Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

Потом он оставил детскую и провел около недели, помогая на ферме и сопровождая Юэна и Хайрама в поездках в Фоллз. И однажды вечером, когда на улице бушевала гроза, а температура резко упала, он объявился в детской и спросил, не разжечь ли в их маленьком камине огонь… Золотко уже явно успела привыкнуть к новому жилищу и, казалось, была рада видеть Гарта. Девочка часто смеялась, хоть и не всегда по видимой причине, и обнимала Иоланду, когда та направляла ее неуклюжие ручки, чтобы продеть нитку в узкое игольное ушко. Золотко предложила Гарту кукольную чашечку чая, сваренного девочками из кошачьей мяты. Кто-то из женщин не пожалел времени и завил ей волосы, и девочка выглядела прехорошенькой – и такой же кокетливо-застенчивой и неправдоподобно благочестивой, как изображения бесчисленных детей-Бельфлёров на карандашных портретах, висящих в детской (эти блеклые, сделанные разными художниками рисунки запечатлели Рауля, Эммануэля, Юэна, Гидеона и даже – Ноэля, Матильду, Жан-Пьера II, Деллу и Хайрама, и еще двух-трех детей, которых было уже не узнать – все в одинаковой позе: руки сложены в молитве, глаза с мольбой обращены к небу), однако даже и тогда Гарт не понимал, насколько сильно полюбил ее.

Для девочек он заводил музыкальную шкатулку и охотно переставлял тяжелые медные валики, хотя со смущением признавал – ведь Бромвела теперь не спросишь, – что не имеет ни малейшего понятия о том, как именно работает механизм. «Он просто так устроен и всё», – говорил он, когда его обступали Золотко, Кристабель и Иоланда – и его обдавало жаром. Когда Гарт сам обитал в детской, музыкальная шкатулка его не занимала, и даже сейчас ее блестящие дубовые стенки и матовая стеклянная крышка вызывали у него отторжение. Эту штуку так легко сломать – и как тогда прикажете ее чинить?

Один из валиков выдавал на разных скоростях английские менуэты, рондо и нежные звенящие мелодии, другой – зычные гимны под хрипящий орган, следующий – его Гарт любил сильнее всего – «Боевой гимн Республики», «Марш генерала Харрисона» и «Польку и шотландку гвардейцев Сент-Луиса». Постепенно Гарт полюбил музыку или, во всяком случае, серьезное, благоговейное пристрастие, которое питала к музыке Золотко, и, когда остальные девочки потихоньку потеряли интерес к шкатулке, а Иоланда могла не появлялась в детской по нескольку дней, Гарт все равно без устали запускал музыкальную шкатулку. В их свадебном путешествии точнее, в их первую брачную ночь – «Полька и шотландка гвардейцев Сент-Луиса» зазвучат с особой неистовой красотой.

Гарт, никогда прежде не влюблявшийся, не понимал, что с ним происходит, и никому из окружающих не приходило в голову объяснить ему (от природы угрюмый, он часто огрызался и уходил прочь, когда к нему обращались), почему его мучает бессонница, почему у него пропал аппетит, почему он ищет уединения – на кладбище, возле Кровавого потока, мчась на лошади к Норочьему ручью – и почему в то же время он всячески стремится избегать одиночества и тянется к Золотку. Однажды, когда Луис, кузен, нечаянно пихнул его, Гарт разбил ему губу, однако вскоре после этого посреди ночи выбежал босой на улицу, чтобы перехватить дядю Хайрама – тот в приступе лунатизма сумел открыть несколько запертых ради его же безопасности дверей и, распахнув глаза, с раскинутыми руками направился к принадлежащему Бельфлёрам доку на Лейк-Нуар. Причем на этот раз Гарт обошелся с дядей с несвойственной для него учтивостью. (Его и прежде отправляли за Хайрамом, и Гарт, не в силах сдержаться, непременно хватал старого напыщенного дурака за руку и стряхивал с него сон, несмотря на то что ему наказывали этого не делать.) Однажды Гарт задал взбучку Малелеилу, когда тот, возникнув ниоткуда, спрыгнул на кованый железный стол в саду, где обедал кто-то из родни, и хотел стащить индюшачью ножку. Правда, в результате этой выходки Гарт остался с располосованной рукой и его слегка пожурили: не следовало, мол, бить Малелеила, надо было просто отнять у него добычу. А затем Гарт снова терпеливо возился с Видой и запрещал мальчикам следить за Рафаэлем, когда тот направлялся к своему пруду – оставьте его в покое, какая разница, вам не все равно, если Рафаэль хочет сидеть весь день в одиночестве, не лезьте к нему.

Его кровь то закипала внезапным гневом, который затем утихал, то ему вдруг хотелось плакать; и впервые в жизни Гарта мучила бессонница. (Прежде Гарт пребывал в уверенности, что люди, утверждающие, будто всю ночь не могут уснуть, врут. Наверняка врут: разве возможно, чтобы веки не тяжелели, когда ляжешь в постель? Ведь стоило ему самому положить голову на подушку, как глаза начинали слипаться.)

Однажды ночью, когда Гарт, мучимый бессонницей, поднялся на второй этаж и побрел в сторону детской, он увидел впереди двоюродную бабку Веронику – она беззвучно скользила по коридору, ее босые ноги были совсем белыми, длинные латунно-седые волосы рассыпаны по плечам, темное домашнее платье (она, как и Делла, носила траур даже ночью) колыхалось – и Гарту показалось странным, что возле двери в детскую Вероника остановилась, склонила голову, а потом открыла дверь и вошла внутрь. Странным и тревожным, хотя почему именно, Гарт не понимал – ведь присматривать за детьми является женской привилегией, даже обязанностью. Но он прокрался следом за Вероникой в темную детскую и в свете луны увидел, как она наклонилась над спящей девочкой и как резко выпрямилась, почувствовав его присутствие. Она быстро, как ни в чем не бывало обернулась к нему и, прижав палец к губам, вытолкала обратно в коридор, а там, прищурившись, почти зажмурившись, прошептала: «Какую прелестную сестренку привезли тебе Юэн с Гидеоном… Очень хорошенькая, да?»

Однако лишь спустя несколько тягостных недель, в сумерках ветреного августовского дня Гарт, оказавшись наедине с Золотком, начал догадываться о причинах одолевавшей его напасти. Вида, Кристабель, Морна и Золотко угощали его в детской «чаем», разлитым в миниатюрные чашечки и чайнички, и все они глупо хихикали, потому что вместо чая они пили сладкий сливочный херес, который кто-то из девочек стянул внизу (дети Бельфлёров на протяжении многих поколений таскали из буфета херес и ликеры. Ловили их на этом редко, даже те взрослые, которые в детстве проделывали то же самое в этом же доме). Они разглядывали портреты на стенах и хихикали, а Кристабель всё повторяла, что лица на рисунках похожи на лошадиные крупы. Ах, это же Юэн в детстве! Вот умора, еще и глаза закатил! А дедушка Ноэль и все остальные! И Хайрам, совсем малыш! И почему у них такие темные губы – будто помадой накрашены, а какие дурацкие прически у девочек! И глаза у всех блестят – ну прямо ангелочки. Самым ангельским видом, самой притягательной красотой отличался дядя Гарта, Гидеон – его портрет был сделан как раз примерно в возрасте Золотка. Кристабель смеялась над портретом так, что у нее слезы из глаз полились. «Вы только посмотрите на папу! Только посмотрите на него!» – восклицала она. Но Золотко, внезапно протрезвев, подбежала к стене и, встав на цыпочки, принялась рассматривать изображение. Гарт видел, как меняется выражение ее лица, как восхищенно разглядывает она красивого ребенка в вычурной золотой рамке. «Это же он, да?» – прошептала девочка, и Гарта скрутил сильнейший спазм от яда, имя которому, как он сразу понял – хотя откуда бы ему, мальчишке, знать? – ревность. Он с такой силой сжал крохотную чашечку, что у нее отломилась ручка.

Собака

В белой блузке с корсажем, в длинной василькового цвета хлопковой юбке, в новой соломенной шляпе с широкой летной розового бархата, концы которой спадали ей на спину, Иоланда Бельфлёр сошла с дорожки в парке и, убедившись, что никто ее не видит, двумя умелыми движениями перемахнула через решетчатый забор, показав разве что краешек нижней юбки… Никто не видел, как она, без сопровождения, юркнула в запретный лес к северу от кладбища; никто не видел, как изящно падали розовые ленты на ее вьющиеся пшеничные волосы. Вот она идет по дорожке – а через секунду уже исчезла в зарослях болиголова и горных кленов, обступивших парк с дальней стороны.

Ей было пятнадцать, она была очаровательна и спешила – ах, об этом никто не догадался бы! – но иначе с чего бы утром буднего дня она так тщательно нарядилась, надев свою новенькую, купленную на прошлой неделе соломенную шляпу вместо старой? – спешила, как она сама пробормотала, вся дрожа, на свидание с возлюбленным. «Иоланда Бельфлёр спешит на свидание с возлюбленным!»

Лес, запретный лес! Заветный лес Бельфлёров!

Темный, до странного тихий, и тем не менее чарующе красивый – или само спокойствие наполняло его красотой? Те, кто прогуливался здесь, вдруг замечали, что становятся всё немногословнее, потому что слова в этом сумрачном, равнодушном к людям месте откликались пустотой, казались бедными на вкус, утрачивали смысл. Мир, спокойствие, тишина, мягкий матрац из сосновых иголок под ногами – упругий, рыхлый, соблазнительный, баюкающий… Люди понижали голос и вскоре совсем умолкали. Ведь слова – разве имеют они здесь ценность?

И однако, она, хоть и смутившись (лес уже слегка пугал ее), произнесла вслух: «Иоланда Бельфлёр спешит на свидание с возлюбленным…»

Половина десятого утра. Ясный безветренный день. Проснулась она рано, разбуженная воспоминаниями о субботней суматохе: в имении Стедмэнов выше по реке играли свадьбу семнадцатилетней Ирмы Стедмэн, а Иоланда была одной из восьми подружек невесты… Ирма, ее давняя подруга, стояла возле жениха в длинном закрытом платье из испанских кружев, в фате, принадлежавшей еще ее бабке, и лицо ее сияло (иначе просто не скажешь); рядом с ней застыл жених в костюме с вышитыми шелком петлицами, гофрированными манжетами, с веточкой цветущего апельсина на лацкане и в сверкающих лаковых туфлях… Платье Иоланды, желтое, как лютик, было сшито из муарового шелка, а белые туфельки подобраны в тон невестиным – из тонкой лайки, украшенные жемчужинками, на невысоком каблучке-рюмочке. Ах, Иоланда была в восторге от них. В восторге от всего. В восторге от этого дня.

От быстрой ходьбы в боку у нее закололо, она запыхалась, шляпа сползла набок. Какие же густые здесь леса, какие зловеще красивые… Иногда дети играли на опушке леса, но девушек – ровесниц Иоланды – предупреждали, чтобы в лес они не ходили, даже вдвоем или втроем, и уж тем более в одиночку. Если бы мама только узнала!.. И если бы узнала бабушка Корнелия!.. «Ох, ради Бога, что, по-твоему, может со мной случиться! – фыркала Иоланда. – Ты что же, воображаешь, что меня там изнасилуют?» Лили смотрела на нее так, будто отродясь не слышала подобной нелепости. Упустив момент, она не успела дать волю гневу и теперь молча смотрела на свою дерзкую высокомерную дочь. «Мама, я просто… Просто… Ради Бога, – обессиленно забормотала Иоланда. – Ты же прекрасно знаешь, что в нашем собственном лесу ничего со мной не случится».

Россказней о девушках в лесу Иоланда уже наслушалась. Много лет назад одна из них, Гепатика, чья-то тетка или двоюродная сестра, забрела в самую чащу леса и наткнулась там… или ее подкараулили… кто? Что? Иоланда не помнила. Намекали еще, будто что-то случилось или почти произошло в лесу с тетей Вероникой, тоже давно (если так, хихикала, Иоланда, то с тех пор, видать, немало лет прошло, потому что бедняжка Вероника, такая пухлая и неказистая, была не из тех, кто сводит мужчин с ума), и с Эвелиной тоже что-то почти случилось… Ох уж эти поучительные истории, глупые побасенки – Иоланда лишь делала вид, будто слушает их: она прекрасно знала, какими вздорными бывают старушки. Иоланда то, Иоланда это… Иоланда, не бегай, учись ходить, как леди, входя в комнату следует… Ты должна… Ты не должна… Не сиди, скрестив ноги, и руки на груди не скрещивай, ты же не хочешь, чтобы грудь выглядела плоской, но и выпячивать ее не стоит – так что не скрещивай руки под грудью… Ты слышишь? Где вообще твоя голова?

Иоланда!

Белый с коричневыми пятнами заяц бросился наутек, в такой панике, что страх его показался Иоланде почти наигранным. Зачем от нее убегать? Разве может она навредить ему? «Глупый зайчишка! Глупый милый зайчик…» В лесах Бельфлёров, таясь от постороннего взгляда, водились олени, совы, лисы, и еноты, и фазаны – вероятно, и медведи встречались, хотя и не так близко к усадьбе; а возможно (и тут Иоланда испуганно сглотнула, потому что об этом она не подумала, она вообще не думала о таких отвратительных, страшных вещах), здесь и змеи ползают… длинные, толстые, мерзкие… (Ведь Гарт притащил этим летом одну такую домой, длиной двенадцать футов обмотал ее, негодник, вокруг шеи, а голову спрятал за пазуху, и блестящая коричневатая кожа вся переливалась, словно змея была живая.) Но змеи – это Иоланда знала – чувствуют вибрацию человеческих шагов и стараются скрыться… Уползают даже ядовитые гады… вроде бы. Говорят, змеи не любят встречаться с людьми.

Когда-то в этом самом лесу и впрямь водились волки и пантеры, но их всех истребили или прогнали. Время от времени тут появлялся Стервятник Лейк-Нуар – лысоголовый коварный хищник, способный поднимать в воздух лисиц и оленят и прямо на лету разрывать их и клевать своим длинным тонким клювом. Впрочем, эти хищники наверняка давно вымерли – Иоланде ни одного не довелось увидеть. «Да скорее всего, их вообще не существует! – громко проговорила Иоланда. – Наверняка их выдумали, чтобы нас, детей, пугать…»

В кустах вновь раздалось шуршание, и сердце у Иоланды подпрыгнуло, будто желая выскочить из груди. Ох, как же она боится! Хотя страшиться было нечего – жаль, что лесные обитатели, жившие в постоянном ужасе, разбегались от Иоланды Бельфлёр в ее роскошной синей юбке и элегантной соломенной шляпе, будто считая ее хищником… Ее сердце билось быстро-быстро. Ей словно передался дикий страх зверька, и сердце девушки стремилось прорваться сквозь ребра и умчаться в лес.

Иоланда остановилась и замерла, дожидаясь, пока страх отступит. Над головой виднелся клочок неба, именно клочок, размером всего в несколько дюймов, похожий на бледно-голубой мячик, чудом удерживающийся на верхних ветках сосен. «Ну что ж – зато если пойдет дождь, – проговорила вслух Иоланда, – я не намокну. Капли сюда просто не проникнут».

Она добрела до поляны с приникшей к земле травой, где росли цикорий и другие синие цветы – Иоланда не удержалась и, нарвав букетик, воткнула его за ленту шляпы – лазорник? Кажется, так они называются? – и стала еще очаровательней. Вот только где же ее возлюбленный?

Эта поляна казалась ей подходящим местом для встречи.

Здесь никто не видел, как она сбросила туфли и сделала три па сначала в одну сторону, потом в другую… А после она запела, замурлыкала, присвистнула, щелкая пальцами, даже приподняла юбку и так взмахнула ногой, что стала видна и нижняя. В прошлом году в июне она смотрела в городском мюзик-холле представление и любовалась белыми шелковыми костюмами танцовщиц, их забранными в пучки, черными, как смоль, блестящими волосами, их смело накрашенными лицами, завидуя их – как же это сказать? – шику. Одна или две девушки выглядели почти ровесницами Иоланды. Она вполне могла пробраться за сцену, постучаться в гримерку и скромно спросить, как становятся танцовщицами или певицами… Или актрисами…

Какая жалость, что ее возлюбленный запаздывает. Какая жалость, что он не слышит, как воодушевленно Иоланда распевает «Когда парни возвращаются домой» – именно этой песней заканчивалась программа: девушки высоко вскидывали ноги, белые ботинки сверкали, на груди пестрела красно-бело-синяя бахрома, а на головах красовались высокие меховые шапки, вероятно, горностаевые.

Иоланда умолкла – она позабыла слова. Это такая старинная песня! А чего еще от такой ожидать. Девушка сорвала шляпу, бросила ее на траву и, встряхнув волосами, сложила губы в недовольную гримаску, как у тети Леи, а глаза ее – ах, но у тети глаза намного выразительнее, чем у Иоланды! – озорно распахнулись. Даже когда тетя Лея убаюкивала свою прелестную малышку – даже тогда лицо ее было таким, таким… А у Иоланды лицо узкое и маленькое… и губы не такие полные… Может, подражая тетке, она лишь выставляет себя на посмешище? И ведь Лея ей даже не нравится. Да, Лея определенно ей не нравится. Как же ей хотелось выхватить у нее из рук малышку и спеть ей по-своему, своим голосом:

 
Спи, детка, спи,
Отец овец пасет,
Мать потрясет дерево снов,
И один к тебе упадет.
 

Голос у нее сделался хриплым и нежным. Интересно, думала Иоланда, можно ли мне поставить голос? Беззаботные песенки тянуло петь высоким девичьим сопрано, и тогда Иоланде хотелось танцевать, а колыбельные требовали иного тембра. Какой из голосов лучше, раздумывала Иоланда, и какой предпочел бы ее возлюбленный?..

Она снова запела колыбельную, качая в руках воображаемое дитя. По щеке у нее скатилась одинокая слеза. Голубые глаза сверкали, а губы подрагивали от чувства, скрывать которое не получалось, хотя на нее никто и не смотрел.

Или все-таки смотрел?..

Внезапно замолчав, Иоланда огляделась – с полуулыбкой, потому что, возможно…

– Кто здесь? – весело крикнула она.

Слабый ветерок качнул верхушки сосен, и шишки зашевелились и зашуршали.

Она танцевала и кружилась, пока, запыхавшись, не бросилась на прогретую солнцем траву и не закрыла глаза. И спустя несколько секунд ощутила присутствие своего возлюбленного, он склонился над ней, его усы кольнули ее… Ах, вдруг от его поцелуя ей сделается щекотно! «Должно быть, это щекотно?» – спросила она когда-то Ирму, и обе девочки захихикали и уткнулись в разбросанные по кровати Ирмы подушки.

Но сейчас хихикать нельзя. Она же не ребенок. Настал священный момент. Ее возлюбленный (чьи глаза были темными и влажными, а усы – тонкими, ухоженными и пахли воском) наклонился поцеловать ее, как и полагается возлюбленному, как полагается мужчине, это же обычное дело, в этом нет ничего странного, ничего страшного… Но, возможно, щекотно.

Она ожидала иного возлюбленного, юношу, чья семья владела большой фермой на Иннисфейл-роуд, ох, как же его зовут, как странно, как удивительно, что она все время забывает его имя, хотя шепчет его каждый день по дюжине раз, как же его зовут, этого юношу… Возможно, она ждала своего дядю Гидеона: порой, засыпая, она видела, как его губы касаются ее губ, и часто в такие секунды они неслись в санях, запряженных Юпитером, по скованному льдом озеру, а с неба светила полная луна, и Гидеон был в своем щегольском полушубке из ондатры, темной и блестящей, как норка – несколько лет назад Гидеон сам придумал фасон, так, чтобы полушубок сочетался с длинной, до середины икры, песцовой шубой Леи. Гидеон был серьезен, он без улыбки смотрел сквозь нее, как обычно, когда они встречались в доме, и все же – о, какое неожиданное чудо – склонился к ней и прижался губами к ее губам…

Она дрожала. Глаза она не просто закрыла, а зажмурила. Вот ее возлюбленный склонился над ней. Ресницы у него были длинные, с изгибом, кожа – чуть смуглая; от него веяло тяжелой меланхолией, и наяву она его ни разу прежде не видела.

«Мама! – сказала Иоланда в тот же день Лили. – Признайся честно, ведь целоваться – это щекотно, да?»

Она захихикала и никак не могла остановиться. Ее глаза открылись – рядом никого не было, и Иоланда, раскрасневшись, села, смеясь так, что плечи ее тряслись… Несколько лет назад на ярмарке в Похатасси они с подругами заглянули именно в тот павильон, куда родители ходить им запретили – «Экзотические чудеса Нового Света»; ох, ну и зрелище! Какой грустный и гнусный обман! Додо – мальчик с птичьим лицом, с дурацким приклеенным клювом и слегка косящими глазами, изображающий клекот, хотя на самом деле (Иоланда утверждала, что сама это видела) какой-то пройдоха под сценой просто дудел в какую-то дудку. Майра, девушка-слон, на самом деле оказалась обычной женщиной средних лет, страдающей ожирением, с чудовищно распухшими ногами, покрытыми голубой сеткой вен, и ступнями размером с окорока, в матерчатых туфлях. Человек-змея, покрытый блестящей серебристой серо-голубой чешуей – она была даже между пальцами ног, которые он торжественно демонстрировал публике. Кудрявая рыжая дылда, худющая, как скелет, со впалой грудью и такими тощими руками и ногами, что суставы казались непомерно огромными; сидящее на корточках жабоподобное существо с глазами фурии, ловящее длинным языком насекомых (может, это не насекомые вовсе, а изюминки, шепнула одна из подружек Иоланды); седой забулдыга, притворяющийся безногим (Эмброуз – ветеран трех войн)… Какие жалкие, несчастные уроды! И большинство из них – откровенные шарлатаны. (Не стоит выбрасывать двадцать пять центов, потому что, во-первых, все это надувательство, говорил Юэн детям.) Самым нелепым было существо в банке высотой в фут, младенец-гермафродит, представляющее собой голову и верхнюю часть тела с двумя тощими руками, но оснащенное лишней парой ног и половых органов, которые росли прямо из живота… Девочки отшатнулись, одна или две даже прикрыли ладонями глаза, однако Иоланда, ткнув подружек в бок, сказала: «Ой, да это ж просто обычная резиновая кукла!..» – и они, хихикая, выбежали на улицу, на дневной свет.

Приступ смеха миновал. На Иоланду навалилась усталость. Пора было возвращаться домой, пока ее не хватились.

«Не пришел – пеняй на себя, – мрачно проговорила она, – в следующий раз я не приду».

И Иоланда направилась домой – шагала она быстро, не сводя глаз с усыпанного иголками мха под ногами. В лесу потемнело, в пропитанном сосновым ароматом воздухе висела печаль, казалось, времени прошло уже немало – а вдруг она опоздает к обеду?.. Хотя дорогу домой она прекрасно знала и всегда гордилась своим умением ориентироваться, девушка умудрилась свернуть не там, где надо, и подошла к упавшей трухлявой канадской сосне, мимо которой проходила пятнадцать или двадцать минут назад. «О черт, вот глупая гусыня!» – воскликнула Иоланда. Получается, она сбилась с пути. Девушка снова двинулась вперед, опустив голову и придерживая шляпу (потому что низко растущие ветви сбивали ее в самый неожиданный момент, а время от времени подлые ветки будто норовили выколоть ей глаз), и спустя довольно долгое время она, раздраженная, вышла из леса… вот только со стороны кладбища, а не парка… Значит, она, не осознавая этого, сделала круг.

«Ох, что же это такое, какая же я…»

Она залилась краской, будто от стыда, словно кто-то наблюдал за ней со стороны, потешаясь над ее растерянностью. Ничего не оставалось, кроме как признать собственную тупость: подумать только – заблудилась в собственном лесу, пришла на кладбище, а не к дому! Но из леса она, по крайней мере, выбралась. Если пойти в обход и дойти до озера вдоль Норочьего ручья, то домой она добредет. Хотя к обеду, вероятно, не успеет.

По холму она поднялась к кладбищу, а перемахнув через ограду (видавшую лучшие времена; в последние месяцы их семья, особенно Лея, так оголтело сорит деньгами – пора бы им и о кладбище позаботиться!), Иоланда укрепилась в своих подозрениях: за ней явно кто-то наблюдает.

Возможно, это прапрабабка Эльвира с секатором и лейкой, приводящая в порядок могильные клумбы, или тетушка Делла, или даже дедушка Ноэль, а возможно, это кто-то из детей помладше, хоть им и запрещено сюда забираться, или, может, садовник или смотритель – хотя все жалуются, что в последние годы те совершенно отбились от рук и не только забросили свои обязанности, но и позабыли, в чем они заключаются… Но никто ее не окликнул и не сказал: «О, это ты, Иоланда! Что ты тут делаешь?..» Медленно и нерешительно Иоланда поднялась на холм, чуть виновато поглядывая на надгробия в старой части кладбища, потрескавшиеся и пострадавшие от непогоды. Особенную печаль вызывали детские могилы – такие маленькие, неприметные, и как же много их было! (Бельфлёров вообще было много. И мертвых больше, чем живых. Намного больше! Хотя Иоланда прежде об этом не думала.) Проходя мимо, она слышала их недружелюбный шепот: кто эта глупая гусыня, кем она себя возомнила? Подумаешь, нашла чем гордиться: волосы спутаны, юбка перепачкана, нелепая соломенная шляпа сверху продавлена, да и саму ее хорошенькой не назовешь, вы только посмотрите на нее в профиль: нос слишком длинный, а подбородок чересчур острый.

«Простите», – простонала Иоланда.

На вершине она остановилась отдышаться. Красивая тропинка, усыпанная розовыми ракушками и белым гравием, почти полностью заросла ползучими сорняками и заячьим ячменем. «Я не знаю почему, честно, не знаю, отчего за кладбищем не следят, – бормотала Иоланда, – но я поговорю с ними, обещаю. Сейчас денег вроде бы стало больше, может, они собираются и кладбищем заняться, это лишь вопрос времени… Нет, я правда не знаю, я ни в чем не виновата!»

Чуть поодаль из-за дерева показалась какая-то фигура, наверное, этот человек прятался за растущим возле старого склепа деревом – впрочем, нет, это просто тень, должно быть, тень, за таким тонким деревом никому не скрыться.

Сердце у Иоланды колотилось, но она обошла вокруг склепа и никого не обнаружила.

«Вот глупость! Сущая глупость!» – воскликнула она.

Мертвецы будоражили ее сознание. Она ощущала их раздражение, их сонное неприязненное любопытство: кто она? Кто из нас – она? Когда она была совсем ребенком, они всей семьей гораздо чаще ходили на кладбище, в хорошую погоду – каждое воскресенье: косили траву на могилах, сажали однолетние растения – герань, бархатцы, – а Иоланде и остальным детям давали особые поручения. Иоланде запомнилось, как она обирала тлю с роз – прекрасных крупных роз, белых, красных и желтых. (Но куда же подевались все розы? Теперь здесь растут лишь высокие вьюнки, одичавшие, с маленькими слабыми лепестками.) Одуванчики, ползучка, ячмень, дикий овес, горько-сладкий паслен с крохотными красными ягодками. И разумеется, золотарник, особенно у ограды – он вымахал футов пять в высоту. Куриное просо уже осыпалось и пожухло. Более свежие могилы были в относительно пристойном состоянии, но даже здесь герань начала сохнуть, глиняные горшки потрескались и упали, воткнутые в землю американские флажки выцвели и растрепались. «Ох, я не знаю, почему так, – шептала Иоланда, – но я не виновата! Я завтра вернусь и приведу всё в порядок, обещаю. Не сегодня, сегодня я ужасно устала, но завтра непременно приду. И сперва я займусь даже не могилами тех, кого знала – дяди Лоренса, например, или двоюродной бабушки Ады, – я начну с самых старых, с дальнего угла, с детских могилок, я положу на них цветы, как же жаль, что я не могу их назвать по имени…»

Сзади послышался какой-то звук, похожий на сдавленный смешок. Она обернулась и заморгала.

Никого. И ничего.

Откуда-то выпорхнули два поползня – уселись на платан и принялись клевать кору. Хотя Иоланда не сомневалась, что слышала только птиц, она громко и смело спросила:

– Альберт, это ты? Или ты, Джаспер? Гарт?..

Нет, убегать с кладбища она не станет – Иоланда не торопясь прошлась по дорожке и остановилась возле большого мавзолея недалеко от главного входа. Он зарос плющом, а некогда цветные глаза у четырех охраняющих вход ангелов поблекли, однако выглядело сооружение по-прежнему внушительно. Пятнадцати футов высотой, с изящными коринфскими колоннами, высеченными из белого итальянского мрамора…

Мавзолей был построен по заказу и под руководством прапрадеда Рафаэля… Иоланде когда-то говорили, как зовут странного бога с шакальей головой, охранявшего мавзолей, но его имя она позабыла. За прошедшие годы его скульптура будто бы уменьшилась, разве что грубая ухмылка сделалась еще более похотливой. «Ты тоже вроде ангела, да? – прошептала Иоланда. – Хорошо, что я не буду лежать здесь, рядом с тобой».

На самом деле, в мавзолее Рафаэля было еще немало места. Даже предостаточно. Сколько было в этом горькой иронии, как же расстроился бы старик, узнав, что в мавзолее никто, кроме него самого, не упокоился! Да и сам Рафаэль (как поговаривали) лежит там не целиком. (В семье бытовала легенда, в которую Иоланда ни секундочки не верила, будто барабан времен Гражданской войны, выставленный на площадке главной лестницы – ею уже давно не пользовались, – был обтянут кожей прапрадедушки Рафаэля! Согласно последней воле свихнувшегося старика, его наследники должны были снять с него кожу и, как следует обработав, обтянуть ею барабан, а в барабан этот бить, созывая семью к ужину или что-то в этом роде… Такие нелепые россказни Иоланда старательно скрывала от подруг, боясь, что они сочтут, будто ей присущи такие же странности, как и ее родственничкам.) Но по крайней мере часть тела Рафаэля покоилась здесь, в мавзолее. Возможно, он ощущал присутствие Иоланды и хотел побеседовать с нею… Или он пребывал в вечно мрачном расположении духа оттого, что планы его пошли прахом?..

– Мне очень жаль, – проговорила Иоланда, – надеюсь, крысы внутрь не пробрались – ведь тебе и деваться некуда. – Она прижала лоб к мрамору, чувствуя его приятную прохладу. (У нее разболелась голова, а мрамор унимал боль. Или боль, наоборот, навалилась на нее от этого прикосновения?..) – У тебя здесь надо прибраться. Такая красивая резьба, а птицы ее совсем испортили, хорошо, что ты этого не видишь! И зря, наверное, ангелов сделали с цветными глазами, они от этого выглядят… Слегка чокнутыми, как будто сейчас подпрыгнут и улетят.

Великие планы Рафаэля не увенчались успехом, это Иоланда знала. Он хотел стать губернатором штата… Или сенатором… Или даже выше метил – в вице-президенты, а то и в президенты. Президент Соединенных Штатов! И разумеется, миллионов долларов ему было мало – Рафаэлю вечно хотелось больше, хотелось стать первым миллиардером в этой части света. Как предполагала Иоланда, ему хотелось восхищения. И еще она радовалась, что он умер за много десятилетий до ее рождения. Ей и нынешних Бельфлёров хватает.

Прабабка Эльвира как-то раз сказала, что таких бедолаг, как ее свекор Рафаэль, еще поискать: его близкие будто в воздухе испарялись. В конце концов в дорогостоящем мавзолее хоронить стало некого. (Его родители, Иедидия и Джермейн, уже давно покоились в собственной могиле под красивым гранитным надгробием высотой восемь футов – перезахоронить их в новом мавзолее он не мог. А перезахоронить Бельфлёров, погребенных далеко за озером, на окраине Бушкилз-Ферри, ему и в голову не приходило – всех их убили во сне, в их собственных кроватях, когда его еще и на свете не было. Такая подлость вызывала у него гнев не только потому, что убили членов его семьи, причем убили их презренные трусы под покровом ночи, а оттого… оттого что он считал это событие несмываемым позором. Эта резня – как ее ни толкуй – была поражением Бельфлёров.)