Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

Отшельник

В одной из самых крошечных и сырых комнат замка, на втором этаже восточного крыла, с окном, выходящим на каменную стену и частично – на башню-минарет со стилизованными бойницами, сидел, забившись в угол, старик и играл в карты; он кидал их одну за одной на стол перед собой, одну, другую, и еще, и еще; изучал, не меняя выражения лица, послание, которое в конце концов расстилалось перед его взором, ясное, лишенное тайны. А потом издавал презрительное фырканье, сгребал все карты и снова тасовал их.

Мало-помалу, говорили детям, их двоюродный дедушка Жан-Пьер привыкнет к «внешнему миру», и к ним тоже; возможно, со временем он будет даже разрешать им заходить в его комнату (но как страшно было там находиться – этот низкий потолок, стены с панелями темного дерева и лишь одно окно! – а ведь он сам выбрал ее) и будет играть с ними в карты; но сейчас они должны уважать его выбор и почтенный возраст, а не подглядывать в замочную скважину и носиться с хохотом мимо его двери, словно полоумные.

Дедушка Жан-Пьер был стар и не мог похвастаться отменным здоровьем. Его пугали резкие звуки. Он не выносил кошачьей возни в коридоре; один вид Паслёна – бедного калеки – внушал ему крайнее отвращение, а все эти изысканные блюда, что готовила для него мать, не вызывали у него аппетита (он предпочитал водянистую овсянку и хлеб из муки грубого помола, какой ели слуги, а еще имел забавную привычку посыпать любое блюдо – ростбиф, картошку, свежий салат с помидорами сахаром); и его совершенно не интересовали (Лея считала это его самой большой странностью) семейные дела.

Но это и понятно – ведь он был нездоров. Старик кашлял, чихал, со злостью сплевывал в свои платки, жаловался на боли в груди и спине, на бессонницу (мол, постель у него слишком мягкая, а белье чересчур накрахмалено) и на головокружение – стоило ему покинуть комнату или просто выглянуть в окно. Замок Бельфлёров – ужасающее место каких-то нечеловеческих размеров, он позабыл, насколько дом огромен; это зрелище навевает неимоверный ужас! Что за извращенный мозг, движимый безудержным Вожделением, воплотил в жизнь этот замысел? Сам замок… его окрестности… Поглощающая любой свет зыбкая поверхность Лейк-Нуар… Бескрайние пространства дикого леса… И эти горы вдали, тоже внушающие ужас; а позади, раскорячившись во все стороны – еще более чудовищные пределы, территория, которую небрежно называют «внешним миром». Что за обезумевший мозг, движимый безудержным вожделением, воплотил в жизнь этот замысел?..

Жан-Пьер насмешливо крякнул и снова принялся тасовать и снимать и снова тасовать, а потом раздавать карты, одну, другую, и еще, и еще. Лично он предпочитал свою игру.

Кровавик

По причине обета, который она дала совсем молодой девушкой, двадцати с небольшим лет, много лет назад, после того как лишился жизни то ли второй, то ли третий ее жених (а одним из них был красавец морской офицер тридцати одного года, отец которого владел несколькими текстильными фабриками в Долине могавков), двоюродная тетка Вероника выходила из своих покоев лишь после заката и носила исключительно черное. «Такие несчастливцы, как я, не должны показываться при свете дня», – говорила она. Предполагали, что некогда она мнила себя красавицей – возможно, не без основания, – и теперь скорбела не только по двоим, а может, троим мужчинам, с которыми ей не грозило бы вечное девичество, но и по собственной прошедшей юности; ведь девичья прелесть, как казалось во время оно, неизбывная, постепенно поблекла, и от нее давно ничего не осталось, кроме сурового и бессмысленного обета – данного, разумеется, при свидетелях: «Такие несчастливцы, как я, должны скрыться от мира людей, чтобы не огорчать их! – воскликнула она. – Ведь я и впрямь проклята!»

Из-за этого обета Джермейн редко видела свою тетю, да и то в основном в зимние месяцы, когда темнело рано, и ей надо было отправляться спать далеко не сразу после наступления темноты. В тете Веронике самым удивительным была ее заурядность: не знай дети про ее трагические любовные истории и занятные искупительные обеты, они считали бы ее куда менее интересной, чем, например, темпераментная прабабка Эльвира (которая, достигнув возраста в сто один год, снова заневестилась!). Тетя Вероника была пышной женщиной, широкобедрой и полногрудой, среднего роста, с овечьим выражением на благодушном лице, довольно маленькими карими глазками в густой сеточке голубоватых складочек и неровностей и выразительным ртом, который можно было бы назвать красивым, если бы не вечно высокомерное выражение; лицо у нее было гладким, почти без морщин, но цвет его мог меняться разительно: временами очень бледное, иногда оно вспыхивало пятнами, особенно яркими на щеках, а иногда все покрывалось грубым румянцем и становилось кирпично-красным, будто после пробежки под палящим солнцем. (Она, разумеется, ничем таким не занималась. Казалось, несчастная женщина даже по лестнице спускается с великим трудом, а ее апатичный настрой не в силах развеять даже предвкушение превосходного кларета за превосходным ужином.)

Повседневные ее занятия были на удивление банальны: она вышивала, подобно многим пожилым дамам, но у нее не хватало ни усидчивости, ни творческой одаренности, чтобы создавать маленькие шедевры – как тетка Матильда; она поигрывала в кункен, с умеренными ставками; сплетничала о родственниках и соседях, обычно с выражением ленивого изумления. Она восхищалась фарфоровыми изделиями, но не до такой степени, чтобы собрать собственную коллекцию; носила нижнее белье лишь из тончайшего льна (по крайней мере, любила подчеркивать эту особенность) и, конечно, питала отвращение к предметам машинного производства; особенно что касалось кружев. (Все женщины в семье, даже Лея, терпеть не могли машинные кружева, при том что недавно Бельфлёры приобрели фабрику по их производству на реке Олдер.) Вероника была невероятно манерна – даже чересчур: каждый вечер восседала за семейным ужином, словно кол проглотив, изысканно потягивая вино, съедая ложку-другую супа и с нарочитым равнодушием гоняя еду по тарелке – словно сама мысль о хорошем аппетите вызывала у нее отвращение. (Вообще-то в семье давно бытовали шутки о том, как тетя Вероника чревоугодничает у себя в комнате, прежде чем сойти к ужину, чтобы поддержать миф о своей девичьей рассеянности, хотя с годами он утратил всякий смысл – да и охотников потакать ему не осталось.) Отсутствие аппетита у тетушки наглядно опровергалось всей ее массивной, упитанной фигурой, намечающимся вторым подбородком и очевидно превосходным состоянием здоровья. У женщины в таком возрасте!.. – неизменно восклицали все, поражаясь. Впрочем, никто не знал точно, сколько ей лет. Бромвел однажды высчитал, что она должна быть намного старше, чем бабушка Корнелия, следовательно, ей уже перевалило за семьдесят, но всех это так рассмешило, что от обиды мальчик выбежал из комнаты – это был один из редких случаев, когда «наш вундеркинд явно ошибся». Потому что тете Веронике, даже в минуты крайней усталости, нельзя было дать больше пятидесяти; а когда она была в ударе, то и вовсе выглядела на сорок с хвостиком. Ее маленькие невыразительные глазки порой загорались необъяснимым блеском, что, должно быть, означало испытываемое ею загадочной природы удовольствие.

По торжественным случаям она надевала платья с вырезом, и тогда взорам открывалась ее бледная, жирноватая кожа и красивый темный камень в форме сердца на тонкой золотой цепочке, который она носила на шее. Когда ее спрашивали, что это за камень, она скорбно опускала взгляд, касалась его пальцами и после мучительно долгой паузы говорила: это кровавик – подарок первого мужчины, которого она любила, – нет, единственного мужчины (теперь, по прошествии нескольких десятилетий, она была в этом уверена), которого она любила в своей жизни. Черно-зеленый камень с темно-красными вкраплениями в зависимости от освещения то сиял, то тускнел, оттягивая тонкую цепочку; каменное сердце размером с сердце ребенка. Он красивый? Красивый, как вам кажется? – спрашивала она, хмурясь и пытаясь всмотреться в него, упираясь в грудь своим маленьким пухлым подбородком, отчего под ним появлялись складки. Она сама, мол, уже неспособна оценить. Ведь минуло уже много, так много лет с тех пор, как граф Рагнар Норст подарил ей камень!

Конечно, красивый, отвечали ей. Для кровавика.

Норст лично представился Веронике на благотворительном балу в Манхэттене, где присутствовало, как поговаривали, немало персон сомнительной репутации. И хотя у Вероники, тогда привлекательной молодой особы двадцати четырех лет, чьи заплетенные в косы медно-золотистые волосы были уложены короной вокруг головы и которую отличала манера внезапно заливаться смехом, конечно, была компаньонка, да и в любом случае она не позволила бы незнакомцу подойти настолько близко, да еще и дерзко взять ее руку и поднести к губам! – но в первый же миг она ощутила такую безапелляционность и в то же время такую безыскусность его повадки, что просто не могла противиться. На нем был элегантный, пусть и несколько старомодный строгий костюм, он носил эспаньолку, а его смоляные кудри были расчесаны на прямой пробор – граф Рагнар Норст неопределенно представлялся младшим сыном в семье коммерсантов – владельцев международной судоходной компанией, осуществлявшей торговые операции в Новой Гвинее, Патагонии, Береге Слоновой Кости и, конечно, в Вашингтоне и называл себя «поэтом-авантюристом», чьей главной целью было проживать каждый день на всю катушку. После первой встречи у Вероники осталось приятное, но волнующее впечатление: он был хорош собой, но как страстно – и как странно он ей улыбался! И с какой неожиданной горячностью поцеловал ей руку, словно они с Вероникой были старинными, близкими знакомыми…

Однако с того дня он завладел ее мыслями. Так что, когда он вновь возник перед ней несколько недель спустя на грандиозном приеме в доме сенатора Пейна, недалеко от замка Бельфлёров, она приветствовала его с непритворной радостью – и сама невольно протянула ему руку, словно они и впрямь были близкими друзьями. И лишь когда он схватил ее руку, коснулся ее своими теплыми губами и склонился в поклоне, Вероника осознала собственную неосмотрительность, но было слишком поздно: Норст пустился в светскую болтовню о том о сем – о погоде, о красивых горных видах, о «деревенском» коттедже, что он арендовал на лето на берегу озера Авернус, в двенадцати милях к югу от Лейк-Нуар, и о том, что надеется видеться с ней как можно чаще. Вероника заливалась высоким смущенным смехом, краснела, но Норст словно не замечал этого: он находил ее, по собственному признанию, «чертовски привлекательной». И настоящей американкой.

Вскоре стало известно, что Норст наносит визиты в замок, приезжая к завтраку для гостей или к чаю в своей великолепной черной машине – это была «лансия ламбда», седан, с довольно приличным клиренсом, с деревянными колесными дисками и настолько вместительная, что даже широкополые шляпы Вероники не страдали ни в малейшей степени, когда она садилась в нее. Он катал ее вдоль берега Нотоги и дальше, по живописным равнинным окрестностям озера Авернус, которое уже в то время начало приобретать популярность среди обеспеченных жителей Манхэттена, не имевших интереса или достаточных средств, чтобы приобрести настоящее загородное поместье, вроде того, что выстроил Рафаэль Бельфлёр на северном берегу Лейк-Нуар. Во время этих длинных неспешных прогулок – которые бедной Веронике суждено вспоминать до конца дней – молодые люди обсуждали всё на свете, то и дело смеясь (уже с самой первой встречи они были наполовину влюблены друг в друга); но, хотя Норст подробно расспрашивал Веронику о ее жизни, буквально о каждом дне, словно любая мелочь вызывала у него восторг, он оставался подозрительно уклончив, когда речь заходила о нем самом: у него были некие «обязанности» по отношению к семейному делу, которые часто призывали его в Нью-Йорк, и кроме того, «обязанности» в посольстве Швеции в Вашингтоне, куда он тоже часто отлучался, а остальное время было отведено… его «обязанностям» перед самим собой.

– Ведь на каждом из нас лежит ответственность, не правда ли, дражайшая мисс Бельфлёр, говорил он, в волнении сжимая ее руку. Ответственность, принятая при рождении: необходимость, жажда реализовать себя, развить свой дух до крайнего предела. И для этого нам требуется не только время и изощренность ума, но и отвага и даже дерзновенность… и сочувствие родной души.

Вероника относилась с известной долей скептицизма ко всяким будничным делам (например, к договоренностям с портнихой или парикмахером), а в тринадцатилетнем возрасте дерзко отвергла «бога» унитарианцев (ветвь рода, к которой принадлежала Вероника, последовательно экспериментировала с формами христианства, которые считала «рациональными», ибо остальные его течения казались им малопонятными). Она была далеко не глупой девушкой; но все же в магнетическом присутствии Норста будто теряла способность рассуждать здраво и просто позволяла себе плыть в потоке его слов… Его голос журчал нежно и чувственно, бедной девушке впервые в жизни довелось испытать на себе столь поистине чарующее, обольстительное воздействие. Ах, да какая разница, о чем он говорит! Пусть о чем угодно: об общих знакомых на озере Авернус, о политических дрязгах, местных и в масштабах страны, или восторгается поместьем и фермой Бельфлёров, или рассыпается в комплиментах самой Веронике (находясь в постоянной аффектации, сопровождавшей ее чувство к графу, она была бесспорно красива и прекрасно осознавала, как эффектно выглядит ее фигура, безжалостно затянутая в корсет с осиной талией, в ее любимых облегающих шелковых платьях). Вероника глядела на Норста с девичьем восхищением, которое даже не пыталась скрывать, и лишь мурлыкала что-то в знак согласия – «да, да»: ведь, что бы он ни говорил, звучали его слова неотразимо.

Это были отношения вне всяких канонов. Норст внезапно исчезал, посылая ей со слугой лишь небрежную записку с извинениями (всегда – без объяснений); а потом вдруг появлялся, через день, или недели через две, не сомневаясь, что Вероника встретится с ним – словно у нее не было очереди из ухажеров, которые могли бы уделять ей больше внимания. Словно, как с укором говорили ей родители и братья, у нее нет ни капли гордости. Но он был здесь – Рагнар Норст в своем аристократическом автомобиле, сияющем, как катафалк, пропитанном ароматом (который временами казался Веронике чересчур приторным) восковой политуры, кожи, тщательно обработанного дерева и какой-то влажной затхлости – дурманом болота, наполненного вековым гниением. Он всегда придерживался безупречно строгого стиля: сюртук, изысканный шелковый галстук, ослепительно белые манжеты, украшенные жемчужными и золотыми запонками, а также инкрустированные ониксом и кровавиком, крахмальные воротнички, отглаженные сорочки; даже его напомаженные волосы с завитками, симметрично зачесанными на виски, были в неизменно идеальном виде. Возможно, его кожа была слишком смуглой, глаза чересчур темными, а его настроение – слишком переменчивым (часто бывало, что сегодня он кипел энергией, был веселым, разговорчивым, восторженным – а на следующий день им овладевала апатия, или раздражение, или меланхолия, или он с таким серьезным видом говорил с Вероникой о «необходимости исполнить свою судьбу», что девушка в отчаянии отводила взгляд); да и без того Бельфлёры начали поговаривать, с большим и большим жаром, что с этим графом не всё так ясно. Действительно ли Норсты – «старинный» шведский род? Они владеют судоходной компанией? Но какой именно? Сам Норст сотрудничает с посольством Швеции под собственным именем – или инкогнито? Или «Норст» и есть его псевдоним? Вполне вероятно, говорил брат Вероники Аарон, даже если признать подлинность его личности (с чем я не могу согласиться), что он занимается шпионажем того или иного рода. И вообще, у нас никогда не было в привычке доверять иностранцам.

Вероника соглашалась со слезами на глазах; но в присутствии Норста она забывала обо всем. Ведь он был такой идеальный мужчина. Он мог часами развлекать ее, играя шведские народные песенки на необычном маленьком инструменте вроде цитры, который издавал резковатые, но при этом баюкающие, почти опьяняющие звуки, – и музыка выходила такой интимной, она растекалась по жилам и нервам девушки, высасывая из нее все силы. Норст рассказывал ей о своих путешествиях – в Патагонию, в глубь Африки, в Египет и Месопотамию, в Иорданию, Индию, на Новую Гвинею, в Ганц, что в землях Штирии – и намекал, все настойчивее, что она могла бы вскоре сопровождать его, если только пожелает. Он обращался с ней, как никогда не обращался ни один мужчина: хватал ее вялую руку, подносил к губам и покрывал страстными поцелуями; беззастенчиво шептал ей о «любви», «родственных душах» и «общей судьбе», о том, что любящие обязаны полностью подчиниться друг другу. Он называл ее «драгоценная», «моя дорогая Вероника», «моя дорогая прекрасная Вероника» и, казалось, не замечал ее растерянности; говорил дрожащим голосом об «упоении», «страсти», о «неизведанном крае», где однажды окажетесь «и вы, юная дева», но лишь в сопровождении возлюбленного, который полностью откроется перед ней. Он предостерегал, что между любящими не должно быть никаких тайн – в их душах не должно остаться ни одного укромного местечка или уголка, – иначе экстаз любви будет лишь физическим, мимолетным, и если любовники умрут друг для друга, то умрут и в буквальном смысле, и больше не возродятся – она понимает его? Ах, непременно нужно, чтобы она поняла! И вдруг он обнял ее, буквально содрогаясь от волнения; а бедная Вероника чуть не лишилась чувств. (Ибо ни один мужчина никогда не говорил с ней таким образом, никто так внезапно, и с такой страстью, не заключал ее в свои объятия.)

– Но вы не должны! Так нельзя! О… так же… нельзя! – задыхаясь шептала Вероника. И, словно испуганный ребенок, издала мелодичный смешок. – Так же… нельзя!

В тот вечер она рано легла в постель, с гудящей головой, словно выпила слишком много вина, едва помня, как натянула на себя одеяло – и тут же соскользнула, унеслась, провалилась в вязкий сон. А наутро увидела на своей подушке этот кровавик в форме сердца! – лежал прямо у ее головы. (Она, конечно, сразу поняла, что это подарок от Норста, потому что два или три дня тому назад, когда они с ним ужинали в «Авернус-инн» с великолепным видом на озеро, она выразила бурное восхищение его запонками – никогда раньше она не видела камень столь насыщенного темного оттенка, и его загадочная глубина заворожила ее. Семейные драгоценности, которые она унаследовала – единственный сапфир, несколько бриллиантов средней каратности, россыпь опалов, гранатов и жемчуга, – вдруг показались ей неинтересными. Запонки же Норста из кровавика стоили, как он со смехом уверял ее, совсем недорого, это был простой камень, однако они произвели на Веронику неизгладимое впечатление, и в тот вечер она буквально не сводила с них глаз.) И вот – такой сюрприз! Какое-то время она лежала не двигаясь, глядя на крупный камень, одновременно зеленый и красный, с сумрачным чревом: в самом деле, как можно называть такое прекрасное изделие простым?

Он подкупил горничную Вероники, чтобы прокрасться к ней ночью и подложить камень, это ясно, – и хотя девушка все отрицала (ее хозяйка была не настолько ошарашена, чтобы не подумать о сомнительности этой выходки Норста – подмаслить домашнюю прислугу), Вероника знала, что права; и этот дерзкий поступок, который привел бы в негодование ее родных – ах, что она могла поделать! – совершенно покорил ее.

Она подвесила камень на золотую цепочку и в тот же день надела на шею.

Чем чаще Вероника встречалась с Рагнаром Норстом, тем, казалось, меньше знала его; мысль о том, что она никогда по-настоящему его не узнает, и пугала ее и приводила в волнение. С одной стороны, настроение у него менялось непредсказуемо… В начале прогулки он мог пребывать в превосходном настроении, и было очевидно, что энергия в нем бьет через край. Но через четверть часа вдруг впадал в апатию, спрашивал Веронику, не хочет ли она ненадолго присесть на скамейку, и просто сидел, молча созерцая пейзаж. Порой он был так сладостно печален и с такой тоской смотрел ей в глаза, словно желал, алкал чего-то, может быть, ее… А спустя несколько минут уже рассказывал ей очередную старинную легенду с запутанным сюжетом, действие которой разворачивалось в Швеции, Дании или Норвегии, сопровождая повествование взрывами смеха (некоторые из этих историй, пусть даже освященные традицией, казались молодой женщине весьма скабрезными – она не думала, что они предназначены для ее ушей). Но Норст был всегда поразительно восприимчив: она чувствовала, что он смотрит, слушает и думает с почти противоестественной ясностью. Однажды за семейным завтраком в маленьком садике, окруженном стеной, состоялся неловкий разговор: брат Вероники Аарон – здоровяк, несколько переоценивавший силу своих логических рассуждений, более уместных на охоте, чем в светской беседе, – принялся расспрашивать Норста, почти неучтиво, о его происхождении («Ах, так, значит, с материнской стороны в вас течет персидская кровь? Вот как? А со стороны отца какая же, интересно?»), и с Норстом произошла совершенно удивительная перемена; он немедленно почувствовал, что прямой конфликт с этим дикарем может окончиться не только плачевно, но и позорно, поэтому отвечал на вопросы Аарона с предельной покорностью, даже кротостью, с готовностью соглашаясь, что не может полностью объяснить некоторые… противоречия… Что, конечно, он сожалеет, что не может ответить на все… не на все… сейчас не может. Вероника никогда прежде не наблюдала столь утонченное и тактичное поведение; она смотрела на него с обожанием и даже не могла сердиться на своего брата-грубияна (он был старше ее на пять лет и воображал, что знает больше нее и что немалая часть его знаний касается непосредственно ее), хотя из-за учиненного им допроса на лбу Норста выступили капельки пота.

И только потом до нее вдруг дошло: персидская кровь! Но это же чудесно! Как романтично! Так вот откуда взялась оливковая кожа и темные магнетические глаза. О персах она знала еще меньше, чем о шведах, и находила это сочетание совершенно неотразимым.

– Этот ваш граф – самозванец! – говорил Аарон. – Даже не потрудился придумать сказочку поумнее!

– Да ну тебя! – смеялась Вероника, отмахиваясь от его слов. – Ты совсем не знаешь Рагнара.

(Позже выяснилось, что Аарон расспрашивал сенатора Пейна и еще двух-трех вашингтонских знакомых, нельзя ли аннулировать визу Норста – чтобы с минимальными юридическими сложностями просто депортировать его в Европу. Но, должно быть, у того были связи высоко наверху или, по крайней мере, друзья, обладавшие большим влиянием, чем Аароновы, потому что из этого ничего не вышло; и когда Рагнар Норст уехал в Европу, это произошло исключительно по его желанию.)

Вот так Вероника Бельфлёр влюбилась в загадочного Рагнара Норста, сама не осознавая этого, но становясь все более и более одержимой – мыслями о нем, его аурой, которые преследовали ее в самых немыслимых местах и заставляли вспыхивать румянцем в самые неподходящие моменты. Еще до болезни она была подвержена странным летаргическим грезам, в которых ей мерещился его образ; ей приходилось встряхивать головой, чтобы освободиться от наваждения. Молодую женщину окутывало дурманящей эротической пеленой. Она часто вздыхала, недоговаривала фразы, повисающие в воздухе, чем просто бесила Аарона, который знал, что сестра влюбилась в графа – как бы она это ни отрицала.

– Но этот человек – самозванец! – негодовал Аарон. – Я уверен, что даже этот камень, стоит мне его рассмотреть, окажется подделкой!

– Да ты совсем не знаешь Рагнара, – вздрогнув, отвечала Вероника.

И все же он так часто доставлял ей беспокойство. Настаивал, чтобы они встречались по вечерам, в уединенных местах (то в лодочном сарае; то у Кровавого потока; или в самой глубине окруженного стеной сада, там росла небольшая рощица хвойных деревьев, где днем иногда играли дети), совсем не думая, что Веронику это может скомпрометировать; настаивал на «откровенности» в разговоре, не замечая, как это ее расстраивает. Однажды он сжал ее руки в своих и тихо проговорил дрожащим от волнения голосом: «Однажды, моя дражайшая Вероника, этот маскарад окончится, однажды ты станешь моей, моим самым драгоценным сокровищем; а я стану твоим – тогда ты наконец поймешь, какова на деле… страсть, которая буквально душит меня». И действительно, он дышал так прерывисто, почти всхлипывал, а его глаза сияли невысказанным желанием; он неотрывно смотрел ей в глаза, казалось целую вечность, а потом резко отвернулся, почти в злобе, и отступил к самой ограде, подняв руки к лицу наподобие щита, словно чтобы не видеть ее. Его грудь так бурно поднималась и опускалась – на одно страшное мгновенье Вероника почти поверила, что с ним случился приступ.

Какое-то время Норст так и стоял, прижавшись спиной к ограде, его глаза с тяжелыми веками были закрыты, словно силы разом покинули его. Потом всю дорогу обратно к замку он почти не говорил, шагая с усилием, как старик; на прощание он лишь произнес нежное, печальное «прощайте», больше ни разу не встретившись с ней глазами.

– Рагнар! – воскликнула Вероника, осмелев от отчаяния. – Я чем-то рассердила вас? Почему вы отвернулись от меня?

Он по-прежнему не смотрел ей в лицо; вздохнул и сказал усталым голосом:

– Дорогая моя, возможно, было бы лучше – для вас, ведь я думаю только о вас, – если бы мы больше вообще не виделись.

Той ночью он снова ей приснился, и сон был намного реалистичнее; Рагнар казался ей даже живее, чем наяву. Он схватил ее за руки и сжал так сильно, что она вскрикнула от боли и неожиданности, а потом притянул к себе, прижал к груди и изо всех сил сжал в своих стальных объятиях. Она почти лишилась чувств и упала бы на землю, не держи он ее так крепко… Он страстно поцеловал ее в губы, потом зарылся лицом в ее шею, и, хотя девушка почти в полуобморочном состоянии пыталась остановить его, отталкивая обессилевшими руками, он разорвал на ней корсет и стал целовать ее груди, все так же крепко держа ее и шепча гипнотизирующие, неодолимые слова любви. Он пришел в особый экстаз, увидев, что у нее на шее тот самый кровавик (Вероника и впрямь спала, спрятав цепочку с камнем под ночной рубашкой).

– Прекрати, Рагнар, – шептала она, с горящим от стыда лицом. – Ты должен, должен прекратить…

Днем она могла лишь смутно припомнить свои горячечные сны, но явно пребывала под их воздействием. Незнакомые ощущения словно не отпускали ее, и она была настолько вялой, что ее матери пришлось несколько раз спросить, не заболела ли она; ей было то страшно, то противно, то ею овладевала безумная веселость, то стыд, она то дерзила, то выражала нетерпение (ну когда же, когда они снова увидятся? – он снова передал со слугой записку, что посольство вызывает его в Вашингтон), то радовалась, как ребенок (ведь она была уверена – они обязательно увидятся!). Порой она ела за троих, но по большей части у нее совсем не было аппетита, она просто сидела за столом, никого не замечая, уставясь в пространство и вздыхая, с головой в облаках, с витающими вокруг томными, призрачными образами своего возлюбленного.

– Прекрати, Рагнар, – голос почти срывался на крик. – Прекрати, ты должен, должен остановиться, пока не станет слишком поздно…

А потом приключилось это несчастье с бедным Аароном, и именно Рагнару Норсту выпало на долю утешать потрясенную девушку.

Опрометчиво, несмотря на неоднократные увещевания отца, Аарон отправился поохотиться в лес над Кровавым потоком, один, взяв с собой лишь собаку. Очевидно, переходя через бурный поток, он потерял равновесие, упал в воду, и течение несло его вниз несколько сотен ярдов, бросая через высокие пороги, пока он не встретил свою смерть в бурлящем водовороте на мелководье, где, скопившись в изобилии, лежали вповалку бревна и камни. Горло бедняги рассекла какая-то торчащая ветка, и, по всей видимости, смерть ему досталась легкая – он истек кровью за несколько минут. Когда его нашла поисковая группа (к тому времени он отсутствовал уже два дня), его тело, еще недавно такое большое и грозное, а теперь мертвенно-бледное, было накрепко заперто в маленькой пенистой заводи среди камней и бревен.

(Ни собаку, ни ружье так и не нашли, что прибавило загадочности обстоятельствам его смерти.)

Потрясенная Вероника плакала и плакала – из-за бессмысленности смерти брата, просто из-за его смерти: ведь для нее в этом не было никакой тайны, только факт, что она больше никогда не увидит Аарона, никогда не поговорит с ним… Как бы жарко они порой ни ругались, они очень друг друга любили.

Какая жестокая смерть его настигла, какая нелепая! Если бы молодой упрямец только прислушался к советам отца… Нет, Вероника просто не могла этого пережить; она не сможет этого пережить. И она рыдала дни напролет и отвергала все попытки утешить ее.

Пока не вернулся Норст.

Однажды утром он, хрустя гравием, подкатил к замку на своей солидной черной машине (у нее даже перегрелся двигатель) и настойчиво попросил разрешения увидеться с мисс Вероникой: оказывается, там, в Вашингтоне, он узнал о смерти Аарона и сразу же решил, что она нуждается в утешении, если вообще в состоянии пережить эту трагедию. Ведь она так нежна, так чувствительна, и удар, которым стала эта страшная случайная смерть, может подорвать ее здоровье…

Один лишь взгляд на Норста придал ей сил. Но, будучи воспитанной юной леди, она сдержала свой порыв; и действительно – в следующую минуту мысли о смерти брата вновь овладели Вероникой, и ее захлестнула новая волна рыданий. Тогда Норст взял ее за руку и повел прогуляться вдоль озера, поначалу ничего не говоря и даже поощряя ее слезы. А немного позже, когда ему показалось, что она немного успокоилась, он начал задавать ей вопросы о смерти. Точнее – о ее страхе смерти.

Страшит ли ее смерть как таковая… Или напугала случайная природа этой конкретной трагедии? Сама ли смерть ужасает ее или тот факт, что она больше никогда (как ей представляется) не увидит своего брата?

Они стояли, глядя на рябь темных вод Лейк-Нуар и слушая, как волны выкатываются на берег. День близился к закату. Вероника поежилась – начинало понемногу холодать, и тогда совершенно естественно, тактично Норст обнял ее одной рукой за плечи. Дыхание у него стало прерывистым. Он излучал предвкушение, радость. Но голос оставался спокойным, спокойным и уверенным, и Вероника ничем не выдала, что прекрасно понимает его чувства; напротив, она скромно отвела взгляд в сторону. Интересно, знает ли он, что его камень сейчас на ней, под застегнутой блузкой. Но откуда ему было знать… Откуда, учитывая все обстоятельства…