Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

Сад за стеной

В буйных зарослях, оставшихся от старого сада, за поросшими мхом гранитными стенами высотой пятнадцать футов Лея узнала от Джермейн, каково ее предназначение.

– Чего ты ждешь от меня? Что от меня требуется? – воодушевленно спросила Лея.

Не сводя с нее своих удивительных глаз, дитя сжимало и разжимало крохотные кулачки.

– Да, Джермейн? Что?

Она склонилась над колыбелькой, едва отваживаясь дышать. В нечаянные минуты дитя обладало такой силой, что Лея ощущала, будто в ней самой бьется не только ее сердце и не только ее кровь бежит по телу. Дитя будто бы еще не родилось, а по-прежнему жило в ее утробе, питаясь ею и питая ее, снабжая кровью каждую ее частицу.

– Да, Джермейн? Чего ты хочешь от меня? Это как-то связано с домом, с семьей, с состоянием, с землей? – шептала Лея.

Когда они оставались одни, девочка неотрывно смотрела на Лею, а та, заглядывая в глаза ребенка, почти теряла сознание. Губы малышки шевелились, но вместо слов из ротика выходило лопотание или пронзительные крики, смысла которых Лея постичь не могла.

– Что ты хочешь? Ну пожалуйста, скажи, я не испугаюсь, – умоляла она.

В обществе посторонних людей Джермейн снова становилась обычным младенцем, да, возможно, крупноватым, но не более того. Она гулила, кричала и мочила пеленки; подобно всем детишкам с характером, она сбрасывала с себя тоненькое летнее одеяльце. Снова став матерью, Лея живо принялась исполнять свои обязанности – меняла подгузники, качала колыбельку, благосклонно принимала льстивые похвалы, которых – она знала – Джермейн не выносит. (Ах, как же быстро ваша дочурка растет! Как же она подросла – а ведь мы виделись всего неделю назад!) Она держала ребенка на руках, пошатываясь от ее веса – да, к этому она была не готова – и краснела, гордо улыбаясь. О да, растет очень быстро, и аппетит у нее удивительный, она выпивает столько же молока, сколько хватало обоим близнецам, и все равно голодная!

Потом гости уходили, болтовня смолкала, и Лея отсылала служанок, чтобы остаться с дочерью наедине. И тогда, почти застенчиво, она заглядывала в необъятную колыбель и спрашивала: «Я выставила себя в глупом свете, да? Тебе за меня неловко? Может, надо было прогнать их?»

В один необычайно теплый майский день, когда Лея дремала, опершись рукой о колыбель, она внезапно осознала свое предназначение.

Как же просто и ясно! Желание Джермейн – оно же очевидно!

Семья должна вернуть себе все земли, утраченные со времен Жан-Пьера Бельфлёра. И не только вернуть земли – создав настоящую империю! – но и сделать всё, чтобы доказать невиновность Жан-Пьера Бельфлёра II.

– Ах, ну конечно! – воскликнула ошеломленная Лея. – Разумеется.

Она вскочила. Сердце колотилось, словно маятник.

«Как же так… Ну конечно…»

Малышка, не отрываясь, смотрела на нее. Ее маленькие сияющие глазки не мигали.

– Какая же я недогадливая и глупая, – бормотала Лея, – только сейчас поняла… Имя Бельфлёров. Империя Бельфлёров. Какой она была когда-то. Какой должна стать вновь. И бедный Жан-Пьер – невинная душа, томящаяся в тюрьме Похатасси, – как могла семья на столько лет забыть о нем?..

Ее свекровь Корнелия, ее собственная мать и даже, как говорили, муж, обвиняли Лею в недальновидности и легкомыслии; но злоключения Бельфлёров и семейная история начали занимать ее уже давно, еще до рождения Джермейн. Как же так получилось, что они, когда-то владевшие третью всей земли в этом горном регионе и тысячами акров угодий в Долине, столь многое утратили? Как же так сложилось, какие дьявольски хитрые сговоры врагов стали тому причиной (было очевидно, что в ряде случаев в своем желании обмануть Бельфлёров враги объединялись с «друзьями»)? Какие дерзкие, беспардонные ухищрения заставляли Бельфлёров продавать огромные угодья земли, сразу сотнями акров?.. Да и дело Жан-Пьера, по которому его осудили, было вовсе не единственным: Эльвира рассказывала Лее, что против Бельфлеров возбудили множество мелких исков, связанных с границами частных владений, правами на разработку полезных ископаемых и выплатами работникам. Бывали времена, когда местные судьи шли навстречу Бельфлерам, даже если правота была не на их стороне (Лея признавала, что старый Жан-Пьер ввязывался порой в дела весьма сомнительные, да и Рафаэль, щепетильнейший делец и благороднейший джентльмен, несмотря на всю свою осмотрительность, время от времени переступал черту), но шли годы, и Бельфлёры впадали в немилость, утрачивая влияние, а их репутация приносила им скорее вред, чем пользу (а какова, собственно, репутация Бельфлёров? Сейчас, когда Лея жила в усадьбе, когда она по-настоящему стала одной из них, она не могла вспомнить, что говорили о них другие). Судьи один за другим выносили решения не в их пользу, присяжные вели себя всё более подло (не гнушаясь взятками и страшась угроз, на которые не скупились враги Бельфлёров). После того как Жан-Пьера II признали виновным, а его прошение об обжаловании приговора дважды отклонили, в семье стали поговаривать, мол, в этом уголке света ни единому Бельфлёру на правосудие рассчитывать не приходится.

Хайрама в возрасте восемнадцати лет отправили в Принстон изучать гуманитарные науки, после чего он поступил на юридический факультет, с той целью, чтобы однажды его избрали или назначили на должность судьи – так он помог бы восстановить справедливость и вытащить семью из положения, в котором та оказалась. Однако из этого ничего не вышло, Хайрам заявил, что юриспруденция утомительна, был не в силах всерьез засесть за учебу (он предпочитал фантазировать – в воображении он не раз заработал целое состояние, успешно сыграв на фондовой бирже) и в конце концов вернулся, чтобы заниматься делами усадьбы. На этом все и закончилось. У Бельфлёров больше не имелось влиятельных друзей и надежных связей в правительстве. Например, никто из них не был знаком с губернатором – а ведь этот человек, заявляла Лея, обладает властью, чтобы освободить Жан-Пьера, причем, когда пожелает, у него есть право помилования; во времена Рафаэля Бельфлёра губернаторов, естественно, назначали с согласия Бельфлёров – но теперь все иначе. «Нам необходимо иметь своего человека в аппарате губернатора, – отважно сказала Лея. – Кто-то из семьи должен сидеть в Сенате. Нужно вернуть все наши земли. Посмотрите на старые карты Рафаэля – ведь плакать хочется оттого, сколько земли у нас отняли! Они хотят лишить нас всего!» (После этой тирады она частенько разворачивала какой-нибудь пергаментаный свиток длиной в четыре фута, на котором была начертана старая карта, покрытая тоненькими, как паутина, линиями и испещренная пометками. Эти карты она отыскивала в старинных сундуках, набитых грязной военной кавалерийской формой – нелепыми, отделанными горностаем шапками, зелеными панталонами, пурпурными аксельбантами, сапогами, пряжками, перепачканными белыми перчатками; пока Джермейн была еще крохой, Лея, движимая в своих поисках лихорадочным воодушевлением, носила ее с собой по всему замку, несмотря на немалый вес ребенка – она бродила по комнатам до самой ночи, что-то бормоча и напевая, чтобы унять девочку (та с первых дней жизни умела выражать как восторг, так и гнев пронзительным криком). Ступала Лея широко, пружинисто, с энтузиазмом, будто заразившись кипучей энергией Джермейн, утомлявшей всех остальных.) «А если мы посадим своего человека на должность губернатора, то без сомнений сможем добиться помилования для дяди Жан-Пьера», – говорила она.

Карты, старые карты, в основном топографические – какое в них таилось богатство! Однако, как Лея и предвидела, они нередко вызывали у ее родственников слезы. Лея могла растревожить чувства деда Ноэля или разозлить обычно скептичного и сонного Хайрама – для этого ей достаточно было взять карандаш или старую ручку-перо (позаимствованные из кабинета Рафаэля) и указать на все то, чем они когда-то владели и что у них отняли, пядь за пядью, участок за участком; речь шла, в том числе, о лучших землях вдоль реки и о богатых месторождениях в окрестностях Маунт-Киттери; эти истории и Ноэль, и Хайрам прекрасно знали, но иное дело, когда тебе со всей безжалостностью указывает на это молодая пылкая жена Гидеона. А та безо всякого смущения прерывала их на полуслове, когда они принимались было растолковывать обстоятельства той или иной вынужденной сделки – большинство из них было совершено во времена Иеремии, – и быстро и доходчиво описывала, как первоначальные угодья, два миллиона акров, теперь раздерганные на кусочки, можно объединить вновь.

– Тут, тут и вот тут. И еще здесь, – мурлыкала Лея, прочерчивая воображаемые линии. Она склонялась над жесткой бумагой, которую ей то и дело приходилось вытаскивать из жадных детских ручек («Ах ты врединка, до всего тебе дело есть, всё в рот тянешь!» – восклицала Лея), а ее собеседники подходили поближе. «Вот этот участок, видите? Сейчас им владеют Макниваны. И здесь, вдоль реки – это же карьер Громвел, а вот этот треугольный надел, от “Серных источников" до Серебряного озера – нам известно, кто хозяин? Видите, это же проще простого – взять и объединить их все, сделать так, как подобает. Эти земли – единое целое, они неделимы, сам их раздел – противоестественное, оскорбительное деяние, вы согласны?»

В своей жажде справедливости она была так прекрасна, а ее серо-синие глаза сияли так чарующе, что ее собеседники не находили иного ответа, кроме как: «Да-да, верно, да, ты совершенно права».

Сад. Обнесенный стеной. Солнечная ленивая суматоха, поцелуи и горячие объятья, перебранки, ярко-алые цветы, желтые и белые бабочки, кленовые семена, летящие в жарком майском воздухе. Синее небо и гигантские, парящие в нем лица. Ну разве она не красавица! И какая крупненькая! Пьянящие ароматы – бананы и сливки, малиновое варенье, шоколадный торт, выжатый в чай лимон. Жадно поглощаемый мед с молоком.

Что-то размятое. В ложке. Металлический привкус ложки, ее жесткость. Внезапный, подобный взрыву, гнев: крики, взмахи ножек – и еда летит на землю. «Она у меня своенравная», – смеется Лея, вытирая салфеткой платье.

Обнесенный стеной сад, и те теплые летние дни. Траченные непогодой остатки скульптур, привезенных из Италии прапрадедушкой Рафаэлем: напуганная, опечаленная Геба ростом с обычную женщину, с потупленным взглядом, вяло прикрывающая свое тело худенькими руками; приникший к земле мраморный Купидон с глазами навыкате, милой улыбкой и крылышками, на которых неизвестный, но питающий слабость к деталям скульптор высек каждое перышко; миловидный Адонис, по чьей испачканной правой щеке будто размазаны слезы и чей постамент зарос шиповником. (И разумеется, хотя Лея зорко наблюдала за девочкой, та ухитрилась забрести в шиповник. И разумеется, душераздирающие крики были слышны по всей округе, так что дети, игравшие у озера, прибежали домой узнать, кого убивают.)

Обнесенный стеной сад, где Лея разглядывала свои карты, часами пила кофе с булочками, качала на коленях Джермейн и убаюкивала ее. Не стихающие звуки, не стихающая музыка, прерываемая голосами: то Кристабель (ей не терпелось подержать малышку, так хотелось покормить сестренку и даже поменять подгузник); то Бромвела (пока Лея не положила этому конец, мальчик день за днем неустанно измерял и взвешивал малышку, изучал ее способность фокусировать взгляд, хватать предметы, узнавать людей, улыбаться, реагировать на несложные просьбы, игры и воздействия различной интенсивности – жару, звуки, цвета, щекотку, щипки; он дотошно регистрировал, по его определению, «статистику развития ребенка» в научных целях, сердясь на мать из-за ее глупых собственнических замашек, свойственных простолюдинам); то бабушки Корнелии (которая проводила немало времени, просто разглядывая младенца, но старалась не брать внучку на руки и даже прикасалась к ней неохотно, а также избегала смотреть, как ее купают или меняют ей подгузники. «Эти ее зеленые глаза будто сквозь меня смотрят, – бормотала она. – Смотрят насквозь, словно ее взгляду нет преград»); то кузена Вёрнона (чья клочковатая колючая борода и монотонный голос, которым он читал свои стихи, вызывали у младенца улыбку). А еще – Ноэля, Хайрама, Лили, Эвелин, Гарнет Хект (которой Лея часто разрешала помогать ей с Джермейн, когда была в настроении – правда, это было скорее исключением, она терпеть не могла подобострастия этой девушки); и голоса других детей, как же их было много… Конечно, и Гидеон появлялся здесь время от времени – высоченный, гигантский, властный, обладающий правом (которым, похоже, больше не обладал никто из мужчин, даже дедушка Ноэль) подхватывать Джермейн на руки и подкидывать ее к небу, так что по саду разносились визг и крики. И еще там были чужие голоса, чужие лица, слишком много, не сосчитать.

Лишь тетушка Вероника ни разу не появилась в саду. Она, как говорили, непрестанно скорбела и позволяла себе выходить из своих комнат лишь поздно вечером, когда младенец уже спал.

Солнце, шмели, горлицы, жадно клюющие крошки и вспархивающие, когда к ним, размахивая ручками, приближалась Джермейн. Красавец Малелеил – он бегал по траве и заваливался на спину, разрешая Лее или кому-то из детей почесать ему живот. (С какой стремительностью он мог полоснуть по руке своими невидимыми когтями! Это всегда превращалось в событие, ведь на коже выступали капельки крови.) Из кустов вылетали стрекозы и гаички, выскакивали сверчки и кролики, выползали ужи. Остатки лабиринта из высоких кустов, где бегали дети, терялись среди другой растительности. Здесь засыхала араукария, привезенная кем-то из Южной Америки, и лох узколистный, который давно перестал цвести, – его, по семейному преданию, посадил пропавший возлюбленный тети Вероники. Здесь возвышался огромный ливанский кедр, на котором было больше тридцати ветвей, каждая – размером с обычное дерево. В самой глубине сада шумели вязы, серебристые пихты и канадские ели. А еще плющ и вьющиеся розы – они росли где им вздумается, заглушая другие растения.

Сад, где Лея, склонившись над найденным на чердаке столом, писала черновики писем: юристам, судьям, губернатору штата. Писала или надиктовывала их Гарнет. (От Эльвиры Лея узнала, что Жан-Пьер уже задолго до беды боялся, что с ним случится нечто ужасное – хотя лично у него врагов не было, однако у семьи враги имелись, и всем было известно, что братья Варрелы вынашивают план мести. От братьев Жан-Пьера – Ноэля и Хайрама – Лея узнала о том, что судьи относились к обвиняемому предвзято: первый судья, Финеас Петри, приговоривший подсудимого к пожизненному заключению плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет, по словам свидетелей, огласил приговор голосом, полным невыразимого злорадства: он сводил с Бельфлёрами собственные счеты. За много лет до указанных событий, в 1876 году, один юный Петри и один юный Бельфлёр участвовали в битве на Биг-хорн[15]15
  Имеется в виду сражение между индейцами и Седьмым кавалерийским полком армии США на реке Литл-Бигхорн.


[Закрыть]: Петри – под командованием подполковника Кастера, а Бельфлёр – под командованием генерала Терри; Петри погиб, а Бельфлёр выжил; судья, рассматривавший первую апелляцию, Осборн Лейн, был в свое время отвергнут местной красавицей, которая проявила благосклонность к Сэмюэлю Бельфлёру, поэтому Осборн Лейн не выносил саму фамилию Бельфлёр. Судья же, принявший и жестоко отклонивший вторую апелляцию, был старым политическим противником сенатора Вашингтона Пейна, чья деятельность оплачивалась из кармана Бельфлёров – по крайней мере, по слухам.) Зачитывая свои письма детям, Лея порой умолкала на середине фразы, хватала листки бумаги и швыряла их на землю.

«Мне единственной теперь не все равно! – в сердцах восклицала она. – Остальные отступились! Позор на их головы: Бельфлёры — и отступились!»

В этом саду, окутанная теплой медовой полудремой, Лея вспоминала рождение Джермейн: потуги в течение всего лишь часа – и чудо рождения ребенка, ее малышки, которую она взяла и сразу принялась кормить, а сидевший возле кровати Гидеон держал ее за руку. С тобой было легче всех, бормотала Лея. Совсем легко. Даже крови почти не было…

Сейчас на животе у нее была покрытая пушком растяжка. А сам живот, талия и бедра одрябли. И грудь немного обвисла. Но она постепенно сбрасывала вес; лодыжки и икры стали стройными, как прежде, а следы страдания на лице почти исчезли.

– Как чудесно ты выглядишь, Лея! – говорили все. И, обращаясь к Гидеону: – Какая у вас красивая жена… (И тот сдержанно улыбался – что ему еще оставалось?)

Сад, жужжание насекомых… Трапеза, сон. Под ногами забавляются котята. Игра в прятки возле солнечных часов, возле громоздкой статуи Гебы, под низко нависающими ветками ливанского кедра. (Однажды утром там обнаружили частично съеденного опоссума, которого Малелеил притащил из-за садовой ограды.) Здесь Лея вскрывала конверты и бросала их на пол террасы. Сюда Лея нетерпеливо звала кого-нибудь из слуг. Здесь Лея терлась своим носом о курносый носик малышки, или вытирала дочке ротик, или прогуливалась, прижимая девочку к одному бедру. Здесь она трясла перед Джермейн деревянной погремушкой, инкрустированной кораллами и серебром – подарок тетушки Вероники. Или надувала красный воздушный шарик и выпускала его из рук, и тот улетал прочь под восторженный визг малышки. Здесь Лея вытаскивала ее из старого, засыпанного сухими ветками фонтана, выговаривая звенящим голосом: «Господи, что ты еще придумала? Ты что, глаза себе выколоть хочешь?» – а девочка хныкала.

Именно в саду однажды майским утром, когда Гидеон собирался в пятидневную поездку на Средний Запад, чтобы договориться о продаже лошадей, Лея впервые заявила, что его дядю Жан-Пьера необходимо освободить из тюрьмы, а земли – все утраченные Бельфлёрами земли – вернуть и воссоединить. Гидеон как раз склонился над колыбелькой, а малышка своими удивительно цепкими пальчиками схватила его указательный палец. Гидеон хмыкнул, и Лея приняла это за одобрение.

– Так ты поможешь мне, Гидеон? – спросила она.

Она подняла было руку, собираясь обнять его за талию, но застыла. Гидеон смотрел в орехово-зеленые глаза дочери, загипнотизированный ее взглядом: она будто пригвоздила его к месту. Гидеон так до конца и не осознал, что он отец близнецов, что Кристабель и Бромвел – его дети. И что это – тоже его ребенок, было равно недоступно его пониманию. Внешне все шло, как полагается, он даже помогал выбрать дочери имя, да и для всех вокруг рождение ребенка было делом само собой разумеющимся (конечно, Гидеон знал про тяжелые роды, но об обстоятельствах самого рождения – нет) – ведь это самое обычное дело, и лучше думать об этом с непринужденностью, не размышлять и не философствовать… Он выдернул палец, и малышка сжала руку в кулачок.

– Какая она сильная! Потрясающе – такая шустрая! – рассмеялся Гидеон. – И впрямь сильная.

– Ты мне поможешь? – спросила Лея.

Выпрямившись, Гидеон резко, обеими руками отбросил со лба волосы и, не глядя на Лею, улыбнулся ей.

– Конечно, – бросил он, – всё, что захочешь.

– Всё, что захочу? – Лея обхватила его за талию.

– Всё-всё-всё, – повторил Гидеон, отступая.

Кровавый поток

На обрыве над Лейк-Нуар, где среди молодых сосенок росли дикие лилии, за Кровавым потоком шириной не больше фута (в начале июня его питал тающий высоко в горах снег, и, напевая мрачную гортанную песню, он сбегал по гранитным выступам, разбиваясь на полдюжины пенистых водопадов, к темным водам озера, расположенного в девяноста футах ниже); на той самой земле, где когда-то, в другие июньские вечера, другие Бельфлёры, томящиеся от любви или страдающие от нелюбви или без любви, стояли и смотрели сквозь ползущий по озеру туман на противоположный берег – на лес да на полумесяц Серебряного озера, светящийся вдалеке, даже когда луна пряталась за тучами; на том самом месте, поросшем травой, камнеломкой и клевером, где стареющий Жан-Пьер Бельфлёр вспоминал лицо девушки, которую не видел уже три десятилетия, где Гепатика Бельфлёр отдалась темноликому бородатому мужчине, чье имя давно забыто и который добивался ее с такой настойчивостью и, к несчастью для обоих, добился; где Вайолет Одлин Бельфлёр, беременная, вероятно, в десятый раз (у нее было столько неудач, столько выкидышей, столько младенцев умерли при рождении или прожили лишь несколько дней, что она не просто утратила им счет, но и полагала своим долгом супруги и послушной христианки не опускаться до такого сомнительного занятия), бродила под луной, бормоча себе под нос и заглушая порой бормотание Кровавого потока переливчатым девичьим смехом, вновь переживая – но не свой непреложный отказ Хейесу Уиттиеру, отказ столь однозначный, даже слов тогда не потребовалось подбирать, а слова согласия, которых, она сама знала, она ни за что не произнесла бы (и не важно, что ее отказ во второй раз разрушит надежды ее мужа на губернаторское кресло и, возможно, окончательно сломит его: Вайолет была добродетельной супругой и иной себя не представляла); где Вероника Бельфлёр тайком совершала прогулки со своим ухажером – шведским аристократом, который представился Рагнаром Норстом и объяснял свою смуглую кожу и густые черные ресницы «персидской» кровью, доставшейся ему от матери; где Юэн Бельфлёр взгромождался на одну из своих девушек, изнывая от жаркого, почти навязчивого желания своей ранней, но затянувшейся юности, которое частенько изводило самого Юэна и постоянно – его несчастных бесчисленных подружек; где бродил Вернон Бельфлер и где он продолжает бродить с книжкой в заднем кармане и с листками, испещренными хаотично набросанными словами, первыми строками любовных сонетов – в их мудреном синтаксисе жена его брата Гидеона представала в образе Лары, высшей и неземной любви поэта, единственного смысла его жизни, – в другом кармане или в руках; бессонница или ночные кошмары гнали его к Кровавому потоку, хотя он быстро выдыхался, а лопухи и репейник цеплялись за брюки, и сердце его разрывалось от осознания, что все его стремления тщетны; здесь же Иоланда будет прогуливаться пригожим днем и мечтать… О ком? О чем? Иногда в ее мечтах появлялось лицо мужчины – ее дяди Гидеона? Или лицо незнакомца? Или паренька с фермы на Иннисфейл-роуд, которого она видела лишь изредка? А порой мужское лицо сменялось другим – ее собственным, чудесно преображенным, сияющим неземной, божественной красотой, подобно трепещущей тополиной листве (когда всего несколько дней в мае, пока не зазеленеют другие деревья, от нее исходит золотисто-зеленое сияние) – ее лицо не просто сияло, оно будто росло, нависая над озером, лесом, заслоняя собой небо, растягиваясь над самой Иоландой, – чарующее обещание… чего-то – того, чему суждено было случиться, и этот образ пленил Иоланду Бельфлёр безвозвратно. Именно здесь любовники молча прижимались друг к другу, беспомощно опускались на землю, стискивая друг друга в объятиях, шепча: «Не двигайся, не двигайся», потому что, если ничего не случится, если не прольется семя, значит, Гидеон не изменял, во всяком случае, сознательно: и последствий не будет.

Однажды июньским вечером, в их тайном месте на холме над Лейк-Нуар Гидеон и Гарнет не в первый раз прижимались друг к другу, их напряженные тела сливались, беспощадно сливались воедино, и Гидеон, словно молитву, шептал: «Не двигайся».

Его глаза зажмурены. И он, не дыша, входит в нее. Только бы избежать малейшего движения! Малейшей ошибки! Она лежит, обхватив его, неподвижно. Ее грудь прижата к его груди. Не шевелясь, не возражая. Они должны избегать малейших движений… Он запретил ей признаваться ему в любви, он не желает слышать рефрен этой бесконечной, как клубок, песни, как не желает видеть бледно-розовый лепесток ее лица, измученный, измятый самой мощью его тела и тем, что он совершает. Не двигайся, шепчет он. Всего в нескольких футах от них журчит Кровавый поток, но они его не слышат. Они не ведают об озере неподалеку и о небесах над ними, медленно растворяющихся в прохладной дрожи лунного света. Разумеется, последствия будут, но любовники так яростно вжимаются друг в друга, что забывают об этом, забывают, что они заключены в два разных тела, забывают об опасности, смертельной опасности того, что они творят, пронзенные этим мигом, пронзенные настоящим, забывшие о прошлом и будущем, забывшие обо всем на свете.

Каждая частичка его большого тела, каждая его клеточка дрожала, готовая лопнуть. Нет, они должны оставаться неподвижными и невинными, словно мертвецы. Как статуи на могилах, в которых лежат мертвецы. Дыхание замедлялось. Сверхъестественное спокойствие. Они должны. «Нет, не надо», – шепчет он, глаза у него болят, руки стараются удержать ее от движений. (Большими пальцами он нащупывает ее бедренные кости.) Эта тощая костлявая Гарнет, кому вообще вздумается такую полюбить, она такая жалкая, разумеется, она мне нравится, и она хорошенькая, но разве она не жалкая – так бешено влюбилась в него… Впрочем, все женщины влюблены в Гидеона Бельфлёра, верно?..

– Перестань, – шепчет Гидеон.

Он огромный, словно туча, с каким напряжением он пронзает ее, какое мучительное наслаждение, от которого хочется кричать, разбивая тишину ночи, он может с легкостью сломать девушке позвоночник и шею, поэтому ему приходится оставаться неподвижным, колени дрожат от неестественного напряжения, ледяной пот катится по лбу и спине. Из круговерти предметов, возникающих у него перед глазами, всплывают две подковы – на том месте, где у него челюсти, и они сжимаются с ужасающей силой. Прекрати. Подожди. Хватит. Его ребра – стальные прутья, и они сжимаются, едва заметно, но неумолимо, грозя сломаться: прикосновения девушки почти невыносимы. Его шея – прут, его пенис – прут; его легкие сжимаются осторожно, повинуясь немыслимым уловкам, потому что, если они вдруг раздуются, все пропало. Его глаза, прикрытые пылающими веками, наливаются и готовы вот-вот лопнуть. Его пенис – прут, воспаленный прут, медленно входящий в девушку, вдавливающий ее в траву, в землю, миг за мигом, толчок за толчком. Прекратить это невозможно. Невозможно. Но он, стиснув зубы, шепчет:

– Перестань.

Игольное ушко, что с ниточкой внутри, – поют тоненькие голоса, сливаясь с журчанием ручейка, и Гарнет, услышав их, задерживает дыхание и сжимает руки – сжимает щуплые руки у него на спине, прижимает свои на удивление сильные ноги к его ногам. Смеющихся девчушек поймало без труда… Теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда… На венчании, у самого алтаря, она приникла к нему и, наградив его таким взглядом, что он чуть не обмер, прошептала: «Ты не любишь меня. У тебя были столько женщин! Ты не любишь меня!» В ослепительно-белом платье из муарового шелка, расшитом сотнями жемчужин, с вуалью нежнее искорок, спрятанных в толстом льду Лейк-Нуар, настолько полная жизни, что каждый удар сердца отражался в ее глазах, она просто смотрела на него, ее полные, красивые губы едва заметно приоткрылись, и он понял, что спасен. Она так бежала к утесу и сломя голову бросилась в воду, ее тело с таким безупречным изяществом рвалось вперед, будто она именно этого и хотела – и ему захотелось броситься в воду вместе с ней, но он был не в силах двинуться с места. Игольное ушко, что с ниточкой внутри… Ее голова, голова непокорного жеребенка ударила его в челюсть. И послышался смех. Ты не любишь меня, какой же ты мерзавец, голос оглушал его, дразнил, почти сводя с ума, я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал с Любовью, никогда не прощу, смех пронзительно звенел в ушах, когда он в гостиничном номере пытался раздеть ее, а она, топая ногами, уворачивалась, а он не отставал, и его смех пугал ее, его незнакомый смех, его неуклюже вытянутые руки, и потом она била его, сильнее, чем следовало бы, и прикосновения к ее коже обжигали, ее глаза лихорадочно блестели, она целовала его, всасывая его губы и кусая их, и, оттолкнув его ладонью, она впервые посмотрела на него, делано скривившись от отвращения: «Да ты только взгляни на себя, только посмотри – вылитый гризли! Павиан! Да у тебя же шерсть, о Господи, вы только посмотрите, – ее голос звенел все громче, веселее, безудержнее, у нее вырвался грубый испуганный смешок. – Да как ты смеешь! Неужто это возможно! Неужели я вышла замуж за павиана!» Гидеон, пораженный, пристыженный, не сразу бросился догонять ее – сперва он попытался сказать, что же он пытался сказать? Заикаясь, запинаясь, с лицом, которое краснело все сильнее по мере того, как невеста выплескивала свое отвращение, он пытался сказать, что она же видела, как он плавает, разве нет, да и других мужчин тоже видела – что же ему теперь делать? Грудь у него волосатая и живот тоже – с этим ничего не поделать, ему очень жаль, но она же видела, как он плавает, разве нет, и других мужчин тоже видела… Дождь растекался по стеклу, превращаясь в демонические лица, веселые и зыбкие, и Гидеон в замешательстве решил было, что в гостинице узнали о них, каким-то образом забрались наверх и подглядывают, или это его друзья, его братья и кузены явились поглумиться над ним. Лея забилась в дальний угол номера, и в отблесках свечей ее тело сияло, блестело, как будто оно, подобно его собственному телу, было покрыто тонким слоем испарины, а потом она разрыдалась, и Гидеон бросился к ней и обнял ее, пораженный тем, какой маленькой сделалась она в его объятиях и с какой готовностью она уткнулась ему в грудь. «Ох, Гидеон, я люблю тебя, я люблю тебя..

Не двигайся, – едва слышно бормочет Гидеон. Нет, нет, нет, не двигайся.

Девушка, изможденная, всхлипывающая, лежит под ним, но ослабить хватку не в силах, скованная ужасом из-за голосов – они раздаются совсем рядом с ней, с ее лежащей в траве головой, не останавливайся, нет, что вы такое делаете, вы двое, вы думаете, я ни о чем не догадываюсь, думаете, я про вас не знаю, что я не следила за вами все эти месяцы, давайте, продолжайте, два дурня, какие же вы двое жалкие дурни, – Лея смеется, злобно, ликующе, в зубах у нее зажата травинка или соломинка, и она щекочет бедного Гидеона, проводит невидимую черточку от его уха до губ и обратно, и щекочет его, щекочет, засовывает травинку ему в ухо, ведет ею по его опутанной венами шее, по влажному от пота плечу. Вы думаете, я не знаю о том, что происходит у меня в доме, думаете, я не вижу, как вы переглядываетесь и шепчетесь, вы, двое дурней. Травинкой по его спине, по позвоночнику, а затем ее теплая влажная рука опускается на его спину, трет его копчик, трет у самого основания его спины, трет с такой силой, что Гидеона охватывает исступление, и оттуда, из этого исступления, нет надежды вернуться, хотя даже в последнем приступе он умоляет: нет, пожалуйста, не надо, перестань, нет, нет…