Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 52 страниц)

– Ох, да что же это они делают, останови их, Юэн, это Гидеон и Лея, что они творят…

А на самом верху лестницы показался дрожащий Вёрнон в брюках и куртке от разных пижам, чересчур свободных для его щуплой фигуры. Он машинально дергал растущие на подбородке всклокоченные светлые волосы: вечером он едва ноги унес от лесных мертвецов. Он бежал к дому, а они шептались, и вопили, и хватали его за рукава, и пощипывали за уши, и издевательски чмокали в крепко сжатые губы. Сейчас же Вёрнону казалось, что самый наглый из мертвецов настиг его, вот-вот сломает дверь и взлетит по лестнице, желая до него добраться. Хотя, в отличие от всех остальных, Вёрнон не кричал, чтобы Лея не открывала.

Встала и экономка Эдна в домашнем фланелевом платье, под которым колыхалась ее необъятная грудь; слуги Генри и Уолтон тоже поднялись; и гувернер Демут Ходж с всклокоченными волосами; и, наконец, бедняжка Летти – проснувшись, она увидела, что кровати близнецов пусты. Дом трясся от свирепого ветра, а ливень барабанил по стеклам, будто горсть камешков, брошенных рукой безумца.

– Бромвел, Кристабель, вы где?! – закричала она (хотя на уме у нее – бедняжка! – был лишь их отец). И дедушка Ноэль появился – прямо в исподнем, причем до неприличия грязном. Пряди желтоватых волос растрепались, а лицо со смахивающим на клюв носом побагровело от гнева.

– Лея! Это что еще такое?! Весь дом перебудила! Я запрещаю тебе открывать дверь, девочка! Ты что, забыла, что произошло в Бушкилз-Ферри, вы что все, не уяснили… – Ноэль сильно прихрамывал, потому что в последние дни войны ему едва не оторвало правую ногу миной.

На лестнице появилась и тетя Эвелин в стеганом атласном халате и с дюжиной папильоток на голове. Проснулся и ее муж Дентон – его слабовольное лицо наводило на мысли о моллюске. Их остроносая дочка Морна тоже вскочила, и тринадцатилетний сын Луис тоже – он глупо хныкал, решив, будто это один из врагов дяди Гидеона явился, чтобы отомстить. А маленький, но крепкий Джаспер вырвался из цепкой хватки матери и смело рванулся вниз по лестнице за Леей:

– Тетя Лея, нужна помощь? Давайте я помогу вам открыть дверь!

И разумеется, отпрыски Лили и Юэна тоже сбежали вниз – их сыновья Гарт и Альберт и не менее шумные дочки Вида и Иоланда. И только Рафаэль держался в стороне: говоря по правде, в ту неспокойную ночь, когда в дом явился Малелеил, Рафаэль был напуган, наверное, сильнее всех остальных Бельфлёров. Наверху, в недрах усадьбы, бабка Корнелия ворчала себе под нос, пытаясь без помощи слуг нахлобучить парик (она была в преклонных годах и решила, будто в дом попала молния, он загорелся и теперь ей нужно срочно покинуть комнату, а гордость, естественно, не позволяла ей выйти на обозрение сыновей, невесток, внуков и даже собственного престарелого супруга без нового французского парика). Прабабку Эльвиру шум тоже растревожил, но разбудить не смог. Вслушиваясь во сне в завывание ветра, она представляла, как поднимаются воды Нотоги (в ту ночь, когда буря бушевала в полную мощь, они действительно поднимались примерно дюймов на двадцать в час), и снова спорила со своим супругом Иеремией, убеждая его забыть думать о лошадях, как девятнадцать лет назад. Но старый упрямец, разумеется, не внял ее требованиям, хотя и его одежда, и даже кустистая черная борода насквозь промокли, что-то острое проткнуло подошву, так что левый ботинок был полон крови, а уродливый шрам на лбу – наследие войны и предмет его ребячливой гордости – побелел от волнения.

– Ты утонуть хочешь?! Утонуть, и чтобы тебя унесла вода?! – кричала она ему. – Тогда пеняй на себя! А я твою старую тушу разыскивать и хоронить не стану! – и ее предсказания действительно сбылись.

Дядя Хайрам, который в этот период своей жизни повадился ходить во сне, как ни удивительно, крепко спал в своей удобной просторной спальне с окнами в сад. О поднявшейся суматохе он ничего не знал, и лишь на следующий день, к собственному изумлению, он узнал о появлении Малелеила и своеволии, проявленном его племянницей Леей. («Но отчего же Гидеон не приструнит жену? – спросил Хайрам своего брата Ноэля. – Мальчик, похоже, почему-то стыдится их отношений, а?») Тетушка Вероника тоже спускаться не стала, хотя уже несколько часов не спала. Она слышала крики, и ее разбирало любопытство, правда, слабое, поэтому она, полностью одетая и даже в плаще, просидела в комнате, дожидаясь – чего? конца бури? – просто дожидаясь.

Потом на лестнице появился, подтягивая штаны, и сам Гидеон. Кожа на его груди – массивной, мускулистой и поросшей черными волосами – блестела от пота, спрятанные в бороде губы гневно округлились, глаза чуть не вылезали из орбит.

– Лея! – кричал он. – Что за дьявольщина тут творится? Кто бы там ни был – я его угомоню! Я разберусь!

Но, разумеется, он опоздал. Воспользовавшись помощью Джаспера и Альберта, Лея отперла дверь и сейчас силилась открыть ее (именно эта дверь, ведущая в старый холл в центральной части замка, сейчас не использовалась; сколоченная из толстых дубовых досок, она была обита стальными пластинами, защищающими ее от огня, и весила почти сотню фунтов; и, естественно, засовы и петли сильно пострадали от ржавчины). Но внезапно дверь распахнулась, ветер с яростью впечатал ее в стену, дождь хлынул внутрь, и с порога в ноги Лее отчаянно метнулось скелетоподобное существо размером с крысу, не больше, его темная шерсть вымокла, сквозь кожу проступали ребра, серебристо-серые усы обвисли, тоненький, точно шнурок, хвост уныло волочился следом. Боже, что за уродец! Жалкий, грязный, изголодавшийся, вымокший до нитки!

Гидеон с криком устремился вниз по лестнице. Да это же крыса! Он сейчас пристукнет ее ногой! Гарт, старший сын Юэна, замахнулся стулом. Джаспер захлопал в ладоши и заулюлюкал, пытаясь напугать непрошеного гостя. Дедушка Ноэль завопил, что это уловка, их хотят отвлечь, им угрожает опасность – снаружи, в кустах, наверняка прячутся Варрелы, почему никто не догадался захватить ружье? Распластавшись на полу, животное в ужасе жалось к ногам Леи. Бромвел сказал, что это ондатра, что она безвредная, можно он заберет ее себе как питомца? Нет, это крыса, кричал Гидеон, она больная и грязная, и ее надо прикончить! Кто-то додумался закрыть дверь – ливень был невообразимый, – и теперь несчастному созданию отступать стало некуда. Гидеон надвигался все ближе, Лея попыталась оттолкнуть его:

– Отстань от него! Да, он уродец, ну и пускай!

А дети наступали полукругом, топая и хлопая в ладоши. Животное шипело и отползало назад, но, поняв, что отступать дальше некуда, прыгнуло вперед, проскользнув между ногами Гидеона, промчалось вдоль стены, задело ножку стола и врезалось в голую щиколотку дедушки Ноэля. Все кричали – кто-то от страха, кто-то от возбуждения. Крыса! Гигантская крыса! А может, ондатра! Или опоссум! Лесная кошка! Лисенок!

Оскалившись и прижав уши, зверь метался из стороны в сторону, и Лея нагнулась, чтобы поймать его.

– Иди сюда! Иди, бедняжечка, я тебя не обижу! – воскликнула она. Немедля – зверь видел надвигающегося Гидеона с искаженным гримасой лицом – животное вспрыгнуло на руки Леи. Но так велико было беспокойство и такой шум подняли дети, что даже в объятиях Леи оно рычало и принялось царапаться и кусаться.

– Тихо! Тихо! Бедняжечка ты мой! – восклицала Лея. Она крепко держала извивающегося зверька, который оказался намного тяжелее и сильнее, чем можно было подумать, и, твердо решив не выпускать его из рук, что-то нежно засюсюкала, будто ребенку, хотя на руках и щеках у нее уже алели царапины. Делла, мать Леи, спустившаяся в холл в длинном черном халате и черном прозрачном чепце на маленькой, почти лысой голове, запричитала:

– Лея! Опусти его! Что ты такое вытворяешь? Говорю тебе – немедленно отпусти его! – Она попыталась схватить Лею за руку, но та увернулась. Гидеон попробовал выхватить зверька у Леи, однако она не позволила.

– Зачем ты мучаешь бедняжку? – вскричала Лея. – Откуда в тебе столько жестокости?

Она старалась держать вырывающееся животное на вытянутых руках, но зверек все сучил лапами, и теперь отвратительные царапины появились у Леи на плечах, а одна даже краснела на ее белой, упругой груди – видно, это зрелище окончательно разъярило ее супруга.

– Ну какой же ты непослушный. – Голос Леи был полон странного возбуждения. – Ты что же, хочешь, чтобы я тебя наказала?

– Лея, ради Бога, дай я вышвырну его, – взмолился Гидеон.

Но спорить с Леей, если та вбила что-то себе в голову, было бесполезно.

Она медленно подняла животное повыше, чтобы его лапы с воинственно выпущенными когтями не дотянулись до нее. Лея напряглась, так что обозначились мышцы на ее руках и красивых плечах, и принялась успокаивать зверька, а в конце концов даже погладила его по голове.

– Бедняжка, бедный напуганный, мокрый мой бедняжка, ты хочешь кушать? Хочешь я тебя покормлю, а потом поспишь у камина? Ты же не виноват, что уродец, правда? – Она слегка ослабила хватку и обняла зверька, хотя того по-прежнему била дрожь. – Несчастный ты, заблудившийся бедняжка, как и все мы, – шептала она.

Вот так Малелеил и явился в замок Бельфлер – Лея спасла его. Она отнесла его в кухню, где в камине пылал огонь, и накормила: молоком, шкварками со сковороды, кожицей от ветчины, куриными костями – он проглотил все это без разбору, дрожа, по-крысиному зыркая запавшими глазами, вертя угловатой костистой головой. Нелепый хвост-веревочка тянулся за ним по полу. Потом Лея вытерла его большим полотенцем, приговаривая:

– Ну вот, вот ты и согреешься, здесь ты в безопасности, никто тебя не обидит, – на мужа и мать, умолявших ее обработать царапины, она не обращала внимания.

Гидеон смотрел на блестящие капельки крови, и сердце у него разрывалось, глаза заволакивало черной пеленой, а чувства – о, каким жалким он чувствовал себя! Казалось, будто душа вот-вот покинет его тело! Да, ведь его прекрасная юная супруга, его двоюродная сестра Лея, мать их близнецов, женщина, любовь к которой была почти невыносимой, отказывалась ему повиноваться. Перед ним благоговеют все жители долины Нотога, ни один мужчина здесь не посмел бы возразить ему, зато его жена его собственная жена! – ни во что его не ставит. И что ему делать? Он любил ее, любил до отчаянья, и, если бы это хоть что-то могло изменить, Гидеон тотчас вырвал бы у нее тощего, дрожащего Малелеила и одной левой свернул ему шею – и тот, поглядывая на Гидеона сквозь серебристо-белые ресницы, наверняка это почувствовал.

– Лея, иди спать, – устало проговорил Гидеон.

Остальные разошлись, и в дом вернулась тишина. Даже буря стихла. Неужели скоро рассвет? Довольно прикрыв глаза, Лея потянулась, и ее тело по-русалочьи выгнулось. Про Гидеона она будто забыла. У ее ног, на каменной плите возле камина, несчастное создание наконец-то заснуло.

– Пойдем спать, – Гидеон взял ее за руку.

Лея не противилась. Стыдливо запахнув на груди порванный, окровавленный халат, она повернулась к мужу, словно желая уткнуться ему в плечо.

– Ты, должно быть, очень устала, – проговорил он.

– Это ты, должно быть, устал, – нежно откликнулась она.

Утром, спустившись на кухню и взглянув на спящее у камина животное – взглянув лишь мельком, – Эдна, ахнув, побежала к хозяйке. Измученное, жалкое, похожее на крысу существо исчезло, а вместо него возле камина спал кот изумительной красоты. У него была шубка медно-рыжего цвета, мягкая и пушистая, изящный хвост, похожий на плюмаж, а длинные серебристые усы буквально искрились от удовольствия.

– Малелеил, – Лея тотчас же придумала ему имя, сама удивившись не слыханному прежде сочетанию звуков. Но она почему-то угадала, да, угадала – словно какой-то дух нашептал ей на ухо. (Позже, узнав, что оно библейское, Лея даже засомневалась, что это имя ему подходит. Лея была из тех Бельфлёров, кто гордился своим незнанием Библии.) – Малелеил, – прошептала она, – ну разве ты не красавец…

Кот с наслаждением прищурился, открыл глаза – прозрачные, точно схваченные морозом овалы, прорезанные черной вертикальной щелью, и вальяжно, одобрительно забулькал, словно узнав ее. Разумеется, он ее узнал.

– Малелеил!..

Потеряв голову от восхищения, Лея опустилась рядом с ним на колени. Она протянула руку, чтобы погладить его по голове, но кот насторожился – уши у него дернулись, и Лея решила повременить.

– Ну какой же ты красавец, – шепнула она, любуясь им. – А скоро и все остальные тебя увидят!

Она велела Эдне согреть ему молока – хотя нет, не молока, а сливок, Малелеил будет питаться сливками. Она сама поднесла ему щербатую чашку севрского фарфора. В конце концов кот позволил Лее погладить его; сперва он был насторожен, но затем проникся к ней доверием (ох, а вдруг это дикое существо набросится на нее, как однажды в детстве – она была шумливой девчонкой, – кинулся старый подслеповатый охотничий пес? Вдруг кот разъярится, и вопьется в нее когтями, и примется рвать ей кожу своими зубищами! Но Лея была с радостью готова рискнуть, и кровь в ее венах пульсировала от безумного предвкушения). Она гладила его по шелковистой спинке, даже почесала ему за ушами и под подбородком, вытащила из его шерсти семена крапивы – с полдюжины – и пришла в восторг от внезапно раздавшегося мурлыканья, гортанного, похожего на шорох, исходящего из самой глубины глотки. Какой красавец! Какое восхитительное существо! Когда все остальные увидят его, как они поразятся! Кот долакал сливки, и Лея вскочила, чтобы найти ему еще что-нибудь – холодный ростбиф, куриную ножку, – и кот проглотил предложенное с разборчивой жадностью, надо признать, очаровательной. Шерсть на его великолепном хвосте играла всевозможными цветами и оттенками – бронзовым, шафрановым, сизым, черным, белым, серебристым, – а сам хвост медленно поднимался, пока не вытянулся вертикально, подрагивая от удовольствия.

Лея уселась чуть поодаль и, подобрав юбку и обхватив руками колени, наблюдала. Весу в нем фунтов тридцать, думала она, и рыси среди его предков не имелось, он оказался чистопородным, таким же безупречным аристократом, как персидский кот, в которого Лея безоглядно влюбилась много лет назад. Тот кот принадлежал директрисе школы-пансионата Ла Тур, где воспитывалась Лея. Ученицам, которые благодаря послушанию, хорошим оценкам или хитроумным интригам становились любимицами мадам Муллейн, разрешалось по особым случаям гладить кота по голове. Впрочем, Лея, непокорная, строптивая и шумная, в любимицах не ходила. Ох, эта стерва Муллейн! В те времена Лея желала ей смерти; сейчас директриса уже умерла, а у Леи появился собственный кот – самое прекрасное животное, что она видела. (Разумеется, Лея, особенно в юности, обожала лошадей, а с двенадцати и почти до девятнадцати лет, до самой помолвки с Гидеоном Бельфлёром, у нее жил необычайный питомец – огромный паук с черным блестящим телом, к которому Лея была невероятно, даже болезненно привязана; она питала нежные чувства к бесчисленным гончим Бельфлёров и всем домашним кошкам и котятам, но Малелеилу предстояло стать для нее существом куда более важным, чем другие животные.)

– Ну какой же ты красавец, какое сокровище! – ворковала Лея, не в силах оторвать глаз от Малелеила, который теперь, напрочь забыв о Лее, вылизывал лапы быстрыми, точными движениями розового язычка. Его шерсть завораживала – с розовым отливом, блестящая, шелковистая и воздушная, точно сахарная вата, она была удивительно густой. А в какой бесконечно прекрасный, завораживающий узор – впрочем, остававшийся для Леи непостижимым – складывались тысячи ворсинок, каждая – особенного, нежного оттенка. С расстояния в несколько шагов Малелеил казался дымчатым, розовато-серым, а на более близком расстоянии окрас его менялся, приобретая бронзовый оттенок. Под одним углом шерсть его была воздушно прозрачной, а лучи утреннего солнца просвечивали сквозь тоненькую кожу его трепетных, нежных, довольно больших ушей. А под другим, со стороны длинного пушистого хвоста и крупноватых для кота лап с серо-розовыми подушечками, Малелеил выглядел внушительно – зверем, под кожей которого угадывались мышцы, пусть и спрятанные под обманчиво тонкой, даже просвечивающей шерстью, легкой, словно птичий пух. Ну какой же роскошный! Лея не могла оторвать от него взгляда.

Обхватив руками колени, с переброшенной через правое плечо растрепанной косой, Лея рассматривала существо, которому дала имя Малелеил. Он был, без сомнения, предвестием – предвестием грядущего подарка судьбы. И как томно он умывался, напрочь позабыв о ней… Почти неосознанно она дотронулась до своих царапин, последствий ужаса, испытанного им ночью. Они саднили и чесались. Ее пальцы медленно, будто отстраненно бродили по этим тонким, твердым, похожим на волосинки полоскам запекшейся крови на локтях и плечах, на правой щеке и на правой груди. О, какое странное удовольствие, трогать эти ранки, почесывать их – слегка, поддразнивая, – какое это странное удовольствие, исследовать непривычную фактуру собственной плоти там, где еще вчера была лишь гладкая кожа. Это прекрасное существо поранило ее, но кот же не осознавал, что творит, поэтому невиновен.

– Малелеил? Почему ты пришел к нам? – прошептала она.

Кот по-прежнему вылизывал подушечки, потом тер лапами уши, а потом потянулся и зевнул, показав великолепные, цвета слоновой кости зубы, такие острые и крепкие, что Лея ахнула. А вдруг ему вздумалось бы наброситься на нее?.. Вдруг он вонзил бы в нее свои зубы, почти такие же грозные, как у оцелота? Лея снова наклонилась вперед, желая погладить его, но была настороже. С надменностью истинного аристократа кот слегка подался в сторону и лишь потом позволил ей провести рукой по голове.

– Ты мой красавец, ты мой Малелеил, – проговорила она.

Увидав Малелеила, остальные домочадцы, разумеется, были поражены. Тощее крысоподобное существо, ворвавшееся ночью к ним в дом, маленький несчастный уродец – как он преобразился!

Всеобщее изумление высказал дедушка Ноэль.

– Но это… Этого просто не может быть… – запинаясь, проговорил он.

Малелеил же потянулся и свернулся у камина внушительным калачиком, не обращая ни на кого внимания.

С того дня Малелеил, это загадочное создание, жил у Бельфлёров. На самом деле, в его распоряжении был весь замок, и все домочадцы испытывали перед ним благоговение – все, кроме Гидеона. Временами его одолевала досада, что он все-таки не свернул зверю шею в ту грозовую ночь. Потому что складывалось впечатление (хотя почему так, никто не знал), будто именно с той ночи все и началось. И, начавшись, неудержимо покатилось к финалу.

Пруд

Норочий пруд, что в полумиле к северу от кладбища Бельфлёров. В зарослях болиголова, клена и ясеня. В укромном уголке, где живут солнечные зайчики.

Норочий пруд, где Рафаэль Бельфлёр, двенадцатилетний сын Юэна и Лили, играл, плескался и плавал, где он долгими часами глядел в воду, лежа на самодельном плотике, который смастерил из березовых веток и проволоки. Как правило, вода была прозрачной, и Рафаэль видел илистое дно на глубине не более семи-восьми футов.

Норочий пруд, место новое и такое потайное, что старшие Бельфлёры о нем и не знали. Когда Рафаэля спрашивали, где он был все утро, в ответ он, по своему обыкновению, невнятно бормотал:

– Так, нигде, на пруд ходил.

Его дед Ноэль полагал, что речь идет о пруде за старым грушевым садом.

– Там полным-полно окуней, – говорил дед, – а неподалеку целые стада оленей пасутся, однажды я их тридцать пять насчитал, и у самого крупного рога были фута в три, клянусь! Но знаешь, малыш, в этом пруду еще и каймановые черепахи водятся, а это твари опасные. – Он ткнул Рафаэля пальцем и хихикнул. – Знаешь, что такая черепаха может сделать с мальчиком, который вошел в воду или даже по глупости решил поплавать?

Рафаэль заливался краской и мечтал поскорее ретироваться (он был застенчивым ребенком, редко кричал и старался всеми правдами и неправдами избегать шумной компании других мальчишек), а старый шутник разражался жестоким смехом и раскачивался из стороны в сторону, сложив руки на небольшом, чуть выпирающим из-под жилетки животе.

– Знаешь, что эти здоровенные твари делают? Едва они завидят теплый, мягкий кусочек плоти, что болтается в воде, – как сразу хвать его!

Это Рафаэль нашел Норочий пруд – он обнаружил его за кладбищем, где никто из детей не играл. В день, когда Норочий ручей вышел из берегов, давясь тающим в горах снегом, так что воды в ручье стало больше, чем во всех остальных ручьях, впадающих в Лейк-Нуар, Рафаэль сунул ноги в резиновые сапоги и вышел на улицу, щурясь от солнца и спрятав руки поглубже в карманы – хотя на дворе был апрель, почти весна, а суровая зима вроде как наконец закончилась. (Рассказывали, что высоко в горах целые каньоны и долины засыпаны снегом. Там, проглоченные ущельями, куда не добирается солнце, лежат серебристо-синие ледники, которые, возможно, никогда не растают, и настанет новый Ледниковый период – и что тогда? Тогда Бельфлёрам придется разъезжать в санях, как в стародавние времена, или ходить повсюду в снегоступах, как старый Иедидия? Будут ли тогда учителя жить прямо в усадьбе, поближе к детям, или образование вообще отменят?) Однако снег всё же таял, ручьи выходили из берегов, теплый летний дождь умывал томящиеся под снегом горы, превращая снег в воду, что, неистовствуя, устремлялась вниз сотнями потоков – Поток Лорела, Кровавый поток, Заячий, Колумбайн, – а те вливались в реки и ручьи, бегущие к озеру, оттуда дальше вниз, говорят, к самому океану – который, впрочем, находился на расстоянии сотен миль и дети его никогда не видели. Разглядывая в библиотеке красивый старинный глобус (такой большой, что даже длиннорукий Юэн, обхватив его, не мог сомкнуть пальцы), Рафаэль не находил на нем Лейк-Нуар, а при мысли о бесконечности океана у него кружилась голова.

– Чтобы осознать нечто настолько огромное, – говорил он кузену Вёрнону, – уйдет вся жизнь… Не дай мне Бог увидеть океан.

В более спокойное время года Норочий ручей превращался в широкую извилистую реку, где Бельфлёры поили лошадей, коров и овец. На возвышенностях ручей сужался, а на лугах снова раздавался вширь, виляя и образуя петли, нескончаемые загогулины. В одних местах он был совсем мелким, но кое-где глубина достигала двенадцати, а то и пятнадцати футов. Берега его заросли рогозом и осокой, ольхой и ивняком, и повсюду торчали выбеленные валуны – детям рассказывали, будто их набросал тут живший на вершине Маунт-Блан великан-забияка.

– Но когда это случилось? – спрашивали дети.

– О, сто лет назад, – слышали они в ответ.

– Но это было по правде? – не верили дети.

– Что это значит – по правде? Вон видите те валуны? Отправляйтесь туда и убедитесь сами!

Однажды утром Рафаэль в одиночестве вышел прогуляться – он решил отыскать истоки ручья. Его дядя Эммануэль (хотя над ним тоже потешались – уж Юэн с Гидеоном точно) славился среди местных жителей тем, что скрупулезно составлял подробные карты местных гор, на которых прорисовывал каждую реку, ручей, затон, протоку, пруд и озеро. Подолгу пропадая в горах – он не появлялся дома месяцев по восемь-девять, – Эммануэль был предметом восхищения всех детей, по крайней мере, всех мальчиков. Рафаэль решил было сбежать из дома и жить вместе с дядей где-нибудь в горах… Но, не пройдя и трех миль, он изнемог и бросил эту затею. Устье ручья и почти весь берег вокруг были завалены камнями и комьями глины, упавшими деревьями и гниющими бревнами, изрезаны причудливыми бухточками и залиты пеной. Здесь встречались водопады высотой до десяти футов, чьи брызги ослепляли и обжигали холодом. По подсчетам самого Рафаэля, он поднялся в горы всего на несколько сотен футов, но уже совсем выдохся. Лицо, исхлестанное ивовыми ветками, горело, рев водопада болью отдавался в ушах, над головой сердито кружили осы, он испугал – точнее, его напугала пригревшаяся на бревне ошейниковая змея (однажды Гарт, его брат, ликуя, притащил домой двенадцатифутовую змею, обмотав ее, словно шарф, вокруг шеи), а сняв сапог, чтобы потереть ноющую ногу, Рафаэль увидел между пальцами с полдюжины пиявок, впившихся в бледную кожу. Мерзкие уродливые твари, они высасывают из него кровь… Как глубоко вгрызаются они в его плоть! Увидев их, Рафаэль едва голову не потерял от страха и завопил, точно ребенок. Когда он вернулся домой, напеченная солнцем голова гудела и каждая клеточка его тщедушного тела дрожала от напряжения.

– Зачем Господь создал кровососов? – спросил Рафаэль свою старшую сестру Иоланду. – Разве Он не понимал, что творит?

Иоланда, красотка Иоланда, источающая нежный аромат с надушенным, заправленным за пояс кружевным платочком, даже не взглянула на брата. Занятая собственным отражением в зеркале, она расчесывала длинные волосы: их темно-русые, светлые и золотисто-каштановые пряди, к ее раздражению, рассыпались по плечам колечками.

– Что за ребячество, Рафаэль, – безучастно бросила она, – ты же знаешь – никакого Бога в небесах нет, а Дьявол не сидит на троне в аду.

На следующее утро на уроке Рафаэль задал тот же вопрос Демуту Ходжу. Мистер Ходж, которого вскоре попросят покинут усадьбу (он так и не понял, собственно, почему: он-то полагал, что вполне успешно обучает детей латыни, греческому, английскому, математике, истории, литературе, сочинению, географии и «фундаментальным наукам», учитывая, что бельфлёровские отпрыски радикально отличались как по познаниям и интересам, так и по усидчивости), забормотал что-то о том, что его положение учителя не позволяет ему обсуждать с детьми религиозные темы.

– Тебе, вероятно, известно, что твои родственники расходятся во мнениях об этом предмете – часть из них верующие, другие нет, и обе стороны с равной нетерпимостью относятся к мнению, не совпадающему с их собственным. Поэтому, боюсь, я не вправе ответить на твой вопрос – скажу лишь, что вопрос этот серьезный, возвышенный, и ответ на него ты, возможно, будешь искать всю жизнь…

Последним, к кому Рафаэль обратился, был дядя Вёрнон – тот время от времени обучал детей «поэзии» и «ораторскому искусству». Как правило, происходило это в темные дождливые вечера, когда он был лишен возможности совершать свои прогулки по лесу. Однако Вёрнон высказался с исступленной убежденностью, смутившей его племянника.

– Говорю тебе – все создания хороши, в каждом из них Бог. А Бог, мой дорогой озадаченный мальчик, неотделим от Своих созданий.

В верхнем течении ручей был бурным, а озеро с его подводными течениями даже в спокойные дни отличалось коварством. Зато Норочий пруд был ласков и укромен, то был его собственный пруд. Других мальчиков он не интересовал. (Рыбы в нем не водилось, разве что совсем мелюзга, и даже лягушки его не жаловали.) Братья, кузены Рафаэля и их друзья больше любили озеро – там они катались на лодке, а еще ездили верхом до Нотоги, где ловилась щука и черный окунь, сом и обычный окунь, и блестящая рыба-полумесяц, и карп.

– На черта тебе сдалась эта лужа? – спрашивали они Рафаэля. – Ни дать ни взять поилка для скота!

Норочий пруд, пруд Рафаэля. Там он мог скрываться часами, и никто его не тревожил. Дедушка Ноэль упоминал этот пруд, но толком не был уверен, что имеет в виду – память подводила его. Для него участок земли за грушевым садом представлял собой лишь мокрый болотистый луг, где гнездились дрозды и куропатки, и пруда там никогда не было.

– Почему дедушка постоянно рассказывает про пруд с каймановыми черепахами? – спросил Рафаэль отца. – Никаких черепах там нет. Да и пруда, где он говорит, тоже нет.

– Твой дедушка, похоже, что-то путает, – бросил Юэн.

Времени на детей – даже на его любимицу Иоланду – у него почти не оставалось. Он вечно торопился: надо проведать фермеров-арендаторов, или поймать отбившуюся от стада корову, или съездить в банк в Нотога-Фоллз. Его лицо нередко багровело от гнева, который он держал в себе, иначе это было чревато ссорой с младшим братом Гидеоном, и, когда он проходил мимо, дети благоразумно затихали, а во время еды старались не привлекать его внимания.

– Проявляй к дедушке уважение, – строго сказал он Рафаэлю, – не смей над ним насмехаться! Чтобы я впредь такого не слышал!

– Но я и не насмехался! – возразил Рафаэль.

Норочий пруд. Где сам воздух внимал ему. Стоило Рафаэлю что-то прошептать, пруд выслушивал его, не задавая вопросов и не сомневаясь в его словах. Пруд был его тайной и ничьей больше. Иногда Рафаэль часами сидел, притаившись в высоких, до пояса, камышах, и наблюдал за стрекозами, пауками-доломедесами и неутомимыми веретеницами. Само чудо их существования наполняло его неописуемым восторгом. И то, что он существует в одном с ними мире… Его мысли уплывали, они водомерками разбегались по воде или медленно опускались на дно пруда, и чем ниже опускались, тем становились темнее. Сумерки здесь не приносили тревожных предчувствий, они были совсем непохожи на сгущающуюся тьму в его комнате в усадьбе – комнате с высоким потолком, рассохшимися окнами и запахом пыли и гнева.

– Ты, верно, любишь этот свой пруд больше всего на свете, – сказала мать Рафаэля Лили, наклонившись поцеловать его горячий лоб. Она не осознавала, что в ее словах таится правда, похожая на леопардовых лягушек, которые прячутся в траве у самого края пруда и шумно прыгают в воду при его появлении.

Тем не менее это случилось – холодным октябрьским вечером, за неделю до явления Малелеила: Рафаэль едва не утонул в своем пруду.

Точнее, его едва не утопили. В тот вечер, когда он лежал на плоту, на него напал мальчишка по имени Джонни Доун, которого он едва знал.

Пятнадцатилетний Джонни был одним из восьми детей фермера, владевшего пятью акрами земли в нескольких милях к югу от угодий Бельфлёров, за деревней Бельфлёр (которая на самом деле, после того как закрыли зернохранилище, состояла из железнодорожной станции да нескольких магазинов). Много лет назад Доуны – не только мужчины, но и женщины с детьми – трудились на принадлежащих Рафаэлю Бельфлёру гигантских плантациях хмеля. Их, как и других рабочих, специально для этого и привезли в долину Нотога, где они поселились на краю плантации в домиках барачного типа с жестяной крышей и самыми примитивными удобствами. Когда дела у Рафаэля стремительно шли в гору, на него трудились более трехсот наемных рабочих, а площадь плантаций составляла свыше шестисот акров. В штате поговаривали (впрочем, несколько преувеличивая), что в те времена плантации хмеля Бельфлёров были крупнейшими в мире. Сам Рафаэль гордился как качеством хмеля – он утверждал, будто его хмель намного нежнее того, что выращивается в низинах (например, в Германии), так и дисциплиной, которую надсмотрщики поддерживали среди работников. «Я живу не ради того, чтобы меня любили, – нередко повторял он своей жене Вайолет, – а ради того, чтобы уважали». И действительно, его не любили ни работники, ни даже надсмотрщики, управляющие, торговцы или партнеры, ни трое-четверо других состоятельных землевладельцев Чотоквы. Зато, без сомнения, все питали у нему уважение.