Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

Стоячая вода

В неведомых пределах, где отсутствовало небо, солнце почернело, а из-под ног исчезла каменистая суровая земля; на границах Химерии… у берегов мертвенно-темного озера… под водами мертвенно-темного озера… бог сна, по преданию, воздвиг свой чертог.

Ибо, согласно необъятной монографии профессора Бромвела Г. Бельфлёра – «Гипотеза, описывающая антиматерию», – в ткани времени существуют прорехи, «порталы», соединяющие наше измерение с зеркально-отраженной вселенной, населенной тождественными (и однако же независимыми, противоположными, абсолютно несхожими) сущностями.

Как могут они быть тождественны и в то же время «независимы, противоположны, абсолютно несхожи»?

Бог сна, дебелый, самый прожорливый из богов, воздвиг свой чертог там, где у солнца нет власти, откуда оно вытеснено безжалостной земной материей. Там ни одному человеку не дано различить грань между днем и ночью. В этих пределах царит стоячая вода… стоячая, тусклая, ледяная вода, журчащая по мелким камешкам и навевающая неодолимый сон.

«Гипотеза, описывающая антиматерию». Восемьсот плотных страниц, исписанных мелким, четким, разборчивым бельфлёровским почерком, с бесчисленными уравнениями, диаграммами, набросками и быстрыми, небрежными каракулями, словно насмехающимися над серьезностью темы его труда. В качестве предисловия выступало загадочное и приблизительно переведенное рассуждение Гераклита о природе времени или, скорее, о природе нашей концепции времени.

Те, кто читал «Гипотезу» и при этом не был знаком с ее автором, блестящим молодым ученым, начинали опасаться за его здравомыслие; те же, кто знал Бромвела, были растерянны, но вовсе не удивлены. И уж точно не сомневались в его здравомыслии – ибо не было в их окружении личности более здравой, чем этот вундеркинд, так и не сумевший повзрослеть.

(Внешне Бромвел и правда лишь слегка изменился по сравнению с тем пареньком, который так решительно покинул Академию Нью-Хейзелтон для мальчиков много лет назад. «Мальчик» ростом менее пяти футов, с умудренным, в ранних морщинах лицом, в очках с толстыми линзами в проволочной оправе и редеющими волосами, которые при одном освещении кажутся белокурыми, а при ином – серебристо-седыми. Среди его коллег в Маунт-Элсмире, а также среди его учеников, многочисленных завистников и врагов (разумеется, у него есть враги, хотя он не мог бы назвать ни одного имени) ходит слух, будто у него есть близнец; непостижимо – что же, точнее, кого же он должен из себя представлять! Конечно, никто никогда его не видел и даже не знал, брат это или сестра.)

Все долгие годы, пока Бромвел трудился над своей «Гипотезой», он принципиально жил на самое мизерное жалованье для внештатных сотрудников, время от времени получая гранты и стипендии, но не по причине уверенности в непреложной ценности своего исследования, а из равнодушия к обстоятельствам и удобствам повседневной жизни. Свидетели считали, к примеру, что он не преодолел свой детский рост лишь потому, что и не пытался. Кроме того, он недоедал, мало спал и зарабатывался до умопомрачения – пару раз даже возникала опасность, что он ступит на зыбкую, малоизведанную почву, которую те, кто лишен воображения, называют безумием. Но он быстро одумался и вернулся обратно. Ибо то была не его епархия, там его уникальный разум не имел применения.

Он был обречен, и знал это с самого начала, на здравомыслие. Нежелание слушать беспощадный «голос крови» стало одним из его проявлений. Даже когда ему сообщили о гибели в пожаре их родового замка, смерти обоих родителей да и почти всех родственников, это вызвало у него лишь тревожную озабоченность, какая возникает у чувствительного человека при известии о любой катастрофе, – возможно, он горевал, но искренне оплакивать утрату просто не мог.

Ведь в своем необъятном труде Бромвел доказал, что будущее, как и прошлое, заключено в небесах – а значит, смерти, конечно, нет. Но нет и прохода в иные измерения, которые называют «будущим» и «прошлым». Лишь через таинственные, непредсказуемые прорехи в ткани времени, связывающие наше измерение с зеркально-отраженной вселенной антиматерии, человек может беспрепятственно проникнуть в тот, другой мир. Но попасть в эти щели конечно же можно только случайно.

Автор «Гипотезы, описывающей антиматерию», сохранял совершенно удивительное, олимпийское спокойствие – по мере распространения его славы он не впадал ни в блаженство, ни в меланхолию. Ибо доказав, что и будущее и прошлое существуют, и существуют во все времена, Бромвел тем самым доказал, что и он сам, и все, что его окружает и окружало с начала «времен», существует безо всякого обоснования.

Несмотря на это, ему иногда снился бог сна: он заглатывал их всех одного за другим. В мрачных пределах, где у солнца нет власти и где царит стоячая вода… стоячая, тусклая, ледяная вода, журчащая по мелким камешкам и навевающая неодолимый сон. А порой ему снилось даже, как ни странно, что вода (хотя это была лишь метафора!) заледенела и те, кто пристал к ее поверхности снизу, вверх ногами, застряли там подо льдом навсегда; головы их терялись в холодной тени, а ступни были крепко прижаты ко льду. После разрушения замка Бельфлёров ему несколько раз снился этот кошмарный сон. Но постепенно сошел на нет.

Падение дома Бельфлёров

Вот так и случилось, что в день четырехлетия младшего из отпрысков Бельфлёров их легендарный замок и все его обитатели, и хозяева и слуги (плюс немалое число гостей, присутствовавших на семейном совете по зову Леи: юристы, брокеры, финансовые советники, бухгалтеры и менеджеры десятка-другого фирм, фабрик и лесопилок) погибли в результате чудовищного взрыва, когда самолет Гидеона спикировал прямо в центр усадьбы; это был намеренный, тщательно спланированный удар, немыслимое злодеяние, и явно неслучайное, вопреки заверениям его приятелей-пилотов. Как можно считать несчастным случаем разрушение замка и гибель такого количества невинных людей, если самолет, который врезался в него, был заранее начинен взрывчаткой и так безошибочно, так точно направлен к своей цели?..

(По злой иронии судьбы, брат Гидеона Рауль лишь накануне приехал в замок, вызванный телеграммой Леи, – а ведь он уже много лет не навещал родных, отклонял их приглашения и требования и даже постоянные мольбы родителей. Рауль, о котором ходило столько слухов, ведущий вызывающе независимую жизнь в Кинкардайне… Но родных настолько возмутило его поведение, они были так оскорблены, что никогда не говорили о нем; и Джермейн не удалось узнать о нем ни малейших подробностей.)

(По той же злой иронии и Делла в те дни гостила в замке, в основном ради того, чтобы утешить брата после смерти Хайрама: бедняга был без сомнений мертв и уже похоронен, и все же Ноэль жаловался, что слышит, как тот по ночам бродит, натыкаясь на предметы, снова во власти своего вечного сомнамбулизма. К несчастью, юная Морна со своим мужем Армором Хорхаундом тоже гостили в замке, приехав с визитом к Эвелин; и Дейв Синкфойл со своей женой Стеллой Зундерт; и дальний родственник из Мейсон-Фоллз, что в Огайо, которого никто раньше не видел, но с которым Лея, очевидно, вела переписку о возможности приобретения корпорацией Бельфлёров тамошнего металлозавода; и еще несколько то ли родственников, то ли знакомых родственников, приехавших в замок в этот злосчастный день. Прабабка Эльвира со своим мужем, тетка Матильда и, конечно, Джермейн – вот и все из Бельфлёров с Лейк-Нуар, кто уцелел. Большинство обитавших в замке кошек и собак, за исключением, возможно, Малелеила, которого уже несколько недель никто не видел, разумеется, тоже погибли.)

Взрыв был такой силы, и столь мощный удар потряс землю, что почва в близлежащей деревне Бельфлёр вздыбилась и потрескалась, стекла в окнах большинства домов треснули, а собаки подняли дикий, отчаянный лай; само же озеро заколыхалось, и темные волны обрушились на берег, словно наступил конец света; была нарушена безмятежность даже таких далеких горных деревень как Джерардия-Пасс, Маунт-Чаттарой и Шеин. Жителей Бушкилз-Ферри, высыпавших из домов и в ужасе наблюдавших огненный ад по ту сторону озера (его ширина в этом месте составляла семь миль), охватила общая паника, и они глазели, замерев, словно в параличе, на пылающий замок, поверив, что конец света и впрямь настал. (Кое-кто позже клялся, что слышал там, за озером, душераздирающие вопли умирающих и даже ощущали тошнотворный, мерзко-сладковатый запах паленой плоти…)

Пусть казалось, что замок Бельфлёров существовал веками – на самом деле же ему было всего сто тридцать лет. И, разумеется, он не был восстановлен – некому было восстанавливать, точнее, не нашлось желающих или тех, кто располагал достаточными средствами; руины замка до сих пор находятся на том же месте, у юго-восточного берега далекого Лейк-Нуар, примерно в тридцати пяти милях к северу от реки Нотога. Сорняки, кустарники да карликовые сосны разрослись вволю между остатками стен, и каждый год земля захватывает очередной трофей. Но призраки здесь не водятся, утверждают дети.

Вскоре после того, как они с Рэч стали любовниками, Гидеон попросил своего старого инструктора Цару научить его управлять «хоукером» – несмотря на то, что тот из какого-то суеверия недолюбливал машину (отлетал я уже свое на бомбардировщиках в войну, с чувством объяснял он Гидеону; Царе казалось, что от старых боевых самолетов несет смертью, хотя они всегда находились в воздухе, за много миль от учиняемой ими бойни); а Гидеон всего после семи-восьми часов тренировки почувствовал себя за штурвалом настолько уверенно, что был готов летать самостоятельно. Но, конечно, «Хоукер» держался в воздухе иначе, чем более легкие самолеты – в нем чувствовалось что-то кряжистое, словно у древнего чудища. И если другие самолеты пробуждали восхищение и даже любовь, то этот вызывал лишь угрюмое уважение.

Играло роль, конечно, и незримое присутствие Рэч, которое еще больше возбуждало и без того обостренную чувствительность Гидеона.

(Он в самом деле ощущал ее рядом, как только забирался в кабину, задвигал и защелкивал плексигласовый колпак. Да, теперь это была его собственность – но каждый раз, когда Гидеон залезал в машину, он не мог отделаться от чувства, что нарушает чужие границы; вторгается в сокровенную тайну этой женщины; и он с восторгом наслаждался этим чувством, которое испытал впервые с того времени, когда полюбил Лею. Цара никогда ни словом не упоминал Рэч, хотя Гидеон подозревал, что тот знает об их связи. Однако Гидеон был уверен, что только он мог уловить ее аромат в гуще грубых запахов металла, горючего и кожи; аромат, исходивший от ее волос, когда она приподнимала их и в нетерпении встряхивала; солоновато-горький аромат, что таился в ложбинке меж ее маленьких упругих грудей, напряженные соски которых, казалось, постоянно сердятся; аромат ее живота, ее бедер… Сколько же женщин было у тебя до меня! – говорила она с притворной горечью. А Гидеон отвечал: Зато ты будешь последней.)

Как же свиреп был «хоукер темпест» даже когда просто парил, почти бесшумно, на предельной высоте! Свиреп, целеустремлен, задирист – в нем не было ни капли игривости, в отличие от его собратьев. Обладая куда более мощным двигателем и солидным весом, он не просто летел, а будто продирался вперед, словно пловец, – только вперед, пронзая суровые северные ветра с такой же легкостью, как и дрожащие от зноя воздушные течения летнего дня. В небе он сотрясался от своей силы, а на земле, накрытый сверху брезентовым чехлом, словно конь попоной, стал казаться Гидеону неуклюжим инвалидом. Красно-черная расцветка его фюзеляжа напоминала безмолвный вопль. Такую машину просто необходимо освобождать из плена гравитации, просто необходимо поднимать в воздух как можно чаще – к такому выводу пришел Гидеон, и это, возможно, точно совпадало с мыслями Рэч. А когда однажды Цара в своей небрежной манере посоветовал ему несколько недель воздержаться от полетов на «Хоукере», потому что ощущения от такого самолета могут превратиться в зависимость и испортить впечатление от других машин, было уже слишком поздно. Вот он, – думал Гидеон каждый день, когда приезжал в аэропорт. – Вот он, и теперь это лишь вопрос времени.

Оставив Джермейн у тетки Матильды, Гидеон помчался прямо на аэродром и прибыл туда незадолго до полудня. Он был в мешковато сидевшем белом костюме и щегольской белой «ковбойской» шляпе, украшенной по тулье чем-то вроде ленты – точнее говоря, плетеной кожаной тесьмой. (Потом шляпу обнаружат в его кабинете, – естественно, он оставил ее там, ведь для полета были нужны шлем и летные очки.) Гидеон перебросился парой слов с Царой и механиками, не стал разговаривать со своим другом Питом, который приехал в аэропорт в 10.30 и взял «Уитфилд-500», просмотрел почту, продиктовал несколько писем единственной в конторе секретарше, поговорил с кем-то по телефону, потом прошелся вдоль взлетно-посадочной полосы по пропахшей горючим траве – руки в карманах, голова откинута назад. (Как и остальные пилоты, Гидеон теперь внимательно изучал небо. Он знал, что необъятный воздушный океан, простирающийся над головой от края до края, имеет куда большее значение, чем земля. Знал, что в земном существовании он вынужден ползать по дну этого невидимого пространства и может освободиться, лишь отрываясь от земли, хотя бы время от времени, пусть ненадолго, пусть напрасно. Поэтому не было ничего важнее настроения дня – облачно ли, и какие именно сегодня облака; тепло сегодня или холодно; какая влажность; туманно или ясно; но самое главное – это ветер: в этом коротком слове заключалось объяснение и предсказание многих нюансов, собственно всех, что не связаны с землей! Он научился видеть, слышать и пробовать ветер на вкус, он ощущал его каждой обнаженной частью своего тела; кончики его пальцев подрагивали от сокровенного и безошибочного проникновения в его тайну.)

Служащие аэропорта наблюдали, как он вышагивает вдоль взлетной полосы – ни дать ни взять Старый доходяга. Хромой, с обезображенной правой рукой, с его неуемной, горячей, полубезумной тягой к женщинам, которая, как каждая из них с горечью узнавала, была лишь проявлением полнейшего равнодушия и презрения. Старый доходяга, усохший в собственной одежде. Скулы резко выдаются, нос торчит крючком. Локти и колени заостренные. Вечно в движении. Он не мог усидеть на месте, не мог вынести привязанности к рабочему столу и вечно расхаживал по кабинету – секретарша жаловалась, что он пялится на нее, проходя мимо, хотя на самом деле он даже не осознавал ее присутствия: в последнее время его не интересовала ни одна женщина, кроме Рэч. Гидеон Бельфлёр. Тот самый Гидеон, о котором шли все эти толки. Его автомобили, а до того – давно, когда он был совсем юношей, – чистокровные скакуны. Помните, у него был великолепный жеребец-альбинос, который принес ему победу на скачках, когда его семья выиграла несколько сотен тысяч долларов, и это только в официальных ставках? Или то был другой Бельфлёр? Его отец, а может, дед? Бельфлёров было так много, говорили люди, но, возможно, большинство из них существовали не в реальности, а лишь в легендах, мифах и преданиях здешних гор, в которые никто не верил и которые всё же не мог до конца отринуть…

Впрочем, Гидеон, безусловно, существовал. По крайней мере, пока не покончил с собой, направив свой самолет прямиком в родовой замок.

Он оставил свою пижонскую шляпу в кабинете, сменив ее на шлем и желтые летные очки. Он двигался широко и размашисто, поэтому хромал особенно заметно. Заранее сказал Царе, что, пожалуй, возьмет «темпест» на час-другой, но не назвал точное время; они в тот день не встретились, и Гидеон оставил свои несвязные летные записи – каракули карандашом – у себя на столе. Потом быстро проверил самолет: масло, свечи зажигания, соединения топливных шлангов, винт, крылья (погладив их не любовно, как обычно, а походя, словно его не интересовало, какие на них могут обнаружиться выбоины, трещины или другие повреждения), шасси, тормоза, ремень генератора, горючее. Все было в порядке. Не в идеальном состоянии, ведь самолет был старый и здорово потрепанный в войне; говорили, что он пережил не одно экстренное приземление и не одного пилота. Но лететь на нем можно. Эта машина была просто создана для него.

С неожиданной резвостью Гидеон, подтянувшись, вспрыгнул на крыло и сунулся во вторую кабину; а в передней, сгорбившись и прижимая к коленям небольшой ящик, в ожидании него уже сидела миссис Рэч. Вот она повернулась всем корпусом и взглянула на него через плечо. Они обменялись понимающей улыбкой, бессловесным приветствием.

Значит, она все-таки пришла, как обещала! И ждала его все это время. Так, чтобы никто не видел.

Гидеон не стал тянуться к ней, чтобы поцеловать; лишь улыбнулся гордой, но немного рассеянной улыбкой счастливого влюбленного. Она пришла, она принадлежала ему, а ящик на ее коленях означал: всё случится, случится согласно их плану… Он не стал целовать ее, потому что знал, что она недовольно уклонится (она терпеть не могла любое публичное проявление чувств, даже дружбы), но не смог сдержаться и потянулся вперед, чтобы сжать ее руку в перчатке. Ее пальцы, сухие, сильные, ответили ему. Радость охватила его, когда он увидел, что на ней брюки цвета хаки, мужская рубашка с длинными рукавами, далеко не новая кожаная куртка и желтые летные очки, похожие на его собственные. Каждый завиток, каждый волосок был тщательно убран под шлем; а ее смуглое загорелое лицо в лучах августовского солнца, отраженных от фюзеляжа и крыльев, казалось лишенным черт. Любовь моя, прошептал он.

Она пришла, она принадлежала ему! И ящик, как обещано, был у нее на коленях.

Дрожа от возбуждения, он забрался в кабину, сел на место и пристегнулся. Парашют надевать не стал – нет времени! – она, разумеется, тоже, к чему напрасно беспокоиться. Он улыбнулся панели управления. Повернул ручку, завел двигатель и внимательно прислушался, как тот звучит, наблюдая, как столбики на датчике давления масла ползут вверх; всё было хорошо, так, как должно быть. Он отпустил тормоз.

И начал движение – самолет немного дергано покатился по взлетной полосе. Двигатель зазвучал громче, мощнее. Папа! – в отчаянии воскликнула его маленькая дочка. Почему ты солгал!.. Но стрекот двигателя заглушил ее голос, и стрелка датчика скорости сорвалась с насеста и поползла по экрану. Штурвал в его ладонях завибрировал.

Прощай, Цара, который – возможно, на беду (ведь он с самого начала чувствовал, какая меланхолия царит в душе Гидеона) – так хорошо научил его летать; прощай, аэропорт, что находится под залогом и скоро обанкротится и будет заброшен, а взлетно-посадочная полоса порастет сорной травой. Прощайте, то ли двенадцать, то ли пятнадцать маленьких храбрых самолетиков, рассеянных по траве вокруг, каждый ожидающий своей очереди подняться ввысь. Прощай, потрепанный ветрами флюгер, прощайте все, кто смотрел, как бомбардировщик поднимается в затянутое дымкой небо и на высоте, вероятно, под тысячу футов уже теряет из виду контуры земли. Прощай, сама эта земля. Ибо гордыня Гидеона была такова, что он надеялся больше никогда не ступить на нее ногой.

Под ними бежала взлетная полоса. Лопасти винта были уже неразличимы в стремительном вращении. Однако ветер, ветер вдруг ожил и принялся атаковать самолет – но Гидеон вел машину уверенно, и все шло отлично. Шестьдесят миль в час, шестьдесят пять. Ветер все пытался ухватить самолет под крылья, подбросить в воздух, возможно, перевернуть его, но Гидеон не поддавался и, доехав до конца полосы, немного отпустил штурвал – тут носовое шасси оторвалось от земли, и они уже были в воздухе: три дюйма, восемь, уже фут, два фута… Они взлетали, взлетали, и вот уже внизу осталась шеренга тополей…

Самолет уверенно набирал высоту: восемь, десять футов в секунду; руки Гидеона инстинктивно вели машину меж воздушных ям и ухабов. Пусть и невидимый, воздушный океан обладал ощутимой плотностью. Чтобы справиться с ним, нужно было обладать исключительным мастерством. Триста футов, триста семьдесят пять, все выше и выше; на шестистах футах он подал штурвал вправо, а на восьмистах начал длинное круговое движение, уход на разворот, чтобы покинуть зону аэропорта и лететь на юг.

Все шло хорошо: еще полчаса, и его миссия свершится.

Он поднялся на высоту 2500, 3000 футов. Земля исчезла из вида. Повсюду было жаркое марево, которое рассеивалось, только когда самолет поднимался над облаками. Или – над Лейк-Нуар, где было намного прохладнее. Гудящий самолет подныривал под обрывки облаков, неожиданно оказываясь в просветах, полных слепящего солнца, – и снова возвращался в облачную пелену на высоте 3500 футов. По гулу и ровным вибрациям двигателя Гидеон понимал, что всё в порядке.

Дикие порывы ветра. Голоса, лики. Некоторые бросались прямо в ветровое стекло, словно стремясь поднять колпак, вытащить Гидеона и предать смерти. Но, конечно, их исступленные порывы были бессильны: ведь он был внутри и держал все под контролем. Другие же летели вровень с самолетом, игриво уцепившись за крылья, с развевающимися волосами. Гидеон! Гидеон! Старый доходяга!

Он лишь иногда бросал на них взгляд – вот затейники. И думал: интересно, что думает она.

Полет над озером прошел без эксцессов, совсем спокойно, несмотря на легенды о коварности водоема. (Вода в центре озера была такой студеной, говорили пилоты, что самолеты устремлялись туда, словно кто-то притягивал их. Но не Гидеона, не сегодня.) Прошло тридцать пять минут с моменты их взлета с Инвемирского аэропорта в юго-западном направлении через озеро, на средней скорости – ведь спешить было некуда; и вдруг они прорвались сквозь марево и увидели гигантской каменный замок, излучающий необычайное серовато-розовое сияние; искаженный, противоестественный фантом, вздымающийся посреди зеленеющей земли.

Как же чудно был он построен, замок Бельфлёров!

Эти бесчисленные стены, башни, башенки, минареты; замок, возникший в лихорадочном сне, когда воображение спорит само с собой, сходя с ума в стремлении превозмочь себя самое, становясь все более исступленным и жадным… Гидеон, конечно, и раньше видел его с высоты – место, где он родился, где жили его предки, – и не раз; но ему чудилось, что в этот теплый сияющий августовский день он видит его впервые – воплощение своей судьбы, к которой он шел на протяжении всей жизни, как этот рычащий самолет, уже начавший свой спуск с высоты в 4000 футов, то кренясь, то кружа, ловко, искусно, с бесконечным терпением, пребывая лишь в нескольких минутах от взрыва и грандиозного пожара.

В белесо-дымчатом августовском солнце замок купался в самых причудливых, призрачных оттенках: сизо-серый, эфирно-бледно-розовый, палевый, слепяще-зеленый, сникающий в матово-лиловый и вновь переходящий в серый. Но, в конце концов, это было лишь огромное скопище камня, и Гидеон видел: в этом и есть его судьба – именно сейчас совершить последний затяжной прыжок вниз, и у него не было никакого желания этой судьбе противиться. В конце концов, он же – Гидеон Бельфлёр. Он был рожден для этого.

За желтыми линзами очков взгляд его был тверд.

Вот. Сейчас. Наконец.

И…