почти не убедил подозрительного Стивена Филда, что, несмотря на свою репутацию конспиратора и упрямца и не самые безупречные манеры, он – наиболее подходящий претендент на пост губернатора в эти смутные времена); даже когда были завершены последние строительные работы в его поражающем воображение поместье: римские бани, выложенные ценнейшей итальянской плиткой; теплица со стеклянным куполом и мраморная пагода на входе в конюшни – все это вызывало у сотен его гостей восхищение, и те рассыпались в восторженных похвалах, которые могли бы смутить хозяина, не соответствуй они истине; даже тогда, по прошествии стольких лет, заполненных событиями, которые должны были бы свести на нет источник его горечи, Рафаэль Бельфлёр нередко позволял себе вспышки дикой ярости при мысли о своем нечестивом сыне Сэмюэле, который посмел сбежать от него.

Конечно, Сэмюэль никуда не сбегал. Он по-прежнему находился в замке, в Бирюзовой комнате, под отцовской крышей. И тем не менее все вели себя так, словно он умер, и Рафаэль имеет дело с выдуманным персонажем, ибо Сэмюэль и впрямь не существовал в привычном понимании слова.

Вайолет оплакивала потерю своего красавца сына, но не желала обсуждать эту тему с Рафаэлем. Мы знаем то, что знаем, говорила она скороговоркой, и не должно говорить о подобных вещах.

Старик Иедидия был, как обычно, сдержан, галантен, держался на расстоянии и всегда, встречаясь с Рафаэлем, старательно отводил выцветшие глаза. Может быть, у Рафаэля разыгралось воображение, но, похоже, его престарелый отец испытывал на его счет стыд. Потерять такого мальчика, как Сэмюэль! Такого бравого молодого офицера! Да еще при таким обстоятельствах!..

Вначале молодые друзья Сэмюэля часто приходили с визитом. Рафаэль приказывал подать им еду и напитки, но сам всегда удалялся из гостиной; он не мог выносить вида юношей в военной форме, никто из которых не мог сравниться с прежним Сэмюэлем ни ростом, ни красотой, ни выправкой. Как-то он подслушал приглушенный разговор: Сэмюэль непременно вернется, в один прекрасный момент он явится – и тогда что за истории он поведает! Быть не может, чтобы Сэмюэль Бельфлёр умер.

Конечно, он не умер, ответил какой-то лейтенант. Просто сейчас он предпочитает быть не с нами.

Бедняга Плач Иеремии скорбел о потере брата, он почти впал в меланхолическое забытье, и на его полные слез глаза было тяжко смотреть. Уходи, убирайся с глаз моих, стонал Рафаэль, ты прекрасно знаешь, что ты – не он. И несчастный мальчик брел в свою комнату и запирался изнутри.

Рафаэль был бы рад удалиться от мира, чтобы оплакать потерю сына, как полагается. И однако, он осознавал, что неспособен отрешиться от мыслей о сущем. О мире. Мире в данный момент времени, в его плоти, во всей мощи. Ибо разве мир не существует всегда здесь и сейчас, в вечном бурлении, даже если кто-то решил закрыть глаза и не видеть его? Незыблемость гор Чотоквы, мистическое одиночество скрытого в тумане замка Бельфлёров, который казался посетителям из долины, в том числе самому господину Линкольну (который заезжал туда в начале 1850-х, когда национальное движение в поддержку войны стало неуклонно нарастать), существующим вне времени, что придавало ему нездешний, мистический ореол, – все это скоро перестало пленять Рафаэля: ведь, как ни крути, это был его замок, и он знал все промахи и досаднейшие просчеты, допущенные при его строительстве; он один нес ответственность за поддержание в нем порядка. Подобно Всесоздателю, он по понятной причине не мог найти утешение в своем творении: ведь оно было – в конце концов – его!

Так что он никак не мог удалиться. Он не мог изъять свой беспокойный, дерзкий, ненасытный ум из мира, хотя, безусловно, именно этот путь и избрал для себя Сэмюэль. Рафаэль мог позволить себе произнести несколько слов о Сэмюэле лишь перед Иедидией, и то не о своем горе, но чтобы выразить недоумение и гнев: «Ты можешь понять, отец, что мальчик просто покинул нас! Что он… что он безо всякой на то причины, по собственной воле, перешел на ту сторону, к черным!»

Но седовласый старик, как всегда, отстраненный, словно его душа до сих пор обитала высоко в горах, лишь рассеянно кивал и отворачивался. У него развился недуг – а может, это была лишь причуда: он почти совсем оглох. Отец! – восклицал Рафаэль, и сердце его билось пленником в груди, – мой сын перешел на сторону черных!

Пожиратели грязи

В день накануне второго дня рождения Джермейн – душный, знойный, в самый пик периода аномальной жары (он длился около двенадцати дней, и дневная температура достигала ста пяти градусов[24]24
  40,5 градусов Цельсия.


[Закрыть] – рекорд для региона Чотоквы) Вёрнон Бельфлёр – нескладный, нервный, агрессивный, со своим «новым» поэтическим голосом, с бородой, остриженной так коротко, что она перестала походить на бороду, со стянутыми с помощью засаленного алого шарфа в длинный хвост волосами – настолько разъярил мужчин в одной из таверн Форт-Ханны, что они набросились на него и в пьяном угаре утопили в Нотоге. Или почти утопили – ведь кто мог знать, что Вёрнон, связанный бельевой веревкой по ногам и рукам, Вёрнон, единственный из Бельфлёров, так и не научившийся в детстве плавать, не погибнет в ее глубоких стремительных водах?..

Тем испепеляющим летом замок жужжал, словно улей: отъезды и приезды, смерть Кассандры, неожиданный визит лорда Данрейвена (ведь он пообещал Корнелии, что вернется после путешествия по западному побережью и перед отъездом в Англию проведет несколько дней в замке), частые отлучки Леи, Хайрама и юного Джаспера в разные города, далеко от дома: слишком много, ворчало старшее поколение, ох, чересчур много всего происходит. После похорон девочки Вёрнон разительно переменился; Юэн участвовал в выборной кампании на пост шерифа округа, сначала вроде бы нехотя и цинично посмеиваясь над этой затеей, потому что, разумеется, ему было наплевать – да и кого из Бельфлёров волновала бы должность? – но по прошествии времени оказалось, что дело куда серьезнее. И еще существовала «проблема» Гидеона. (Но в присутствии Леи о ней никто не заикался – а заключалась она в том, что его почти никогда не было дома, и отсутствовал он порой неделями.) Семья была жестоко разочарована решением администрации губернатора отклонить официальное прошение об амнистии Жан-Пьера (к решению была приложена рукописная записка, безупречно учтивая, с ремаркой о том, что «изначальный приговор» и без того был «снисходительным» – это просто взбесило Лею, и она поклялась, что когда-нибудь поквитается с этим Гроунселом.) Сюрпризом стало и пикантное (впрочем, не слишком грамотно написанное) письмо на нескольких страницах от старой миссис Шафф, адресованное Корнелии, где она с горечью жаловалась на свою «строптивую» невестку, «в которой уже, несмотря на нежные лета, проявляются пороки ее предков»; Корнелия зачитывала отдельные абзацы членам семейства, которые сначала подняли было старуху немку на смех, потом потеху сменило презрительное высокомерие, а под конец – неприкрытая злоба. (Кристабель, которую с пристрастием расспрашивала Лея вместе с Корнелией, клялась, что понятия не имеет, о чем это толкует миссис Шафф. «Может, это из-за того, что у меня болят колени, когда мы стоим в молитве, и я иногда ерзаю, а однажды подложила под них свернутый шарф», – сказала Кристабель со слезами на глазах.) С удивлением, на первый взгляд приятным, хотя в действительности Бельфлёров немало взволновало это известие, они узнали, как «повезло» Бромвелу – хотя, возможно, «повезло» здесь неподходящее определение: его тридцатистраничное эссе было опубликовано в журнале, о котором никто никогда не слышал – «Вестник изучения времени»; помещенные в нем графики, таблицы, формулы и данные, а также научный лексикон свидетельствовали о выдающемся интеллекте (в биографической справке о Бромвеле было сказано, что он – самый молодой автор в истории существовании журнала). Единственным из членов семьи, кто попытался прочитать эссе, был Хайрам. «Мальчик, безусловно, талантлив, – уклончиво отозвался он. – Полагаю, в моих дальнейших занятиях с ним математикой нет практического смысла…»

Более приятным сюрпризом стал весьма продолжительный визит лорда Данрейвена. Он признался, что его совершенно зачаровали местные горы, девственные земли и бесчисленные озера: он был потрясен, что Бельфлёры живут в таком раю, причем так свободно, так естественно. Ноэль устраивал для него рыбалку на северном берегу Лейк-Нуар (о, то самое озеро, коварное и прекрасное! – ни в Англии, ни даже в горах Шотландии он не встречал ничего подобного), а еще они часто отправлялись в походы, на охоту и рыбалку, в высокогорье, и, как было замечено, несмотря на свое исключительно крепкое здоровье и тот факт, что в свои сорок два лорд Данрейвен, безусловно, находился в рассвете сил и участвовал во всем с явным энтузиазмом, уставал он быстрее остальных мужчин; однажды он даже заснул, а может быть, изнуренный, впал в забытье, сидя верхом на лошади, предоставленной ему Ноэлем, и его пришлось привязать веревкой к седлу и к шее животного. Но, как повторял лорд без устали, он просто влюбился в здешние горы – а какова высота Чотоквы? – здесь такой чистый воздух, а горные озера так прелестны – по крайней мере, в нетронутых цивилизацией местах, которые показывали ему Бельфлёры (потому что, конечно, были в окрестностях и огромные участки изуродованной разработками земли, и речки, загубленные мельницами и фабриками, часть которых тоже принадлежала Бельфлёрам). Ноэль отвечал туманно, не совсем понимая, что лорд имеет в виду, мол, разумеется, горы очень красивы, но сдается ему, что в прошлом, во времена его детства, они были выше, он точно не знает, но вроде бы тысяч десять футов в самой высокой точке… «Ах, у меня на родине нет ничего подобного!» – говорил гость, печально улыбаясь.

Лорд Данрейвен был немного ниже среднего роста, во всяком случае по меркам Бельфлёров, но держался с большим достоинством. Его приветливое лицо часто озарялось улыбкой, покрываясь лучиками морщин, что разительно меняло его облик: он умудрялся выглядеть, несмотря на свои густые, но седеющие волосы, заметно редеющие на висках, намного моложе своих лет. Щеки у него словно были обветрены – на них всегда горел задорный румянец, взгляд его был ясным и добрым, а манеры, пусть донельзя просчитанные и нарочито сдержанные, были очаровательны. И хотя дети в замке тайком передразнивали его (акцент Данрейвена казался им ужасно забавным), они искренне полюбили его, а Джермейн в нем просто души не чаяла. (Бедняжка! Она не только потеряла свою сестричку Кассандру, но и отец ее почти не бывает дома, и даже кузен Вёрнон, который еще недавно проводил с ней столько времени, куда-то подевался.)

А ведь лорд Данрейвен Юстас Беккет владел обширным поместьем в Сассексе, а также собственным домом в Белгравии; его состояние было скромным – по меркам Бельфлёров, – но он был единственным наследником своего отца и жил обеспеченно. После той драматической ночной встречи на берегу ему удалось поговорить с Гарнет лишь однажды (о чем не знал ни один человек, ведь лорд Данрейвен, разумеется, уважал личную жизнь молодой женщины и ее искреннее горе), и он поведал своей печальной собеседнице, что чувствует себя в жизни дилетантом, что, несмотря на свой возраст и на то, что ему пришлось пережить череду смертей в своем роду, он будто и не начинал жить. Он улыбался своей мягкой светлой улыбкой и смотрел на нее с таким искренним детским обожанием, что Гарнет отвернувшись в смятении, пробормотала невнятные извинения – ей не терпелось избавиться от его общества, его доброта была для нее невыносима, как и воспоминание о той постыдной сцене на берегу озера. (А после того, как она уехала в Бушкилз-Ферри, лорд периодически расспрашивал о ней, корректно, как бы мимоходом, но, конечно, никто не сказал ему ни слова о Кассандре – однако ему дали понять, намеками, что молодая женщина происходит из очень простой семьи. Тем не менее лорд Данрейвен писал Гарнет, даже (по крайней мере, один раз, по свидетельству Деллы) посылал ей цветы и отзывался о ней с нескрываемой теплотой, словно не отдавал себе отчета в собственных чувствах. У нее, вероятно, много поклонников?.. Эта девушка обладает таким неброским очарованием и красотой… Такой хрупкостью… Возможно, она с кем-то помолвлена?.. Кто знает, с деланым безразличием отвечала Корнелия.)

Как раз вскоре после того, как лорд Данрейвен отправился в путешествие на поезде через всю страну (Бельфлёров весьма позабавило, что их английский гость действительно не представлял себе гигантские размеры континента и был не в состоянии осознать их даже после подробных объяснений), одним субботним вечером в таверне самого злачного портового района Форт-Ханны на Вёрнона напала группа разъяренных мужчин.

Все в замке заметили, как сильно изменился Вёрнон после смерти несчастной малышки; несколько дней он пребывал в почти летаргической отстраненности, отказываясь есть, и вдруг вышел из своей неприбранной комнаты с коротко остриженной бородкой, его разноцветные глаза сияли. В комнате пахло гарью – Вёрнон объявил, что сжег все свои рукописи – старые стихотворения, и черновики стихотворений, и даже кое-какие книги. С этим покончено.

Он зачитывал им отрывки новых стихов, но голосом столь хриплым и сбивчивым, и строки столь обрывочные – что-то про «падение» Бога, про «развод» между Богом и человеком, про подлость Бога, его невежество, про возвышенное превосходство человека, про его долг восстать, про тупость народных масс, гигантских масс пожирателей грязи, – что все быстро теряли нить, а дети, совсем недавно смущавшиеся от его бьющей через край любви, теперь удивлялись (и даже немного побаивались) его гневливости. Даже на ужине в честь отъезда лорда Данрейвена, который Корнелия планировала с таким тщанием и который устроили в большой обеденной зале, украшенной изысканными гобеленами, фресками и канделябрами, с прекрасной, хотя и несколько тяжеловесной немецкой мебелью, Вёрнон испортил всем настроение, настояв на чтении вслух нового стихотворения, которое начал писать тем же утром, на кладбище. Он поднялся со своего места и стал зачитывать строки, нацарапанные на дрожащих в его руках обрывках бумаги, а потом посмотрел вверх, устремив взгляд в потолок, и начал цитировать по памяти разрозненные, маловразумительные строки – что-то насчет Стервятника Лейк-Нуар и смерти младенца; но большинство из них были крайне несвязны, о предательстве Богом человека, о пресмыкательстве Человека, о его низкой, недостойной природе, его эгоизме, продажности, жестокости, трусости, об отсутствии гордости. А некоторые строфы прозрачно намекали на некое семейство, которое, вещал Вёрнон, эксплуатировало фермеров-арендаторов, слуг и рабочих, да и саму землю, и это, мол, необходимо прекратить…

– Если бы не сказали, что это поэзия, – заметил потом Юэн, – я не утерпел бы и врезал бы ему как следует по роже.

После этого Бельфлёры стали узнавать из разных источников, в том числе от возмущенной Деллы, что Вёрнон снова разгуливает по округе – то является на пикник баптистской церкви в Контракёр, то в гостиницу «Серные источники» в деревне, то в Бушкилз-Ферри (где, очевидно, презабавно напился); он добрался даже до Иннисфейла и Форт-Ханны – таким страстным было его желание беседовать с кем угодно, от мала до велика, лишь бы его слушали. Если раньше он пил редко, и то предпочитая шанди – смесь пива с лимонадом (этот напиток обожали все Бельфлёры – но лишь пока были детьми), то теперь старался пить то, что и все остальные мужчины: пиво, эль, виски, джин – и платил за всех без разбора, словно всю жизнь только этим и занимался. Короткая бородка, шпыняющий указательный палец – он настырно требовал внимания к своей персоне хриплым срывающимся голосом, не то что раньше, но, когда до слушателей доходил смысл его вирш, когда они понимали, что он вроде как перестал быть просто чудаком и у них не получается просто добродушно посмеиваться над ним и продолжать любить его, им становилось не по себе. И что стряслось с Верноном Бельфлёром, их «поэтом»! Даже при слове «любовь» он лишь саркастически поднимал брови.

В Контракёре он обрушился на несчастных слушателей с тирадой по поводу их рабской натуры: раз они отдали свои бессмертные души этому Богу-изуверу, значит, у них и впрямь нет души! Стоя на разваливающейся веранде гостиницы, Вёрнон дрожащим голосом вещал о презренной неспособности человека осознать свое предназначение в жизни и в истории, чем взволновал пару своих слушателей – это были престарелые пенсионеры, фермеры и торговцы, которые, не сумев разобрать суть, решили, что молодой человек зачитывает прокламацию о войне. А в самой деревне, непосредственно примыкающей к замку и почти полностью принадлежащей Бельфлёрам, он оскорбительно отзывался о Бельфлёрах и порицал присутствующих за пассивность. Почему они годами, даже столетиями терпят свое униженное положение? Почему позволяют помыкать собой? Потому что они рабы, паразиты, они недолюди. В том же ключе обращался он и к арендатором Бельфлёров и как будто не замечал возмущения своей «паствы». В Иннисфейле и Форт-Ханне он зачитывал вслух длиннющие и пафосные отрывки из своей недописанной поэмы под названием «Пожиратели грязи», которая неприкрыто обвиняла простых людей в добровольной деградации и в том, что они, по-видимому, всем довольны. Вы готовы на любой компромисс, кричал он, лишь бы не вступать в конфликт! Ничего удивительного, что Бог обращается с людьми именно так – давя их, как мух, своей стопой и выжимая самые унизительные и благочестивые заверения в любви…

Арендаторы были у него «рабами», работники мельниц и фабрик – тоже. Страстное стремления продаться (причем по дешевке) превратило их в полулюдей; при этом они не обладали ни достоинством животных, ни их острыми инстинктами. Ведь работники, стоило им объединиться, в два счета поставили бы хозяев на колени, но, увы, они были слишком трусливы: их робкие попытки несколько лет назад создать профсоюз были подавлены столь кроваво и жестоко, что они затаились и теперь боялись даже подумать о чем-то подобном. Бывало, что Вёрнон обращался к кому-то лично, тыча в воздух своим костлявым пальцем; иногда он читал вслух свои стихи, которые вовсе не напоминали «поэзию», но рисовали грубые, жуткие и часто шокирующие картины: челюсти, пожирающие челюсти, людей-червей, пресмыкающихся по земле, стаи муравьев, бросающихся в реки и уносимых волной, тварей, пожирающих отбросы и называющих их манной небесной, Божьего сына в виде балаболки-идиота. В Иннисфейле, на пикнике пожарных-добровольцев, он настолько распалил небольшую компанию работников мельницы, что лишь благодаря вмешательству оказавшегося там полицейского (друга детства Юэна) его смогли увести прочь, чем уберегли от вероятной расправы.

Но никого не оказалось рядом – никто не вмешался и не спас его, когда вечером в следующую субботу в таверне Форт-Ханны у старого подъемного моста он ухитрился поскандалить с компанией молодых людей. (Один из них, по слухам, был Хэнк Варрел, другой – сынок Гиттингов, хотя позже ни один из свидетелей их не опознал и даже не согласился составить описание.) Как Вёрнону удалось добраться до Форт-Ханны, когда в тот же день ранее его видели в Фоллз; почему он выбрал именно эту таверну, любимое заведение работников мельницы Бельфлёров, которые некогда были у него в подчинении как «управляющего»; почему в его пьяную голову взбрело обратиться к ним в самой задушевной и провокативной манере (он называл их братьями и товарищами) – этого не знал никто. «Он говорил, словно проповедник, – рассказывал один из очевидцев. – Он был в восторге от себя – можно сказать, счастлив – до самого конца».

В тот день температура воздуха зашкаливала за сотню градусов[25]25
  То есть примерно за 38 градусов Цельсия.


[Закрыть], и, казалось, сама земля исторгала удушающий, неподвижный зной. Хотя таверна стояла на берегу Нотоги, река в те годы была страшно грязной и источала серное зловоние, от которого щипало глаза. Уже пару месяцев бродили слухи, всё еще не подтвержденные, что мельницу хотят закрыть; мужчины возмущались и, естественно, расспрашивали на этот счет Вёрнона; но он отрицал, что был из рода Бельфлёров, уверял, что ничего не знает, и настаивал на том, что они сами виноваты в своем отчаянном положении. Это они загубили реку, как загубили свои собственные души… «И я вовсе не выделяю себя среди вас, – страстно восклицал Вёрнон. – Я принадлежу к одной с вами породе! Я тоже пожирал грязь и называл ее манной небесной!»

Как им удалось вытащить Вёрнона наружу и связать его по рукам и ногам бельевой веревкой (они прихватили ее в одном из дворов по соседству с таверной), и не привлечь ничьего внимания, протащить вниз по пологому замусоренному холму к дороге, а потом и занести на мост (который был вовсе не безлюден в субботу ночью), никто объяснить не смог. Без сомнения, он яростно сопротивлялся, вырывался и лягался, так что у одного из мужчин оказалась рассеченной губа, а другой заработал трещину в ребре; и, конечно, до того самого момента, как его перебросили через парапет, он издавал пронзительные крики. Говорили, что раздался всплеск, он ушел под воду, потом снова появился на поверхности дальше по течению, все еще крича и бешено извиваясь в воде, а потом, не закончив разъяренного вопля, снова исчез из виду. Говорили, что позже, когда хулиганы убегали, вытирая руки и хохоча, один из них крикнул товарищам: «Вот как мы поступаем с Бельфлёрами!» А другой, тоже неопознанный, добавил: «Вот как мы поступаем с поэтишками!»