Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

Извольте изложить суду как можно яснее и не опуская ни одной детали, что именно произошло той ночью…

В зале тишина. Тишина, то и дело прерываемая волнами шепотка. Женщины поворачивались друг к другу, прикрывая руками в перчатках свои губы и слова. Джермейн в замешательстве осеклась. Что она уже сказала, что должна рассказать, ведь она повторяла это много раз, и все переплелось, словно связка лент, словно непомерно длинная нить, может, ей лучше остановиться и порвать эту нить, и начать сначала, или лучше продолжить…

Миссис Бельфлёр, пожалуйста, расскажите нам как можно яснее и не опуская ни одной детали…

Значит, опять. И опять. Нестройная вереница слов. Она вдруг осознает, что кое-что упустила: должна ли она остановиться и вернуться назад, запинаясь и краснея (ведь Джермейн прекрасно знала – как ей было не знать, – какую жалость и презрение испытывали к ней некоторые из присутствующих, те, кто смотрел на нее часами, те, кто судил ее) – или лучше продолжать, повторяя снова и снова: «А потом я услышала, что они у Бернарда, в соседней комнате, я услышала, как он закричал», один набор слов за другим, словно она переходит бурную речку по кучкам камней, которые угрожающе шатаются под ее весом. Но она должна идти. Ей нельзя останавливаться.

А вы точно уверены, что узнали голоса убийц, миссис Бельфлёр…

И опять, опять их имена; имена, тоже похожие на шаткие камни: Рейбен, и Уоллес, и Рубен, и Сайлас, и Майрон. (Когда Джермейн приходила в себя в доме соседей, она поняла, что в самом деле знает, кто был один, возможно, двое из них; она снова слышала их голоса и узнавала, или почти узнавала, – да, она знала их, правда знала, – но ей посоветовали придерживаться первоначальной «версии», иначе защита непременно захочет допросить ее об этих «воспоминаниях», возникших спустя столько времени после происшествия.)

Обвиняемые за своим столом: с грубыми лицами, хмурые, пришибленные мужчины, у троих пол-лица скрыто бакенбардами, а самый младший, Майрон, с блуждающим взглядом, улыбается судьям и присяжным, как старым друзьям. (Адвокат Варрелов не зря устроил так, что Майрону не пришлось свидетельствовать перед судом: он мог признаться, что помнит, как совершались убийства. Поговаривали, что у бедняги не все дома и, возможно, именно вследствие своей телячьей неуклюжести через несколько месяцев после суда он утонул, перевернувшись на каноэ, в самую обычную погоду.)

Дерзко и вызывающе, с легким, почти нескрываемым обезоруживающим смехом адвокат Варрелов (молодец двадцати восьми лет из Иннисфейла, с политическими амбициями) предложил закрыть дело в связи с недостатком доказательств; ведь у каждого из его клиентов есть алиби – родственники, соседи и собутыльники с самого начала предоставили детальные свидетельства о местонахождении его подзащитных той ночью (это были до смешного подробные рассказы, которые газетчики сочли еще одним доказательством дикости населения вокруг Лейк-Нуар – занятная смесь наивности и животных инстинктов); да и в любом случае ведь не было ни одной улики, ни одной, только обвинения растерянной, недоброжелательной женщины… Почему, скажите на милость, спрашивал молодой человек, растягивая фамилию Бельфлёр, словно какое-то диковинное слово, почему она вообще рассчитывает, что суд поверит, будто в тот ужасный момент она могла кого-то узнать? Если, по ее же свидетельству, на убийцах были маски?

Разумеется, улик не было. Даже косвенных. И у его клиентов было алиби. Каждый из них мог полностью «отчитаться» за каждый час той ночи. Слово одной женщины против слова десятков свидетелей, каждый из которых поклялся на Библии, что говорит правду и только правду.

И вы хотите, чтоб мы поверили, медленно произнес адвокат, с улыбкой оглядывая зал – двенадцать присяжных и самого судью, и зрителей, сгрудившихся на скамьях, как селедки в банке, – вы всерьез хотите, миссис Бельфлёр, чтобы мы поверили в обвинение, которое, опираясь на ваши же слова, можно расценить как явно сомнительное…

Словно разделяя вину своих подзащитных, адвокат вел себя уверенно, смело, нагло, даже возмущался. Где-то он перенял манеру слегка улыбаться сразу после заявления, которое самому ему казалось скандальным; он улыбался едва заметно, запрокинув голову в немом изумлении. И вы хотите, чтобы мы… чтобы суд… Вероятно, он брал уроки красноречия, потому что его высокий пронзительный голос звучал с такой уверенностью! А сам он, невысокий крепыш с животиком, словно дыня, держался очень прямо.

Затем он стал задавать вопросы касательно Жан-Пьера и Луиса. Но особенно – Жан-Пьера.

Эта индианка-онодонга, Антуанетт, которая была убита вместе с остальными – кем именно она приходилась их семье? Разве не была она, продолжал он с издевательской медлительностью, близкой знакомой Жан-Пьера Бельфлёра… очень личной знакомой… и не делила жилище с Бельфлёрами многие годы?..

Сначала Джермейн не отвечала; она глядела в пол, и лицо ее будто отяжелело. Потом, словно через силу, она сказала, что эта женщина всегда находилась в своей части дома. Они редко разговаривали. И редко виделись… Повысив голос, с горечью, Джермейн добавила, что, разумеется, она этого не одобряла, особенно в присутствии детей, но что она могла… Никто не мог ничего поделать. Таков уж был старый Жан-Пьер – делал, что хотел… Даже Луис не мог перечить ему. Хотя она и не просила его, потому что… она боялась, что он рассердится. Он всегда принимал сторону отца, всегда.

А возможно ли, что убийства, спросил адвокат, были как-то связаны с этой женщиной? Тот факт, что она жила в гражданском браке с Жан-Пьером Бельфлёром..

Джермейн наклонила голову, словно задумалась.

Но ничего не ответила.

Миссис Бельфлёр, возможно ли, что…

Она была явно растеряна, морщины у рта вдруг заострились; она покачала головой. Казалось, она не понимала, куда он клонит.

– Молодая индианка – и ваш престарелый свекор с его бесчисленными бывшими… скажем так, деловыми партнерами…

И посыпались вопросы о различных предприятиях Жан-Пьера с тех пор, как он был конгрессменом. Он приобрел, под разными именами, огромные пространства диких земель (видимо, это сообщение удивило Джермейн, так как она в изумлении уставилась на адвоката); был совладельцем Чаттарой-холла, линии дилижансов между Нотога-Фоллз и гостиницей «Серные источники», «Газетт», пароходной компании, фирмы лесозаготовок «Маунт-Горн», объявленной банкротом… А еще была знаменитая сделка по продаже удобрений… Надувательство… Якобы лосиный навоз… десятки возов… А во время последнего срока мистера Бельфлёра в Конгрессе разве не имело место грандиозное разоблачение его «Ла компани де Нью-Йорк»…

Вопросы так и сыпались, один за другим. Джермейн старательно отвечала.

Я не знаю, медленно, пристыженно говорила она. Я не знаю, не помню, они никогда не говорили о делах, не знаю… И вдруг, внезапно, ее снова начинали расспрашивать о тех ночных убийствах rg и о масках. Разве она не находилась в ужасе, в полубреду, разве, согласно ее собственным словам, дело не обстояло так, что она почти все время, что злодеи были в доме, пролежала без сознания?.. Как же, если они были в масках, могла она узнать их в лицо?

И еще, она ведь не была свидетельницей остальных убийств – только Луиса. Жан-Пьер Бельфлёр и его скво были убиты в другой половине дома, на приличном расстоянии. А дети – в гостиной и в кухне. Так что она не видела этих убийств. Она даже не могла знать, что там происходит. И кто были убийцы. Она заявляет, что узнала голоса – но как, Боже правый, могла она их узнать! Преступление было совершено, убеждал молодой адвокат своим звонким, звенящим голосом, какими-то чужаками. Есть веские основания полагать, что это были воры, которые выбрали дом Бельфлёров из-за его внушительных размеров и репутации Жан-Пьера; это могли быть и индейцы, разъяренные на свою соплеменницу за то, что она жила с этим ужасным человеком; а возможно – и это было самое вероятное, – что враги Жан-Пьера решили расквитаться с ним из-за его бесчестности в делах. А миссис Бельфлёр, будучи в полном смятении, могла убедить себя в том, что слышит знакомые голоса… Или, возможно, она решила (по причинам, упоминать которые здесь было бы неуместно) обвинить Варрела и Рейбена из-за давней вражды между семьями…

Джермейн не дала ему закончить.

Я знаю, кто это был, сказала она. Я знаю. Я была там. И слышала их. Я знаю их! Знаю! И, поднявшись, прежде чем помощники шерифа успели подбежать к ней и усадить обратно: Это они! Вот они! Вот они сидят! Я это знаю, и все знают! Они убили моего мужа и детей! Убили шесть человек! Я знаю! Я была там! Я – знаю!

Тем ранним майским утром, когда Харлан Бельфлёр ухитрился найти и застрелить, за какой-нибудь час и сорок пять минут, четверых из пяти подозреваемых в убийстве, шел легкий снег; пятого, Майрона, он пощадил, потому что, пытаясь ускользнуть от Харлана, он не только в панике повернулся к нему спиной, но упал на четвереньки и в ужасе пополз прочь, как загнанное животное. И тогда Харлан, скорее под влиянием отвращения, чем жалости, не выстрелил – лишь поднял ствол своего пистолета с серебряным окладом в небо.

Старому Рейбену досталась одна пуля, в грудь, как только он открыл дверь своей хижины на северном берегу озера Олден на громкий стук Харлана; Уоллес и Рубен были застрелены на главной улице деревни, носившей в то время название Лейк-Нуар-стрит; Сайлас же был убит в темной кладовой гостиницы «Белая антилопа», где он, по-видимому, ждал Харлана (к этому часу, ближе к полудню, он, конечно, уже прослышал, что Бельфлёр вышел на охоту) и просто сидел там, сгорбившись на стуле с плетеной спинкой, безоружный. Харлан, возбужденный событиями этого утра, в сопровождении небольшой группки «зрителей», который науськивали его: «Теперь Сайлас, следующий Сайлас!» – ударом ноги открыл дверь гостиницы настежь и стремительно прошел внутрь, словно заранее знал, что Варрел, именно этот Варрел, не окажет сопротивления. Он поддался жалости при виде дурачка Майрона, но к Сайлосу, что прятался там, в темноте, дыша так тяжело, что было слышно на расстоянии в несколько ярдов, даже через закрытую дверь, он не испытывал ничего подобного.

Значит, вас признали невиновными! – рассмеялся Харлан. Он поднял пистолет и выстрелил прямо в лицо несчастному.

Гидеон не подозревал…

Гидеон, одержимость которого воздухоплаванием на протяжении того лета все росла и росла (к тому времени он уже получил свидетельство пилота и купил, по совету Цары, элегантный высокоплан «Стрекоза» сливочного цвета мощностью 450 лошадиных сил, который был способен летать на предельно низких скоростях); Гидеон – Старый доходяга (как любовно называли его молодые женщины – хотя все еще за спиной, с опаской), который спал по три-четыре часа и видел в неспокойном забытьи кренящуюся взлетно-посадочную полосу инвермирского аэродрома, куда он должен был посадить свою машину, в целости и сохранности, хотя несся во сне с такой скоростью, что, казалось, самолет вот-вот развалится на куски, и просыпался со стиснутыми зубами, еле сдерживая крик; Гидеон, который был уверен, что его увлечение небом, как и страсть к загадочной Рэч, было уникальным – что такого еще никогда не случалось в истории семьи, – не подозревал, что два его дальних родственника, не знакомые ни между с собой, ни с самим Гидеоном, в свое время (много лет назад) тоже посвятили свою жизнь любви к полетам.

Один из них был ассистентом пожилого уже Октава Шанюта[29]29
  Октав Шанют (1832–1910) – родившийся во Франции американский железнодорожный инженер и пионер авиации.


[Закрыть] в конце 1890-х на летном поле на берегу озера Мичиган, где проводились испытания планеров, а позже бипланов; именно юный Мередит Бельфлёр сконструировал первый биплан с пневматическим двигателем, взяв за основу планер, и Шанют превозносил своего ученика. Желая еще большего признания и будучи действительно совсем юным (о нем известно лишь, что он покинул родительской дом в семнадцать лет, «чтобы пойти своей собственной дорогой»), Мередит вызвался пилотировать один из самых ненадежных планеров старика изобретателя, частично ради славы, частично из-за удивительной красоты самой машины (у нее было пять пар крыльев, похожих на журавлиные, каждое семи футов в длину, и еще одно маленькое, ромбовидное, прямо над головой пилота), выкрашенная целиком в дерзкий алый; но он попал во власть предательских порывов ветра, которые уносили его, рывками, резкими толчками все дальше и дальше к центру озера, пока, наконец, он не пропал из виду… Шанют оплакивал гибель молодого Бельфлёра словно собственного сына. Его тела не нашли, обломки уникального самолета так и не вынесло на берег. Я часто думаю, повторял Шанют позже, что Мередит принял счастливую смерть. Потому что погибнуть вот так… Это, безусловно, большая честь.

Подобной «чести» удостоился еще один юноша, из тех Бельфлёров, что жили в Порт-Орискани и относились к «среднему классу общества»: им принадлежала пара кварталов в городе, занимались они транспортировкой грузов по озеру, заметных браков не заключали. Молодой человек проводил каждое лето в Хэммондз-порте, работая с Гленном Кёртиссом[30]30
  Гленн Хаммонд Кёртисс (1878–1930) – пионер американской авиации и мотоспорта, один из основателей авиационной промышленности США


[Закрыть]; у него была мечта: превзойти братьев Райт в как можно более короткий срок, взяв за основу их же изобретение; ведь очевидно, что в авиацию будут инвестировать огромные деньги – авиация есть само будущее, – и тот, кто создаст самую удобную и практичную модель самолета, станет так же богат, как великие Томас Эдисон или Генри Форд. В 1907 году компания Кёртисса выпустила первый вариант «Майского жука» – прелестный миниатюрный самолет с двигателем в сорок лошадиных сил и пропеллером с цепным приводом, способный развивать скорость до тридцати пяти миль в час. Джастин, которому было всего девятнадцать, должен был в следующем году лететь на нем на Первый международный авиасалон в Реймсе, но безвременно погиб в результате необъяснимого крушения: он плавно взлетел, набрал высоту и выровнялся, но… (Самолет рухнул с высоты не больше сорока фут тов, и юноша мог остаться в живых, но был практически изрублен лопастями винта, который при падении на землю, видимо, вышел из строя и стал вращаться, как бешеный.)

Помимо происшествий с Мередитом и Джастином, о которых Бельфлёры с Лейк-Нуар в общем-то ничего не знали, была еще одна история – возможно, выдуманная – о том, как жена Хайрама, Элиза, улетела прочь на маленьком аккуратном гидроплане, списанном из флота; это произошло однажды утром, когда в доме еще все спали. Был ли пилот самолета ее любовником или, по чистой случайности, приводнившись на озеро, чтобы произвести мелкий ремонт, увидел крайне расстроенную женщину и подплыл к ней, осталось неизвестным. Как бы то ни было, она исчезла, оставив своего маленького сына, Вёрнона, которому суждено было горевать по ней всю жизнь. (Если только – если такое возможно – Вёрнон не нашел ее гораздо позже далеко за пределами империи Бельфлёров и за рамками этого повествования.)

А еще Гидеон не подозревал, что Лея уже давно тайными путями наводит справки об этой крайне сомнительный миссис Рэч (Кто она, эта новая «любовь» Гидеона? Вот так Старый доходяга, кто бы мог подумать, в его-то возрасте! А кто муж этой шлюхи? Они богаты? Где они живут? Она любит Гидеона? Что она о нем думает? А о нас?..) – но безрезультатно. Цара держал рот на замке, а механики в аэропорту не могли сообщить ей ничего, кроме той детали (они повторяли ее наперебой, так что Лея невесело усмехалась), что Рэч всегда ходит в узких, облегающих мужских брюках с застежкой-молнией спереди, в куртке из дубленой кожи, едва доходящей до талии, в летных очках и шлеме, кое-как засовывая под него волосы по дороге к своему любимому самолету. Они уверяли также, что Рэч и Гидеон обменялись едва ли десятком слов, когда тот подошел к ней, чтобы представиться как новый владелец аэропорта – где-то в июле. (Услышав его голос, она вздрогнула от неожиданности: он звучал – действительно изменившись за последнее время, бедняжка Гидеон! – хриплым фальцетом, и повернулась, но лишь вполоборота, посмотрев на него в упор из-за плеча, и ее глаза за мутноватыми стеклами летных очков были прищурены, словно она не ожидала, что встретит в сумраке ангара мужской взгляд, полный похоти; она никак не отреагировала на слова Гидеона, даже не улыбнулась в ответ на его полную надежды улыбку, спросила лишь, какую погоду обещают сегодня – изменит ли ветер направление? Ожидается ли просвет в облачной завесе?

Порой в «Стрекозе», порой в кремово-алом «стинсон Вояджере» или в элегантном «Уитмэн Тейлуинде W-8» с европейским двигателем Гидеон устраивал гонки со своими новыми друзьями-летчиками, летая то к Похатасси, то в западном направлении, к Чотокве (эта гряда оказалась на деле совсем не опасной для маневров, ибо ее самый высокий пик, Маунт-Блан, имел в высоту всего 3000 футов), или на юго-запад, к гигантскому свинцовому овалу Лейк-Нуар; а иной раз они мчались на юг, к Нотога-Фоллз, где, по прихоти, могли приземлиться в местном аэропорту и провести пару часов в «Бристольском разбойнике» – соседнем баре. Гидеон с большим удовольствием проводил время с друзьями, хотя не очень-то верил в дружбу. Возможно, он чувствовал, что жизнь его на исходе; чувствовал, что его несет куда-то неистовый, жестокий, своенравный ветер, несет, даже не думая о нем, – но Гидеон не проникался к своим друзьям (Элвину, Питу, Клэю и Хэггарти) всей душой. Двое из них совершили в войну множество боевых вылетов на бомбардировщиках – и уцелели, третий, Пит, выжил после падения самолета на кукурузное поле к востоку от Серебряного озера. Они были отличные собутыльники, обожали травить свои байки про самолеты и давать Гидеону советы (в их разбитной компании он казался немного зажатым и, несмотря на свой изможденный вид и ввалившиеся глаза, выглядел довольно молодо) не только по поводу летного дела, но и вообще о жизни – в частности, насчет женщин. (Эта штучка Рэч! Подумать только! Страшна, как смертный грех! И всё же, поди ж ты.)

Они выпивали и возвращались в свои самолеты, выруливали на взлетную полосу и взмывали ввысь в дерзновенном упоении. Жизнь казалась такой простой, такой поразительно ясной, когда ты поднимался в небо; лишь земля таила беду.

Четвертого июля Гидеон и Элвин ухитрились провести свои самолеты под восьмипролетным мостом Похатасси с люфтом в четыре фута, с промежутком в 60 секунд. Другие пилоты, подлетев к мосту, теряли кураж или откровенно трусили и возвращались, чтобы заплатить проигрыш. (Ставки были невелики – 100, 150 долларов, плевые суммы для Гидеона, но он очень заботился о том, чтобы не оскорбить своих друзей.) А однажды Гидеон, Элвин и Хэггарти сумели «продеть нитку в иголку» между двумя гигантскими вязами, что росли в четверти мили от аэропорта, и только Гидеону удалось повторить этот трюк. Настоящие мальчишки, они были в невероятном восторге! Жизнь была такой легкой и понятной, в ней не было никаких невзгод – пока ты оставался в небе… А как-то раз, уже в середине августа, друзья гонялись друг за другом девятьсот миль кряду, направляясь на север, где у зятя одного из них была рыбацкая хижина. И умудрились посадить машины, правда не слишком аккуратно, на коротком участке проселочной дороги.

Так что у Гидеона были друзья, хотя он не очень-то верил в дружбу.

А еще у него была миссис Рэч, женщина, о которой он думал постоянно, но безо всякого удовольствия. (Гидеон предложил ей, игриво, «хоукер темпест» – в качестве подарка. Вам он нравится? Так берите! Все равно вы – единственная, кто на нем летает… Он хотел подарить ей самолет, но она не знала, как на это ответить. Она медленно повернулась к нему, уперев руки в бедра, – повернулась, чтобы рассмотреть его, чтобы оценить. Она не боялась его, как женщина может бояться мужчину, и Гидеон почувствовал прилив восторга: он видел, что она боится его как мужчина мужчину, не понимая, это серьезное предложение или вызов. В конце концов, это означало – разве не так? – владение собственностью в несколько тысяч долларов.)

Разумеется, он пытался преследовать «хоукер». Время от времени. Неназойливо. Когда нападала охота. Он никогда не надеялся долго понаблюдать за ее самолетом, но каждый раз его тревожило то, с какой скоростью истребитель исчезал из виду: уходя на запад, он резко набирал две с половиной, а потом три тысячи футов и продолжал подниматься. «Хоукер» обладал двигателем в две тысячи лошадиных сил и мог покрыть несколько сотен миль за очень короткое время; но Гидеон не знал, куда летает на нем миссис Рэч, и даже – сажает ли она где-то самолет. Сам он поднимался приблизительно на две тысячи метров и летел на скорости сто сорок пять миль в час на запад, к горам Чотоква, постепенно теряя градус возбуждения (эта женщина была для него просто слишком стремительна). У него не было пункта назначения и никакого ощущения цели; он теперь едва ощущал себя Гидеоном Бельфлёром (да, он знал, что его прозвали Старым доходягой, и ему было наплевать); как только он отрывался от земли, как только поднимался над линией чахлых тополей, доставшихся ему вместе с заложенным за долги аэропортом, остальное теряло смысл. Ничто всерьез не тяготило его – и уж точно не сентиментальная тоска по женщине, которую он даже ни разу не видел в лицо.

Одиночество. Одиночество и полет. Словно подхваченный волнами воздушного океана, самолет летел без усилий, плавно. На высоте в семьсот-восемьсот футов привязанность к земле окончательно покидала Гидеона; он парил над ней свободно, и даже стремительное движение вперед, от которого дребезжали стекла, казалось, ослабевало. Сам взлет и резкий подъем происходили длинными толчками, но, как только Гидеон набирал нужную высоту, он чувствовал, как земля перекатывается под ним, совершенно безвредная. Даже двигатель на максимальной скорости был почти беззвучен и докучал ему не больше чем стук собственного сердца.

Что был ему весь мир и предъявляемые им права в этом пьянящем море невидимого, в этом головокружительном наслоении воздушных масс, в которых он плыл – невесомый, даже бестелесный, летящий не в будущее, нет – в небе не существовало никакого будущего, – но в забвение самого времени? Он уводил свой легкокрылый самолет прочь от времени, прочь от истории, от человека, которым он, безусловно, являлся столько лет, закованный именно в эту оболочку, наделенный именно этим лицом. Гидеон, Гидеон! – кричит какая-то женщина. Сколько тоски в ее голосе! Может быть, это Лея, его жена Лея, которую он любит настолько глубоко, настолько всерьез, что у него просто нет необходимости специально думать о ней? Или это чужая женщина? Которая призывает к себе, приди ко мне?

Гидеон, Гидеон!..

Несмотря на то что самолет летел на высокой скорости и то и дело подскакивал на перекрестных потоках воздуха, Гидеон совсем не ощущал стремительности полета. Да и там, внизу не было никакой спешки: лишь медленное, спокойное и равномерное, почти равнодушно-неумолимое шествие полей, разбегающихся дорог, домов, сараев, извилистых рек, озер и лесов – подвластных земле и, следовательно, времени. А Гидеон летел надо всем этим. Пустота здесь, наверху завораживала, потому что в ней таилась гигантская сила. Она выдерживала его самого, несла его самолет, колебля на невидимых волнах, которые, должно быть (как рисовал в воображении Гидеон), невыразимо прекрасны. Конечно, он не мог их видеть. Но когда он сильно щурился, то иногда…

Иногда ему казалось, что он почти разглядел… Но, возможно, это была только иллюзия. Безмерное принявшее его пространство, где отсутствует сила тяжести, должно вечно оставаться невидимым.

Одиночество. Одиночество и полет, свободное плавание. Абсолютное уединение. Над выстеленными туманом горами, сквозь обрывки облаков, на высоте четыре тысячи футов и поднимаясь выше, медленно и лениво, так что постепенно размывалась не только шахматная доска полей визу, но и вечный призрак взлетно-посадочной полосы, который преследовал Гидеона в течение первых тренировочных недель, тоже растворялся, затерявшись в громаде неба, которое вбирало всё, поглощало всё, даже не поморщившись.

В такие моменты полнейшей изоляции Гидеона вспышками, впрочем, без эмоций, посещали воспоминания. Хотя, возможно, это были не настоящие воспоминания, а лишь судороги мыслей. Он слышал, или почти слышал, голоса. Но не отвечал. Иногда одновременно говорили двое: Цара рявкал, крутани раз-другой рукоятку, и тут же полупьяный Ноэль бахвалился, мол, собственность Розенгартенов, последний кусочек головоломки – около полутора тысяч акров спиленного соснового леса, скоро будет выкуплена. (Это станет финальной сделкой. Тогда империя Жан-Пьера будет восстановлена полностью.) Потом вступала Лея, дразня его, произнося слова, которые он никогда от нее не слышал: твои сучки, твои шлюшки, как же им повезло заполучить тебя в любовники! – а потом умоляла его о помощи, жалуясь на какие-то мелкие дрязги (ее просто взбесило, что прабабка Эльвира и ее дряхлый муж все-таки переехали за озеро, к тетке Матильде, и теперь все трое отказывались переселяться, так что планы строительства нового курорта пришлось отложить, пока старики не помрут – но когда же, когда, в твоей семье все живут так долго!). А после Юэн хотел поговорить с ним о детях. Об их детях. Он был непривычно серьезен. Конечно, брат выпил, и, когда рыгал, от него несло пивом, но он был серьезен. Почти в отчаянии. Не только из-за Альберта и его аварии на новом «шевроле»: маленький гаденыш, стонал Юэн, должно быть, выжимал все девяносто, когда зацепил грузовик – девяносто с гаком на этой грязной дороге! – но из-за остальных тоже. Альберт отделался ушибами и скоро поправится – поправится и купит новую машину, а Гарт, который уехал и предал свою семью, а Рафаэль, которого никто не любил, а Иоланда?.. А дети самого Гидеона?

Голоса. Лица. Гидеон не сопротивлялся им, но и не поддавался. Он никогда не отвечал на обвинения. И не сочувствовал… Появлялась и его младшая дочка, Джермейн, и глядела так странно, упрямо, устало. В последнее месяцы она словно утратила радость жизни: глазки ее уже не сияли, движения лишились прежней резвости; Гидеон полагал, что она уже не ребенок. Совсем рядом парило ее незнакомое лицо. Но конечно, это не так! Это было ее лицо – его дочери.

Ты сам-то веришь в это, Гидеон? Что она – твоя? – с горечью поддела его Лея. – Что она вообще – чья-то?

(Потому что Лея, импульсивная, царственная Лея, тоже начала подмечать изменения в ребенке. Джермейн явно все чаще уклонялась от общения с матерью, не давала смотреть ей в глаза, стала своевольной и капризной, могла разразиться слезами по малейшему поводу. Она больше не помогает мне, тупо твердила Лея. Не хочет помогать. Я не знаю, что мне делать, я не понимаю, что происходит…)

Но, конечно, она была еще совсем ребенок. Ей не было и четырех.

Лица, голоса, наслоение воздушных масс, слегка вздыбившихся, когда он стал подниматься выше, на высоту 4500 футов. Внизу не существовало ничего. Белесые клубы тумана, а может, облаков. Холодный ветер справа – с севера; скоро ему придется развернуться на сто восемьдесят градусов, развернуться и выполнить плавный вираж, сохранив устойчивое положение среди порывов ветра, словно решивших поиграть им. Но он не станет возвращаться обратно так сразу. Ведь у него в запасе – не так ли? – полно времени. Перед вылетом баки заполнили доверху. Времени у него сколько угодно. Гидеон! – позвал голос, сначала жалобно, а потом с озорством. – Старый доходяга!

Он улыбнулся, слегка. И сам удивился своей улыбке. Но, разумеется, он был в кабине совершенно один, даже Цара уже не сопровождал его. Гидеон! – воскликнула женщина. – Гидеон, разве ты меня не любишь, старый ты доходяга, разве ты не любишь меня, разве не понимаешь, кто я?..

Он обернулся, лишь мельком увидав ее недоброе, скрытое тенью лицо. Но он знал, кто она такая.