Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

Кассандра

Как-то ноябрьским днем, солнечным и прохладным, Лея принесла на воспитание Бельфлёрам еще одного ребенка – девочку, чье происхождение осталось тайной.

День, долгий и насыщенный, начался у Леи с посещения каменоломни Громвелл у дальнего берега Серебряного озера. Эту каменоломню она конечно же видела и прежде и утверждала, будто тщательным образом ознакомилась с ее финансовым положением (которое оставляло желать лучшего: последние шесть лет каменоломня была убыточной). По настоянию Леи ее привезли туда в «роллс-ройсе» в сопровождении Джермейн и Хайрама – незадолго до этого Лея наняла Джермейн няню (ее звали Лисса, она пришла на смену Ирене, которая, в свою очередь, сменила Летти). День был ветреный, и, несмотря на недовольство Хайрама (прихоти Леи вечно вызывали его ворчание и брюзжание, и он вел себя, словно ее стареющий муж), она по-зимнему укутала малышку и взяла ее с собой. Девочка обожала поездки, обожала забираться к матери на колени, показывать пальцем, болтать и задавать вопросы, на которые Лея терпеливо отвечала. Лея не сомневалась, что ребенку важно узнавать как можно больше – видеть как можно больше – с самого раннего возраста.

– Запомни, Джермейн, – говорила Лея, когда они въехали в ворота, – что владеем всем этим мы. Все это наше. Это каменоломня по добыче песчаника – надо будет попросить Бромвела объяснить нам, что такое песчаник. Ее площадь – шестьдесят пять акров, до самых «Серных источников», и она принадлежит нам! В прошлую пятницу мы подписали документы, и теперь она наша.

Они около получаса колесили по изрезанным колеями дорогам, в одном месте Лея попросила остановиться и заглянула в шахту, а бедный Хайрам, сгибаясь под тяжестью Джермейн, плелся следом.

– Не на что там смотреть, – раздраженно проговорил он, – долго же ты будешь объяснять эту покупку мистеру Т.

– Мои поступки объяснений не требуют, – Лея подняла меховой воротник, – я не ребенок.

Она отперла директорский кабинет и вошла внутрь, ведя за собой Джермейн. Опасения Леи оправдались – внутри оказался ужасный беспорядок.

Старый покосившийся стол с ящиками, набитыми пожелтевшими бумагами, разодранный линолеум на полу, полевая раскладушка без подушки и брошенное на нее грязное одеяло…

– Ну вот, Джермейн, – радостно сказала она, – мы на месте. Ты же хотела этого.

Джермейн молча смотрела на нее.

– Карьер Громвелл. Мы купили каменоломню Громвелл, – сказала Лея. – Ну как?.. Ты довольна, Джермейн? Правильно я поступила?

Джермейн залопотала, как и полагается маленькому ребенку, и Лея, не зная, расстраиваться или удивляться, оставила ее в покое. Девочка в восторге бегала по комнате, а Лея осмысливала ситуацию. Покупка обошлась дороже, чем она рассчитывала, зато теперь каменоломня Громвелл принадлежит им, и вскоре к их владениям присоединится прилегающий участок земли, а потом еще один, и еще, пока не будут восстановлена вся принадлежавшая им когда-то территория. Возможно, думала Лея, на это уйдет вся ее жизнь, и заканчивать начатое ею придется Джермейн. Однако, может статься, ей повезет и на всё про всё понадобится лишь несколько лет. И ведь тут не поспоришь – Лее везло, она не совершала ошибок.

Джермейн забралась на стол, она расшалилась, развеселилась – ребенок же – и, казалось, вот-вот спрыгнет вниз; так, верно, и случилось бы, если бы Лисса не подхватила ее.

– Ой, Лисса, ну не глупи! – рассмеялась Лея. – Джермейн все равно не расшиблась бы! Помни, девочка моя, это благословенный ребенок.

По дороге в замок они заехали к Делле – Лея уже много времени не видела мать; а еще они с Хайрамом сочли своим долгом заглянуть к старому Джонатану Хекту (к сожалению, во время их визита он дремал или пребывал в забытьи, поэтому не слышал, как оба гостя, глядя на него, ужасаются тому, как он пожелтел и как запали у него глаза! Удивительно, прошептала Лея Хайраму, что он все еще жив). И еще Лея справилась о здоровье Кассандры – дочки Гарнет Хект.

– Но какое странное имя – Кассандра! – Лея сунула девочке палец, и малышка тотчас же ухватилась за него, весело заулыбавшись и залепетав, хотя фокусировать взгляд у нее пока не получалось. – Как бедная Гарнет додумалась ее так назвать?

– Имя предложила я, – ответила Делла.

– Так же вроде бы звали какую-то языческую принцессу, – Лея засмеялась, но заговорила тише, чтобы Гарнет (та, раскрасневшись, смущенная внезапным приездом Леи и Хайрама, сновала по дому и то и дело выбегала из небольшой детской), – она еще была немая. Или ее убили? Или и то и другое? Ой, нет – она предсказывала будущее, но ее никто не слушал, и потом ее все равно убили, да?

– Из Ла тур ты вынесла какие-то сумбурные знания, – презрительно бросила Делла. – Я всегда считала, что было бы разумнее оставить тебя дома. Все равно ты в результате вышла замуж. Так какой смысл был в этом непомерно дорогом образовании?

– Ладно, Делла, – вмешался Хайрам. – Не ты же за него платила. Твое содержание ничуть не пострадало.

– И вы с Ноэлем не позволяете мне об этом забыть! – довольно резко парировала Делла.

Разговор с самого начала не заладился, и Лее пришлось переменить тему, заговорив о первом, что в голову пришло. Несмотря на скверное настроение матери, несмотря на слабое зловоние, расползающееся по дому из комнаты Джонатана Хекта, несмотря на раздражающее смущение Гарнет (эта дурочка так растерялась, что, когда Лея вручила ей подарок для малышки, только и пробормотала: «Благодарю, миссис Бельфлёр» – и положила его в шкафчик, даже не открыв, а ведь Лея преподнесла ей прелестный вязаный свитерок, считай что новый, ведь Джермейн так быстро выросла из него) и несмотря на то, что в каменоломне она промерзла насквозь, Лея пребывала в отличном расположении духа. Кассандра оказалась красивым, пусть и миниатюрным младенцем (похоже, она слегка косит – или так только кажется?), и не было для Леи ничего милее, чем снова склониться над младенческой колыбелькой… Эти черные кудряшки! Эта едва заметная улыбка! А как мило Джермейн залепетала с малышкой на знакомом всем младенцам языке!

– Кассандра – чудесная малышка, – похвалила Лея, – и, похоже, совершенно здоровенькая, правда, Гарнет? Это же замечательно, да?.. Она, кажется, родилась на пару недель раньше срока?

– Не знаю… Не помню, – Гарнет залилась краской. – Я… мне нездоровилось. После родов у меня была горячка… И я почти все забыла.

– Это тяжелое испытание – родить настолько раньше срока, – сказала Делла, – разумеется, тебе нелегко пришлось. Но ты уже поправилась, и Кассандра тоже.

– Вы уверены, миссис Пим? – робко переспросила Гарнет.

– О, безусловно! – Лея схватила Гарнет за руки. (Какие худые и липкие, словно рыбу трогаешь! Неудивительно, подумала Лея, что девчонка так и не нашла себе мужа.) – Ты же всегда была худенькая, по-моему, ты ничуть не изменилась. Гарнет, у тебя такие прекрасные волосы – может, подстричь немного челку, а то она тебе на глаза падает… И глаза у тебя красивые, чего греха таить, ну почему ты все время опускаешь голову? Ты хорошо себя чувствуешь? Это точно?

– Я… Кажется, да, миссис Бельфлёр, – медленно проговорила Гарнет и тут же снова бросилась прочь из детской – ей почудилось, будто закипел чайник. Ее беготня навела Лею на мысли об испуганном кролике.

– Во имя всего святого – почему она все время мечется? – прошептала Лея Делле. – Тебя, наверное, это раздражает – я же тебя раньше раздражала…

– Гарнет – добрая девочка, – неприязненно откликнулась Делла. – Она страдала.

– Страдала – вон оно что! Да мы все страдали! – воскликнула Лея. Она удостоверилась, что Джермейн не повредит Кассандре – девочка наклонилась над колыбелькой и пыталась поцеловать малышку, – и, подойдя к зеркалу, сняла шляпку. – Но знаешь, я что-то совсем позабыла про Гарнет, – продолжала она, – а бедняжке явно надо помочь. Отец ребенка не объявляется… А ведь из нее вышла бы отличная жена, правда? Нам следовало выдать ее замуж как можно раньше. Какая жалость! И как все внезапно случилось! Бедная, милая Гарнет Хект залетела – и ведь из-за ее худобы никто месяца до седьмого не догадывался… Какая скрытная… Конечно, все одним разом и ограничилось – какой-нибудь паренек с фермы вскружил ей голову, а может, кто-то из деревенских. Она тебе еще не призналась, кто отец? Или по-прежнему переживает?.. Как будто мы ее допрашивать будем!

– Никто не будет ее допрашивать, – отрезала Делла.

– Конечно, не будет, – Лея вытащила шляпные шпильки, – эта любовная связь – ее личное дело. Она же не из Бельфлёров… Конечно, она моя родственница, но родство это очень дальнее… Ведь так? Но тут в округе все в родстве, поэтому это не важно. Впрочем, жаль, что она мне не доверяет. Никогда не посмотрит в глаза и, похоже, почти не слушает. И так всегда было – почему, ума не приложу.

Глядя в зеркало, Лея заметила, как мать и Хайрам загадочно переглянулись.

– Она очень храбрая молодая женщина, – Делла сцепила руки на переднике. Притворно смиренный, двулично кроткий, этот жест выводил Лею из себя. – Сомневаюсь, что ты вообще способна понять, через что Гарнет пришлось пройти.

– Когда я была беременна Джермейн, мне было намного хуже, – возразила Лея, – десять месяцев, даже больше десяти! А у нее ребенок родился рано…

– Очаровательный малыш! – Хайрам кашлянул. – Осторожнее с ним, Джермейн. Ты что-то слишком…

– Джермейн, прекрати, иди сюда, – позвала ее Лея. – Ты уже не младенец – вот и не лезь в колыбельку. Осторожно, ты же ее сломаешь! Дядя Хайрам, это не малыш, а малышка, девочка. Пора бы знать, – Лея слегка подтолкнула его локтем.

– Да, конечно, это девочка… Этот ребенок – девочка… – Хайрам сцепил руки за спиной и, отступив, уставился в скромный камин, где горели, испуская разъедающий глаза дым, сыроватые березовые дрова. Румяный и осанистый, Хайрам обладал красивым профилем, его усы были тщательно расчесаны и пахли воском, а один глаз затянут пеленой. Всегда элегантно одетый, с выпущенной на жилет золотой цепочкой от часов, с инкрустированными золотом запонками слоновой кости, в убогой гостиной Деллы Хайрам смотрелся так же неуместно, как и Лея. Она с удивлением наблюдала неловкость, которую испытывали в обществе друг друга Делла и Хайрам – сестра и брат! Проклятие Бельфлёров, думала она, заключается в том, что ты либо необычайно близок со своими (хотя в наши дни это редкость), либо бесконечно далек от них.

Повисло неловкое молчание, и Лея принялась болтать: про каменоломню Громвелл, про их планы купить «Фрукты Чотоквы» и объединить с компанией «Товары Долины», про горнодобывающие работы в Контракёре…

– В Контракёре! – перебила ее Делла. – Я и не знала, что у нас там земли.

– Мы с тысяча восемьсот семьдесят третьего года владеем правами на разработку там полезных ископаемых, – сказала Лея.

– Что за права на разработку?

– В каком смысле, мама? – Лея рассмеялась. – Права на разработку – это права на разработку. Но разработки – процесс в высшей степени сложный, поэтому нам понадобятся инженеры. Вообще-то Гидеон сейчас как раз в Порт-Орискани, на встрече. Он колоссальную работу проделал, верно, дядя Хайрам? Просто невероятную.

– Он один поехал? – спросила Делла.

– Нет, с Юэном. И Джаспер с ними. Джаспер невероятно быстро всё схватывает, Лея принялась рыться в сумочке; – Жаль, что Бромвелу нет до всего этого никакого дела… Правда, он еще мал, так что всё впереди, я своих детей ни к чему принуждать не собираюсь. Как думаешь, мама, это правильно? – в этом вопросе крылась издевка, ведь много лет назад сама Делла принуждала ее отказаться от общения с Бельфлёрами.

Однако Делла пропустила вопрос мимо ушей и мягко спросила:

– А как у Гидеона дела?

– У Гидеона? Да неплохо, как обычно. Ничего нового.

Лея тряхнула пачкой тоненьких сигар и вытащила одну. Она впервые решилась закурить в присутствии матери и с удовольствием наблюдала, как лицо Деллы исказилось от изумления. Но Лея сделала вид, будто не замечает, и продолжала непринужденно болтать про горнодобывающую компанию в Порт-Орискани, реконструкцию усадьбы и изменения в саду.

– Разумеется, действовать придется постепенно. Во-первых, все упирается в деньги, во-вторых, бабушка Эльвира волнуется, и это замедляет процесс. Но у меня для тебя приятная новость, мама: я велела вывезти все эти уродливые старые статуи. И что забавно, дядя Хайрам, потом куски статуй обнаружились в лесу – руки, ноги и даже головы. Похоже, дикие животные их туда утащили – в лес и к озеру! Дети на протяжении нескольких недель их находили, а самые маленькие так пугались…

– Значит, Гидеон здоров? И сейчас в Порт-Орискани? – спросила Делла.

– Мама, я же тебе сказала, – Лея улыбнулась и сняла с языка табачную крошку. – Мой муж здоров, как обычно, и просил передать тебе поклон. Он в последнее время очень занят…

– Ясно, – перебила ее Делла. Оглянувшись, она посмотрела на дверь, но Гарнет еще не вернулась. – Тут до нас доходят слухи. Из Бушкилз-Ферри.

– Ну да, – кивнула Лея, – в Бушкилз-Ферри вечно распускают слухи о Бельфлёрах.

– Но раз Гидеон здоров и много работает…

– Да! Он здоров, – сердито повторила Лея.

– …тогда на слухи можно не обращать внимания, – продолжала Делла, – особенно если их распускают из зависти или злобы.

– Ты слышала что-то про Иоланду? Это про нее распускают слухи?

– И про нее тоже, да.

– Юэн и Лили уже отчаялись ее разыскать, – вздохнула Лея, – она сбежала, это очевидно, и возвращаться не желает… Ты слышала, что сгорел какой-то сарай? И в ту же ночь она сбежала. Лили говорит, она взяла с собой лишь сменную одежду, кое-какие украшения и двадцать долларов наличными. А еще – и это очень трогательно, мама, – прядь волос Джермейн. Она пробралась в детскую и отрезала у Джермейн локон, самый кончик… Бедная Иоланда, в голове не укладывается, почему она убежала, откуда в ней эта ненависть к семье. А ты как думаешь? Как раз в тот день сгорел один из заброшенных сараев у реки, но, думаю, Иоланда к этому отношения не имеет. А вообще, дети стали такие скрытные! Это странно. Бромвел, разумеется, тоже ни при чем, а вот Кристабель, я думаю, что-то знает, но молчит – подумать только, Кристабель, ребенок, что-то скрывает от собственной матери!

– Неужели это тебя удивляет, Лея? – На губах у Деллы заиграла улыбочка.

– Ох, мама, – Лея встала и направилась к двери.

Она вошла в гостиную, где тяжелые бархатные шторы были опущены. Внезапно Лея почувствовала волнение, но причину понять не могла. Она словно сильно чего-то желала, хотела чем-то обладать. Но как этого добиться?.. Она вдруг поймала себя на том, что, не отрываясь, смотрит на старый, набитый конским волосом диван с бугристой спинкой. И кресло, в котором когда-то сидел ее молодой кузен Гидеон. Он тогда смотрел на нее. На нее и на сидевшую у нее на плече Любовь. Лею захлестнула волна ностальгии, и она едва не расплакалась.

О, Любовь…

Когда они вошли в неряшливую контору на каменоломне, Лея будто увидела сон наяву, вот только ей никак не удавалось воскресить в памяти детали. Как же это странно, странно и несвойственно ей… Ее тело утратило сексуальное влечение, однако разум пытался его воскресить, зачастую из зыбкого чувства долга, подобно тому, как потерявший веру католик перебирает пальцами четки и даже шевелит губами, произнося молитву, хотя разум его пуст. И Лея представила любовников, прячущихся в этом неприятно пахнущем помещении, лежащих на нелепой раскладушке, сжимающих друг друга в объятиях. О, Любовь. Как я люблю тебя… А затем Джермейн чуть не упала на пол, и Лея пробудилась ото сна.

Она стряхнула с себя наваждение, выбросила из головы мысли о Гидеоне и красавце пауке по имени Любовь (ведь Любовь давным-давно убили, превратив в черный клейкий комок размером не больше кулака) и вернулась в гостиную, где Гарнет дрожащими руками разливала чай. Увидев Лею, она отпрянула, а ее глуповатое лицо озарила улыбка.

– Миссис Бельфлёр… – заморгала она, – не желаете ли…

Лея склонилась над колыбелькой и подняла Кассандру с такой нежностью, что дитя даже не захныкало. Густой рыжеватый локон выбился из прически и упал Лее на затылок.

– Я бы хотела забрать Кассандру в усадьбу, – сказала Лея, – там о ней позаботятся лучше, вы же понимаете. И в усадьбе ей будет нескучно – детей там много.

Потеряв дар речи, Гарнет смотрела на нее – стояла и теребила пальцами передник, бедняжка!

– Я говорю, – пробормотала Лея, щеки у нее раскраснелись, – что хотела бы забрать с собой Кассандру. Ты не возражаешь?..

– Лея… – начала было Делла.

– Гарнет, ты не возражаешь?

Гарнет в ступоре замерла возле подноса. Глядя на это жалкое костлявое существо, Лея с трудом смогла удержаться от злорадного смеха.

– Я о ней лучше позабочусь, – сказала она, – ты же понимаешь.

Никто не ответил. Огонь судорожно вспыхнул и погас. Возможно, дымоход был открыт не до конца – комната наполнилась разъедающим глаза дымом. Склонившись над младенцем, Лея тихо запела, а Гарнет, Делла и Хайрам молчали. Затем Джермейн принялась болтать – что-то о малышке и доме, о возвращении домой; быстро взглянув на Гарнет (та по-прежнему теребила передник худющими пальцами), Лея поняла, что победила. И ничуть этому не удивилась.

«Иннисфейлский мясник»

Хотя Жан-Пьер Бельфлёр II, двоюродный дед Джермейн, пользовался сомнительной популярностью среди художников – его изображали где только можно и чаще, чем всех остальных Бельфлёров (даже чаще, чем деда Рафаэля, чья надутая физиономия то и дело появлялась в газетных карикатурах); хотя его портреты печатали не только в самом штате, по всей стране и в соседней Канаде, но они добрались даже до Англии и Франции (к ужасу и огорчению одного из кузенов – тот однажды развернул «Таймс» за завтраком в отеле «Мейфэр» и наткнулся на мерзкий заголовок о «массовом убийстве» в Штатах, над которым красовался тщательно выполненный карандашный портрет не лишенного привлекательности тридцатидвухлетнего мужчины, самого «Иннисфейлского мясника»); и хотя тетушка Вероника, всегда питавшая слабость к Жан-Пьеру, еще долго хранила наиболее удачные из его портретов в альбоме белой лайковой кожи, – в конце концов из всех изображений Жан-Пьера в усадьбе оставили только очаровательный карандашный рисунок на стене детской да эскиз, выполненный карандашом и углем перед тем, как двадцатичетырехлетний Жан-Пьер отправился в свой, внезапно прерванный, европейский Гран-тур. (Позже его мать безо всяких на то оснований обвиняла в этом его отца; мол, мальчику пришлось вернуться домой, так и не набрав должного культурного багажа. Иначе он не погрузился бы в пучину азартных игр, не поддался бы на уговоры своего друга-предателя из Миссури, не оказался в ту роковую ночь в «Иннисфейл-хаус» и его не постигла бы столь трагическая участь; о, если бы Иеремия проявил больше благоразумия в фермерском деле и большую дальновидность в продажах пшеницы!.. Грехи отцов, – кричала разгневанная Эльвира, – падают на головы их сыновей, и сыновья сбиваются с пути!)

Рисунок на стене детской, заботливо вставленный в черепаховую рамку, обычно удостаивался лишь равнодушного взгляда кого-нибудь из детей. На нем был изображен миловидный ребенок неопределенного возраста (по всей видимости, художник еще только набивал руку: детей на портретах он наградил одинаково пухлыми губами, женственными и словно распухшими от пчелиного укуса, зато бельфлёровские носы выглядели по-разному, а глаза – непременно с белыми бликами – иногда смотрели удивительно по-взрослому, а порой были «на мокром месте», словно сейчас изойдут слезами и размочат шершавую бумагу); видимо, Жан-Пьеру на портрете было лет пять-семь, или восемь, и его запечатлели в молитве: выступающие скулы, маленькие, но пронзительные глаза обращены вверх, руки сложены в истовом жесте, а на губах играет едва заметная усмешка (хотя возможно, Лея слишком долго разглядывала портрет, и ей это показалось). Портрет Жан-Пьера II, несколько десятилетий провисевший между Матильдой с ее квадратной челюстью и насупленным Ноэлем, больше всего напоминал его племянника Рауля. А среди представителей Бельфлёров обоих полов, пожалуй, лишь единственный мог поспорить с ним в «красивости» – это Гидеон.

На втором портрете, который периодически кто-нибудь из родни снимал со стены, другой – вешал обратно, а следующий вновь снимал, а другой опять вешал, и так снова и снова, причем в разных частях усадьбы и на разных этапах рассмотрения судебного дела – так что, в конце концов, к появлению Джермейн на свет портрет обрел пристанище в будуаре; на нем был изображен молодой аристократ чуть франтоватого вида, с вьющимися усами и уложенными на виски по обеим сторонам узкого лба локонами. Его обращенные на зрителя глаза полны нежности, искренности и печали. Иннисфейлский мясник – ну надо же! Мягкий изгиб его губ, благородный, слегка вздернутый подбородок выглядели так трогательно. В те времена, когда Бельфлёры приобрели строгий, но очаровательный особнячок возле Вашингтон-сквер, этого юношу с распростертыми объятьями принимали в лучших гостиных и клубах Манхэттена. Одна из богатых манхэттенских наследниц (впрочем, поговаривали, что состояние ее отца вовсе не так велико) как-то заметила, что впервые слышала, чтобы юноша их круга с такой чуткостью рассуждал о музыке.

А в тот единственный сезон, когда Вероника Бельфлёр вывозила своего любимого племянника в театры, на скачки и в гости к друзьям, в городе и на Лонг-Айленде, казалось не просто возможным, но и неизбежным, что он найдет себе отличную партию, и все единодушно утверждали, что он вел себя с исключительным тактом, скромностью, изяществом и обаянием. Если он и проявлял гнев или выпивал лишнего (до самого последнего дня на свободе Жан-Пьер, похоже, недооценивал влияние алкоголя на свой мозг, хотя практиковался немало), или впадал в ярость из-за плохо отутюженного воротничка, или затерявшейся запонки, или недостаточно мягкого масла к завтраку, то об этом не знал никто, кроме Бельфлёров и их слуг. Единственная склонность, которую можно было бы счесть странной и о которой его манхэттенские знакомые вспомнили спустя несколько лет, уже во время процесса, – это его частые шутки по поводу своего «рокового» имени. Однако о судьбе первого Жан-Пьера почти никто не знал, а Жан-Пьер II в подробности не вдавался и лишь с пленительной грустью говорил, что его прапрадед погиб смертью храбрых в войне 1812 года. «Но вы же не суеверны?! – восклицали девушки и порой, поддавшись чувствам, безотчетно дотрагивались до его руки. – Вы, конечно же, не думаете, что имя способно повлиять на вашу жизнь?..» – «Конечно, нет, – отвечал Жан-Пьер, – имя – нет, а вот я сам…»

Эльвира утверждала, будто Жан-Пьер пристрастился к карточным играм после поездки в Европу, однако это было не так. Впрочем, для двадцатилетнего юноши с аристократическими привычками и претензиями это увлечение носило почти невинный характер и не отличалось от других занятий, свойственных отпрыскам богатых земледельцев Долины. В настоящего игрока он превратился в Европе, в швейцарской гостинице, когда, отрезанный от мира ливневыми дождями, перенял определенные навыки – не вполне шулерские – у другого туриста, по-отечески заботливого англичанина из Уорикшира, с родины бабушки Вайолет. (Впрочем, новый знакомец Жан-Пьера утверждал, что ни о каких Одлинах не слыхал.) До этого Жан-Пьер бойко колесил между странами, время от времени подхватывая то насморк, то кашель, перемещаясь на поезде или в экипаже по Бельгии, Голландии, берегам Рейна, Северной Италии, Баден-Бадену, Южной Франции, Парижу, Риму, Алгарве, Афинам, Южной Италии, Люксембургу (невообразимая путаница из названий, которые ему с трудом удавалось удержать в голове, хотя он старательно записывал их в дневнике и отправлял домой открытки, делясь, как правило, довольно короткими впечатлениями от каждого города, знаменитых шедевров искусства и «местного населения»), – в основном он ездил сам по себе и чувствовал унизительную зависимость от англоговорящего персонала и местных гидов. Тем не менее Жан-Пьеру посчастливилось, и он завел кое-какие знакомства – его новыми приятелями были американцы, один из них мистер Ньюман, уроженец Сан-Франциско, постарше него. Они с Жан-Пьером почти весь день катались по Брюсселю на трамваях, и Жан-Пьер наслаждался почти мальчишеской радостью, безо всякого стеснения предаваясь ностальгии по родным местам. (Жан-Пьер провел в обществе мистера Ньюмана, сколотившего в Америке состояние на торговле кожей, несколько дней. Тот оказался достаточно учтивым и сказал, что да, слышал о Бельфлёрах от своих нью-йоркских партнеров. У них оказалось схожее отношение к искусству: скульптура или картина восхищала их либо сразу, либо оставляла равнодушным; мадонны и религиозные мотивы в целом им наскучили, а наличие патины то смешило их, то озадачивало. Если предмет старый, непременно ли он ценен? Как-то ясным октябрьским днем они провели час или больше, любуясь с разных ракурсов внушительной готической ратушей Отель-де-Виль, раздумывая, возможно ли воссоздать ее дома, в Штатах: мистер Ньюман точно знал, где ее следует возвести – на Ноб-Хилл-авеню, Жан-Пьер же настаивал, что на Пятой авеню, в Манхэттене. Их слишком тесное общение резко прекратилось, когда Жан-Пьер без задней мысли предложил наведаться в роскошный бордель неподалеку от их гостиницы, и мистер Ньюман в молчаливом смятении ретировался, пораженный настолько, что был не в силах возражать. (Как это странно, думал Жан-Пьер, для тридцатишестилетнего холостяка, по его признанию, и во всех отношениях «нормального»!)

После этого Европа с каждым днем блекла: гостиничные номера не выдерживали никакой критики, гиды оказывались жуликами, «шедевры искусства» наскучили однообразием (бедняге Жан-Пьеру чудилось, будто его путешествие зациклилось, и он возвращается в страны, с которыми, как он полагал, раз и навсегда распрощался). Поезда прибывали с опозданием или вообще не приходили, мосты сносили наводнения, повсюду бродили тиф и грипп. (Как-то раз Жан-Пьер на протяжении четырнадцати часов с ужасом ждал первых симптомов гонореи, после чего еще долгое время не мог прийти в себя и соблюдал целибат.) Дожидаясь, когда закончится надолго зарядивший дождь – что за странная напасть, говорили и постояльцы и служащие отеля, застрявшие в швейцарской гостинице, – Жан-Пьер, не теряя времени, научился у англичанина по фамилии Фейрли, который так же мучился от скуки, хитростям, позволяющим преуспеть в покере и даже в бридже – навыку, который пригодится ему позже в тюрьме Похатасси.

И когда путешествие внезапно прервалось, когда вместо ожидаемого банковского чека Жан-Пьер неожиданно получил от отца телеграмму с малодушными извинениями и вернулся домой с радостью, которую, однако, скрывал (перед лицом родных он пылал от негодования, говоря, что получил злополучную телеграмму именно в тот момент, когда его пригласили на ужин «в один из старейших домов Европы»), он попытался освоить премудрости управления поместьем Бельфлёров. Впрочем, эта непростая наука была по зубам разве что финансовому гению (каковым в понимании Жан-Пьера был его брат Хайрам, проваливший учебу на юридическом факультете – собственно, он покинул Принстон без диплома бакалавра)… И как узнать, часто спрашивал Жан-Пьер, каким курсом двигаться, если рынок то падает, то укрепляется согласно собственным причудам, а управляют им проходимцы и богатство совершенно не зависит от ума или нравственности? (Ведь более высоконравственного человека, чем его отец, еще поискать, и при этом никто в Долине в последние годы не потерпел такие гигантские убытки, как Плач Иеремии со своей «лисьей фермой». «Теперь, – говорила Эльвира, – над ними смеются даже Варрелы, эти отбросы общества».)

Иногда Жан-Пьер ездил в Порт-Орискани и Вандерпол, причем порой даже не объяснял необходимость поездок «семейными делами». Изредка он наведывался и в Нью-Йорк (дом на Вашингтон-сквер продали задолго до этого), и все чаще пропадал в Нотога-Фоллз, Форт-Ханне, других прибрежных городишках и в Иннисфейле – напрямую туда от замка было около восемнадцати миль, объездным путем выходило намного дольше (как минимум миль тридцать пять) – по Иннисфейл-роуд и по Старой военной дороге, а затем по грунтовой Бельфлёр-роуд до озера; его бы и выбрал любой нормальный человек, если он не индеец или не сумасшедший (как опрометчиво заявил адвокат Жан-Пьера). А уж скакать на вороной лошади по незнакомой и опасной местности… да еще если всадник неопытный и к тому же боится лошадей…

В ночь резни в «Иннисфейл-хаус», самой большой и злачной таверне в окрестностях, Жан-Пьер, по его собственным словам, ехал из Нотога-Фоллз в Иннис-фейл, и пассажиров экипажа вместе с ним было еще несколько, среди них и его новый знакомый из Миссури Вулф Куинси. Жан-Пьер утверждал, будто обратно – в деревню Бельфлёр – его подвез коммивояжер на запряженной мулами телеге, груженной всякой всячиной, но в основном колючей проволокой. (К сожалению, коммивояжера отыскать не удалось. Никто из пассажиров Жан-Пьера не запомнил, как и кучер экипажа, хотя прежде, во время других поездок, он его видел. Несмотря на это, свои слова Жан-Пьер рьяно отстаивал и не отказался от них.) Что именно происходило в «Иннисфейл-хаус» с полуночи до половины третьего ночи, Жан-Пьер просто не знал. Не знал, и всё тут.

Одиннадцать человек, один за другим, были убиты. Многих застрелили в упор, еще кого-то зарезали, кровожадно перерезав глотки. У двоих скончавшихся от огнестрельных ран было также перерезано горло. Как это случилось – как один-единственный человек оказался способен на такую чудовищную резню, – не знал никто. Вероятно, некоторые вполне могли оказать сопротивление, однако никто не защищался – даже Вулф Куинси умер без борьбы. (Когда пытались поставить виновность Жан-Пьера под сомнение, то, как правило, вспоминали о его убитом друге Куинси. Жан-Пьер восхищался и отчасти зависел от него, потому что Куинси, даже выпив, умел держать себя в руках намного лучше, чем он сам, и когда они просиживали всю ночь за игрой, то Куинси с почти материнской заботой приглядывал за Жан-Пьером. Это был добродушный толстяк родом из Массачусетса, позже перебравшийся в Миссури, прекрасный собутыльник и партнер по карточным играм, чьим единственным недостатком была его склонность похваляться военными подвигами: сколько человек он убил, сколько лошадей украл, сколько пуль в него выпустили – судя по шрамам, которые он показывал взволнованному Жан-Пьеру, по меньшей мере с полдюжины. Куинси был последним человеком на Земле, утверждал адвокат Жан-Пьера, чьей смерти мог желать обвиняемый.)