Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

Бегство

Одним ясным осенним утром, когда последние листья на золотых тополях переливались на солнце, а бирюзово-голубое небо, холодное и прозрачное, напоминало витражное стекло, Гарт с Золотком сели в его новый «бьюик» и сбежали, лишь сунув записку (написанную полудетским почерком девушки) под дверь Юэна и Лили: «Уехали женица». Они мчались на юг, пересекая границы штатов, пока, наконец, не добрались туда, где их согласились поженить за три дня; и они поженились. Из-за спешки парочка успела уложить на откидное сиденье «бьюика» лишь несколько платьев Золотка (а было их у нее видимо-невидимо: приемные родственники щедро дарили ей новые и заваливали поношенными, но в прекрасном состоянии вещами, как тут выбрать, поэтому они с Гартом просто взяли из шкафа охапку одежды), единственный костюм Гарта, который тот изредка соглашался надевать (ткань с добавлением мохера, узкие отвороты, латунные пуговицы. Брюки стали чуть коротковаты, но в целом костюм смотрелся отлично), и старую швейцарскую музыкальную шкатулку из детской. Еще они умыкнули с полдюжины вещиц из большой залы. Не понимая их ценности и руководствуясь инстинктом, беглецы прихватили с собой редкую ступку с пестиком, отлитую в шестнадцатом веке в Германии из колокольной бронзы, безделушку в стиле викторианской Англии и неизвестного происхождения пресс-папье с «метелью» внутри. Обежав ночью несколько комнат, босиком, перешептываясь и хихикая, они набрали две тысячи триста долларов наличными самыми разными купюрами – вытаскивая деньги из карманов пальто и пиджаков, из ящиков столов, из книг (в библиотеке Рафаэля обнаружился целый тайник, но некоторые банкноты были «такие чудные», что брать их не стоило) и даже из копилок, так что недостатка в средствах они не испытывали. Кроме того, у Гарта имелись собственные сбережения.

За день до этого между Гартом и его дядей Гидеоном произошла престранная стычка, объяснения которой так и не нашлось.

Несколько детей – Золотко, Кристабель и Морна – играли в зимнем саду с двумя рыжими котятами, всеобщими любимцами (вообще-то им было уже месяцев пять и они были довольно крупные, необычайно большелапые, с белоснежными усами), когда на окно вдруг запрыгнул Малелеил, их папаша. Он замяукал и пугающе человеческим жестом провел лапой по стеклу, выпустив когти. Дети оглянулись и вздрогнули от удивления (кот вот уже две недели не появлялся в усадьбе, и Лея уже почти отчаялась).

Дети впустили Малелеила в дом и с умилением наблюдали, как он радуется котятам, за которыми принялся ухаживать с материнским усердием. Полулежа, подобно сфинксу, он ухватил обоих котят передними лапами и стал по очереди вылизывать их розовым язычком, прикрыв глаза от удовольствия. А те (рядом со своим пушистым отцом они вновь превратились в малышей) громко урчали. Так близко Золотко Малелеила еще не видела. Она опустилась на колени и полными любопытства карими глазами рассматривала, как Малелеил вылизывает котят. Какой же он красивый, пускай даже и с колючками в мехе, какой шелковистый, какой роскошный, с густой шерстью, розоватой, сверкающей, такой многоцветной, что голова кругом идет: сероватый, и розовый, и оранжево-желтый, и матово-черный! А какие у него светло-зеленые глаза с черными, чуть растянутыми зрачками… Золотко прошептала, что никогда еще не видала кота, подобного Малелеилу. Она наклонилась еще ниже, всматриваясь в него. Длинные волосы мягко упали ей на плечи и теперь обрамляли узкое лицо.

– Как думаете, ничего, если я его поглажу? – спросила она.

– О нет, не надо – он пока к тебе не привык, – ответила Кристабель.

– Да ничего страшного, он добрый, – возразила проказливая Морна.

И тогда Золотко, не желая ничего дурного, потянулась к коту. Возможно, напуганный резким движением ее руки или полагая, что девочка причинит вред котятам – а может, просто взбешенный тем, что чужак посмел притронуться к нему, – он зарычал и ударил ее лапой, сильно располосовав бедняжке нежную кожу с внутренней стороны руки, ближе к локтю. Кровь брызнула из четырех оставленных когтями отметин и закапала на пол.

– Ох, вы только посмотрите, что он наделал! – закричала Золотко.

Она скорее удивилась, чем испугалась, но остальные девочки (особенно Кристабель, потому что вид крови приводил ее в ужас) стали звать на помощь, и им повезло: поблизости как раз оказался Гидеон. Он заспешил к ним, увидел, что произошло, сердито захлопал в ладоши, прогоняя Малелеила и его котят, и присел на корточки осмотреть раны Золотка.

– Не плачь, ничего страшного, – приговаривал он, обвязывая ей руку платком, который тотчас же пропитался кровью. – Не надо даже приближаться к этому проклятому коту. Ну ничего, ничего – всего несколько царапин.

Гарт тоже оказался неподалеку – видимо, слонялся без дела по коридору; он услышал крики девочек и прибежал в детскую, но на минуту позже дяди. Увидев Гидеона и Золотко, сидящих на мозаичном полу, он замер. Девочки начали рассказывать ему, что произошло, какой этот Малелеил коварный… – но Гарт, похоже, не слышал.

– Что случилось? – неестественным, сдавленным голосом спросил он. – Что с ней случилось?..

Гидеон взглянул на него и попросил:

– Сбегай за Лиссой, давай-ка – скажи, тут кое-что стряслось, Золотко кот оцарапал, нам нужен бинт и какое-нибудь обеззараживающее средство.

– Что произошло, что ты делаешь? – повторил Гарт.

Он навис над ними – высотой в шесть футов, с отвисшей нижней челюстью и безвольно опущенными руками, но длинными и сильными. Гидеон повторил просьбу, но Гарт ничего не слышал и по-прежнему молча смотрел на них.

– Ради Бога, Гарт… – начал Гидеон, но Гарт неожиданно схватил его, оттащил от Золотка и бросился на него, что-то неразборчиво выкрикивая. Кулаки его взлетали и опускались, он уперся коленом в грудь Гидеона и сдавил пальцы у него на горле. Это произошло молниеносно, поэтому девочки изумленно смотрели на них и от изумления даже не сразу бросились звать подмогу. Да что же это творится! Гарт сошел с ума!

Катаясь по полу, эти двое наткнулись на кресло, и оно отъехало к стене. Кто-то бросился к дверям. Послышались крики. Гидеон отпихнул Гарта коленом, но Гарт, с грозно пылающим лицом, растопырил пальцы и опять бросился на дядю. Он хрипел, что убьет Гидеона и ничто ему не помешает.

Они с трудом поднялись на ноги; из разбитого носа у Гидеона сочилась кровь, лицо и рубашка Гарта тоже были алыми от крови – может, его собственной, может, Гидеона, – а грудь судорожно вздымалась и опадала. Сбежавшиеся домочадцы требовали прекратить драку, но эти двое никого не слушали. Не сводя глаз с соперника, они двигались по кругу. В комнату вбежала мать Гарта, следом за ней бабушка Корнелия.

– Гарт, а ну прекрати сейчас же, слышишь! Что ты делаешь?! – закричали женщины.

Гарт бросился на дядю, тот схватил его за руки и, рыча, как звери, они рухнули на стеклянную дверь; комнату усыпали осколки, отчего все закричали еще громче. Затем оба навалились на низенькие балконные перила и с шестифутовой высоты полетели вниз, в розарий. Похоже, это падение не причинило им ни малейшего вреда – не исключено, что они вообще его не заметили, потому что борьба продолжалась с еще большей яростью.

Прихрамывая, к ним подошел одетый в рабочую одежду Ноэль с мотыгой в руках, а вместе с ним явились сторож и несколько рабочих. Ноэль закричал, требуя прекратить драку, остальные глупо пялились на дерущихся, но двое мужчин (ведь Гарт тоже был мужчиной, почти не уступавший в весе дяде) не обращали на них внимания.

Гидеон оказался сверху и впечатал кулак Гарту в лицо, а в следующую секунду сверху оказался Гарт – он орал и снова пытался сомкнуть пальцы (они кровотичили) на дядином горле. Они снова и снова катались по сухим розовым кустам, не обращая внимания на шипы, на исцарапанные лица и ободранные руки.

– Принесите огнетушитель! Облейте их из огнетушителя! – кричала, высунувшись из верхнего окна, тетя Эвелин. – Быстрее! Быстрее, пока они друг друга не убили!

Прибежавший Вёрнон с всклокоченной бородой нечаянно оказался в опасной близости от дерущихся и внезапно его отбросило назад, а книга вылетела у него из рук. (Он свалился в одну из свежевырытых канав, где как раз прокладывали новые трубы, и вывихнул лодыжку, но в суматохе никто этого не заметил.) Сбежалось и несколько оголтело лающих собак.

– Где же Юэн?! – кричала, перегнувшись через перила, Лили. – Где Юэн? Только он может разнять их…

Но Юэна нигде не было. (Он забрал один из пикапов и укатил в деревню.) Лея тоже была в отъезде: они с Джермейн уехали на выходные в Вандерпол. Хайрам размахивал тростью и призывал к порядку – к порядку, или он вызовет шерифа! Но дерущимся, разумеется, было не до него, и, когда они покатились в его направлении, наверняка сбили бы старика с ног, не отскочи он в сторону.

– Помогите же, недоумки! – кричал он рабочим, ухватив Гидеона за волосы, но рабочие подойти не осмеливались, поэтому вскоре Ноэль разжал пальцы и ослабил хватку. Задыхаясь, он отступил назад и прижал руку к груди. (Корнелия закричала: «Эй вы, там, внизу, присмотрите за старым дураком – не подпускайте его к этим двоим!») Собаки лаяли, рычали и поскуливали, прижав уши и подпрыгивая вокруг сцепившихся мужчин.

На балконе, прямо на осколках стекла, стояла Золотко – прижав кулачок к губам, она смотрела на дерущихся, а на ее побледневшем лице застыла маска ужаса: светлые изогнутые брови сведены вместе, бесчисленные веснушки, казалось, потемнели, пшеничные волосы растрепались. Зрители – особенно находившиеся внизу, у розовой клумбы, должно быть, отметили ее особенную красоту в тот момент – красоту рано повзрослевшей девушки, длинноногой, с маленькой грудью и тонкой талией.

– О, нет-нет-нет-нет-нет! – закричала она, но мужчины и ее не замечали.

Задыхаясь. Гарт лежал на земле, и Гидеон поднялся на ноги. Из носа у него текла кровь. Пять или шесть секунд они отдувались, а после Гидеон бросился на племянника, и они вновь сцепились, а женщины вновь закричали. Прибежал Альберт. И юный Джаспер. Хайрам, пытаясь образумить дерущихся, охаживал их тростью, вот только тщетно – к его ударам они оставались нечувствительны. Джаспер с Альбертом попробовали удержать Гарта, однако безуспешно; Ноэль снова протянул руку, чтобы схватить Гидеона за волосы, но кулак Гарта угодил ему прямо в губы (и сломал старику искусственную челюсть). В воздух взлетел ботинок – это был ботинок Гидеона, клочки рубашки Гарта и кровавые ошметки.

– Прекратите! Остановитесь! Хватит, говорю вам! – выкрикивала бабушка Корнелия в сбившемся набок парике.

Наконец они унялись – инстинктивно, неосознанно, просто почувствовав, что пора остановиться. Всхлипывая, Гарт отполз в сторону, Гидеон же лежал на боку, опершись о локоть. Возможно, Гарт отполз в сторону, потому что потерпел поражение (здесь большинство свидетелей расходились в мнениях), но ликования на вымазанном кровью лице Гидеона тоже не было.

Но с чего они вдруг сцепились? Что такого произошло?

Гарт закрылся в комнате и не отвечал, Гидеон, хоть и выглядел совершенно измотанным и с трудом передвигал ноги, залез в свой «астон-мартин» и укатил, не прислушиваясь к изумленным окликам родных.

С чего это они? Ведь Гарт всегда отлично ладил с дядей, разве нет? Что случилось? Почему они вдруг решили свести друг с другом счеты?

Домочадцы задавались вопросами, ответов на которые так и не последовало.

Столетний юбилей прабабушки Эльвиры

Накануне столетнего юбилея прабабушки Эльвиры, по случаю которого готовилось пышное торжество, Лея и еще несколько родных заметили, что Джермейн необычайно встревожена и постоянно капризничает – обычно жизнерадостная девочка отказывалась участвовать в общей суматохе (хотя большинство детей и многие взрослые в ожидании грядущего праздника буквально заходились от восторга – ведь стены усадьбы не видели подобного торжества со времен Рафаэля Бельфлёра): она сидела в детской, или в будуаре матери, или в гостиной Вайолет и беспокойно, с присущей взрослым сосредоточенностью смотрела в окно, на ноябрьское небо (совершенно безоблачное). Она так разнервничалась, что шагов за спиной, ласкового оклика или топота кошачьих лапок по полу было достаточно, чтобы она вскрикнула. Лея взывала к ней, опускалась на колени и обхватывала ладонями лицо девочки, пытаясь поймать ее блуждающий взгляд. «Что случилось, солнышко? Ты неважно себя чувствуешь?» – спрашивала она. Но девочка отвечала бессвязно и выворачивалась из материнских объятий. Небеса грязные, черные, говорила она, там грязь, в ней плавают угри. В подвале пахнет – пахнет резиной, и скунсом, и чем-то горелым из печи. По ногам ползают малюсенькие паучки – они кусаются.

– Она, похоже, заболела, – бабушка Корнелия подошла к малышке, но трогать ее не стала, – посмотри, у нее такие глаза…

– Джермейн, – Лея попробовала обнять дочь, – никакие пауки у тебя по ногам не ползают! Тебе это кажется! Это мурашки, ты просто замерзла, ты дрожишь и никак не согреешься, да? Ты заболела? Живот болит? Пожалуйста, скажи, солнышко.

Но та оттолкнула Лею и, бросившись к окну, уперлась подбородком в форточку и снова встревоженно уставилась вдаль. На лбу девочки залегли глубокие морщины, побелевшие губы она прикусила, и лицо сморщилось в некрасивой гримаске.

– Какой странный ребенок, – прошептала Корнелия и вздрогнула.

– Джермейн, ты простудилась? Пожалуйста, не молчи. Хотя бы взгляни на меня. Что ты там такое увидела?! – выкрикнула Лея. Она опять притянула к себе Джермейн и, на этот раз довольно грубо, обхватила ладонями ее лицо. – Прекрати болтать всякую чушь! Слышишь? Не желаю этого слышать, и остальные тоже не желают. Особенно завтра, когда гости приедут. Угри в небе, скунсы в подвале, пауки – что за нелепица!

– Лея, ты пугаешь ее, – одернула ее Корнелия.

Но Лея не замечала свекровь. Она сжимала ладонями подрагивающую голову дочери. Глаза у девочки расширились, кожа была бледная и липкая, от девочки пахло – чем? – чем-то влажным, промозглым, мрачным, солоноватым. Наконец, нарушив долгое молчание, Лея проговорила:

– Что-то случится, да? Что-то пойдет наперекосяк, хотя я так старалась… – а потом с досадой выкрикнула: – Но ты же не всегда знаешь! Не всегда знаешь все наперед.

Она оттолкнула Джермейн, выпрямилась и, повернувшись к свекрови, испуганно, чуть не плача, проговорила:

– Она же не всегда знает, правда?

Изначально торжество по случаю столетнего юбилея прабабки Эльвиры готовилось как чисто семейный праздник, но позже Лее пришла в голову идея пригласить Бельфлёров из других городов и даже штатов (зараженные ее энтузиазмом, Корнелия и Эвелин принялись составлять списки имен. Иногда в них попадали Бельфлёры, которых никто не видел десятилетиями, жившие в таких отдаленных уголках, как Нью-Мехико, Британская Колумбия, Аляска и даже Бразилия), после чего Хайрам решил не ограничиваться родственниками, потому что в усадьбу давно не наведывались важные, влиятельные гости, и, разумеется, Лея с восторгом подхватила его предложение. Мелдромы… Зандерты… Шаффы… Медикки… Сандаски… Фэйны… Скруны… Доддеры… Паи… Фиддленеки… Бонсеты… Уолполы… Синкфойлы… Филари… Крокеты… Моббы… Пайки… Брагги… Хэллеки… Випплы… Пеппереллы… Кокеры… Ярроу… Милфойлы… Фёры (хотя эти, скорее всего, даже приглашения не примут)… Вервейны… Радбеки… Губернатор Гроунсел с семьей… Вице-губернатор Хорхаунд с семьей… Главный прокурор штата Слоун с семьей… Сенатор Таке… Конгрессмен Следж… Касвеллы, и Эбботы, и Ритчи, и… возможно, даже мистер Тирпиц (хотя он вряд ли нанесет им визит)…

Чтобы написать приглашения, для которых заказали жемчужно-белую бумагу с тисненым серебром гербом Бельфлёров, Лея наняла каллиграфа. Если уж устраивать торжество, заявляла Лея, то все должно быть на высшем уровне. В Вандерполе она нашла поставщика готовых продуктов. Она расширила штат прислуги: так как некоторые гости приезжали издалека с тем чтобы провести в усадьбе несколько дней, требовалось проветрить многочисленные комнаты, прибраться в них и навести порядок, возможно, даже перекрасить стены и продезинфицировать помещения. Пришлось заново обтянуть мебель. Выбить ковры. Снять с паркета старый лак и нанести новый. Пополнить запасы фарфоровой, и хрустальной, и серебряной посуды. Привести в порядок, переставить и перевесить картины, статуи, фрески, гобелены и другие украшения. (Как же чудно, как странно, думала Лея, впервые рассматривая некоторые предметы, приобретенные Рафаэлем Бельфлёром, очевидно, у европейских перекупщиков и агентов. Она сомневалась, что он вообще посмотрел на них, прежде чем повесить или поставить: неужто кому-то придет в голову любоваться этими копиями Тинторетто, Веронезе, Караваджо, Босха, Микеланджело, Боттичелли, Россо?.. Она нашла потрескавшиеся гигантские, написанные маслом полотна, гобелены десять на пятнадцать футов, фрески и алтарные картины: «Похищение Европы», «Триумф Вакха», «Триумф Силена», «Венера и Адонис», «Венера и Марс», «Девкалион и Пирра», «Даная», «Обручение Девы Марии», «Благовещение», «Амур, строгающий лук», «Диана и Актеон», «Юпитер и Ио», «Сусанна и старцы», пиры на Олимпе, битвы и оргии, ухмыляющиеся похотливые сатиры и пухлозадые «грации», хватающиеся за прозрачные одеяния и со смехотворным ужасом пытающиеся прикрыть свою наготу; боги с нелепыми крошечными фаллосами и купидоны, похожие на карликов с короткими ногами и выпуклыми лбами… На одной из стен в спальне Леи и Гидеона висела внушительная, потемневшая от времени картина, изображающая Леду и Лебедя, где Леда – до неприличия полная девица с затуманенным взглядом – откинулась на помятый диван и слабой рукой отгоняла низкорослого, но свирепого лебедя с похожей на фаллос шеей, так тщательно выписанной, что все это казалось карикатурой. Когда Лея с помощью карманного фонарика рассматривала все эти предметы, голова у нее кружилась, к горлу порой подступала тошнота – она и представить не могла, что тут действительно столько аляповатого барахла; интересно, Рафаэль приобретал все эти нелепицы сознательно или ему, бедняге, при всех его деньгах, просто морочили голову. Когда-нибудь придется избавиться от всего этого и заменить чем-то другим, но сейчас у нее нет на это ни времени, ни денег.) Она даже собиралась открыть Бирюзовую комнату, о которой столько слышала, но передумала: разубедили ее не просьбы родных, а удивительное открытие, которое она сделала, взявшись за ручку двери… (Дверь оказалась не просто заперта, а заколочена – ее забили шестидюймовыми гвоздями. «Чудное зрелище, ничего не скажешь, да еще в коридоре, где ходят гости!» – воскликнула Лея.)

За неделю до дня рождения Эльвиры Лея вдруг поняла, что в поместье стоит запашок. Это же ферма, где есть домашний скот, разумеется, здесь есть запах, как же иначе? Поэтому, несмотря на слабые возражения Ноэля, она распорядилась погрузить табун оставшихся голштинских лошадей, а еще свиней и овец в грузовики и перевезти в другие части поместья. (Незадолго до этого Бельфлёры с выгодой купили семьсот акров неплохой земли вдоль реки Нотога, прилегающей к участкам, которые прежде обрабатывались, но в последнее время пришли в упадок и сдавались в аренду фермеру Доуну и его выводку бездельников.) «Не вижу смысла доносить до всеобщего сведения тот факт, что мы фермеры, – сказала Лея. – К тому же это не совсем так – основной наш доход поступает из других источников».

В усадьбу начали съезжаться слуги, которых разместили в старом кучерском доме. Это были повара, дворецкие, горничные, землекопы и даже фонарщики и несколько пажей (это придумал Хайрам – пажи в ливреях запомнились ему с детства (или ему так казалось); в его представлении они были неразрывно связаны с аристократией). Три белошвейки, двое парикмахеров, «флорист», ансамбль венгерских цыган из Порт-Орискани, струнный квартет, исполняющий музыку эпохи романтизма. Целая команда электриков явилась вешать гирлянды фонариков – они должны были висеть как внутри дома, так и снаружи, протянутые между башенками, заметные издалека, даже с противоположного берега Лейк-Нуар. «Какая красота, – бормотала про себя Лея. – Как все красиво…» Цветы доставили на двух грузовиках – розы, глоксинии, ландыши, гвоздики, орхидеи. Лея, Корнелия и Эвелин помогали украшать ими дом, каждый его уголок. Огромную корзину орхидей принесли в покои Эльвиры, где старушка в мятом домашнем халате до пола, делая вид, будто всеобщее внимание ей докучает, сказала, что поставить их некуда.

– Срезанные цветы – постыдная трата денег, – заявила она, – летом у нас и так столько цветов, что мы не знаем, куда их девать.

– Но, матушка Эльвира, сейчас не лето, – шутливо проговорила Корнелия.

– Я вообще не уверена, что день рождения у меня на этой неделе…

– Конечно, на этой!

– … и совершенно не факт, что мне и впрямь столько лет, – бормотала она, зябко поеживаясь, – Бельфлёрам всегда было свойственно преувеличивать.

Какая жалость, думала Лея, глядя на прабабушку Эльвиру, что ее мужа нет в живых, что никто из ее близких не дожил до этого дня! Каким одиноким, должно быть, себя чувствуешь, когда пережил всех… По слухам, когда юная Эльвира, почти восемьдесят лет назад, стала супругой незадачливого Иеремии, она была ослепительно хороша, да и сейчас, с пышными белоснежными волосами и необычно гладкой кожей, худощавая, с почти девичьей фигурой, она оставалась привлекательной. На вид ей можно было дать лет шестьдесят пять – семьдесят. Ну не больше восьмидесяти. Ох, но сто!.. Просто невероятно… Она сама, Лея, не доживет до такой глубокой старости.

– Почему вы так смотрите на меня, мисс? – резко произнесла Эльвира.

Лея вспыхнула. Она догадалась, что старушка забыла ее имя.

– Я подумала… Подумала…

– О чем?

– Что этот праздник всем нам запомнится, и мы будем еще долго хранить его в памяти, – тихо ответила Лея.

– Да уж, в этом я не сомневаюсь! – рассмеялась прабабушка Эльвира.

Ночь у Леи выдалась бессонной – голова пухла от дел, которые требовалось сделать в последний момент. Сколько гостей приняли приглашения… Сколько еды было заказано… (Несколько грузовиков первосортной говядины и баранины, корнуэльские куры, тиляпия, морской язык, лосось и морской окунь, крабы и омары.) В одной из гостевых комнат на третьем этаже еще висит отвратительный гобелен, нужно его снять. На нем изображен пухлый, подвыпивший Силен на лошади с провисшей спиной, а сопровождает его буйная процессия нимф, сатиров и толстеньких купидончиков. Ничего уродливее она в жизни не видела… А что, если Джермейн к утру совсем разболеется? И если Гидеон исполнит свою угрозу и не будет присутствовать на торжестве? (Нет, он просто не посмеет предать семью!) А вдруг старая Эльвира заупрямится и откажется спускаться вниз и открывать подарки?..

Ближе к рассвету Лее приснился сон, больше похожий на видение. Она снова приехала в тюрьму Похатасси (где побывала двенадцать дней назад), и ее опять провели через пятеро – одни за другими – ворот, а одета она была в лисью шубу и черный чесучовый костюм. Она старалась не замечать высоких гранитных стен, башен из крошащегося бетона, зловония… В комнате для свиданий – помещении с высоким сводчатым потолком – ее подвели к пожилому мужчине и сообщили, что это ее дядя Жан-Пьер Бельфлёр II. Седой и миниатюрный, с маленькими глазками, слезящимися и бесцветными, с сухой, шелушащейся, мертвенно-бледной кожей, он растянул губы в насмешливо-любезной улыбке. Между лопатками виднелся небольшой, но заметный горб. Когда она приблизилась, он поднял глаза, и его взгляд пронзил ее будто ножом – настолько очевидной была его принадлежность к роду Бельфлёров. Даже в скверно сидящей серо-голубой тюремной робе он был Бельфлёром, одним из ее родных…

– Дядюшка Жан-Пьер! Ох, наконец-то! Я так признательна, что мне позволили повидаться с вами! – воскликнула она.

Старик (а он выглядел намного старше Ноэля и Хайрама) вежливо кивнул в знак того, что услышал ее.

Она присела на самый краешек неудобного стула и заговорила. Ей столько нужно ему сказать! Столько всего объяснить! Она – Лея Пим, дочь его сестры Деллы и жена его племянника Гидеона, и она принесла ему надежду. Спустя столько лет, спустя столько лет гнуснейшей несправедливости…

Она говорила все быстрее и быстрее, а седовласый пожилой джентльмен молча смотрел на нее. Время от времени он кивал, но довольно вяло.

Его обвинили огульно и осудили несправедливо, но дело его не предали забвению – она вместе со своими адвокатами добьется пересмотра дела, и скоро, совсем скоро, его, возможно, ждут радостные вести…

Вокруг них перекрикивались другие заключенные со своими родными, так что гам стоял неимоверный. Сидящая рядом с Леей грузная женщина просто смотрела сквозь поцарапанное стекло на мужа, и оба они молча плакали. Ох, Лея в ужасе содрогнулась, как же это чудовищно!

Кожа на лице ее дяди напоминала древний палимпсест. Его глаза, близко посаженные и водянистые, показались ей невероятно красивыми. Мы не забыли о вас, не предали вас, – Лея говорила все быстрее, на ее глаза тоже навернулись слезы. Она чувствовала себя на седьмом небе, оттого что наконец встретилась с Жан-Пьером, со своим дядей; оттого, что он, отказывавшийся от встречи с ней много месяцев, вдруг смягчился. Он смотрел с насмешкой, и тем не менее лицо его было мудрым, добрым, приятным. Лея видела, он немало страдал. Она видела, что ее восторженность вызывает в нем почти жалость. Он считает ее дурочкой – возможно. Глупой гусыней. Но она докажет ему! Она не сдастся так же просто, как и все остальные.

– Потому что я знаю – вы невиновны, – прошептала она.

На губах его заиграла улыбка. Он медленно поднес покрытую темными пятнами руку к носу.

– Я знаю, знаю, что вы невиновны, – повторяла она.

Комната для свиданий представляла собой огромную зловещую пещеру, наполненную голосами и эхом. Где-то вдали по окнам застучали капли дождя. Вот только окна были матовые, и Лея, покосившись на них, не увидела неба и не смогла понять, куда именно падают злые капли.

«Иннисфейлский мясник!» Этот хрупкий, сломленный старик с добрыми, полными сочувствия глазами и высохшей морщинистой кожей, которая в несколько слоев, подобно луковой шелухе, обтягивала лицевые кости…

Лея говорила и говорила. Возможно, он слышал. Возможно, он понимал. По крайней мере, он не пытался разубедить ее. За время их полуторачасовой встречи он лишь дважды нарушил молчание, и Лея, хоть и напрягала слух, сомневалась, не ослышалась ли. Первая произнесенная им фраза звучала так: «Если старый Рафаэль явится в контору, то, думаю, меня простят». Изумленная, Лея, однако, слабо улыбнулась и сказала, что кресло губернатора занимает сейчас человек по имени Гроунсел и что она со своими адвокатами уже направили ему прошение. Второй раз Жан-Пьер заговорил, когда Лея воодушевленно сказала, что ей хочется – ах, как сильно хочется! – чтобы к юбилею Эльвиры он получил свободу – ведь это будет столетний юбилей его матушки. Тогда старик, глядя на нее своими ласковыми слезящимися глазами пробормотал что-то вроде: «Моя матушка! Разве у меня есть мать…»

Их прервал застучавший по окнам дождь.

Лея проснулась с тяжело бьющимся сердцем; шел дождь, наступило утро великого торжества, а за окном лил дождь, проливной, нахальный дождь.

Около девяти часов утра ливень перестал, и небо стало проясняться. Однако каким странным, каким тревожным оно кажется! – думала Лея, как будто заглядываешь в бездонную расселину. Но главное – дождь перестал.

Женщины засуетились, раздавая слугам указания, зачастую противоречивые.

Лея требовала немедленно убрать «Триумф Силена» из спальни, предназначенной для У. Д. Мелдрома, но Корнелия настаивала на том, чтобы картину оставили – разве не Караваджо приписывают этот шедевр, гордость замка? Эвелин просила частично переставить мебель в главной гостиной, чтобы обстановка стала более строгой – она, по ее мнению, больше соответствовала торжественному духу дома, до того как появилась Лея и всё поменяла. Делла, которую вынудили явиться и у которой, как она сама утверждала, дома имелись дела поважнее, обнаружила, что глоксиния начала увядать. Надо же, цветы привезли из Фоллз, заплатили за них несусветную сумму, а они уже вянут!.. Лили ходила по пятам за горничными и, что было ей несвойственно, придиралась. Принюхивалась к обивке в уверенности (успевшей за время приготовлений превратиться в навязчивую идею), что котята – сколько их было в усадьбе! – успели помочиться на прекрасную старинную мебель, требовала заново натереть пол и смахнуть свисавшую с высокого мрачного потолка паутину. Недопустимо, говорила она, чтобы нас подняли на смех.

Небо светлело, хотя расчистилось не полностью. Становилось все теплее. Из клубящихся облаков выглянуло подернутое дымкой солнце: ах, в замке становится душно! Надо открыть окна. Была середина ноября, и уже шел снег, однако он растаял, и теперь температура поднималась, словно в середине лета: 50°, 53°, 57°, 59°…[19]19
  10,12,14,15 градусов Цельсия.


[Закрыть]

Увидев, что кто-то из детей притащил с собой в дом собаку и заляпал только что вычищенный шерстяной ковер, отделанный шелком, Лея расплакалась. Сколько же сейчас времени? Первых гостей – в специально зарезервированном для Бельфлёров вагоне поезда, следующего из южных штатов – ожидали уже через шесть часов.

Неожиданно небо потемнело. Внезапно, откуда ни возьмись, поднялся чудовищный ветер. Обитатели усадьбы, бросившиеся к окнам, с удивлением увидели, как небо чернеет, а виднеющиеся вдали Маунт-Чаттарой и Маунт-Блан окружены пламенеющими тучами.

Ослепительно сверкнула молния, после чего сразу же затрещал гром – так громко, что кое-кто из детей закричал от ужаса, а собаки завыли. Молния! Она ударила где-то поблизости!

Все побежали закрывать окна, но было уже слишком поздно: ветер дул яростно, дождь всё промочил, закрыть окна не получалось, и к тому же все боялись молнии. (Она ударила совсем неподалеку – к счастью, угодив в огромный дуб в парке, который и прежде неоднократно страдал во время гроз.)

Так началась Великая Буря, по мощи и масштабу разрушений вполне под стать той, что бушевала здесь двадцать лет назад, когда вся низина была затоплена, погибло множество людей и даже мертвецы выплыли из размытых могил.

Ветер набирал ураганную мощь. Время от времени воздух теплел и пах серой, потом резко холодало и начинался град – словно пули колотили по оконным стеклам, так что те трескались. Падали деревья. Ливень бил по гравийным дорожкам, превращая их в грязь. Глядя у себя в башне в телескоп, Бромвел наблюдал за Норочьим ручьем: он вышел из берегов, а вода приобрела неопределенный, оранжево-глинистый оттенок.