Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 52 страниц)

Когда-то давным-давно

Когда-то давным-давно, рассказывали детям, всего около мили отсюда линчевали семнадцатилетнего юношу-индейца – его повесили на огромном дубе у дороги вдоль озера. Который с тех пор называли Дубом Висельников. Но это было давно – дерево срубили много лет назад.

– А почему его повесили? – спрашивали дети.

– Кто-то решил, что он устроил поджог. Загорелся сеновал, и люди подумали, что это дело рук индейцев. – А он правда поджег?

– Ваш двоюродный дед Луис полагал, что, может, и нет.

– Тогда что же случилось? И что сталось с индейцами?

– Юношу убили, потом какое-то время его тело волочили по деревне, и в конце концов все очутились в таверне у реки. Наверное, убитого закопали. А что до остальных индейцев – они убежали, как обычно. Впрочем, вскоре они вернулись обратно.

– Неужели они не боялись?

– Ну… Они вернулись.

Фредерика читала вслух своему брату при свете лампы, перебивая чтение возгласами возмущения и отчаяния, – о, мужчины – настоящие звери, все человечество погрязло во грехе, и только слово Божье способно спасти его, – в моросящий январский день она читала памфлет Франклина «Повествование о недавней резне в округе Ланкастер, учиненной неизвестными над группой индейцев, “друзей” этой провинции, и некоторые наблюдения по этому поводу», а Рафаэль тихо-тихо сидел за столом, положив пальцы на столешницу.

…Это были остатки индейского племени Шести Наций, обосновавшегося в Конестоге, по каковой причине их прозвали «индейцами Конестога». Когда пришли первые англичане, племя отправило посланников поприветствовать их дарами из оленины, кукурузы и шкур; и все племя вступило с первым землевладельцем в Договор, который должен был иметь силу, «покуда будет светить солнце и покуда в реках будут течь воды».

С тех пор договор был не раз подвергнут изменениям, и «цепь дружбы», как они выражаются, время от времени «начищали». С нашей стороны он никогда не нарушался, до этих событий…

Давно было подмечено, что численность индейцев близ белых поселений не растет, но неуклонно сокращается. Это племя соответственно тоже сокращалось, пока в их деревне-при-усадьбе не осталось всего двадцать человек, как-то: семеро мужчин, пять женщин и восемь детей, мальчиков и девочек…

Это крохотное сообщество продолжало придерживаться традиции, которая установилась в то время, когда они были многочисленны: слать дары каждому новому губернатору, каждому потомку первого землевладельца и приветствовать его на этой земле… Соответственно они направили такие дары и нынешнему губернатору, по его прибытии; но они едва ли были доставлены, когда произошло ужасное несчастье, которое мы описываем ниже.

В среду, 14 декабря 1763 года, 57 мужчин из нескольких пограничных городков, объявивших о необходимости уничтожить эту деревню – все на хороших лошадях, вооруженные кремневыми ружьями, крючьями и тесаками, – совершив ночной переход, приблизились к усадьбе Конестога. Там они окружили несколько индейских вигвамов и, как только рассвело, ворвались во все сразу. Внутри оказалось лишь трое мужчин, две женщины и один подросток, остальные индейцы находились у белых «соседей» – кто-то продавал корзины, метлы и горшки ручной работы, кто-то по другой причине. И эти несчастные беззащитные создания были забиты, заколоты, зарублены насмерть! Их добрый вождь был разрублен на куски в собственной постели, всех несчастных скальпировали и надругались над их телами. Затем вигвамы подожгли, они сгорели почти дотла. Затем банда, довольная своей удалью и храбростью, но разъяренная тем, что другие индейцы избежали смерти, разделились на мелкие группы… Негодяи снова собрались вместе и, прознав, что оставшиеся 14 человек укрылись в здании тюрьмы Ланкастера, внезапно вошли в город 27 декабря. Пятьдесят человек, отлично вооруженных, спешились, направились прямо к тюрьме, взломали ворота и проникли внутрь с перекошенными от злобы лицами. Когда несчастные поняли, что им неоткуда ждать помощи и некуда бежать, то, не имея никакого оружия для защиты, они разделились на семьи, и дети прижались к своим родителям; все они упали на колени, крича о своей невиновности, провозглашая свою любовь к англичанам и заверяя, что никогда, за всю свою жизнь, не нанесли им никакого ущерба; в этой позе их и настигли удары тесаков… Мужчины, женщины, маленькие дети – все были хладнокровно, бесчеловечно умерщвлены…

Бедная женщина замолчала, вся во власти переживаний. Спустя какое-то время она дрожащим голосом попросила Рафаэля помолиться вместе с ней – она хотела, чтобы они вместе преклонили колени в его кабинете и стали молить Господа простить им грехи их. Вся белая раса, прошептала она, по колено в крови.

Рафаэль снял пенсне, вздохнул и положил его на стол, но на колени опускаться не стал. Он даже не встал со стула. И сказал, не дожидаясь, пока Фредерика повторит свою просьбу: «Те индейцы давно уже мертвы».

Жена Луиса Джермейн, теперь зрелая женщина тридцати четырех лет с красивым полным и румяным лицом, с волосами, которые ужасно пушились во влажную погоду, читала вслух, немного запинаясь (она так и не научилась читать как следует), газеты и журналы, которые попадали в дом в основном благодаря ее свекру, без устали разъезжавшему по округе; и она всегда сначала сама прочитывала немногословные письма Харлана к Луису, опасаясь, что в них могут содержаться пассажи, которые не должны достигнуть детских ушей, в первую очередь пятнадцатилетней Арлетт… К примеру, о том, что на территории Колорадо солдаты Соединенных Штатов под предводительством полковника Дж. М. Чивингтона напали на поселение дружественных индейцев под стенами форта Лион и умертвили шестьсот человек за один день (в основном это были женщины и дети), надругавшись над ними и скальпировав; некоторые спада – ты вырезал и у женщин и девочек гениталии и прикре пили их к седельным лукам или к шляпам, да так и ездили с ними в строю…

– Только вообрази, если бы это прочла Арлетт! – говорила Джермейн мужу. Ее полные, румяные щеки наливались свекольным цветом, а маленький рот превращался в дрожащую запятую отвращения. – Да об этом даже вслух говорить нельзя! Это так… гадко, – прошептала она.

Стоял чудесный октябрь, когда флотилия из пароходов и более мелких судов появились со стороны запада, направляясь на открытие Великого канала, который вытянулся уже на четыреста миль и строительство которого заняло восемь лет; в этот день по обоим берегам толпы зевак стояли в восторженном ожидании, и палили пушки, и взлетали в небо шутихи. В деревнях и городах колокола в церквях звонили, как оглашенные, словно в великий праздник.

Во главе эскадры шел пароход «Канцлер Ливингстон», и какой это был красавец: украшенный красными, белыми и синими вымпелами, везущий самых почетных пассажиров. Еще один красавец пароход носил имя «Вашингтон» и вез на борту офицеров армии и флота, а также высших чиновников и прочих гостей. А за ними шли еще как минимум двадцать девять яхт, шхун, барков, парусников и простых лодок, – и всем, по мере движения процессии, салютовали пушки. Корабль с гордым именем «Молодой лев Запада» выглядел очень нарядно, весь во флажках и лентах, а на борту он вез, ко всеобщему восторгу, двух орлов, четырех енотов, олененка, лисицу и двух живых волков. А «Вождь сенеков», баржа, которую тащили идя по берегу четыре могучих белых лошади, везла двух оленят, двух живых орлов, бурого медведя, молодого лося и пару молодых индейцев-сенеков в традиционных костюмах их темноликого народа.

Когда-то, давным-давно, рассказывали детям, жила-была одна семейка, Варрелы.

– Но откуда они взялись в таком несметном количестве?

– Говорили, что они плодятся, словно кролики или тля.

Видно, они повылазили из-под земли, а может, повыползали из Лейк-Нуар. Их мужчины ставили капканы, продавали и покупали индейцев, торговали вразнос, копались на клочках никуда не годной земли… Да, самое настоящее отребье. Белая шваль. Они заводили семьи без венца, били своих жен и детей. Прославились на всю округу как пьяницы, бузотеры и нарушители закона. Конокрадство, поджоги, дебоширство в кабаках, убийства в лесной глуши, так и оставшиеся нераскрытыми. (Ведь если Варрелы убивали себе подобных или даже друг друга, к чему было вмешиваться властям Чотоквы? Кроме того, это было не безопасно.)

Даже самогон у них, жаловались клиенты, был словно помои. Хорошо, если не чистая отрава.

В линчевании юноши-индейца участвовали Рубен, Уоллес и Майрон Варрелы; им было соответственно сорок четыре, тридцать один и двадцать два года. В поселении Лейк-Нуар обитали и другие Варрелы – по некоторым оценкам, всего человек двадцать пять.

Откуда они взялись в таком количестве, всего в одном-двух поколениях? У мужчин были тяжелые, приплюснутые лица, нестриженые волосы и бороды и глаза цвета ледяного тумана с болот… Они совершали два типа преступлений: или тайные, часто под покровом ночи, или – дерзкие, словно имели на это право, на глазах у всех, часто с помощью подельников. Конечно, порой кое-кто из Варрелов погибал в этих стычках, и немало из них пострадали в драках, превратившись в калек: Луис Бельфлёр как-то стал свидетелем пьяной потасовки в Форт-Ханне, после которой Генри Варрел – отец молодого Майрона – остался с переломом позвоночника. Несколько членов семейства и вовсе отбывали срок в тюрьме Похатасси; но чаще всего они сбегали живы-здоровы, а свидетелей побега не находилось. Одна девица Варрел вышла замуж за кого-то из родственников мирового судьи Бушкилз-Ферри, так что Уоллес Варрел, несмотря на шлейф из бесчисленных арестов за драки, поджоги, мелкое воровство, оставался помощником шерифа… Рубен, который посмел ударить лошадь Луиса и в пьяном угаре кричал, чтобы тот убирался вон, работал на строительстве Великого канала и, как поговаривали, слегка тронулся умом вследствие инсульта, который приключился с ним как-то в августе, когда нещадно палило солнце. Он и его гражданская жена были арестованы по обвинению в ненадлежащем уходе за десятимесячным ребенком, который умер от недоедания, но дело так и не возбудили… Так что во время линчевания Рубен должен был бы сидеть в тюрьме.

Но откуда они взялись, в таком несметном количестве? Плодясь, как кролики, как тля? Судя по всему, все они вышли из чрева одной женщины, жившей при поселке на лесозаготовках и беззастенчиво называвшей себя «стряпухой». Она жила в разных бараках, с разными мужчинами. Переходила из лагеря в лагерь, из Пэ-де-Сабль в Контракёр, из Маунт-Киттери ближе к бескрайним сосновым лесам к востоку от Маунт-Чаттарой – в зависимости от времени года; она перемещалась во главе группы из двух-трех скво, нескольких белых женщин и одной девочки-идиотки, бесформенно жирной, которая сосала большой палец и большую часть времени хныкала, прерываясь, только если ела или была с мужчиной. Откуда именно явилась эта вереница шлюх с букетом болезней: привела ли их в горные поселки лесорубов сама Варрел (которая обращалась с ними сурово, но без жестокости) или они встретились там случайно и решил и сколотить «команду» из соображений безопасности, – не знал никто. Как-то раз самая молодая и красивая скво, напившись кукурузным виски до потери сознания, попыталась заколоть ножом бригадира лагеря Пэ-де-Сабль и довела бы дело до конца, если бы его дружки не оттащили ее; но, как правило, Варрел держала своих девочек в узде. Она была высокой, с расплывшимся телом, с покладистым характером, лицо у нее было некрасивое, но приятное, а нос, похоже, был когда-то сломан. Ей было немного за тридцать, ее слоновьи ноги были сплошь покрыты сетью варикозных вен, но болтали, что когда-то она была Невероятно хороша собой… по крайней мере, в глазах мужчин этого края, которые месяцами не видели женщин. Она ругалась, как мужчина, была остра на язык, откровенна, любила пошутить и никогда не плакала. И никогда ни о чем не жалела.

У нее родился сын, Рубен. Потом еще один. И еще, и еще, с промежутками в несколько лет. Она покинула лагерь лесорубов и стала жить с мужчиной; потом снова бродила из города в город, живя у своих детей, если те соглашались приютить ее. В конце концов, по слухам, она спилась и умерла – а ведь была еще далеко не старухой, ей было примерно под шестьдесят. Но в этой части света у женщины век короткий. (Джермейн, жена Луиса, вспоминала, что однажды видела, как эта старая Варрел – омерзительное существо – мочилась прямо на улице в Бушкилз-Ферри. Ужасное зрелище! Какой стыд, у всех на глазах! Джермейн тогда ухватила свою дочь Арлетт за руку и велела ускорить шаг и не оглядываться, но, конечно, своенравная девчонка оглянулась и даже захихикала, мол, вот гадость-то.)

Всем было известно, задолго до того линчевания, что у Варрелов зуб на Жан-Пьера – они считали, что он надул их при покупке какого-то земельного участка. (Жан-Пьер купил его у них. За наличные. Конечно, это была не огромная сумма, но большего они и не ждали и были, положа руку на сердце, благодарны за полученное.) Но они завидовали ему, как позже его сыну Луису и как любому относительно преуспевающему человеку в округе – то есть всем, кто не был по уши в долгах или не тянул из последних сил пару ссуд. Если кто-то из Варрелов и делал попытку занять видное положение в городе, как, например, Силас, вошедший в долю гостиницы «Белая антилопа», то предприятие непременно терпело крах или, еще не успев застраховаться, гибло от огня, или просто потихоньку умирало, в чем никого нельзя было обвинить. Девушка, вышедшая за родственника мирового судьи, вскоре вместе с мужем покинула здешние места; они купили участок в Орегоне, и больше о них никто никогда не слышал. Майрон, служивший в милиции штата, по слухам, начал быстро делать карьеру – дорос до старшего лейтенанта, потом до капитана или майора, – но в один прекрасный день он вернулся домой разжалованный, с кривым, напоминающим червяка, шрамом на правой щеке, с выходным пособием в тридцать пять долларов и безо всяких объяснений. Время от времени он нанимался работником на фермы, часто работая бок о бок с индейским юношей Шарлем Ксавье, которого сразу невзлюбил. Индеец, и чтобы с таким имечком! Да еще делает вид, что принял католичество, подумать только! Для белого работать наравне с краснолицым полукровкой, считали Варрелы, было оскорблением.

Шарль Ксавье был невысок для своего возраста, и считалось, что он немного отстает в развитии (он был сиротой – его, новорожденного, нашли, завернутого в какие-то тряпки, на одной из улочек Форт-Ханны морозным мартовским утром); однако его некрупные, но крепкие плечи и руки были отлично развиты, и он мог работать в поле или саду часами напролет, ни на что ни жалуясь. Его ценили как хорошего работника, но не особенно любили – даже жены фермеров, по привычке жалевшие его (как никак, сирота, да еще христианин), потому что из-за его слишком узкого подбородка, черных нависающих бровей и угрюмой молчаливости создавалось впечатление – возможно, ошибочное, – что он враждебно настроен даже к дружелюбным белым.

В день открытия Великого канала (который на протяжении нескольких миль пролегал параллельно широкой, бурной Нотоге), когда в деревнях и городах вовсю звонили колокола, в небо запускали фейерверки и шутихи, а со стен старых фортов стреляли пушки, вдруг загорелась – очевидно, неслучайно – башня с кукурузным силосом, принадлежавшая фермеру по имени Икинс, который жил у заброшенной Военной дороги; а поскольку все пожарные-добровольцы отправились на празднование по поводу открытия канала и находились далеко, то огонь разбушевался в полную силу, амбар по соседству тоже занялся и сгорел дотла. Во всем обвинили индейцев, потому что у Икинса был конфликт с молотильщиками, все из индейцев, которых он недавно нанял, но был вынужден уволить (они начали работать как следует, но вскоре утратили и энергию и прилежание); но индейцы, именно эти индейцы, исчезли.

Потом, совсем в другом месте, ближе к озеру, загорелся сеновал, принадлежавший зятю бывшего работорговца Рейбина, и снова обвинили индейцев. Шарль Ксавье, который в это время бежал по грязной центральной улице деревни, хотя и принадлежал, или считалось, что принадлежал, к племени, считавшемуся «союзным» (несмотря на свою малочисленность, в последней войне онондоганы сражались на стороне местных войск против британцев), был немедленно схвачен группой мужчин и приведен в «Белую антилопу», где его стали допрашивать о пожаре, произошедшем два часа назад. Чем сильнее мальчика накрывал страх, тем больше возбуждались и выходили из себя его дознаватели; чем горячее он клялся, что не только не виновен в поджоге – но что вообще не знал о пожаре (который, как все признавали, не нанес особого ущерба), тем больше ярились пьяные белые мужчины. Были это старый Рейбин, Уоллес, Майрон и еще несколько человек, к которым присоединился и Рубен, уже в сильном подпитии, и двое или трое его дружков; еще несколько человек подтянулись с улицы, потом прибежали те, кто прослышал об «аресте» Ксавье; а уже перед тем, как юношу потащили, чтобы вздернуть, явился даже мировой судья – моложавый мужчина с тиком под левым глазом. Звали его Уайли и, поскольку много лет назад он приехал из Бостона, его здесь считали «городским» и даже в каком-то смысле «культурным» человеком, хотя его занятия в городе и окрестностях мало чем отличались от занятий большинства мужчин-поселенцев, разве что скромностью. Он выпивал, но не в таких объемах, как прочие; играл в карты, но без особой сноровки; ухаживал за женщиной, за которой ухаживал и Уоллес Варрел, и ему пришлось пойти на попятный. Ходили слухи, что он брал взятки, но, судя по всему, решения его зависели от другого: его просто запугивали ответчики, приходившие в суд, а также их многочисленные родственники. Да, убийцу можно было отправить в Похатасси или даже повесить, но тогда те, кто его арестовал, свидетели, которые давали против него показания, да и сам судья прожили бы недолго. Так что, если, по мнению Луиса Бельфлёра, Уайли и был трусом, то трусость его имела под собой основания…

«Трудная тогда была жизнь», говорили детям.

«Но до чего интересная, правда же?» – обычно спрашивали мальчики. (Ведь они заранее знали, что будет дальше: линчевание и сожжение трупа Шарля Ксавье; восстание рассерженных поселенцев против их двоюродного деда Луиса; «несчастье» в старом срубе в Бушкилз-Ферри; прибытие в город – на прекрасной, гордой кобыле мексиканской породы – брата Луиса, Харлана, который уехал на запад почти двадцать лет назад и пропал там.) «Но интересная, правда же?» – с мольбой спрашивали они.

Когда Луису сообщили, что Варрелы и Рейбин с дружками «допрашивали» беднягу Шарля Ксавье и, очевидно, вытащили из него признание, он в ту же минуту решил ехать в город – несмотря на возражения Джермейн (она-то сразу поняла, что полукровка обречен – жизнь индейца в горах стоит недорого, впрочем, как и жизнь белого), а их дочь Арлетт устроила настоящее представление: она бежала за отцом по дороге, когда старый Бонапарт уносил его прочь, и кричала: вернись, папа, вернись! В свои пятнадцать Арлетт была на голову выше матери и почти сравнялась с ней в объеме талии и бедер, но грудь у нее была совсем неразвита, и часто, когда она надевала куртку, штаны и сапоги для верховой езды, ее нельзя было отличить от братьев. Лицо у нее было круглое с прелестным золотистым загаром, а свои темные волосы – пушистые, как у матери – она стригла как можно короче, хотя в те времена короткие женские стрижки еще не вошли в моду. (Даже ее дед, Жан-Пьер, дразнил ее этим и пенял ее матери: «Она, стало быть, совсем не хочет быть женщиной?») Когда Луис оседлал своего старого жеребца, Арлетт стала так верещать, что ни слова не разобрать: то ли она не хотела, чтобы он ехал, то ли хотела его сопровождать, и почему он не найдет Джейкоба и Бернарда, пусть хотя бы они с ним поедут, – но Луис просто оттолкнул ее, чтобы не тратить время впустую. Он не выносил женских истерик. Еще не хватало.

Джермейн наблюдала эту сцену через окно гостиной и видела, как ее муж ускакал, а дочь, нескладная бедняжка Арлетт, какое-то время столбом стояла на дороге, посреди луж, с непокрытой головой, словно в оцепенении, слегка сжимая и разжимая пальцы. Возможно, она плакала: Джермейн не могла разглядеть, дочь стояла спиной к дому.

Арлетт была младшим ребенком из трех и самая упрямая – в семье ее прозвали осленком. Ей доставалось и от братьев, да и дед, «желая как лучше», часто обижал ее; она, без сомнения, любила отца, но часто ужасно стыдилась его (он был таким шумным, таким буйным, даже когда заявлялся на маленькую кухню снежным зимним днем; а еще он пил, и вечно ругался с кем-то, и даже дрался, размахивая кулаками, со своими приятелями; и это странное, застывшее выражение наполовину парализованного лица, так что у него выходила только полуулыбка, вызывала у девочки невыразимый стыд). При этом Арлетт вечно ссорилась с матерью, то впадая в сарказм, то ударяясь в слезы, и с тринадцати лет, казалось, едва выносила ее присутствие – но Джермейн предпочитала списывать это на возраст дочери, мол, пройдет: она была хорошая девочка и вовсе не злая, так что через несколько лет, когда она выйдет замуж или когда родит первого ребенка, ей самой надоест это вечное упрямство и она превратится наконец в ласковую, преданную и любящую дочь.

(Но пока – как же она была несносна! Устроила скандал в конюшне, а потом и во дворе; цеплялась за рукав отца, так что тому пришлось оттолкнуть ее; девочка чуть ли не кричала на него, вращая глазами, и вся раскраснелась – словно она имела некое непреложное право вести себя так со своим отцом! Она часто возмущенно фыркала по поводу неприемлемого поведения своего деда – да, он заработал кучу денег, а теперь еще прославился тем, что приобрел половину акций «Нотога-газетт» (где регулярно публиковались его pensees, «рассуждения» – в основном о лошадях), и все его уважали или как минимум боялись; но девочка не могла простить его за то, что когда он ездил по делам, то жил с этой индианкой и даже несколько раз привозил ее домой, к ним домой, и даже не извинялся! Она не могла простить, что он откровенно предпочитал ей братьев (но в то же время терпеть не могла, когда он проявлял к ней внимание и на правах родственника прохаживался насчет ее фигуры и волос, из-за которых она смахивала «на черномазенькую»). Своих братьев она в душе обожала, однако они часто ссорились, как все братья и сестры, да и в любом случае ни у Джейкоба, ни у Бернарда почти не было на нее времени. Но больше всего Арлетт стыдилась своего дяди Иедидии. Конечно, она никогда его не видела, ведь он ушел в горы до ее рождения, но она с наслаждением, с какой-то болезненной настойчивостью расспрашивала о нем родителей. Ее преследовали слухи про дядю, их распускали в городской школе, а дома с насмешливым презрением пересказывал сам Луис, часто еще и приукрашивая детали: порой Иедидию видели в горах, похожего на призрака, в одежде из шкур, с длинной грязно-белой бородой, костлявым лицом и «прожигающим» взглядом. Ни дать ни взять пророк из Ветхого Завета. С другой стороны, он был просто немного чокнутый – у него, как говорится, «крыша протекала», – но, пожалуй, он был не более безумен, чем большинство отшельников из местных легенд. А бывало, его видели – и клялись, что это был он, – в верховьях реки, в Похатасси и даже дальше в Вандерпуле, тоже одетого в меха, но уже в роскошные (то были норковые, лисьи и бобровые шкуры, скроенные для него превосходным скорняком); он явно получал прекрасный барыш от своих сделок с торговцами мехом и, возможно, намеревался стать новым Джоном Джейкобом Астором[26]26
  Джон Джейкоб Астор (1763–1848 гг.) – американский предпринимтель немецкого проихождения, сколотивший огромное состояние на торговле пушниной и опиумом.


[Закрыть]: привлекательный мужчина в расцвете лет, часто в сопровождении красивой женщины, он рассеянно, словно не узнавая, смотрел на неказистых мужичков на улице в Лейк-Нуар, которые в изумлении провожали его взглядами, не смея окликнуть вслух: «Бельфлёр! Да это же Бельфлёр!» А потом он вдруг снова представал хмурым эксцентричным чудаком, никогда не покидавшим окрестности Маунт-Блан, которого никто (за исключением Мэка Генофера) не видел годами; без сомнения, это именно он разорял браконьерские тропы, и теперь зверобои обходили эти места стороной. То он был буйнопомешанным, то просто сварливым; то жил с какой-то индианкой, то один, на почти неприступной стороне горы. Питался, по слухам, одной картошкой. Или ел сырое мясо енотов и белок. То говорили, что выглядит смертельно больным. То – высоким, крепким, здоровым, как бык… Но все же за все эти годы его не видел никто, за исключением Генофера, а теперь старый траппер был мертв (его труп, уже полуразложившийся, нашли на дне ручья рядом с его хижиной, тут же лежал его дробовик, наполовину опустошенный), и, вероятно, больше Иедидию уже никто никогда не увидит. Не исключено, что он тоже умер.)

Несмотря на опрометчивое вмешательство Луиса и его отважное поведение, когда он (вооруженный – он никогда не уезжал из дома без оружия, но без надобности пистолетом не размахивал) кричал и требовал, чтобы юношу отпустили, несмотря на совершенно отчаянную храбрость, с которой он следовал за толпой верхом до самого края деревни, когда стало очевидно, что они не только не собираются внять ему или прислушаться к угрозам, но напротив – он лишь подзуживает их, вкупе с диким страхом самого Ксавье и волнением зрителей, среди которых были женщины и дети, – несмотря на то что всем главным участникам (Рейбину, и Варрелам, и троим или четверым их подельникам, и несчастному, мокрому от пота, ухмыляющемуся Уайли, который, восседая на лошади, вел «следствие», – дойдя до того, что чуть не подверг истекающего кровью, ошеломленного мальчика перекрестному допросу, когда несчастного привязали к хвосту лошади Рейбина и тащили по земле, крепко обмотав вокруг груди и подмышками колючей проволокой) грозило обвинение в убийстве – в убийстве первой степени, вопил Луис; несмотря на все это, Шарль Ксавье был обречен – Джермейн поняла это сразу, находясь в своей кухне. Он был обречен, он стоял с трясущейся челюстью, всхлипывая от страха, словно не замечая ни попыток Луиса спасти его, ни того, что Герберт Уайли проводил эту пародию на «заседание суда». Мужчины – пьяные, ликующие, возбужденные до такой степени, что у них дрожали руки, а из уголков глаз текла соленая влага – уже закинули веревку на толстую ветку дуба и накинули петлю на шею юноше в тот самый момент, когда Уайли, задыхаясь, произнес вердикт: Виновен! Виновен по всем пунктам.

В одной из книг в кабинете Рафаэля Бельфлёра была спрятана фотография, которую дети разглядывали в молчании, иногда даже сунув пальцы в рот; потому что нечего тут было сказать, нечего чувствовать. Эта фотография была не из тех, которые дети любят рассматривать вместе в кем-то еще, нет, она вызывала слишком большой стыд… растерянность… Один из них мог не выдержать и рассмеяться нервным, глупым смехом, и тогда прибежит кто-нибудь из взрослых или из бесчисленных слуг. Поэтому они глядели на нее украдкой. На протяжении многих лет. Один за другим, в разное время дня они на цыпочках крались в библиотеку, когда их никто не видел, с горящими от предвкушения лицами. Даже Иоланда видела эту фотографию – и, отпрянув в ужасе, тут же захлопнула книгу и поставила на место, где она всегда стояла; даже Кристабель; и Бромвел (возможно, именно храня воспоминание о ней где-то на краю сознания, он и решил в какой-то момент отказаться от телесности истории в пользу холодной стерильности космоса); и даже юный Рафаэль, который смотрел на изображение с привычным выражением тяжелой, мрачной печали и словно уговаривал себя не судить и никогда не желать судить ни одно человеческое существо. Конечно, в свое время кто-то из детей тети Эвелин покажет фотографию и Джермейн.

На ней была запечатлена, с невероятной четкостью, группа из сорока шести человек, собравшихся вокруг – но на порядочном расстоянии – от горящего человеческого тела, согласно подписи, «молодого негра». Зрители были, разумеется, все белые, разного возраста, примерно от шестнадцати до шестидесяти лет; был среди них и ребенок, глазеющей на пылающий труп так, словно никогда не видел ничего более поразительного, ничего более яркого. Некоторые мужчины тоже смотрели на тело в огне (оно было обнаженное, почти черное, ноги были частично прикрыты горящими досками и каким-то мусором), другие же смотрели в камеру. Большинство из них хранили серьезное выражение, впрочем, было и несколько лиц неожиданно бесстрастных, даже скучающих, и несколько прямо-таки жизнерадостных: один джентльмен на переднем плане слева в щегольском галстуке в полоску-зебру и с зонтиком улыбался камере во весь рот, подняв руку в приветствии. Надпись гласила: Линчевание молодого негра, г. Блавенбург, шт. Нью-Йорк. Даты не стояло. Имени фотографа тоже. По-видимому, линчевание состоялось зимой, поскольку все мужчины были в куртках или пальто, и на всех головные уборы – на всех без исключения: шляпы, фуражки железнодорожников, моряцкие кепки, на ком-то даже оказался котелок с углублением на макушке. Ни одного человека в очках. Ни одного с бородой. Очень была странная фотография. И еще: если вглядываться в нее достаточно долго, то постепенно… успокаиваешься. Горящее тело само по себе, а окружающие его люди – сами по себе, обычные люди.