Текст книги "Сага о Бельфлёрах"
Автор книги: Джойс Кэрол Оутс
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 52 страниц)
Cага о Бельфлёрах: роман
Джойс Кэрол Оутс
Роман ДЖОЙС КЭРОЛ ОУТС посвящен судьбам нескольких поколений рода Бельфлёров, основатель которого бежал в Новый Свет из революционной Франции в конце XVIII века. Род этот то ли проклят, то ли необыкновенно удачлив – его представители отвечают для себя на этот вопрос по-разному. Одно бесспорно: жизнь Бельфлёров насыщена роковыми событиями, порой объяснимыми только вмешательством сверхъестественных сил. В самом начале роду грозит исчезновение; избалованный наследник оказывается гениальным убийцей; в близкородственном браке рождаются удивительно одаренные дети… Повороты сюжета непредсказуемы и зачастую пугающи – недаром Джойс Оутс сравнивают со Стивеном Кингом, а сам «король ужаса» очень лестно отзывается о ее творчестве.
Семейное древо, заботливо нарисованное автором, позволит читателю не запутаться в многочисленных героях саги, а предисловие к роману написано специально для русского издания.
«Сага о Бельфлёрах» доказывает, что Оутс стоит в ряду величайших писателей нашего времени…
Это потрясающее, дерзновенное произведение, образец слияния не знающего границ воображения и высокого интеллекта.
«Нью-Йорк таймс»
Joyce Carol Oates
Bellefleur
Джойс Кэрол Оутс
Предисловие автора к первому русскому изданию
В большинстве случаев найти ключ к художественному произведению – значит подобрать «голос», ритм, уникальную мелодику; точный способ видеть и слышать, который откроет автору доступ в создаваемый им мир. (Мир этот подчас настолько реален в воображении, что его конструирование, говоря языком формального искусства, является воссозданием, реконструкцией). Порой писателю приходится ждать долгое время, пока он не подберет этот ключ, а бывает, он находит его совсем быстро. Задумав «Сагу о Бельфлёрах», я ждала этого несколько лет.
Весь роман вырос из одного четкого образа: сад, обнесенный стеной, – роскошный, но постепенно приходящий в упадок; старый, заросший – и все же поражающий своей незаурядной красотой. В этом зачарованном месте малышка Джермейн будет дремать в своей «королевской» колыбели; а другое дитя, не столь благословенное, унесет в когтях гигантская птица-падальщик. В моем воображении замок Бельфлёров рисовался с пугающей отчетливостью, и все же мне удалось подобраться в нему, лишь придумав все окружающее пространство – замок, земли вокруг, воды озера Лейк-Нуар, местность под названием Чотоква, весь штат целиком с его бурной историей да и всю страну с историей не менее драматичной. В центре внимания оказался род Бельфлёров – своего рода увеличительное стекло, через которое мы наблюдаем «внешний мир», мир довольно жалкий и в ряде случаев смехотворный в сравнении с главными амбициями Бельфлёров: обретением собственной империи и обогащением. Меня всегда занимал тот факт, что в XIX–XX веках американские богачи, стремясь утвердиться в качестве «аристократии», строили себе гигантские замки, причем во многих случаях привозили для этого огромные фрагменты европейских замков. (Замок, изначально, – это сооружение с зубчатыми стенами, то есть военное укрепление). Американские замки завораживают как сами по себе, так и своим глубоким символизмом. Самый одиозный из них, конечно – замок Хёрста Сан-Симеон. Так что сад, обнесенный стеной, был частью именно замка, хотя сами Бельфлёры в приступе нехарактерной для них скромности предпочитали называть свое жилище усадьбой.
Итак, на то, чтобы найти «голос», ритм и интонацию «Саги о Бельфлёрах», у меня ушло несколько лет. К тому времени как я наконец приступила к роману, у меня накопилось около тысячи страниц материала – от небрежных записей в пару строк до тщательно выписанных готовых сцен, которые затем войдут в окончательный текст практически без изменений. «Сага» стала самой эмоционально затратной и завораживающей из всех моих книг. Порой я даже называла ее своим «вампирским романом» – настолько она, казалось, высасывала из меня жизненные соки при моей полной беспомощности, – однако, завершив его, я испытала приступ настоящей ностальгии, словно по родному месту, да и сейчас порой тоскую, вспоминая о Бельфлёрах – замке и местности вокруг него, героях, которых я, в некоем причудливом смысле, успела полюбить.
Фантазийное устройство «готического» романа подразумевает периодическое дополнение реалистических психологическо-эмоциональных сцен элементами мистики. Все мы видели «кривые» зеркала, и стареем мы с разной скоростью, встречали мы и людей, который с радостью «высосали бы из нас кровь» словно настоящие вампиры; и все мы испытываем болезненную тягу к смерти – если не к самим мертвым, то, по крайней мере, к мыслям о них. У каждого в жизни бывают моменты, когда вдруг осознаёшь, что люди вообще-то весьма загадочны – и такими и останутся, да и ты сам, твои стремления, увлечения, даже логика, необъяснимы в основе своей. А порой мы чувствуем, будто мы прокляты; а потом – что осенены благодатью, «избраны» для того, что называется «особой миссией». Мы довольно суеверны – как правило, это касается совпадений, когда некие события доказывают нам, что, возможно, совпадение есть способ освоения хаотичности мира. Писатель, взявшийся за написание «экспериментальной готической прозы», переосмысляет все эти факторы в «готическом» ключе. И если этот жанр волнует вас (автора он точно захватывает полностью), то лишь потому, что корни его уходят в психологический реализм. Большая часть романа отражает мою собственную жизнь и описывает людей, которых я знала. Конечно, немаловажно, что мой отец, Фредерик Оутс, в молодости был до безумия увлечен авиацией и множество раз брал меня в полет на маленьких самолетах; важно и то, что моя мать Кэролайн, как и Лея, стала мамой в совсем юном возрасте, и я помню ее такой – почти девчонкой. Но Гидеон и Лея вовсе не списаны целиком с моих родителей.
«Сага о Бельфлёрах», безусловно, выходит далеко за рамки «готического романа»; утверждать обратное было бы лицемерием с моей стороны. Этот роман, помимо прочего – критический взгляд на Америку, подчеркивающий, при всем пессимизме, невероятное стремление к личной свободе. Один за одним дети Бельфлёров сбрасывают с себя семейное «проклятие» (или «благословение»); один за одним отправляются дальше, в глубь Америки, чтобы осознать самое себя. Пусть замок разрушен, но молодые Бельфлёры живы. У них есть главное преимущество – молодость. Я по-прежнему вижу Америку, несмотря на потрясения последних лет, как нацию, ведомую молодыми. Пусть прошлое является для нас тяжелой ношей, но оно не может поглотить нас, и уж тем более – определить наше будущее. Америка – это сказ, который продолжается, и концовка его никому не известна.
Примечание автора
Перед вами плод воображения, обязанный со смирением, но и с определенной дерзостью подчиняться законам воображения. Время здесь обладает способностью сворачиваться в клубок, извиваться, истираться в пыль, после чего воскресает с прежней силой. «Диалог» здесь то упрятан в повествовании, то представлен в своей традиционной форме. Невероятное наделено здесь высшим правом и многогранностью, обычно свойственными реалистической прозе: таково было намерение автора. «Бельфлёры» – это пространство, состояние души; оно и впрямь существует – и свои, непреложные законы внутри него следуют строжайшей логике.
Джойс Кэрол Оутс
Вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки: царство над миром принадлежит ребенку.
Гераклит
Книга первая
МАЛЕЛЕИЛ
Явление Малелеила
Много лет назад, когда время превратилось в темный, непроницаемый омут, еще до рождения Джермейн (почти за год до него), ночью в конце сентября, когда остервенелые ветра, подобно вступившим в схватку духам, выли порой заунывно, порой сердито, а то нежно, как скрипка, отчего шея и руки покрывались мурашками, – в такую вот ночь, пронзительную, неуютную, полную невыразимой тоски, Лея и Гидеон Бельфлёры, лежа в своей гигантской кровати, вновь поссорились, и ссора эта закончилась слезами, потому что тела простых смертных были неспособны вместить столь ненасытную любовь; они хлестали друг друга злыми, бесцеремонными, невыносимыми словами, словно шелковыми плетьми (ведь каждый был убежден, что второй просто неспособен стать достойным его любви – Лея не верила, что мужская любовь может обладать глубиной, мера которой – молчание, присущее лесным озерам; а Гидеон сомневался, что женщине дано постичь природу мужской страсти, разрывающей изнутри, оставляющей его изломанным и изможденным, уязвимым, как дитя). В эту смятенную, исполосованную дождем ночь Малелеил и явился в поместье Бельфлёр на западном берегу огромного озера, Лейк-Нуар, где ему суждено было провести без малого пять лет.
Усадьбу семейства Бельфлёр местные окрестили замком, хотя владельцам это определение было не по вкусу. Даже Рафаэля Бельфлёра, который несколько десятилетий назад возвел это потрясающее сооружение, обошедшееся ему в полтора миллиона долларов, отчасти – в качестве подарка его жене Вайолет, а отчасти задуманный как стратегический шаг в борьбе за политическое влияние, слово «замок» раздражало и смущало. От него веяло Старым Светом, прошлым, Европой – этим «гнилым кладбищем», как частенько выражался Рафаэль. Снова он проговаривал четко, чуть в нос, словно обращаясь к публике. Когда его деда, Жан-Пьера Бельфлёра, изгнали из Франции, а герцог де Бельфлёр отрекся от сына, прошлое просто-напросто прекратило свое существование. «Теперь все мы – американцы, – говорил Рафаэль. – Выбирать не приходится, будем американцами».
Особняк был построен на вершине пологого холма, покрытого травой и окруженного канадскими соснами, елями и кленами. С него открывался вид на Лейк-Нуар, а в отдалении – на окутанную туманом гору Маунт-Чаттарой, самый высокий пик Чотоквы. Внушительные размеры и стены с башенками и впрямь наводили на мысли о замке, а английскую тику здесь разбавляли мавританские мотивы: по мере того, как Рафаэль знакомился с бесчисленным множеством чертежей европейских замков и прогонял одного архитектора за другим, вид сооружения неизбежно менялся. Никогда прежде в этой части света не видели такой суровой, величественной красоты. Строительство заняло семь лет; вела его целая армия опытных мастеров, и за это время фамилия Бельфлёр стала известна по всей округе и превратилась в объект восхищения, лести (от которой Рафаэль вскоре утомился, хоть и принимал как должное) – и издевки со стороны журналистов (что приводило его не столько в гнев, сколько в недоумение: он был убежден, что у истинно культурного человека в здравом уме его великолепный дом может вызывать только восторг). Бельфлёров особняк, замок, Бельфлёров склеп, Бельфлёрова блажь – как только его не называли. Однако в одном все были едины: никогда прежде долина Нотога не видала ничего подобного.
Дом на шестьдесят четыре комнаты был построен из известняка и гранита, добытого в Бельфлёровых каменоломнях в Иннисфейле, а для цементного раствора сюда привезли на телегах тонны песка из карьеров на Серебряном озере, также принадлежавших семье. Особняк делился на три части – центральную и два прилегающих крыла, каждое в три этажа высотой и увенчанное зубчатыми башнями, что стремились вверх с причудливой тяжеловесной грацией. (Они были спроектированы специально для контраста с более вычурными мавританскими башенками, расположенными по углам фасадов. Вокруг эркерных окон и гигантских сводчатых проходов были выложены спирали из более светлого известняка – настоящая услада для глаз. Крышу почти полностью покрывали тяжелые плиты привозного шифера, однако кое-где их сменяли медные листы, порой блестевшие на солнце так, что казалось, будто дом объят огнем – он словно пылал, не сгорая. С противоположного берега Лейк-Нуар, то есть с расстояния в десятки миль, дом выглядел зловеще прекрасным, меняя цвет в течение дня: сизый, грязно-розовый, пурпурный, насыщенный зеленый. Тяжелое, почти похоронное чувство, возникавшее, если смотреть на стены, колонны, башенки и покатую крышу вблизи, в отдалении исчезало, и усадьба Бельфлёр выглядела воздушной и зыбкой, подобно хрупкому разноцветью радуги…
Затянувшееся строительство вызывало у Рафаэля недовольство, которое по завершении так и не исчезло. Он досадовал, что холл недостаточно просторен, что крытые въездные ворота не такие, как он хотел, что для кучерского дома не выбрали камень потемнее. Стены получились всего шести футов толщиной (Рафаэль опасался пожаров, погубивших уже не одну деревянную усадьбу в округе), а крытая галерея на втором этаже с мощными колоннами, соединявшими первый и третий, показалась ему уродливой. К тому же, вполне вероятно, что комнат на всех не хватит: что, если члены партии решат однажды собраться в его особняке? Для таких незаурядных гостей нужна гостевая зала, поражающая размерами и красотой (позже в доме появилась Бирюзовая комната), привратницких требовалось три, а не две, причем центральную надо было сделать вместительнее. Меряя беспокойными шагами свое творение, он мучительно пытался оценить его и не мог решить, действительно ли оно прекрасно, как говорит молва, или нелепо, как подсказывают ему глаза. Впрочем, отступать нельзя: надо двигаться вперед. Уже разгрузили последнюю подводу со стройматериалами, прибывшую из-за перевала у Нотога-Фоллз, уже установили последнюю панель витражного стекла и доставили всю антикварную и выполненную по особому заказу мебель; уже развесили картины и гобелены, укрыли полы восточными коврами; разбили парки и сады и засыпали гравием дорожки; уже оклеили дорогими заграничными обоями последнюю комнату и врезали в массивные стальные двери замки; уже последний плотник – а за эти годы здесь побывали и немцы, и венгры, и бельгийцы, и испанцы – прибил последнюю доску, или вставил последнюю балясину красного дерева, или уложил последнюю тиковую половицу; уже красовался на своем месте привезенный из Италии белый мраморный камин и блестели хрусталем и золотом канделябры; уже добрались до Рафаэля мозаика, скульптуры, ткани и облицовка. И тогда он, огляделся, поправил на носу пенсне и покорно вздохнул. Он все это создал, значит, здесь ему и жить.
(Ибо с самого юного возраста Рафаэль был подвержен всплескам темперамента, присущего всем Бельфлерам – рокового сочетания страсти и меланхолии, и с этим ничего нельзя было поделать.)
Впрочем, к появлению Малелеила замок претерпел значительные изменения. За десятилетия штат слуг, изначально числом тридцать пять, сократился до нескольких человек, винный погреб заметно оскудел, а мраморные статуи в саду покрылись потеками от бессчетных дождей. Деликатные японские деревья зачахли и погибли, и на смену им пришли более стойкие североамериканские породы – дуб, кипарис, береза и ясень. Отдельным предметам мебели уникальной красоты дети нанесли серьезные повреждения, хотя, разумеется, в большинстве комнат играть детям традиционно запрещалось. Шиферная крыша в десятках мест протекала, бури не пощадили мавританских башенок, так и недостроенный открытый бассейн зарос сорняками. Паркетный пол в холле серьезно пострадал после эскапад юного Ноэля Бельфлёра – по необъяснимой прихоти тот однажды заехал в дом верхом. В открытых башнях гнездились ястребы, голуби и другие пернатые (а каменный пол в этих мощных сооружениях был устлан их хрупкими скелетиками); в доме водились термиты, мыши и крысы, даже белки и скунсы, и еноты, и змеи. Ссохшиеся двери с трудом закрывались, а покосившиеся окна, напротив, невозможно было открыть. Дикобразы и голодные олени обглодали тюльпанные деревья, и те медленно чахли; та же участь ждала и величественный горный вяз, чьи верхние ветки были испепелены молнией. После ужасной весенней грозы крышу восточного крыла лишь наскоро залатали, и как раз в ту ночь, когда Малелеил появился в усадьбе, самая высокая труба на этой крыше отвалилась. Но что со всем этим делать? Что можно было сделать? Продать Бельфлёров замок? Нет, это немыслимо (и, скорее всего, невозможно). Снова заложить? И речи быть не могло…
Разъезжая по усадьбе на своем стареющем жеребце Фремонте, дедушка Ноэль делал в маленьком черном блокноте пометки о том, что именно подлежит починке к окончанию очередного сезона. Он подсчитывал – правда, без особой точности – суммы, которые понадобятся на ремонт. Сильнее всего его тревожило состояние кладбища, где приходили в упадок прекрасные старые надгробья – мраморные, алебастровые и гранитные, и, самое главное, склеп Рафаэля с чудесными коринфскими колоннами. Вот умрет он, его похоронят… С каким презрением встретят его погребенные предки!..
Однако Ноэль лишь жаловался для порядка супруге и другим домочадцам, так что к его сетованиям все мало-помалу настолько привыкли, что сыновья Гидеон и Юэн даже из вежливости не притворялись, будто слушают отца, а дочь Эвелин говорила: «Если бы ты позволил вести хозяйство мне, а не Гидеону с Юэном, тогда мы могли бы что-то исправить…» Но старика сковывала апатия – она словно груз мешала ему ходить, мешала даже его лошади, и он, обрывая на полуслове свою проникновенную речь, покорно махал рукой и отворачивался. Ничем тут не поможешь, выхода нет, эти тягостные, уготованные нам дни (казалось, хотел он сказать) – жребий Бельфлёров, наше проклятье, и в этой жизни нам от него не убежать…
От соседей в долине Бельфлёры всегда отличались не только относительным богатством и скандальным поведением, но и выдающейся историей невзгод. Умеренно одаривая их везением, судьба не скупилась на удары. «Жизнь нашего рода невозможно определить одним словом, – думал Вёрнон Бельфлёр. – Трагедия? Или всего лишь фарс? А может, мелодрама? Или это проказы судьбы, череда случайностей, не подлежащих толкованию?» Даже бесчисленные враги Бельфлёров полагали их исключительным родом. Считалось, будто в крови Бельфлёров меланхолия причудливо сочетается со стремлением к действию и пылкостью, которая вдруг вступает в противоборство с жесточайшим унынием, своеобразным отсутствием воли. Пытаясь описать это явление, двоюродный дед Хайрам сравнил его с хлещущей из трубы струей воды, которая внезапно истончается и, бурля, уходит в сток… Покорная силе земного притяжения, она впитывается в почву. «Сейчас ты – такой, – говорил он, – а затем, вдруг, совершенно иной. Ты чувствуешь, будто тебя словно кто-то высасывает… Высасывает из тебя все рвение… И ты ничего, ничего не можешь с этим поделать».
Женщины рода Бельфлёр, хотя тоже страдали от этого загадочного явления, порой наполняющего их силой, а порой – опустошающего, склонны были умалять его значение, называя просто «настроением», расположением духа или самочувствием. «О, ты снова не в настроении, да?» – словно между прочим бросала Лея Гидеону, когда тот, полностью одетый, лежал в кровати, не сняв даже грязных сапог для верховой езды, повернув голову набок, и лицо его было темным от прилившей крови, а взгляд устремлен в пространство. Он не отвечал и мог пролежать так несколько часов подряд – и однако, по мнению Леи, это было всего лишь «настроение». «Где Гидеон?» – спрашивала Корнелия, свекровь Леи, когда семейство собиралось на ужин в малой столовой. Большую столовую, которая располагалась в главном крыле – с ее массивными немецкими столами и стульями, с мрачными голландскими картинами, покрытым сажей расписным потолком, с хрустальными подсвечниками, в которых крошечные пауки соткали целую вселенную, и с исполинскими каминами, что за десятилетия своим видом, да и запахом стали напоминать вскрытые гробницы, – не использовали уже много лет. Безразлично пожав роскошными плечами, Лея отвечала: «Он сегодня не в настроении, матушка». На это ее свекровь понимающе кивала, и расспросы прекращались. Ведь как ни крути, а от этого отвратительного расположения духа мучился когда-то и ее старший сын Рауль. Да и ее деверь Жан-Пьер, сейчас отбывающий заключение в Похатасси – его обвиняют в преступлении или даже преступлениях настолько жутких и непостижимых, что если он и виновен (а это, разумеется, исключено: настроенные против Бельфлёров судья и присяжные просто-напросто осудили его огульно), то наверняка действовал, повинуясь такому вот «настроению». А когда прапрапрадед Иедидия удалился на Маунт-Блан в поисках Господа и Его ныне живущего воплощения, то, вероятнее всего, поступил так из любопытства, вызванного коварным «настроением» – тем самым, что когда-то давно чуть не уничтожило род Бельфлёров на корню. Кузен дедушки Ноэля, разгневанный тем, как родные собирались распорядиться его судьбой, отправился на семейную лесопилку в Форт-Ханне и бросился прямо на крутящиеся диски 36-дюймовой пилы. Впоследствии о нем с пренебрежением говорили, что он поддался настроению… Сама же Лея, которую ближайшие родственники ее мужа считали слишком уж невозмутимой, в девичестве отличалась удивительными странностями. (Она заводила прелюбопытных питомцев. Да и причуды у нее были престранные.)
Видно, именно «настроение» побудило ее в ту на удивление теплую сентябрьскую ночь устроить ссору с мужем. И, повинуясь настроению, Лея сбежала вниз по лестнице и позволила Малелеилу обрести приют в усадьбе. Никто не сомневался: она отлично знала, что присутствие в доме Малелеила выведет бедного Гидеона из себя…
Так оно и вышло.
Небо над Лейк-Нуар весь день было мрачным, с бледными рыжевато-зелеными прорезями света, какой бывает во время заката, а солнце садилось всего в пятидесяти милях от усадьбы, прямо за Маунт-Чаттарой. Горы на севере сделались невидимы. В воздухе повисло нечто зловещее. Когда уже начало смеркаться, заморосил теплый дождь. Сперва робкий, вскоре он уже с нарастающей яростью хлестал по озеру. Затем поднялся ветер. Неестественно темные воды озера потемнели еще сильнее, вздымавшиеся волны, глянцевые, свинцово-серые, в яростном нетерпении набрасывались на берег. Казалось, будто слышишь их голоса да ты и впрямь их слышал.
Юный Вёрнон Бельфлёр, гуляя по сосновому бору, раздумывал, как ему поступить – пересидеть непогоду в старых бараках для рабочих или поспешить домой. Ему, трусу по натуре, грозы внушали жуткий страх. В порывах ветра ему чудились голоса, с плачем умоляющие о помощи или просто зовущие к себе; время от времени, о ужас, они казались знакомыми. Или он, мучимый малодушием, поддается воображению? Голос его деда Иеремии, девятнадцать лет назад унесенного во время такой же бури наводнением, его маленького братца Эсава, прожившего всего несколько месяцев, его матери Элизы, исчезнувшей после того, как она уложила его спать и поцеловала на ночь. «Спокойной ночи, радость моя, спокойной ночь, малыш, мышонок ты мой, маленький славный мышонок». И он, потрясенный, слушал, боясь шевельнуться.
Маленький Рафаэль наблюдал за приближением бури, сидя в дальней комнате на третьем этаже восточного крыла. Когда небо прорезала молния, он прикрывал глаза ладонью и громко вскрикивал от неожиданности. В ее вспышке силуэт Маунт-Блан высвечивался, четкий и плоский, будто вырезанный из бумаги, пульсируя изнутри ярким светом. До Рафаэля тоже доносились голоса, подобные принесенной ветром листве. Духи Мертвых. В ночи, как эта, они искали приюта, но, незрячие, не могли понять, далеко ли до жилья.
Позже этим же вечером, перед тем как раздеться, Гидеон Бельфлёр проверил, заперты ли окна и двери. Он переходил из комнаты в комнату, с возмущением и отчаянием глядя на протекающий потолок и рассохшиеся оконные рамы – вот только возмущайся не возмущайся, что толку? Бельфлёры богаты – разумеется, они богаты, но денег у них нет, денег недостаточно – на то, чтобы восстановить усадьбу с требуемым размахом, а если кое-где подлатать, какой в этом смысл? Стараясь ухватить раскачивающийся ставень, Гидеон вытянул руку вперед. Лицо его исказила гримаса, он наклонил голову и плотно сжал губы, чтобы нечаянно не выругаться. (Лея не выносила, когда он бранился. И вообще, когда мужчины бранятся.
– Оскорбляя источники жизни, – восклицала она, – ты оскорбляешь саму жизнь. Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии.
Однако сама она крепких выражений не стеснялась. Раздосадованная или огорченная, она чертыхалась, совсем как школьница:
– Проклятье! Черт побери! Вот дьявол!
Матушку Гидеона подобное расстраивало, сам же он находил в этом неотразимое очарование. Но его юная жена, такая прекрасная, такая дивная – что бы ни сорвалось с ее уст, ее очарование ничуть не меркло.) В этот момент Гидеон заметил, или решил, будто заметил, как что-то движется по краю лужайки двумя этажами ниже. Против ветра с удивительной прытью и изяществом по траве скользило существо, напоминающее гигантского водяного паука.
– О Боже, – тихо пробормотал Гидеон. Тем временем странное создание, наткнувшись на высокую садовую стену, на секунду замешкалось, после чего уже с меньшим изяществом и словно вслепую двинулось вдоль стены.
Гидеон высунулся из окна, и его лицо, плечи и длинные густые волосы тотчас же промокли. Он хотел было крикнуть – крикнуть хоть что-нибудь, – но у него перехватило горло, да и ветер выл так громко, что слова отбросило бы обратно в комнату. Молния вновь сверкнула, и Гидеон увидел, как ветви высокой развесистой глицинии, раскинувшейся у самой стены, разметались на ветру, так что казалось, будто дерево движется к дому. Но больше не увидел ничего: похоже, зрение сыграло с ним злую шутку.
Спустя некоторое время буря стихла и все разошлись спать, однако чуть позже ветер вновь набрал силу и всем стало ясно, что в такую ночь долго спать не придется. Лея и Гидеон лежали, обнявшись, в кровати и встревоженно обсуждали темы, которые договорились не поднимать: состояние дома, мать Леи, мать Гидеона, желание Леи завести еще одного ребенка и ее досадную неспособность забеременеть вновь (хотя она родила близнецов – на тот момент уже пятилетних Кристабель и Бромвела, сестры и брата Джермейн). А потом они поссорились, и Лея, всхлипывая, умудрилась ударить Гидеона кулаком – и увесистым – в левую щеку. Гидеон, сперва опешив, разозлился и, схватив ее за плечи, принялся трясти:
– Ты что вытворяешь? Ты на кого руку подняла? – А потом оттолкнул ее к изголовью антикварной кровати (то была венецианская, восемнадцатого века, украшенная резьбой «гондола», с балдахином, с исполинских размеров подушками, набитыми гусиным и лебяжьим пухом – одно из самых нелепых приобретений Рафаэля Бельфлёра и любимый предмет мебели Леи, такой на диво безвкусный, вычурный и несуразный, – но Лея отказалась от кровати, которую подарили ей свекр и свекровь, когда она вступила в усадьбу невестой, и настояла на том, чтобы получить именно эту. Сперва Лея прошлась по комнатам, точно зная, чего хочет: в детстве она – очередная кузина Гидеона, одна из «небогатых» Бельфлёров, живших по тут сторону озера, часто играла в усадьбе). А потом Лея пнула его, а он бросился на нее, и они сцепились и проклинали друг дружку, задыхаясь и стеная, а когда за окном неистовствовала буря, занимались любовью, не впервые этой ночью, и, пряча в объятьях мокрые от слез лица, шептали: «Я люблю тебя, о Боже, как же я тебя люблю» – и даже души мертвых, их душераздирающий плач, беспомощный и надрывный, не могли помешать этой страстной, исступленной любви…
А потом все закончилось, и оба они уснули. Гидеон покорно плыл – казалось, его уносит наводнением, однако ни вырванные с корнем деревья, ни мусор, ни даже мертвые человеческие тела, которые тоже увлекало течение, не задевали его. Его переполняла радость победы. Судя по всему, он вновь охотился на Стервятника Лейк-Нуар – огромное белокрылое чудище, с горбом и рябой безволосой головой, похожей на обезьянью… Лея же погрузилась в самые глубины сна – там она вновь была беременна, причем не просто беременна, а на девятом месяце, и в ее выпирающем животе пульсировала и толкалась жизнь.
А затем, внезапно, она проснулась.
Внизу, возле главного входа, какое-то существо рыдало и просилось в дом.
Лея отчетливо слышала – кто-то плачет, царапается о дверь и умоляет впустить его.
Она стряхнула с себя теплый сон, тяжелый и цепкий, и вернулась в действительность, где по-прежнему свирепствовала буря, а у порога кто-то жалобно молил об убежище. Лея стремительно вскочила с кровати и накинула шелковый халат – шесть лет назад он был частью ее приданого и оставался одной из немногих вещей, сохранившихся с тех времен, хотя выглядел порядком потрепанным, а рукава слегка засалились. Протянув руку, ее супруг, на просыпаясь, пробормотал ее имя – недовольно и властно, но Лея сделала вид, будто не слышит.
Она зажгла свечу и, прикрывая ее рукой и собственным телом, чтобы не разбудить Гидеона, босиком вышла из комнаты. Из коридора плач был слышен еще явственнее. Плакал не человек, слов в его мольбе не было, однако Лея и так все поняла.
И вот будущая мать Джермейн спускается, чтобы открыть дверь Малелеилу – высокая, необычайно высокая женщина, обнаженная под белым шелковым халатом до икр, сильная, в теле, с длинными, изумительно мускулистыми ногами и шеей мраморной статуи. Бронзово-рыжие блестящие волосы собраны в толстую косу, закинутую за спину и свисающую ниже талии. Прекрасная великанша, она идет по лестнице, а несмело подрагивающее пламя свечи выхватывает из темноты ее глубоко посаженные глаза, безупречный римский нос и чуть приоткрытые пухлые губы.
– Эй! – крикнула Лея, спустившись с широкой лестницы красного дерева. – Кто там? Кто это?
Она шагала, не глядя ни на старые гобелены, тонкие и выцветшие, ни на ниши в каменной стене, где мраморные бюсты Адонис, Афина, Персефона и Купидон десятилетиями собирали на себя пыль и копоть, так что теперь походили на мулатов неопределенного пола. Она прошла мимо барабана эпохи Гражданской войны – занятной вещицы, выставленной на первом этаже в холле. Рафаэль Бельфлёр завещал обтянуть этот барабан своей кожей и украсить латунью, золотом и перламутром (бедный дедушка Рафаэль – он думал, что грядущие поколения будут благоговеть перед ним, но сейчас его позабыли даже самые праздные из потомков); босая, Лея спешила к двери, тяжело ступая по поблекшему малиновому ковру, свечу она подняла повыше, завитки темно-рыжих волос падали на лоб, а на ее огромных глазах по необъяснимой причине выступили слезы.
– Да, кто там? Кто там? Это я, Лея, я сейчас впущу вас!
Из-за завывания под дверью и громких криков Леи все обитатели усадьбы, разбуженные бурей или так до конца и не уснувшие, повскакивали с постелей. В своем нежном возрасте близнецы, особенно Кристабель, уже умеют чутко воспринимать настроение матери: сейчас они, проскользнув мимо Летти, выскочили из детской и помчались по коридору. Малыш Бромвел хныкал, пытаясь пристроить на носу очки в проволочной оправе, а Кристабель рыдала. Волосы у нее растрепались, а ночная сорочка сползла, обнажив худенькое плечико. «Мамочка, ты где?! Мамочка! Там привидение! Оно сейчас в дом заберется!». Разумеется, их двоюродные братья и сестры – шумные дети Лили и Юэна – тоже повылезали из кроватей. Сбившись в стайку, они с вытаращенными глазами свесились через перила. Сам же Юэн, медведеподобный, сердитый, с побагровевшим лицом и седеющими волосами, такими всклокоченными и свалявшимися, словно в них свил свой удивительный кокон шелкопряд. Следом семенила тетушка Лили в накинутой на плечи кашемировой шали – шаль была завязана в узел на груди, прикрывая увядающий бюст. Ее бледное изможденное лицо напоминало размазанную акварель. Она дергала супруга за руку:
