Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 52 страниц)

– Но если, в последний миг, – вдруг воскликнула она, и сердце как бешеное колотилось у нее в груди, – если… даже на пороге церкви… Или после церемонии, когда мы будем уезжать… Знай, если ты подашь мне знак – если поднимешь руку, так, словно… словно по случайности, даже в самый последний миг, Гидеон, знай, я прибегу к тебе!

И тут несносный кот перепрыгнул с камина на стол и в прыжке все-таки смахнул вазу на пол; она разлетелась на дюжину крупных, причудливой формы осколков.

Когда новобрачные уже садились в семейный лимузин Бельфлёров и, стоя на пороге дома Деллы, махали на прощание ликующим гостям, у Гидеона, стоящего позади в тяжелом ондатровом пальто и шапке (мартовский ветер принес с собой пронзительный холод), зачесалось ухо; он машинально поднял было руку – но вдруг замер. Потому что увидел, как смотрит на него Гарнет.

Она тоже усердно махала гостям. Ее прелестные ручки в белых перчатках летали в воздухе, как пташки, чудесные волосы развевались на ветру – и вдруг, увидев, что он вроде бы хочет сделать какое-то движение, – она вся застыла. И уставилась на него с выражением, в котором смешалась надежда, ужас и неверие.

Но Гидеон не стал чесать ухо. Медленно, очень медленно он опустил руку. Я потерплю, подумал он, несмотря на сильный зуд, потерплю, пока лимузин не скроется из виду, мчась по дороге к Фоллз.

Барабан-из-кожи

Непостижимо! И зачем он вообще это затеял? По какой причине впал в такой цинизм, в такое безрассудство? Только вообразите: великий Рафаэль Бельфлёр пожелал, чтобы с него сразу после смерти (которую он, без сомнения, приблизил сам, буквально уморив себя голодом и не принимая ни одного из лекарств, прописанных доктором Уистаном Шилером) сняли кожу и, должным образом обработав, натянули на кавалерийский барабан времен Гражданской войны, который надлежало держать, согласно его завещанию, «навсегда и вовеки веков», на лестничной площадке первого этажа у подножия раздвоенной витой лестницы, которая вела в главную залу замка Бельфлёров! Человек, построивший этот замок, решил в прямом смысле остаться в нем навечно – в виде барабана, в который надлежало бить ежедневно (опять-таки, согласно его завещанию, хотя это условие никогда не будет соблюдаться), возвещая о начале трапез, или прибытии гостей, или о других важных событиях… Немыслимая порочность! – говорили люди, смеясь и поеживаясь. А ведь он, между прочим, находился в здравом уме, так что оправдания этому не было.

Если в барабан – Барабан-из-кожи прапрапрадеда Рафаэля – били как надо, он издавал четкий, звенящий, повелительный рокот, который магическим образом проникал в каждый уголок замка. Услышав его (с барабаном иногда забавлялись дети, рискуя получить серьезный нагоняй), Бельфлёры вздрагивали, а потом долго сидели, уставясь в пространство. Он здесь, думали члены семейства – все без исключения, даже самые ярые противники предрассудков, – старый Рафаэль, живой, как прежде.

Часто барабан не производил впечатления – поначалу. Потому что дети, демонстрируя его кузенам или друзьям, как правило, скрывали самую важную информацию о нем – что он сделан из человеческой кожи. Они рассказывали, что это настоящий барабан времен Гражданской войны, отлично сохранившийся, с латунными деталями и выцветшими красными бархатными ленточками, не слишком отличавшийся от подобных барабанов, которые гости могли видеть и в других местах. Держи, ты же не прочь постучать по нему, говорил тогда кто-нибудь из детей приятелю, протягивая палочки, – послушай, как он звучит!

Как-то один из мальчиков (а именно – Дейв Синк-фойл, а случилось всё за несколько дней до загадочной гибели сына Доунов) схватил палочки и, неловко зажав барабан между колен, словно оседлал лошадь, вдруг так лихо по нему застучал и стал хохотать и был настолько заворожен его звуком (судя по четкой дроби, у паренька был врожденный талант к игре на ударных), что просто не мог остановиться. Широко улыбаясь и посмеиваясь, порой ловя ртом воздух, он восседал на лестничной площадке и молотил палочками что есть мочи, а руки его двигались с такой скоростью, что сливались в единое пятно, лицо заливал пот, а глаза лихорадочно сверкали; мальчики Бельфлёры безуспешно уговаривали его уняться – они ведь и предположить не могли, что их кузен настолько увлечется этой штуковиной! Постепенно к лестничной площадке стали сходиться, зажимая себе уши, и другие обитатели замка – даже самые терпеливые из слуг и самые младшие дети, – но Дейв никак, никак не мог остановиться, пока наконец Альберт не вырвал у него из рук палочки, прокричав в испуге: «Бога ради, довольно!»

Уже после Дейву рассказали, что на самом деле барабан сделан из кожи прапрапрадеда Рафаэля – он, кстати, был прапрапрадедом и самого Дейва. Он уставился на ребят со слегка отвисшей челюстью и странной диковатой улыбкой, а потом, вытерев потное лицо, сказал, что догадался об этом – может, он слышал эту историю от родителей или находясь в замке, но нет, он был уверен, что сам догадался об этом, пока бил в барабан. Не о том, что он именно из кожи Рафаэля, конечно. А о том, что сделан он из человеческой кожи, более того – из кожи кого-то из Бельфлёров.

– Да, – сказал мальчик с неуверенным смешком. – Я и сам догадался. Это он заставил меня играть без остановки.

Многим было известно, что личный врач старого Рафаэля, прославленный Уистан Шилер, старался отговорить его от этой «барабанной блажи» (доктор Шилер сам придумал это выражение, возможно, в попытке как-то развеять власть безумной идеи над воспаленным мозгом больного), он обращал внимание на то, что экстравагантное желание Рафаэля, этот нелепый каприз, может напрочь затмить другие, куда более важные достижения его жизни. Он, в конце концов, построил замок Бельфлёров! В горах Чотоква просто не было ничего подобного – замок бедняги Ганса Дитриха не шел с ним ни в какое сравнение ни по великолепию, ни по размаху, а монстр в готическом стиле, сооруженный ниже по течению братом «зернового барона» Донохью, в лучшем случае смахивал на домик для рыбалки и охоты. Кроме того, Рафаэль был основателем – не так ли – Республиканской партии, во всяком случае, здесь, на севере, и создал свою «хмельную» империю буквально с нуля, выплачивая, в годы расцвета, недельное жалованье более чем тремстам рабочим… Всем было известно, что он жил с королевским размахом: гостями замка были судьи Верховного суда, в том числе, великий и ужасный Стивен Филд, пивной король Кили, сенаторы Клепмайстер и Фокс, сюда приезжали принц Уэльский с официальным визитом, госсекретарь Сьюард, военный министр Шофилд, генеральные прокуроры Спид, Стэнбери, Хоур, Тафт, Натан Гофф – после подачи в отставку с поста министра военно-морского флота и (правда, с совсем краткими визитами) Шайлер Колфакс, тогда еще вице-президент страны, Хэмилтон Фиш, сразу после скандальной «вирджинской» истории, и даже, лишь на полдня, заезжал Джеймс Гарфилд во время своей президентской кампании. Однажды в замке собирался провести выходные Честер Артур, но в последний момент был вынужден остаться в Вашингтоне в связи с болезнью своей супруги; Улисс Грант принял приглашение, но так и не появился; и, конечно, был еще загадочный «Авраам Линкольн», нашедший прибежище в замке Бельфлёров, где ему и суждено было прожить до конца своих дней.

(Доктор Шилер никогда не разговаривал с этим человеком, ибо Рафаэль старался никого не допускать к высокому гостю, но ему довелось несколько раз увидеть того довольно близко – и действительно, старик напоминал покойного президента. Осунувшийся, со впалыми щеками, меланхоличного вида, с печатью ума на лице и с бородой, похожей на ту, что носил бывший президент; только был он намного ниже ростом, так что, конечно, это был не Линкольн, да и не мог им быть; и почему Рафаэль так держался за эту блажь, а может, искренне верил в нее – доктор Шилер понять не мог. Возможно, в своем преждевременном слабоумии бедный старик так желал стать значительной политической фигурой, а потерпев неудачу на этом поприще, – считаться близким другом значительной политической фигуры, что выдумал себе собственного Авраама Линкольна?.. На своем, как оказалось, смертном одре Рафаэль «открылся» доктору: президент Соединенных Штатов был на грани отчаяния, даже самоубийства (почти раздавленный приступами паники, грузом вины и ужаса из-за гибели бессчетного количества сторонников Союза; оскорбленный недостойным поведением и спесью военного министра Кэмерона и в придачу вероломством Конгресса; павший духом из-за общей сумятицы в стране, даже в тех ее частях, где не велось масштабных сражений), сознавал (хотя в то время он никому в этом не признавался), что поступил дурно, неправедно, отправив в заключение так много гражданских лиц, в Индиане и не только, лишь по подозрению в сочувствии рабовладельцам, – и был уверен, что должен понести наказание. Поэтому при содействии Рафаэля Бельфлёра, которого впавший в уныние президент считал единомышленником, он придумал целый план: нанять актера, который «убьет» его у всех на глазах, после чего положить в гроб искусно изготовленную восковую фигуру и выставить на обозрение тысяч скорбящих, а самому, отдав дань смерти, укрыться в райских кущах Чотоквы в качестве постоянного гостя Рафаэля.

По утверждению Рафаэля, все прошло идеально, и Линкольн провел остаток лет в поместье почти в самозаточении; он бродил по лесам, глядя на озеро и горы, читал Платона, Плутарха, Гиббона, Шекспира, Филдинга и Стерна, а долгими зимними закованными в лед вечерами играл в шахматы и триктрак с хозяином замка, который и сам постепенно превращался в отшельника. Как раз вскоре после «убийства» Линкольна, как поведал Рафаэль доктору, он начал задумываться, как увековечить себя в смерти бескровным и все же незабываемым образом.)

Но почему Рафаэль хочет поглумиться над собственным достоинством, надругавшись над своим телом, и настаивает, чтобы наследники освежевали его и превратили в барабан? Доктор Шилер просто не постигал этого.

Рафаэль вежливо молчал, обдумывая ответ. В последние годы он двигался медленно, с патрицианской сдержанностью. Каждое его действие, даже самое незначительное и тривиальное – например, когда он брал чашку, – было выверено и исполнено иронии, но и напряжения, заметного любому, кто наблюдал за ним. Если раньше девизом его жизни был кураж, то теперь – ирония.

– Так вы хотели спросить, – наконец произнес он, – почему я выбрал именно барабан, а не какой-то иной инструмент? В таком случае я могу лишь ответить: это первое, что пришло мне в голову. Просто у нас в хозяйстве был кавалерийский барабан.

Доктор Шилер намеренно проигнорировал безупречно поданный сарказм и мягко ответил:

– Я хотел спросить, господин Бельфлёр: почему вы хотите поглумиться над собой, надругавшись над собственным телом таким странным образом? Я, пожалуй, никогда не слышал ни о чем подобном.

– Да разве это глумление? – спросил старик, в удивлении подняв брови. – Я полагал, это своего рода бессмертие.

– Бессмертие! Быть натянутым на ударный инструмент, на котором вашим потомкам велено играть, по крайней мере, несколько раз в день! – воскликнул доктор. – Это что-то немыслимое.

– Я приказал построить достойную усыпальницу, по собственному эскизу – прелестный мавзолей, с отделкой из белого итальянского мрамора, с изящными коринфскими колоннами и прекрасными почти бесплотными ангелами с выразительными глазами, на страже которого стоит сам Анубис, – произнес Рафаэль, словно с трудом извлекая слова. – Но увы, его некому со мной разделить. Миссис Бельфлёр, как вам известно, решила попрощаться с нами весьма мистическим образом; мои сыновья, Родман и Сэмюэль, просто-напросто исчезли. Сомневаюсь, что они когда-нибудь отыщутся – вряд ли они объявятся даже после моей смерти. Плач Иеремии – мой единственный наследник, но вы знаете, во что он превратился.

– Он целеустремленный, великодушный молодой человек.

– Недоумок. А его жена Эльвира: вы, конечно, знаете, что она вернулась в отчий дом – на время, как она утверждает, чтобы разрешиться там от бремени, – видите ли, атмосфера замка внушает ей беспокойство!.. И я сомневаюсь, что эта упрямица вернется обратно, пока я жив.

– Она любит вас, но, возможно, обстановка в замке действительно пугает ее. Учитывая эту вашу идею…

– Любит! – презрительно фыркнул Рафаэль. – Ничего подобного. Да и мой сын меня не любит. И не то что меня это печалит. Именно поэтому я и хочу, чтобы мое желание было исполнено согласно моей последней воле.

– Поэтому?.. – озадаченно спросил доктор Шилер.

Именно, – уверенно сказал Рафаэль.

Через много лет после скандала доктор Шилер был вновь приглашен к Бельфлёрам для лечения Рафаэля, который заметно сдал после третьего проигрыша на выборах и страдал от «вялого кровообращения», бессонницы и хронической депрессии. Доктору было ясно, что его подопечный махнул рукой на свою жизнь и лишь по инерции задает какие-то вымученные вопросы, вроде того, какие лекарства ему нужно принимать для улучшения состояния. Он часто бродил в проливной дождь по огороженному стеной саду или медленно брел вдоль берега озера, тяжело опираясь на трость, а его пенсне на шнурке-резинке болталось на уровне груди. Он не заботился о том, чтобы вовремя менять белье, даже чтобы бриться; его брови кустились; он постоянно бормотал себе под нос и порой скалился, всё перемалывая старые споры.

Он трижды баллотировался на пост губернатора и трижды проиграл! И в последний раз поражение было самым унизительным. Сотни тысяч долларов коту под хвост… Его надежды, силы, идеализм – туда же… Конечно, в прессе, в передовицах, против него развернули атаку. Были и комические шаржи, и мерзкие карикатуры. Пасквили-«разоблачения» от нахальных журналюг: «Собиратели хмеля у Бельфлёров живут хуже свиней». Или: «Работники Бельфлёров мрут как мухи». Прервав предвыборную кампанию, он примчался домой, чтобы распорядиться об уборке в бараках, и правда не блиставших чистотой, но опоздал – уже разразилась эпидемия инфлюэнцы; то лето выдалось необычайно дождливым, следующее тоже; он не сумел нанять достаточно рук, и хмель созрел раньше времени и начал гнить на корню… Сотни тысяч долларов гнили на корню! Его зеленые джунгли, сотни акров, где лоза спиралью оплетала шесты, спелая, переспелая, гниющая в лужах под лучами солнца. А как все радовались, узнав о том, что он разорен!

Хейес Уиттиер тоже его предал. Сын Хейеса, туберкулезник, наконец умер – его не спасло пребывание у вод Лейк-Нуар, – но вовсе не из-за смерти сына Хейес вдруг ополчился на него и даже (хотя слухи ходили разные) публично выступал с его критикой в последние дни его провальной кампании. Хейес был влюблен в Вайолет. По крайней мере, так все выглядело. Его поразила, как он выражался, некая «загадка» в ее лице. (Возможно, причиной тому было ее фатальное увлечение этим полудурком, венгерским плотником, чье имя Рафаэль не потрудился запомнить.) Ему казалось, что сентиментальная страсть Хейеса к Вайолет возрастала по мере того, как ухудшалось здоровье его сына. Он глядел на нее затуманенным, бессмысленным взором. Всегда с радостью сопровождал ее на прием или обед, однажды даже на роскошные «общественные» похороны какой-то шишки в Вандерполе; влюбленный взгляд Хейеса забавно контрастировал с его массивным телом и длинными растрепанными бакенбардами, с его грузной женой (это была большегрудая Гортензия Фрайер, дочь епископа) и с его репутацией одного из самых компетентных и амбициозных лидеров Республиканской партии. Тот факт, что он предавал своих товарищей и довел по меньшей мере одного из них (Хью Баутвелла, бывшего кандидата в сенаторы) до преждевременной могилы, Рафаэль считал лишь подтверждением авторитета этого человека; он и подумать не мог, что Хейес когда-нибудь пойдет против него.

«Возьми меня с собой в Вашингтон, – умоляла его Вайолет в то роковое апрельское утро (накануне, почему-то запомнил Рафаэль, было Вербное воскресенье). – Мне невмоготу оставаться в замке, когда тебя нет», – а он, раздраженный внезапным жениным капризом, нетерпеливо заметил: «Мая дорогая, я ведь буду в отъезде всего два дня! Поездка в коляске утомит тебя, и нам придется тут же ехать обратно – это, знаешь ли, не увеселительная прогулка». – «Тогда вели, чтобы наши гости отложили свой визит», – сказала Вайолет. «Об этом не может быть и речи! – отвечал Рафаэль, глядя на нее через пенсне. – Быть может, мне послышалось? Ты сказала: “Вели, чтобы гости!..”» – «Но Уиттиеры, они такие…» – «Оба? – перебил ее Рафаэль с загадочной улыбкой. – Ты говоришь о…» Она заметалась по комнате, словно актриса, изображающая отчаяние, даже пряди волос выбились из прически, вот чертовка, сейчас она казалась своему мужу просто упрямицей, ничуть не очаровательной: ведь она подвергала сомнению его веру, его супружескую, нерушимую веру в нее. Да как она могла вообразить, что он поверит, будто она способна уступить докучливому вниманию Хейеса Уиттиера!.. Какая грязь, как чудовищно! Рафаэль схватил ее сиреневый зонтик – дурацкая французская штучка, вся в оборочках – и швырнул его об стену. «Мадам! – вскрикнул он резко, оскорбленный. – Вы унижаете сам дух нашего дома, и такого рода чувства я могу лишь презирать и отвергать – всем, что заключено во мне!»

Гораздо позже – тогда и сама поездка в Вашингтон, и ее жалкие плоды были позабыты – Рафаэль был приглашен на обед в Манхэттене, где присутствовал Хейес и еще несколько джентльменов; и, отметив почти осязаемую холодность Уиттиера, его нарочитую любезность, он понял – с облегчением и благодарностью, – что его, мужа, вера в добродетель Вайолет была не напрасна – нет, она не могла стать любовницей этого пузатого мужичка с пушистыми бакенбардами, даже на одну ночь; сама мысль об этом казалась непристойной. А как поживает миссис Бельфлёр, спросил Хейес за бренди и сигарами, весьма рассеянно, избегая взгляда Рафаэля, и тот коротко обронил: Вайолет здорова.

– Возможно, вы хотите унизить сами себя, – осторожно начал доктор Шилер, – потому что испытываете, пусть и не проговаривая вслух, чувство вины за ее…

– Ничего подобного, – ответил Рафаэль. – Это она должна испытывать вину, а заодно и стыд. Разве она не предала меня? Не предала свои свадебные обеты, столь беспричинно лишив себя жизни?

– Вина, о которой я говорю, – неосознанная, – сказал доктор Шилер. – Она никем не доказана. Напротив…

Это она должна стыдиться и все остальные, – сказал Рафаэль слабым, усталым голосом.

– Понимаете, такого рода вина…

Рафаэль вдруг расхохотался. Усаженный так, чтобы опираться на подушки, истекающий потом в жестоком приступе инфлюэнцы, которую он подхватил, по мнению доктора, вследствие неразумной полуночной прогулки вдоль берега озера под сильным дождем, этот почти старик был будто не от мира сего и одновременно чуть ли не провидцем. Он вдруг состроил гримасу, перекосив пол-лица, и подмигнул доктору.

– Простите, но я просто не мог не вспомнить… о моем… о моем деде, Жан-Пьере – я думаю о нем не так уж часто… Ведь я не знал его, он умер до моего рождения – давно уже умер, – а ведь если бы он не умер, он и все остальные страдальцы, то я бы никогда не появился на свет, так что… Так что есть определенные вещи, о которых ты просто не думаешь, если хочешь сохранить рассудок, пока не придет время и все не выйдет наружу… Но о чем бишь я… кажется, я потерял мысль…

Доктор Шилер положил ладонь на пылающий лоб больного и попытался успокоить его.

– Мы беседовали с вами об умозрительных вещах, – сказал он мягко, – Возможно, сейчас не лучшее время…

– Вина, – сказал Рафаэль, с силой смахнув руку врача. – Моей жены ли, моя ли, говорите, что хотите. Вина, стыд – и все, что прилагается. Я вдруг вспомнил об одном из трюков старого пройдохи: продажа «лосиного» навоза в Эдемской долине. «Несравненный, арктический навоз высочайшего качества»! Он продал целых двадцать пять возов, как я помню, по семьдесят пять долларов за каждый, каким-то недоумкам-фермерам. И они купили, понимаете, купили! – воскликнул Рафаэль, снова принимаясь хохотать, даже прихрюкивая. Из его сощуренных, стального цвета глаз потекли слезы. – Лосиный навоз! Старый, спятивший пройдоха. Неудивительно, что он умер так, как умер – по-другому быть не могло… А Луис…

И остальные… Если бы они не умерли, я бы никогда не появился на свет. Ни я, ни Фредерика, ни Артур. Так-то. Видите ли, дело в том, доктор Шилер, – Рафаэль смеялся так безудержно, что его вдавленная грудная клетка ходила ходуном, – что все это в конечном счете лосиный навоз. Ваши теории, моя вина, или ее, или их, кого угодно – всё это лосиный навоз. Отменный, высочайшего качества, арктический, богатый азотом навоз.

Доктор отодвинулся от постели больного и смотрел на него ледяным взглядом. Через некоторое время, пока Рафаэль продолжал хохотать, с самозабвен-ностью, которая не подобала ему ни по состоянию здоровья, ни по положению, добрый доктор сказал:

– Господин Бельфлёр, я отказываюсь понимать причину вашего веселья.

Но Рафаэль, умирающий Рафаэль, все смеялся и смеялся.

И вот легендарный Бельфлёр умер, ибо это была самая прискорбная часть проклятия Бельфлёров – все умирали… в старости или в юности, со страстным желанием или с отвращением: никто не мог избегнуть этого, всем приходилось умирать.

В своей кровати, от болезни, или в чужой постели. В водах озера, зловещего, непроницаемого; или прямо на скаку; с «огоньком», в пламени пожара; или в результате несчастного случае, в родном доме – например, поскользнувшись на ступеньках лестницы главной залы; или от заражения в результате кошачьей царапины. Бельфлёрам суждена необычная смерть, как однажды заметил Гидеон, задолго до своей собственной смерти; но его версия не была стопроцентно верной.

Так, смерть Рафаэля никак нельзя назвать «необычной». Сердечный приступ вследствие жестокой пневмонии; кроме того, он, что поделаешь, был немолод – преждевременно состарился. Только умер он не в своей удобной кровати с балдахином, а на полу в гостиной Вайолет, которую сохранили точно в том виде, в каком она оставила ее в ночь самоубийства. (Каким образом разбитый болезнью старик добрался туда, не понимал никто. Накануне казалось, что силы покинули его.) Рафаэль скончался в комнате Вайолет июньской ночью – тело его наутро обнаружил слуга: покойный ничком лежал на ковре рядом с кла-викордом. Со скамейки была сброшена зеленая бархатная накидка, но крышка инструмента была опущена.

Конечно, траур был объявлен по всему штату, и даже многочисленные старые враги Рафаэля, которые издевались и сплетничали за его спиной, были удручены этим известием. Рафаэль Бельфлёр, построивший этот чудовищный замок, умер, словно… простой смертный!

Говорили, что Хейес Уиттиер, живущий в собственном особняке в Джорджтауне и прикованный к инвалидной коляске, разрыдался, услышав эту новость.

– Это конец великой эпохи, – сказал он. – Америка больше никогда не узрит ничего подобного. (Несмотря на то что его опубликованные посмертно «Мемуары», к разочарованию многих, лишь вскользь затрагивали его частную жизнь – при всей провокативной откровенности, что касалось жизни политической, – судя по меланхоличной, безнадежной интонации, с которой он описывал «прекрасную англичанку» с загадкой во взоре, хозяйку замка Бельфлёров, напрашивался вывод, что он никогда не был любовником Вайолет.)

Итак, умер великий человек, который в свои лучшие годы был мультимиллионером; его единственный наследник, Плач Иеремии, не посмел ослушаться последней воли отца. С Рафаэля действительно сняли кожу, должным образом обработали, а затем натянули на кавалерийский барабан, который многие годы висел на особом месте на нижней площадке витой лестницы главной залы. Барабан единодушно считался весьма неплохим инструментом, в своем роде. Безусловно, он не мог похвастаться грациозным великолепием клавикорда Вайолет – но был по-своему красив.

Барабан-из-кожи использовали согласно желанию Рафаэля – то есть били в него по особым случаям – считаные разы (после рождения Жан-Пьера Второго; в ночь на Новый, 1900-й год; в годовщину смерти Рафаэля); это делал слуга в форменной ливрее, привратник и мастер на все руки, который некогда, во времена Гражданской войны, служил барабанщиком. После ухода слуги из замка Иеремия пытался сам заменить его – но губы бедняги тряслись, а палочки несколько раз выпадали из онемевших пальцев; на этом все и закончилось. Больше никто не хотел бить в Барабан и уж тем более – слышать его звук. Ибо треск он издавал поразительный, всепроникающий, который было не забыть.

Зато случилось следующее – чего Рафаэль никак не мог предвидеть: Барабан стал невидимым.

Нет, конечно, он так и оставался висеть на лестничной площадке долгие годы – но его никто… не видел, даже девушка-служанка, которая дежурно смахивала с него пыль; и только когда Лея стала готовить замок к празднованию столетнего юбилея прабабки Эльвиры, все вдруг осознали, что это такое; и тогда вдруг Барабан привел всех в ужас, вызвал отвращение и стыд, после чего кто-то (по всей вероятности, Лея) велел убрать его, «для сохранности».

Так что Барабан был обречен на существование – в кладовке ли, на чердаке или в темных недрах подвала, – до тех пор, пока стоит замок Бельфлёров.