Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

И вот однажды, безо всякого умысла, он набрел на Лагерь Мэка Генофера и сразу же, в тот миг, когда старик громко поприветствовал его, а собака стала повизгивать, понял, что бедняга пропал, что душа его неприбрана, а его физической оболочкой завладел демон. Какой ужас охватил его, когда он посмотрел старику в глаза и увидел, что это вовсе не его глаза – но очи демона…

– Иедидия! Иедидия Бельфлёр! Это ты?

Он знал, что Генофер был шпионом его отца, ему платили за это, но нашел в своем сердце мужество простить его; в конце концов, месть в руках Господа. Но теперь и сам Генофер был уничтожен, ибо через слезящиеся глаза старика на Иедидию глядело нечто, что человеком не являлось.

– Иедидия Бельфлёр! – ликующе воскликнул демон, еще не осознав, что Иедидия раскусил его. – Вот так сюрприз – ты на этой стороне горы! Ну и видок у тебя. Да и ты ли это, мальчик мой? Как ты изменился! Последнее время глаза стали подводить меня – особенно, когда так ярит солнце. Иедидия! Ты почему не отвечаешь? Небось от жажды, а? Или от голода? Это и впрямь ты, в таком нелепом виде?

И он протянул ему для рукопожатия широкую грязную ладонь, но Иедидия не сходил с места.

– Я узнал тебя, – прошептал он.

Смерть Стэнтона Пима

В своем маленьком спортивном автомобильчике, двухместном «моррис-булноузе» – с латунной фурнитурой, антикоррозийным покрытием, колесами с полосатыми, оранжево-аквамариновыми дисками и черным верхом, который он практически никогда не поднимал, даже в ненастную погоду (потому что ему нравилось, догадались Бельфлёры, что все видят, как он едет через деревню Бельфлёр к дороге вдоль озера, направляясь в замок – он, Стэнтон Пим, в спортивном блейзере в красно-белую полоску и щегольской соломенной шляпе с красной лентой, сын бухгалтера и внук чернорабочего на канале, – на полном основании сопровождая дочь человека, который, будь на то его воля, мог заявить о родственных связях с одним из самых почтенных аристократических семейств Франции), он ловко, с мальчишеской самоуверенностью маневрировал по усеянным гравием колеям, будто зная, что за ним ревниво следят чьи-то глаза. Ухаживая за Деллой, Стэнтон Пим приезжал в замок по субботним и воскресным вечерам, а часто и в среду, чтобы пригласить ее прокатиться по дороге вдоль озера или отвезти в Фоллз на ужин, или поплавать на лодке по Серебряному озеру, или (по средам) отправиться вместе на службу в маленькую методистскую церковь на Фоллз-роуд, или на деревенскую ярмарку, где они прогуливались держась за руки (как докладывали Бельфлёрам) от одного экспоната к другому, от одного аттракциона к следующему, ели сладкую вату и яблоки в карамели, как любая другая влюбленная парочка, – только одно «но»: их отношения были обречены и, как все знали, был обречен сам ухажер, если продолжит (да как он смеет, ведь вроде неглупый парень?) настаивать на своем.

Этот человек, которому суждено было стать дедом Джермейн – другим дедом, – в возрасте двадцати девяти лет был уже старшим служащим Первого национального банка Нотога-Фоллз. Если не считать франтоватого гардероба (конечно, он берег его для поездок) да привычки рассказывать довольно плоские анекдоты, он был серьезным и даже глубокомысленным молодым человеком – и потрясающе амбициозным; умным, трудолюбивым и потрясающе амбициозным, как однажды охарактеризовал его президент банка в разговоре с Ноэлем Бельфлёром. Он имел талант к банковскому делу и специализировался на ипотечных ссудах. И действительно во многом разбирался. «А мое финансовое положение тоже входит в круг познаний этого желторотого наглеца?» – спросил Ноэль.

Всем было очевидно, что Стэнтон Пим ухлестывает за Деллой Бельфлёр ради ее денег и собственности – или надеясь получить все это, когда она вступит в наследство; а по какой еще причине он с такой легкостью, даже поспешностью перестал ухаживать за дочерью перчаточного фабриканта в Фоллз и переключился на Деллу, как только перчаточный бизнес ушел с молотка по причине банкротства? Правда, Стэнтон Пим охладел к дочке перчаточника задолго до продажи фабрики, даже до того, как пошли первые слухи. Ясное дело, с восхищением поговаривали люди, парень – голова, и знал то, чего не знали другие.

На рабочем месте в Первом национальном банке он появлялся в прекрасно сшитом строгом костюме-тройке, с почти военной выправкой и соблюдал полный официальный этикет. Пусть его дед, подобно рабу, трудился в беспощадном июльском зное на строительстве Великого канала и умер от неподтвержденного внутреннего кровоизлияния в возрасте сорока трех лет, когда пытался поднять полный черпак влажной глины; пусть его отец подорвал зрение и заработал горб, вкалывая по четырнадцать часов в день помощником бухгалтера на крупнейшей текстильной фабрике в регионе и был уволен после тридцати лет службы с символической «пенсией» – никто не знал, по какой причине, хотя наверняка это было связано с его необратимо ухудшающимся зрением и постоянно подавленным состоянием; но юный Стэнтон, казалось, ничего не знает об этих прискорбных несчастьях, а порой, когда его расспрашивали соседи по поселку, говорил – искренне, с почти очаровательной заносчивостью, – что вообще ничего не знает о своих родственниках, ни умерших, ни ныне здравствующих. Конечно, он отдавал своей матери часть своего жалованья и навещал ее при первой возможности, но его новые обязанности – его новая жизнь – оставляла ему не так много свободного времени.

Если на работу в банк, с его почти похоронной пышностью стиля (это был не самый крупный банк в Нотога-Фоллз, но располагался он в роскошном особняке с фасадом в неогеоргианском стиле, и его полы из искусственного мрамора хранили приятную прохладу; в окна были вставлены матовые, под хрусталь, стекла, а доступ к лестнице, ведущей в хранилище, был забран металлической решеткой, тяжелой, как в средневековых крепостях), юный Стэнтон одевался с элегантной сдержанностью, а на собраниях в методистской церкви, которые он посещал, появлялся не просто в скромном, но нарочито простом виде, – то по другим поводам, особенно в субботу и воскресенье, он одевался по самой последней моде и, будь он немного выше ростом и будь его глаза не так близко посажены, он мог бы считаться одним из самых блестящих «новых» молодых людей. (В те дни они кишели буквально повсюду – амбициозные сыновья фермеров или даже наемных батраков, вернувшиеся после армейской службы или после двухлетнего обучения в бизнес-школе; они были заметно выше своих родителей, обладали крепким рукопожатием и открытой улыбкой и не скрывали, что их привлекает иной образ жизни, чем тот, что вели их предки.)»

У Пима было максимум три костюма на каждый сезон, но, подбирая разные жилеты и ботинки (то белые, то белые с коричневым, то коричневые, то черные, в зависимости от времени года и времени суток), а также меняя галстуки и шляпы, ему удавалось производить впечатление не меньшего франта, чем по-настоящему обеспеченные молодые люди. (И уж куда большего, чем Бельфлёры – ведь Ноэль и его многочисленные кузены были гораздо сильнее увлечены лошадьми, охотой, рыбалкой, греблей и прочими чисто мужскими занятиями, чем светской жизнью.) Летом Пим почти всегда одевался в белое – носил белые брюки с тщательно отглаженной стрелкой, белые ботинки, полосатый красно-белый блейзер и даже белые перчатки – несмотря на всю их непрактичность (ведь, в конце концов, ему приходилось иметь дело с автомобилем – сначала «фордом» модели «Т», который требовал постоянного мелкого ремонта и пригонки, а после – с маленьким английским автомобилем, купленным с рук у одного из клиентов банка). Вот в этом пижонском летнем наряде и увидела его впервые Делла Бельфлёр на дощатой веранде гостиницы «Серные источники».

Он сопровождал в тот день дочь перчаточного фабриканта, которую Делла, конечно, знала, но они были едва знакомы и не особенно симпатизировали друг другу. Изящный молодой человек, ростом, пожалуй, не выше Деллы, с темными напомаженными волосами, разделенными прямым пробором точно посередине, и с тонкими усиками, мохнатой гусеницей устроившимися над его верхней губой. В то воскресенье у него была с собой даже трость с рукояткой слоновой кости. Тогда Делле и Стэнтону удалось обменяться лишь несколькими фразами – вокруг было столько народу, оба были со своей компанией, – но Делла безошибочно почувствовала, и это убеждение никто не смог поколебать, даже спустя тридцать лет после смерти Пима, что он до того, как их представили, до того, как он узнал, что она – из Бельфлёров, посмотрел на нее тем изумленным, жаждущим взглядом… будто узнал ее… или увидел в ее лице нечто особенное… Словно уже в ту первую встречу в «Серных источниках» он знал.

(Может, это была и не любовь с первого взгляда, однажды сказала Делла Джермейн, перелистывая страницы старого фотоальбома, я лично не уверена, что она вообще существует… А если и существует, то это явление аморально. Но есть такая штука, как мгновенное узнавание. Влечение. Интеллектуальное, абсолютное сознательное понимание ценности другого человека.)

Делле было в то время двадцать девять. Она не была хороша собой, не была даже – с ее длинным носом и прямым сардоническим взглядом – особенно привлекательна, но обладала горделивой осанкой и была известна своими здравыми суждениями и надежным характером; улыбка ее «– если она улыбалась – была очаровательна. На протяжении нескольких лет семья пыталась склонить ее к браку с дальним родственником, молодым человеком, живущим в Фоллз с овдовевшей матерью и занимавшимся в основном спекуляциями недвижимостью, со скромным, но достойным доходом; но это сватовство не имело развития, так как и Делла и молодой человек обходили эту тему молчанием. «Тебе совсем не нравится Элиас? – расспрашивали Деллу мать и тетки. – Он чем-то сильно тебе неприятен?.. Или ты просто упрямишься? Ну почему ты молчишь?»

Но Делла молчала и, хотя им с молодым человеком регулярно устраивали встречи и отправляли прогуляться вдвоем, отношения пары оставались в состоянии вялого равновесия. Они бы наверняка поженились со временем, но пока не было и намека на помолвку. У Деллы был поклонник, других претендентов на ее руку не появлялось; шли годы и, хотя ее мать и тетки без устали обсуждали эту ситуацию, сама Делла принципиально отказывалась говорить о браке. Ее полностью устраивало девичество. И вовсе я не упрямлюсь, твердила она.

И тут появился Стэнтон Пим.

Откуда он узнал об обращении Деллы в методизм и о том, что она посещает вечерние службы в небольшой деревенской церкви по средам (по воскресеньям – нет: семья не позволяла); каким образом ему удалось завоевать доверие ее тамошнего окружения (ибо Делла, как одна из Бельфлёров, предпочитала держаться особняком, несмотря на ее искреннюю приверженность религии); как он смог преодолеть ее подозрения – этого не знал никто. Но они вдруг начали «встречаться». Все говорили, мол, они «как два голубка». Ноэль узнал, что Пим посещает методистскую церковь только по средам и что в прошлом он не был особенно усердным прихожанином, а еще – что он стал ухаживать за Деллой спустя всего неделю после того, как перестал считаться одним из кандидатов на руку дочери перчаточного магната. Он хочет жениться на ней, говорили друг другу Бельфлёры с неподдельным изумлением, серьезно!.. Сам Пим настолько недооценивал отношение к себе родни Деллы, что всегда первый протягивал руку мужчинам, встречая их в обществе, и со своей самодовольной улыбочкой принимался рассуждать о погоде и рассказывать анекдоты. (Сам он обожал их и смеялся во весь голос, впрочем, конечно, не в замогильных коридорах Первого национального банка.)

Семья была резко против и открыто заявляла об этом – но Делла никого не слушала: она продолжала выезжать с Пимом на его «моррис-булноузе», крепко завязав украшенную цветами шляпку под подбородком, в радостном волнении, будто молоденькая девушка. Многие видели парочку на ярмарке штата, или во время лодочной прогулки на закате по Серебряному озеру, или в ресторане «Нотога-хаус» за ужином при свечах. Делла призналась даже, после настойчивых расспросов, что она познакомилась с матерью Стэнтона. (Мать, конечно, невыносима, Сухо сказала Делла, она все трогала меня за руку, заискивала и задавала совершенно невозможные вопросы – сколько у нас слуг, сколько в замке комнат и правда ли, что моего отца однажды похитили, – но сам Стэнтон тоже относится к своей бедной матери с долей иронии, осознавая ее недостатки; и он совершенно на нее непохож. Они две отдельные, самодостаточные личности.)

Когда же кто-нибудь – Эльвира, ее братья Ноэль и Хайрам или даже сестра Матильда – прямо говорил ей, что молодой человек ухаживает за ней исключительно ради наследства, она отмахивалась от подобных заявлений, как от явной нелепицы.

– Просто вы не знаете Стэнтона, а я знаю.

Конечно, Стэнтону Пиму было суждено погибнуть в результате несчастного случая, как в один голос говорили свидетели и сам коронер, и все же задолго до его смерти, и даже до их свадьбы, когда его предупреждали об очевидной опасности брака с Деллой Бельфлёр, он тоже отметал подобные заявления как явную нелепицу.

– Мы с Деллой любим друг друга, – просто говорил он.

– Но Бельфлёры!.. Разве он не боится их?

– Не понимаю, о чем вы, – говорил он с улыбкой. – Мы с Деллой любим друг друга. И прекрасно знаем, что делаем.

Хотя Делле было почти тридцать и она была уже вполне взрослой женщиной, ее отправили на все лето «погостить» к дальним родственникам Эльвиры в другую часть штата и запретили видеться с Пимом. Они писали друг другу, но письма, разумеется, перехватывали и вскрывали, а лаконичные и благочестивые – возможно, зашифрованные – послания с издевкой зачитывались вслух. Было отмечено, что в них часто встречаются слова «помолвка» и «поженимся». Они клялись друг другу в любви, но в исключительно пристойных, сугубо формальных выражениях. (По крайней мере, письма, признавала родня Деллы, пристойные.) Пока Делла отсутствовала, с Пимом произошло два никак не связанных между собой происшествия, оба с несерьезными последствиями; однажды у его машины отказали тормоза, она съехала с дороги и угодила в сосновую рощу; а потом, когда он открывал окно в спальне, фрамуга сорвалась с петель и упала на него сверху, так что осколки усыпали все вокруг, но, к счастью, он получил лишь пару царапин. Много лет спустя, рассказывая историю Стэнтона Пима, Бельфлёры – само собой, за исключением Деллы – подчеркивали тот поразительный факт, что, хотя Пим мог быть убит или, во всяком случае, серьезно избит родственниками девушки, в конце концов смерть его настигла совершенно случайная, словно судьба его была предрешена и это никак не было связано с Деллой.

Девушка вернулась в конце лета, и они немедленно обручились. Пима перевели в новое отделение банка в Бушкилз-Ферри на должность старшего менеджера, где он купил, пусть и взяв значительную ссуду, старый, но довольно красивый дом красного кирпича с чудным видом на озеро и, в отдалении – на замок Бельфлёров. Встречая мужчин Бельфлёров на улице, он всегда радостно здоровался с ними и настаивал на рукопожатии, каким бы холодным взглядом его ни мерили; однажды Лоренс, правя своим роскошным старомодным фаэтоном с золотым орнаментом, принадлежавшим еще его отцу, на пути к своей невесте, чуть не попал в серьезную аварию, когда двойная упряжка лошадей стала в панике пятиться назад при шумном приближении «моррис-булноуза» – а Стэнтон вместо того, чтобы принести извинения за то, что напугал лошадей, вышел из машины и дружески пожал Лоренсу руку, словно они отлично позабавились; он даже не преминул тут же рассказать Лоренсу один из своих анекдотов, совершенно неуместный в данных обстоятельствах. (У пары медовый месяц. Лошадь мужчины не подчиняется. Прежде чем отстегать ее, он медленно считает: один, два, три. Потом не слушается его гончая. И снова, прежде чем отстегать ее, он медленно считает: один, два, три. А потом муж с женой ссорятся, и он снова начинает медленно считать: один два, три…) Стэнтон разразился совсем детским смехом, так резко запрокинув голову, что обронил свою соломенную шляпу. Он явно пребывал в превосходном настроении. Явно нисколько не боялся Лоренса. Перед тем как попрощаться, он пригласил его к ним в гости после свадьбы – ведь к тому времени, добавил он с легкой улыбкой, «все уже утрясется».

Свадьба состоялась в конце сентября в методистской церкви в присутствии лишь нескольких родственников. Делле принадлежал трастовый фонд, приносивший скромные, но далеко не малые дивиденды; новая должность Пима в банке сулила большие перспективы, и, судя по свидетельствам их гостей, они выглядели вполне счастливыми; как бы то ни было, вскоре Эльвира получила известие о беременности Деллы. Разумеется, она не могла оставаться вдалеке от дочери, как бы ей ни был неприятен зять; но со временем неприязнь ее как будто отступила… Хотя, конечно, она его не одобряла… Не одобряла, собственно, идею такого зятя. Потому что сам по себе молодой человек, несмотря на эти дурацкие усики, имел хорошие манеры, был жизнерадостен и явно влюблен в Деллу. По крайней мере, так казалось. Мне действительно так кажется, заявила Эльвира родне. Но что же нам теперь остается? Может быть, пора смягчиться, ведь рано или поздно мы все равно простим их?

И вот разнеслась новость: молодоженов пригласили в замок и вручили им запоздалые свадебные подарки. В самом начале беременности Делле позволили выбрать для младенца одну из антикварных фамильных колыбелей; а Пима стали приглашать за карточный стол с мужчинами. (Он всегда проигрывал Бельфлёрам в карты – но достойно, так что Делле, хотя она и досадовала, не стоило расстраиваться.) Их пригласили провести в замке несколько дней на Рождество, когда туда должны были съехаться родственники и другие гости, так что со стороны было похоже – именно похоже, – что их брак получил негласное одобрение. (Конечно, и речи быть не могло, чтобы кто-то подошел лично к Пиму и сказал: «Добро пожаловать в нашу семью»; или чтобы ему пожимали руку с искренней приязнью. Но Бельфлёры всегда были сдержанны в выражении своих чувств. Они бы ни за что не хотели прослыть сентиментальными.) Именно в сочельник Пим и погиб в результате несчастного случая, катаясь на санях с Сахарной головы. Целый день мужчины пили и ели без удержу (а на рождественский завтрак ожидался жареный молочный поросенок и шампанское); возможно, Пим просто не привык к празднествам такого размаха. Говорили, что они с Деллой ссорились где-то в середине дня, запершись в своей комнате на третьем этаже, но причины никто не знал. (Может быть, Деллу стал раздражать интерес к Стэнтону ее братьев и кузенов? Она ревновала его? Ведь ее молодой супруг явно потерял голову, так ему льстило внимание Ноэля и особенно Лоренса – и он столь искренне паясничал, катаясь на коньках по озеру и борясь в ними в снегу, словно всю жизнь участвовал в забавах Бельфлёров.)

В тот день устроили гонки на санях с Фёрами и Рено; все сделали ставки, потом устроили дружескую потасовку на пригорке и снова пили, пили. Пиво, эль, скотч, бурбон, чистый джин, чистая водка, разные бренди. Впоследствии Делле сказали только, что ее муж сам настаивал на участии в гонках – он уверял, что умеет управлять санями, хотя, насколько она знала, никогда в жизни на них не катался. И тот факт, что они решили съехать по самому крутому склону Сахарной головы поздно вечером, когда луна почти скрылась за облаками, рискнуть своей жизнью ради смехотворной ставки (победившая сторона должна была получить всего двести долларов, причем на пять-шесть членов команды), ринуться вниз при колючем встречном северо-восточном ветре, при том что температура уже упала до минус пяти – все это указывало на предельное, свинское опьянение.

Было выдвинуто столько версий произошедшего там, на холме – одни накладывались, другие прямо противоречили друг другу, – что Делла в своем горе и ярости вскоре оставила попытки отделить правду от лжи. Она знала наверняка, что в гонке участвовали трое саней, что бедный Стэнтон в своей красной вязаной шапке и шарфе и, несомненно, совершенно пьяный, сидел четвертым в команде Бельфлёров и что, когда их сани, идущие первыми, врезались в камень и, перевернувшись на бок, понеслись к сосновой рощице, была дана команда прыгать и, подняв крик, хохоча, все действительно спрыгнули, радуясь на кураже, что дорогие сани летят навстречу гибели; но, конечно, Стэнтон, который ничего не смыслил в санном спорте, остался в санях и встретил мгновенную смерть, когда они всмятку разбились о сосну. Все произошло так быстро – не дольше, чем занял бы рассказ об этом; минуту назад бедняга был жив-здоров, а через миг – мертв, его швырнуло на ствол дерева как тряпичную куклу, а лицо было настолько обезображено, что мужчины, пьяные вдребезги, так что с трудом доковыляли до места трагедии, даже поспорили, кто же это такой.

– Послушайте! – наконец воскликнул один из них, во внезапном алкогольном озарении, – да это же как-его-там… Ну, этот, который с усиками – муж Деллы. Что-то я нигде его не вижу, а этот, который тут лежит, он точно не из наших…

Красную шапку они нашли в тридцати футах от тела, она зацепилась за ветку.

– Вот почему, – заключила бабушка Делла, гладя Джермейн по щечке прохладной сухой рукой, от которой пахло грубым мылом, – у тебя только один дедушка, со стороны Бельфлёров.

Малышка стояла не двигаясь и не уклонялась от руки старухи. Потому что, если бы она пошевелилась, то все бы испортила.

– Они, конечно, хотели и ребенка убить. Хотели, чтобы я выкинула. В то время я была на четвертом месяце и, если бы у них хватило духу, – продолжала бабушка, затрясшись от смеха, – они и меня позвали бы прокатиться на санях! Но я не выкинула, несмотря на шок от смерти Стэнтона. Я сильно болела долгое время, я ушла жить к своей сестре Матильде, а когда родился ребенок – Лея, твоя мама, – я расплакалась, потому что это был не мальчик, я тогда была не в себе и убедила себя, что только мальчик, мужчина сможет отомстить убийцам своего отца.

Она закрыла альбом. И молчала долго-долго, и, хотя Джермейн ужасно хотелось сползти с дивана и убежать подальше, она оставалась сидеть на месте, крепко-крепко сжав вместе ножки в сияющих ботиночках из лаковой кожи, с ровнехонько натянутыми вязаными гольфами. Наконец бабушка Делла вздохнула, вытерла нос измятым носовым платком и сказала немного игривым тоном, чтобы развеселить внучку:

– Но выкидыш у меня все-таки случился, слава Богу: я выкинула Бога. С тех пор я больше не верю во все эти вонючие дерьмовые сказки про сочельник и тому подобное. Вот за это, полагаю, мне и следует благодарить Бельфлёров!