Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

Как же грустно, думала Иоланда, обходя мавзолей кругом. Даже если человеком он был сложным (а разве мужчины из рода Бельфлёров бывали простыми?), но все равно заслуживал погребения рядом с теми, кого любил. Но факт оставался фактом: Рафаэль лежал здесь в одиночестве. Его жена утонула в Лейк-Нуар, и ее тела так и не нашли; его любимый сын Сэмюэль сгинул где-то в переходах замка, а младший, Плач Иеремии, исчез в ужасной буре всего за несколько лет до рождения Иоланды.

– Ох! – воскликнула Иоланда. Внезапно ее пронзила словно сочащаяся из могилы злоба старика. Острая, как игла, боль сковала лоб. – Ох, какой ужас!

Она заспешила прочь – и сквозь выступившие от боли слезы заметила неподалеку высокую фигуру парня в рабочем комбинезоне и серой кепке. Сперва она испытала облегчение: наконец-то рядом кто-то живой, а не призрак! Затем, когда лицо у парня скривилось в глумливой ухмылке, Иоланда почти узнала его и окликнула:

– Эй, ты кто, что ты делаешь на… – но слова застряли в горле.

Парень спрятался за надгробьем. От такой удивительной наглости, такой издевательской выходки – спрятаться от нее, когда она на него смотрит, – Иоланда остолбенела. «Но я же знаю тебя, – прошептала она, нащупывая на шее золотую цепочку с маленьким крестиком. – Тебя зовут… Ты живешь… Твой отец работает на моего… Как ты смеешь от меня прятаться!»

Возможно, это очередной бродяга – такие ужасно раздражают дедушку Ноэля, или же браконьер, или местный, пришедший порыбачить в Норочьем ручье, надеясь, что никто из Бельфлёров его не заметит. «Я могу сделать так, что тебя арестуют, – прошипела Иоланда. – тебя тут не должно быть, ты и сам это понимаешь. Вам здесь не место, никому из вас». Сердце ее замирало, но Иоланда не боялась – на ее собственной земле ей бояться нечего. И столько мертвых Бельфлеров вокруг – они ее свидетели. И тем не менее она сочла благоразумным направиться к выходу. Потому что увязаться за ней он, разумеется, не посмеет. Даже сейчас он, дурачина такая, прячется за надгробием, словно она не знает, что он там. Или, возможно, он слегка отсталый – в этих местах их полно…

(Все эти фермеры-арендаторы со своими выводками! Безграмотное быдло. Отребье. Мужчины напиваются и избивают жен и детей, матери напиваются и избивают детей, дети бегают без присмотра и не ходят в школу, хотя Бельфлёры, практически единолично, оплачивают им и школу, и учебники, и жалованье учителям тоже платят – а дети бегают без присмотра, устраивают поджоги и калечат друг дружку. И что с этим делать? Про них – про этих Варрелов, и Доунов, и Макинтайров, и Джиттингсов – ходили самые отвратительные слухи: например, один мальчишка по имени Хэнк Варрел облил чью-то собаку, колли, бензином и поджег, потому что его обидчик не поверил, что тот якобы нашел работу в городе – причем хуже всего (так говорил Гарт, именно от брата Иоланда обо всем узнавала), что никто и не подумал вызвать шерифа – все боялись, что в отместку Варрел их самих подожжет.)

Поэтому Иоланда, не ускоряя шага, вышла с кладбища и спустилась к ручью. Она не боялась и не собиралась бояться. Мальчишка лишь посмеяться над ней решил, и она его не боится. (Хотя в боку вновь закололо, и головная боль вернулась.) Иоланда шла по рыбацкой тропинке вдоль ручья, зная, что этот странный мальчишка не станет ее преследовать.

«Если я расскажу об этом папе… или дедушке… или даже Гарту… Да, Гарту и его друзьям, или дяде Гидеону, или…»

Оборачиваться ей не хотелось – Иоланда боялась, что он наблюдает за ней, но она не удержалась, к тому же кто-то явно шел за ней – нет, не мальчишка, кажется, вообще не человек… Разве что человек этот продирается сквозь высокую траву на четвереньках…

Иоланда судорожно сглотнула. Голова кружилась. Возможно, ей надо убежать поглубже в лес и спрятаться; возможно, надо закрыть глаза – и тогда ее возлюбленный отыщет ее, и спасет, и отведет домой… Ах, да это и впрямь не человек! Просто собака. Собака – только и всего.

Приподнимая юбки, она прошла по заболоченному лугу (какое здесь все грязное и отвратительное! – туфли теперь безнадежно испорчены) и краем глаза заметила, что собака трусит на некотором расстоянии.

– Убирайся отсюда! – крикнула Иоланда. – Убирайся, тебе тут не место!

Вот бы ее возлюбленный пришел ей на помощь – он бы громкими хлопками отогнал собаку. А потом обнял бы Иоланду за плечи и проводил домой…

– Пошла прочь! Иди туда, откуда пришла! – выкрикнула Иоланда.

Собака была незнакомая. Гончая с грязноватой шерстью и некупированным хвостом. Даже издалека Иоланда видела на ней паршу. Псина смотрела на нее с удивительной, почти человеческой задумчивостью.

– Ты что, не слышишь? Бродячим собакам на нашей земле не место! – Иоланда начала всхлипывать.

Приостановившись, псина задрала заднюю лапу и, будто отвечая на ее слова, помочилась на кустик сорной травы.

– Ну и мерзавка же ты… Какие же собаки мерзкие… – прошептала Иоланда.

Она развернулась и зашагала быстрее – ей казалось, что примерно в миле впереди показались башни замка, башни ее дома. Совсем скоро она будет там, где о ней позаботятся, а псина за ней не поплетется, не посмеет, как и мальчишка, а Иоланда расскажет обо всем отцу и дяде Гидеону, и тогда… Пес бежал следом, отвратительно близко, рыча и почти хватая за пятки, а потом отставал, глядя на Иоланду влажными глазами. Он смотрел на нее, думал о ней… Иоланда пыталась сдержать рыдания. Если зарыдать, то остановиться она не сможет. Еще и шляпа куда-то подевалась – слетела и потерялась, а искать у Иоланды не хватило духу. Слезы подступили к горлу. Собака снова трусила рядом – высунула язык и, будто в глумливой ухмылке, обнажила пожелтевшие зубы.

Порченая комната

На третьем этаже в северо-западном крыле замка Бельфлёров с видом на невероятную, раскидистую крону ливанского кедра и окутанные туманом склоны Маунт-Чаттарой располагалась загадочная комната, изначально известная как Бирюзовая – потому что спустя несколько лет после того, как строительство усадьбы завершилось, когда ожидали (как выяснилось, напрасно), что в усадьбу на целый месяц приедут погостить барон и баронесса фон Рихтхофен, эта часть северо-западного крыла была преобразована в гостевую комнату-гостиную и обставлена со всей роскошью: на одну стену повесили огромное зеркало, примерно шесть на десять футов, в раме, которую поддерживали две пары пизанских колонн, с богатым орнаментом в стиле итальянского Возрождения; на противоположной стене, для придания помещению неброского, но изысканного флорального акцента, разместили решетчатый каркас, увитый лианами и маленькими темно-красными розами; со сводчатого потолка свисали три хрустально-золотые люстры, изукрашенные драконами; над камином возвышались четыре вырезанных из дуба фигуры, изображающие неопределенного возраста и пола людей, закутанных в роскошные одеяния. Мраморный пол всегда сохранял прохладу, на стенах висели полотна работы Монтичелли, Томаса Фаеда и Яна Антонисзона ван Равестейна, а мебель и общий интерьер были выполнены преимущественно в оттенках бирюзы и золота. Ходили слухи, что обустройство Бирюзовой комнаты обошлось в сто пятьдесят тысяч долларов, но точные цифры знал лишь Рафаэль Бельфлёр, а он финансовые дела не обсуждал ни с кем, даже с братом и старшим сыном.

(В 1861 году Рафаэль с просчитанным – что для него характерно – широким жестом нанял вместо себя в Четырнадцатый полк Седьмого корпуса Потомакской армии не одного, а двух солдат, и, хотя был обязан платить каждому довольно скромную сумму, на самом деле платил намного больше, при условии, что они никому – ни единой живой душе – не расскажут, сколько именно. И так как один из солдат погиб почти сразу, в Миссури, а второй – в битве при Энтитеме, под командованием генерала Макклеллана, масштабы Рафаэлевой щедрости так и остались неизвестны.) Бирюзовая комната была, возможно, самой великолепной в усадьбе, однако спустя несколько лет она была отделена от прочих, ее массивную дверь из розового дерева заперли на веки вечные, и с тех пор называли – лишь шепотом, да и то в основном слуги – Порченой.

Комната закрыта на замок уже более семидесяти пяти лет – так Вёрнон рассказывал Джермейн, гуляя по саду и указывая на окна третьего этажа. Увенчанная башенкой крыша протекала. Комнате этой суждено было остаться закрытой навсегда.

Маленькая девочка, скорее не полненькая, а крепко сбитая, смотрела на эркерные окна с широкими, украшенными средниками и не спрашивала почему – ответ она и так прекрасно знала.

(Другие дети, услышав рассказ, естественно, спрашивали почему, и Вёрнон отвечал, что комната эта проклята, на ней порча, и никому не дозволено переступать ее порог: в ней с их двоюродным прадедушкой Сэмюэлем Бельфлёром в возрасте двадцати с чем-то лет приключилось несчастье. Разумеется, дети спрашивали, что с ним стряслось – об этом спрашивала даже Золотко, которая в присутствии Вёрнона обыкновенно молчала, словно напуганная его горячностью, его неподдельной страстью – даже ее голос присоединялся к хору, вопрошающему: почему? Там привидения? Его убили? Что там, в этой ужасной комнате?)

Даже когда незадачливый Плач Иеремии спустя всего три года после смерти Рафаэля под давлением отцовских кредиторов был вынужден пустить с молотка картины, скульптуры и роскошную мебель, Порченая комната осталась закрытой. Эльвира не позволила бы мужу отпереть ее: она дала согласие войти в семейство Бельфлёров только при условии (слухи здесь, на севере, расползались далеко), что некоторые помещения в усадьбе навсегда останутся запертыми, а о некоторых несчастьях никто не будет упоминать; а даже если бы она позволила, ни один из слуг не решился бы переступить порог… Комната не просто заколдована – на ней порча. Тот, кто вдохнет ее воздух, может потерять рассудок, или умереть, или даже исчезнуть. (Ах, однажды летней ночью, разгоряченные зрелищем фейерверков, которые Бельфлёры запускали на южном берегу озера, Гидеон и Николас Фёр – обоим тогда было около двадцати – поскакали обратно в замок, намереваясь вскрыть эту дверь. Фейерверки были восхитительны – посмотреть на них съезжались даже те, кто жил за много миль от усадьбы, и все они, умолкнув от благоговения, наблюдали невероятные картины, что заполняли всё небо – «Извержение Везувия», «Битва на Хэмптонском рейде», «Бог наказывает Содом и Гоморру»; и вдруг ни с того ни с сего мальчикам взбрело в голову, что больше им никогда не представится такой замечательной возможности пробраться в Порченую комнату. Конечно, они не верили, что комната действительно проклята, и презирали старые выдумки про привидений и духов, поэтому никакой опасности в этой идее не видели – разве что опасность наказания в том случае, если их поймают. Однако, когда они, вооружившись двумя ломиками, отверткой, деревянным молотком и стамеской, попытались взломать дверь (украшенную чудесной резьбой в стиле рококо и инкрустированную золотом и бирюзой), их почти тотчас же охватило странное чувство… апатии… апатии и головокружения… Словно они очутились на глубине, на дне океана, не в силах поднять руку, не в силах поднять голову… Они ощущали такое давление на каждый квадратный сантиметр своего тела, даже на глаза, что ни один не был способен вымолвить ни слова, не мог рассказать другому про навалившуюся слабость… или болезнь… или головокружение… или внезапный страх. Спустя всего десять минут Гидеон выпустил из рук инструменты и, спотыкаясь, поплелся прочь, а за ним на четвереньках последовал и Николас, и больше об этом случае они не заговаривали.)

К великой гордости своего отца, молодой Сэмюэль Бельфлёр с отличием закончил Вест-Пойнт, а в возрасте двадцати шести лет получил звание старшего лейтенанта гвардии Чотоквы. Судя по фотографиям, он был обычным смазливым юношей с глубоко, по-бельфлёровски, посаженными глазами, аккуратными усиками и нижней челюстью, выдававшей в нем человека одновременно импульсивного и заносчивого, однако здесь он считался признанным первым красавцем северного края. Сэмюэль отличался удивительной грацией и самообладанием, не покидавшим его никогда – гарцевал ли он в полном обмундировании на своем жеребце Ироде (ремешок горностаевого шлема облегал его подбородок, а затянутая в белую перчатку рука покоилась на сабле); танцевал ли на роскошных балах, которые в пятидесятых годах так любили устраивать землевладельцы Долины; обсуждал ли самые насущные вопросы с друзьями отца в богато обставленной гостиной – например, решение Пейна освободить восьмерых рабов, привезенных в Нью-Йорк для дальнейшей отправки в Техас, вызвавшее великое смятение в рабовладельческих штатах и великую радость повсюду. У Сэмюэля были вьющиеся каштановые волосы, мягкий голос, учтивые, пусть и сдержанные, манеры, и он вгонял в краску своих неотесанных братьев Родмэна и Феликса (или Иеремию, как настаивал Рафаэль,), когда, войдя в комнату, сведя пятки, элегантно склонялся над безвольной материнской рукой. В глубине души он презирал вялость, слабость и «страстотерпие» Вайолет Одлин Бельфлёр и лишь делал вид, будто верит в высокопарную чушь, которую несет Высокая церковь и в которую, очевидно, верила его мать. Впрочем, убеждения Рафаэля его воодушевляли не больше – их он считал отчасти лицемерными, хотя манеры отца и его несомненные финансовые успехи вызывали у него уважение. «Послушать старика, – говорил Сэмюэль близким друзьям, офицерам гвардии, – так можно решить, будто монополия на лесозаготовки нужна ему лишь для того, чтобы продолжить деяния Господа на земле и укрепить эту его новую партию!» – новой партией в те времена называли Республиканскую. Однако в присутствии Рафаэля он всегда вел себя подчеркнуто уважительно и слушал отца с наигранным вниманием – хотя, возможно, он действительно его слушал, – особенно когда тот пускался в долгие рассуждения о присвоении средств, коррумпированности и безнравственности, присущих Демократической партии, о демонической фигуре Стивена Дугласа и о необходимости всегда помнить о предостережениях Гоббса, что людей необходимо держать в благоговейном страхе, иначе они непременно ввяжутся в войну – в войну беспощадную. (На самом деле, люди, конечно, и без того вовлечены в вечную, хоть и неосознанную войну, а экономическая борьба – лишь одно из ее проявлений.)

То, с каким пылом отец разглагольствовал о своих настроениях, смущало Сэмюэля. Сам он питал страсть к скачкам, карточным играм, охоте и рыбалке, танцам и вечеринкам, разумеется, с интересом рассуждал о будущем (ведь войны не миновать?) и о том, кто на ком женится. Хотя никто в семье не упоминал о трагическом прошлом Бельфлёров (эта бушкильская резня! Сэмюэль питал отвращение как к жертвам, так и к убийцам и все раздумывал, не перешептываются ли друзья у него за спиной и не ждут ли, что он возобновит эту старую распрю), Сэмюэлю, как и его братьям, было присуще здравомыслие, и он не сомневался, что будущее Бельфлёров будет таким же чистым, каким порочным было прошлое, и если – то есть когда – он умрет, то умрет он с достоинством, сжимая в руке саблю. И уж точно его никто не застанет врасплох в собственной постели…

За год или два до несчастья в Бирюзовой комнате Сэмюэль обручился с младшей дочерью Ханса Дитриха, чьи земли вряд ли (он владел всего десятью тысячами акров, пускай и плодородной земли, а еще густыми ельниками и сосняками, которые не разрешал рубить), но состояние и увенчанная башенками усадьба на реке Нотоге могли соперничать с состоянием и замком Рафаэля Бельфлёра. Капитал Дитрих сколотил на пшенице и вложил средства в хмель примерно в то же время, когда Рафаэль Бельфлёр обдумывал план создания самой большой в мире плантации хмеля (хотя план этот суждено было реализовать лишь после 1865 года). Эти вложения, фантастически успешные, добавили ему безрассудства и сделали его баснословно богатым. Именно поэтому он не прислушался к Рафаэлю (тот наверняка колебался, перед тем как обратиться к нему, считая это опрометчивым маневром в неосознанной войне – той самой, что описана Гоббсом), который однажды явился в усадьбу Дитрихов и предостерег главу семьи от ведения дел с человеком по имени Джей Гулд[18]18
  Американский финансист (1836–1892), известный своей беспринципностью в делах.


[Закрыть]– до Рафаэля дошли до крайности неприятные слухи о нем… Так что никто, даже его друзья, не удивились, когда Дитрих потерял все свое состояние и, вместо того чтобы объявить о банкротстве и позволить своим недругам наслаждаться его позором и рыскать по его замку в день аукциона, он в одиночестве удалился в свой любимый лес над рекой Олдер и погиб в «белой туманной буре», которые нередко продолжались с неделю, а то и больше. Разумеется, помолвка расстроилась, хотя Сэмюэль и собирался настоять на женитьбе (их знакомство с девушкой было довольно поверхностным, но тем не менее он любил и почитал ее), пойдя наперекор отцу и разочаровав врагов семьи Дитрихов, однако в конце концов ничего из этого не вышло. Помолвку разорвали, семья покинула усадьбу, мебель продали за бесценок, а сам замок (по мнению Бельфлёров, он был вычурно уродливой копией средневековой рейнской крепости, сложенной из грубого щербатого камня – издали создавалось впечатление, что он перенес оспу; строение украшало бесчисленное множество башен и башенок, бойниц и балкончиков, а окна были всех вообразимых форм: ромбовидные, квадратные, прямоугольные, овальные) в конце концов продали некоему голландцу из Манхэттена, разбогатевшему на производстве кирпичей и пожелавшему провести старость на севере, где изобиловала рыба и дичь… (К моменту рождения Джермейн от замка Дитрихов осталась лишь центральная башня – квадратная, четырехъярусная, она возвышалась среди руин.) Тем не менее еще очень долго местные жители – даже из таких отдаленных городков, как Контракёр и Пэ-де-Сабль – рассказывали, будто видели, как старый Дитрих бредет сквозь вьюгу, спотыкаясь и шаря руками в зловещей белой мгле. Порой он представал крупным и толстым, даже толще, чем был при жизни, а порой – тощим и изможденным, но, по всем свидетельствам, людей он сторонился и избегал. Впрочем, Сэмюэль считал эти россказни сущей чепухой, подобной сплетням о его родителях. Он выслушивал их вполуха, а потом грациозным светским жестом отмахивался от них.

Того странного случая в Бирюзовой комнате и последовавшей за ним трагедии удалось бы избежать, если бы не хитросплетение обстоятельств (так говорил Вёрнон, хотя, возможно, он тоже не знал, что именно произошло) – настолько сложное, что и не передать. Тогда дядя Сэмюэля Артур вернулся из Канзаса, проникнутый противоречивыми, но пламенными чувствами к человеку, который, заручившись поддержкой своих сыновей, забил до смерти пятерых сторонников рабства на ручье Поттаватоми. Человек этот по имени Джон Браун уже в те времена был одним из известнейших борцов против рабовладельческого строя, и юный Артур Бельфлёр, полноватый застенчивый заика, склонный к миссионерству, примерно как другие склонны к заболеваниям дыхательных путей, услышал однажды вечером в церкви Рокланда, как Браун говорит о зле, которое таит в себе рабство, о необходимости направить возмездие Божье на рабовладельцев, – и стал «новообращенным». По-прежнему заикаясь, но утратив застенчивость, в наряде из оленьей кожи, облегающем его пингвинью фигуру, он, размахивал руками и разбрызгивал слюну, убеждая – и впрямь надеялся убедить – своего брата Рафаэля не только позволить ему на неопределенное время занять кучерский дом и несколько гостевых комнат в усадьбе (несколько солдат Брауна уже прибыли, хотя самого Брауна среди них не было. Сидя на кухне, они жадно ели и пили все, что Вайолет распорядилась подать им. Десять или двенадцать лохматых бородачей, трое из них – беглые рабы, огромные, звероподобные, с черной, как ночь, кожей), не только снабдить его щедрой суммой для поддержания всей этой затеи (потому что старый Браун из Осаватоми хотя, как говорили, и раненый, ушел в подполье, но вскоре собирался вернуться и осуществить ряд набегов на рабовладельческие хозяйства, для чего ему понадобится не менее двухсот винтовок) и не только выделить пять, или десять, или пятьдесят, или двести акров земли, чтобы Браун, когда пожелает, основал здесь государство бунтарей, «второе правительство» – в противовес тому, что сидит в Вашингтоне, для борьбы с мерзостью и жестокостью рабства, – он просил не только все это, но также (такое безрассудство не могло не восхитить Сэмюэля) личного благословения Рафаэля Бельфлёра.

– Джон Браун говорит – и это правда, ты сам знаешь, – что рабовладельцы лишились права на жизнь, – сказал Артур. – Истинности этого утверждения отрицать нельзя.

– Ты просишь меня закрыть глаза на преступления, – странно растягивая слова, ответил Рафаэль.

Он выглядел растерянным, словно это он сам, а не его брат ворвался посреди ночи в усадьбу.

Сэмюэль с братьями с детства привыкли слышать, как его отец с друзьями и единомышленниками – в основном, вигами с севера – обсуждают политику, и беседы эти бывали шумными и оживленными, порой даже ожесточенными, хотя и в меру. Пережила семья и продолжавшееся несколько недель помешательство тетки Фредерики, сестры Рафаэля. Тридцатишестилетняя Фредерика безуспешно пыталась обратить все семейство в новую религию – «Истинное вдохновение», как называли ее немногочисленные последователи, возглавляемые одержимым пастором Кристианом Метцем, – или, по крайней мере, выпрашивала деньги на содержание секты, поселившейся в пятистах милях к западу от Эбен-Эзера. («Доселе мы полагались лишь на помощь Всевышнего, – вещала она. – Ты слеп и не видишь правды, которая глядит тебе в лицо, которая вопиет к тебе, – услышь, несчастный грешник, и возликуй, что пелена, наконец, упала с твоих глаз!» – кричала Фредерика, осмелившись поднять руку на брата. А у Рафаэля, которого ужаснул ее неряшливый вид, растрепанные волосы и платье, да и сам факт, что она осмелилась до него дотронуться, не хватило присутствия духа ее оттолкнуть.) Да, мальчики привыкли к долгим, порой горячим и временами довольно бессмысленным спорам. Однако яростный спор между Артуром и Рафаэлем был чем-то доселе невиданным.

– Отрицать истинность наших слов ты не посмеешь! – выкрикнул Артур.

– Браун – убийца! – кричал в ответ Рафаэль.

– Мы на войне, на войне убийц не бывает!

– Ваш Браун – маньяк и убийца!

– Говорю тебе, мы на войне! Ты сам убийца, если это отрицаешь!

Сэмюэль знал – его отец, как, впрочем, и он сам, и большинство других людей, считал негров потомками Хама, народом проклятым. Он полагал, будто присущие белой расе или даже ирландским работникам Рафаэля боль, усталость и отчаянье им неведомы, и они совершенно точно не наделены душой, хотя, безусловно, существа они более развитые, чем лошади или собаки. Их природа и предназначение, а также вопрос о том, насколько они сами виновны в своем проклятии – все это оставалось спорным, и Рафаэль был бы рад подискутировать при иных обстоятельствах со здравомыслящим собеседником. Артур же, совершенно очевидно, слегка помешался. По его собственному признанию, старик Браун положил руку ему на плечо и назначил подполковником армии, которая победит рабство, и тогда по щекам Артура потекли слезы и в ту же секунду он понял, зачем живет.

Как политик Рафаэль Бельфлёр выступал против рабства, потому что был против демократов. Однако в глубине души он считал, что эта система на зависть хороша, так как удовлетворяет единственному этическому требованию, которое можно предъявить экономической стратегии: она работает. «Но разве не заведено, – спросил он Артура в ночь, когда тот приехал в усадьбу, – что одни люди созданы для работы в поле, а другие – для труда умственного? Разве не заведено – ведь это очевидно! – что некоторые существа рождены для рабства, а другие – для власти? Господь создал всех разными, даже на небесах имеется разделение труда, иерархия, и если кто-то не верит в небеса и в Господа (хотя Артур, совершенно очевидно, верил), то должен признать, что сама природа поставила человека во главе всех остальных существ, а некоторых людей возвысил над другими – иначе как еще объяснить появление рабства? Освободите чернокожих, позвольте им жить по собственному разумению – и вскоре они сами заведут себе рабов», – сердито проговорил Рафаэль. И, не сумев вспомнить точно, кое-как процитировал слова Фукидида о Пелопоннесской войне (...Управлять, когда можешь, – таков неизбежный закон природы). Но Артур, весь дрожа, словно обдумывать их было ниже его достоинства, возразил: «Деяния Джона Брауна есть служение Господу, подобного которому в настоящее время не существует». Дядя Сэмюэля, прежде робкий и бессловесный, нелепое существо с пингвиньим телом и пингвиньей же манерой не прижимать руки к бокам, будто он не знал, куда их девать, где-то научился вдруг разговаривать тихо, ровно и убедительно, не спуская глаз с собеседника; он обучился – Сэмюэл это видел – солдатской храбрости. Конечно, выглядело это смешно: он – белый человек – вполне серьезно утверждал, не только будто черная раса достойна того, чтобы ее уравняли с белой, но и что они и впрямь станут равными, причем всего через поколение. Нелепой была и склонность постоянно втягивать Бога в политические дела. И несмотря на это, Сэмюэл восхищался убежденностью Артура и даже его одержимостью. Ведь он и умереть был готов ради этих мятежников!..

Поэтому, когда Рафаэль повернулся к своему старшему сыну и, прищурив скрытые за блестящими стеклами пенсне глаза, язвительно, с сухим высокомерием поинтересовался его мнением, сердце Сэмюэла переполнила вдруг пусть и не совсем искренняя, но симпатия, и он ответил: «Возможно, отец, справедливость на их стороне». Увидев, что отец растерялся от неожиданного предательства, он осекся, а затем, испытывая почти ребяческое наслаждение от значительности момента, добавил: «Или, по крайней мере, история».

Сразу же после этого… И такая внезапность, такая пылкость была признаком (по мнению Вёрнона) начинавшегося умопомешательства, или психического сдвига Рафаэля Бельфлёра, уже тогда, в возрасте чуть за пятьдесят… В комическом подобострастии Рафаэль вдруг передумал вышвыривать грязную шайку «солдат» за дверь и устроил настоящее представление, убеждая Артура в том, что хочет принять их в усадьбе как своих личных гостей – возможно, двое или трое из них (если не сам Артур) захотят разместиться в Бирюзовой комнате?

Стремительность, с которой Артур переменился – его сероватые водянистые глаза сузились, на лице заиграла лукавая улыбка, – свидетельствовала о том, что он мгновенно уловил, какую игру затеял старший брат, и тотчас согласился: да, разумеется, так и следует поступить, пускай в Бирюзовой комнате разместят негров – ибо разве существуют более достойные этого постояльцы, включая его, Артура?

– Разумеется, – сказал Рафаэль и, повернувшись к сыну, но все еще избегая смотреть на него, велел ему отдать соответствующие распоряжения: уведомить экономку, сообщить Вайолет, спуститься на кухню и представиться «солдатам», взять на себя обязанности радушного хозяина, потому что глава семьи, к сожалению, испытывает недомогание и вынужден удалиться на покой…

– Отец, – у Сэмюэля едва ноги не подкосились, – ты же несерьезно!

– Я серьезно – так же, как и ты, – сказал Рафаэль.

Итак, троих беглых рабов разместили на ночь в Бирюзовой комнате, великолепие которой было настолько ошеломляющим, что, возможно, бедняги просто не оценили оказанной им чести, а может, решили, будто в замке все комнаты одинаково роскошны. Крепким был их сон или чутким, испытывали они признательность к щедрому Рафаэлю или такой прием смутил их, почувствовали ли они издевку, что двигала хозяином, – этого никто не знал, но на следующий день они попросили Артура переселить их в другое место. И их разместили в кучерском доме. (А через неделю Артур и его спутники покинули усадьбу. «Слово дошло до нас», – загадочно проговорил Артур, объясняя, почему намерения их изменились и даже основание второй столицы придется отложить.)

Бирюзовую комнату проветрили, отмыли, оттерли, часть мебели вынесли (некоторые предметы помыли в керосине и отдали слугам, а другие пришлось немедленно сжечь), после чего Рафаэль осмотрел ее и убедился, что она так же прекрасна, как и прежде, – великолепная комната, которая стоит каждого вложенного в нее пенни. Затем комнату заперли, чтобы открыть вновь лишь к визиту сенатора Уэсли Гидда, приехавшего обсудить с Рафаэлем вопросы организации совместного управления рудниками на Маунт-Киттери. (Именно из железа, добытого там, изготовят во время войны обшивку броненосца «Монитор» и бесчисленное количество оружия. В лучшие годы в принадлежащих Бельфлёрам шахтах, пока те не истощились, добывалось по двести тысяч тонн руды в год.)

Судя по всему, в Бирюзовой комнате сенатор Тидд провел бессонную ночь, потому что утром он, явно измученный и не отдохнувший, извинился за то, что «слегка не в своей тарелке». Голова у него болела, глаза слезились, ночью его мучили неприятные сны… Почти стыдясь (щепетильностью сенатор не отличался, но манеры у него были безупречные), он спросил Рафаэля, не найдется ли возможности… возможности переселить его в другую комнату. Подобные просьбы ему несвойственны, однако ночь у него выдалась непростая, и, хотя комната действительно прекрасна – даже прекраснее, чем о ней рассказывают, – он боится, что его присутствие в ней нужно признать нежелательным.

Спустя еще несколько месяцев, когда в усадьбе гостил Хейес Уиттиер, его заметили на рассвете в парке – он бесцельно бродил по дорожкам, и, когда Рафаэль поинтересовался его самочувствием, тот ответил, что плохо спал и полагает, что причина этого – несварение желудка. Позже в тот же день он попросил переселить его в другую комнату… Выглядел он трезвым, хоть и мрачным.

– Какова причина вашего недовольства этой комнатой? – поинтересовался Рафаэль.

– Никакого недовольства я не испытываю, – тотчас же ответил Хейес.

– Однако ночь выдалась непростая? – не отступал Рафаэль.

– О да, – голос у Хейеса дрогнул, и Хейес отвел взгляд, – в определенном смысле непростая.

– Вас преследовал… какой-то запах? – пустился в расспросы Рафаэль. Хейес не ответил. Похоже, он вообще не задумывался над ответом, а лишь молча смотрел в землю. – Вас преследовало, – не унимался Рафаэль, – чье-то присутствие? То есть… возможно, вы… или кто-то… Возможно, вы ощущали чье-то присутствие, нечто, что можно считать посторонним…

Хейес ссутулился и потер указательным пальцем переносицу. Через несколько лет, поднявшись, чтобы произнести речь в поддержку военного министра Кэмерона, Хейес также прибегнет к этому же жесту, произнося слова так же медленно, тем же глубоким, печальным голосом.