Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц)

– Да, ты уже сказала, – пробормотал Гидеон.

…Ранила его лучшие чувства, ни произнеся при этом ни слова. Словно ее мысли каким-то удивительным образом дошли до Вёрнона, передались ему напрямую. Что, разумеется, невозможно.

– Да. Это невозможно, – согласился Гидеон, не убирая руки с лица.

В начале апреля, когда тучи почти на неделю заволокли небо, а резкий звучный ливень сменился вдруг градом, так что бесчисленные окна усадьбы откликнулись звоном, Бромвел, подсчитывая выигрыши в кункен, вскочил и, вытащив из кармана маленький блокнотик, быстро зачитал вслух цифры и статистику – с таким восторгом, что Лея растерялась.

– Бромвел, ты о чем? – рассмеялась она.

Остальные дети, очевидно, знавшие, к чему ведет Бромвел, глаз не сводили с Леи. Кристабель сунула в рот три или четыре пальца, а Рафаэль, старший из детей в гостиной, смотрел на свою тетю настороженно, без улыбки. (Вот уже несколько месяцев, как поведение Рафаэля заметно изменилось. Никто не мог сказать, что с ним, даже его матушке становилось рядом с ним не по себе, а Юэна при взгляде на сына едва не передергивало: что-то необъяснимое крылось в этом тихом мальчике, в его огромных темных глазах с залегшими вокруг тенями, в его манере не отрываясь смотреть на окружающих, будто бы из другого измерения, откуда-то издалека; из-под воды.) Джаспер с Морной захихикали, украдкой и довольно пискляво – чем буквально взбесили Лею.

– Да в чем дело? – воскликнула она.

– Некоторое время, мама, мы думали, что ты жульничаешь, – сказал Бромвел. Даже будучи совсем ребенком – хотя в росте Кристабель уже перегнала его, и ему суждено было остаться ниже сестры, – он производил впечатление взрослого мужчины, когда стоял вот так, выставив вверх указательный палец. Глаза за толстыми стеклами очков слегка расплывались, и Лея затруднялась определить их цвет. Она вдруг поняла, что совершенно не знает этого напыщенного мальчика.

– …вынужден признать, что изначально я тоже склонялся к этому мнению. Однако затем я решил провести более тщательное наблюдение. Проанализировать каждую игру. Начиная, как я уже сказал, – он снова посмотрел в блокнотик, – с Нового года. Итак, у меня имеется полная запись, до настоящего момента. Мама, ты, должно быть, заметила, насколько часто стала у нас выигрывать?

– А я выигрываю?

– Практически в любую игру. Кункен, шашки, парчиси, «войну». Тебе не приходило в голову, что это странно?

– Но, дорогой мой, я же играю с детьми!

– Это здесь ни при чем, мама, – категорично заявил Бромвел. – У дяди Хайрама я выигрываю в шахматы три партии из пяти.

– Серьезно? Выигрываешь? И давно ты научился, Бромвел?

– Мама, не отвлекайся. Суть в другом. Ты осознаешь, что обладаешь некой силой?

– Чем я обладаю?

– Силой.

Лея обвела взглядом детей. Ее маленькая дочка зажмурилась, а Рафаэль едва заметно смущенно улыбался.

– Силой? – тихо переспросила Лея.

– Ты умеешь управлять картами. Как бы мы ни тасовали и ни сдавали, как б мы ни старались помешать тебе – ты управляешь картами. Карта тебе идет. То есть хорошая карта, нужная.

– Ох, Бромвел, ну что за глупости! – отмахнулась Лея.

– Мама, это правда.

– Разумеется, нет!

– Тетя Лея, Бромвел прав, – мягко проговорил Рафаэль, – когда я сдаю, карты вылетают у меня из рук. Некоторые карты. Если же я пытаюсь их удержать, они режут мне руки – края у них такие острые…

– Рафаэль, это неправда. – Лея кусала губы. Откинувшись на спинку дивана, она обхватила руками живот, будто желая удержать его на месте, хотя это и было непросто. Она свела лодыжки и уперлась ногами в пол. Эта назойливая мелюзга не выведет ее из себя.

– Вы просто… Вы рассказываете небылицы. Сами играть толком не умеете, а когда вас обыгрывают, обвиняете человека в жульничестве.

– Нет, мама, – быстро проговорил Бромвел, – в жульничестве тебя никто не обвиняет.

– Ты же сам сказал, что я управляю картами… Ну что за глупость! Оскорбительная глупость!

Кристабель, не открывая глаз, принялась плакать.

– Мама, не сердись, – повторяла она, – не сердись.

– Мои собственные дети обвиняют меня в жульничестве! – выкрикнула Лея.

В комнату вошла бабушка Корнелия. Белоснежные завитые волосы обрамляли ее живое, лукавое лицо, напоминавшее сморщенное красное яблочко, безупречным нимбом. Она явно подслушивала за дверью.

– Лея, дорогая, что случилось? В чем дело?

– Дети говорят, что я жульничаю, потому что обыгрываю их, – презрительно бросила Лея, горя негодованием. Огонь отбрасывал на ее щеки бронзовые и золотые блики, так что светились даже еле невидимые белые лучики у ее огромных глаз, – они меня обвиняют – мол, я управляю картами!

– И шашками тоже, тетя Лея, – храбро добавила Морна, – и костями.

– Но, мама, это не жульничество, – сказа Бромвел. Он взял было ее за руку, но Лея отняла руку и отпихнула сына. – Мама, успокойся, ты слишком остро реагируешь, я же все объяснил, разве нет? Вот моя статистика, вероятность, что ты проиграешь, с каждой новой игрой увеличивается – и тем не менее ты продолжаешь выигрывать. Вот, смотри, я составил график. Он, возможно, сложноват, однако я решил добавить в него статистику других игр, а также соотношение твоих выигрышей и общих проигрышей по количеству очков, и все это соотнесено с частотой проведения игр. Видишь, мама? Все в высшей степени объективно, никакой предвзятости, никаких эмоций, правда! Никто не обвиняет тебя…

Бабушка Корнелия взяла из рук мальчика блокнотик и всмотрелась в записи через очки с двухфокусными стеклами.

– Обвиняете Лею в жульничестве?.. – пробормотала она.

Лея выхватила у нее из рук блокнот и швырнула его в камин.

– Лея, ты что! – возмутилась Корнелия. – Какая бесцеремонность!

– Чтобы вы все в аду горели! – Лея стиснула на животе пальцы, по ее пухлым щекам текли слезы. – Чтоб вы в этом самом камине сгорели, маленькие вы паршивцы!

– Мама, нет! – закричал Бромвел.

– Мама, нет! Мама, нет! – передразнила его Лея.

– Но никто же не обвиняет тебя в…

– Вы меня не любите. – Она, не сдерживаясь, рыдала. – Ни вы, ни ваш отец, никто. Вы меня не любите, вы ревнуете меня к этому младенцу, вы же знаете, каким он будет прекрасным, каким сильным, с отличным зрением, и уж точно не станет оскорблять свою мать…

В комнату заглянула Лили, а за ее спиной виднелась фигура Эвелин в шерстяном халате. Явилась и прикорнувшая было после обеда Делла. Ее волосы стального цвета были безжалостно примяты.

– Что, началось? Схватки? – вопрошала Делла, и Лея не поняла, недовольна мать или просто взбудоражена.

– Ох, да пошли вы все к черту! – завопила Лея.

Она зажмурилась и задрожала, обхватив руками живот, обхватив своего младенца, полного жизни – неистовой, упрямой жизни, – и в этот миг перед глазами у нее вспыхнули оранжево-зеленоватые языки пламени, радостно облизывающие всё, до чего могли дотянуться. Да. Пускай горят в аду! Нет. Пока нет. Да. Я их всех ненавижу… Но нет. Нет. Нет!

Когда она открыла глаза, все так и стояли, застыв на месте: Делла, Корнелия, и Эвелин, и Лили, и дети – живые и невредимые, они смотрели на нее во все глаза.

Река

На высоте в несколько тысяч футов в горах, выше Маунт-Блан и Маунт-Бьюла, за перевалом Тахаваус на северо-западном хребте, в безымянном ледниковом озере, лежащем в гладко-вырезанной гранитной чаше, рождается река Нотога – там ширина ее футов сорок, не больше.

Вот она выбегает из озера – узкий ручей глубиной в несколько дюймов, который несется вперед прозрачным потоком и отвесно падает вниз, вниз, разбиваясь и просачиваясь сквозь нагромождения камней, ловя солнечный свет и дробя его на миллион сверкающих осколков, с извечной неудержимостью устремляясь вниз, вниз. Миля за милей, год за годом, вбирая в себя более мелкие ручейки, совсем тонкие, змееподобные струйки, бегущие по каменным плитам – эта паутина притоков, которую мощная сила собрала воедино, превращается в настоящую, полноводную реку, что обрушивается на горные хребты и снова срывается в бездну, выдыхая ледяной пар и издавая громоподобный рокот, слышный на много миль вокруг. Мчась через каньон, она меняет цвет, внезапно становясь пурпурной, ржавой, рыже-коричневой, ее рев оглушает, она источает облака тумана, нехотя ползущие ввысь, и тогда кажется, будто водопады берут начало прямо в воздухе, плененные каньоном.

Когда изнывающий от усталости Иедидия, ведя за собой спотыкающуюся лошадь, подошел к обрыву, он ощутил всю глубину своей ошибки – общечеловеческой ошибки, но тут его захлестнул громогласный рык реки, дрожью отдававшийся в черепе и зубах, и взгляд его затуманился, и мысли рассеялись.

– Господь мой… Господь Бог мой… – прошептал он.

Но слова тоже рассеялись.

Был ранний вечер. На скале немного поодаль танцевали изящные тени в ореоле оранжевой дымки. Иедидия вытер лицо, резко потер рукавом глаза. Призраки, демоны, духи гор? Четыре дня он слушал их шепот, их горличье воркование, их непристойные выкрики и убеждал себя, что ничего не слышит. Но теперь на том берегу, во влажном радужном воздухе плясали тени. Переливающиеся всеми цветами, они дрожали от радости.

Где-то выше в горах оторвавшийся от скалы камень потащил за собой маленький оползень из булыжников, гальки и земли. Иедидия крепко схватил лошадь за поводья. Капельки воды испариной блестели у него на лице… Шорох оползня умолк. Несколько камней сползли с обрыва и, пролетев сотни футов, упали в реку и беззвучно ушли на дно.

В седельной сумке, вместе с подстилкой и скромными пожитками, у Иедидии лежала переплетенная в кожу Библия, когда-то принадлежавшая его матери. В Библии, в Псалмах, он, должно быть, читал про изгнание демонов, перечитывал слова, обещающие силу тем, кто верит в Господа нашего Иисуса Христа, и тем, кто, стремясь к Нему, обретает Всевышнего. Но в тот момент юноша был обездвижен. Он стоял, сжимая поводья, глядя на противоположный берег, на странные чахлые сосенки, растущие прямо на камнях. А над ними аркой выгнулась еле видимая радуга.

Голоса гор, музыка гор… Время от времени тревожно ясная. Но не было в ней ничего человеческого, возможно, потому, что на этой высоте не могло обитать ничто человеческое: Маунт-Блан достигала в высоту четырнадцати тысяч футов с лишним, а Иедидия поднялся уже примерно на шесть тысяч, не зная сам, куда держит путь. Вверх – другого направления для него не существовало.

Радуга, уже явственная, вздрогнула, и Иедидия, прикрыв глаза ладонью, уставился на нее. Возможно, ее там нет. Возможно, так действует на него разреженный воздух. В плаче духов – хотя, разумеется, духов не существует – не было уныния или мольбы о пощаде, и не к нему был он обращен. Вокруг, со всех сторон что-то трепетало. Хоть он и дрожал, но от холода, а не от страха, потому что знал, наверняка знал, что духов в горах не бывает, даже в самых высоких и дальних горах, это рокот воды звоном отдается у него в ушах и высокогорье дает о себе знать, дробя его мысли на короткие, обжигающие уколы.

В тот день он шагал десять часов подряд. Ноги его ныли, в правой пятке отдавалась боль, но, несмотря на это, душа его ликовала; пусть невидимые существа на противоположном берегу манили его к себе, искушая поверить в них, – его переполняло ликование.

– Меня зовут Иедидия! – закричал он вдруг, сложив руки рупором у рта. Какая сила звучала в его голосе, каким он был молодым, диким и полным сил! – Меня зовут Иедидия – о, позвольте же мне вступить в ваш мир!

Большой рогатый филин

На исходе весны 1809 года, после последнего снегопада в начале июня, Луис Бельфлёр снарядился на поиски своего брата Иедидии, уже три года как покинувшего дом. Он никак не мог смириться с тем, что Иедидия стал затворником, одним из отшельников не от мира сего, о которых рассказывали бесчисленные легенды (рассказывали, и перевирали, и сочиняли, и трепались в деревенских лавках, в кабаках, в факториях, в конторах при зернохранилищах и угольных складах, где зимой, вытянув ноги к раскаленным печам, собирались мужчины и чесали языками за стаканом дешевого пойла – под рукой непременно оказывалась баклажка виски, даже на стойках в магазинах промтоваров, а для клиентов, которые не признавали стаканов, имелся черпак – и повторяли сплетни, услышанные много месяцев или лет назад, приправленные насмешкой, или злобой, или искренним изумлением: куда, мол, только не забрасывает человека жизнь). Луис примерно представлял, где Иедидия разбил лагерь: с полдюжины человек встречали его на Маунт-Бьюла, а двое-трое даже беседовали с ним и передавали письма, провиант и небольшие подарки от Луиса (свитер ручной вязки, шерстяные перчатки и носки, подбитую мехом шляпу – всё работы Джермейн). Эти охотники и трапперы, и сами чудаковатые, иногда по целому месяцу пропадающие в горах, приносили противоречивые сведения о Иедидии Бельфлёре, и рассказы эти тревожили брата. Один траппер клялся, что у Иедидии борода до колен и выглядит он шестидесятилетним старцем, другой утверждал, будто стоило ему приблизиться к избушке отшельника, как тот принялся стрелять в него и выкрикивать, что он шпион или сам дьявол и чтобы он убирался в ад, откуда явился. По другим сведениям, Иедидия стал худым и мускулистым, разгуливал голый по пояс, по-индейски смуглый от загара и не особо дружелюбный – его, мол, не интересовали новости ни об отце, ни о брате, ни о невестке, ни даже о двух совсем маленьких племянниках (это страшно огорчало Луиса: Иедидия не мог быть равнодушным к своим племянникам!), однако он вполне гостеприимен и охотно разделяет с гостями свой ужин – тушеного с картошкой кролика, а те, в свою очередь, делились с ним добычей. А еще один рассказывал – впрочем, эту версию и Луис, и Жан-Пьер отвергли сразу же, – будто Иедидия живет с чистокровной скво из ирокезов…

Когда Луис отыскал избушку брата, больше похожую на лачугу, выстроенную на широком горном хребте на склоне Маунт-Блан в сотне или больше метров над узенькой шумной речкой, и смотрящую на Маунт-Бьюла, расположенную в нескольких милях к востоку, его не удивил, а скорее, обескуражил тот факт, что Иедидии в лачуге не оказалось. Мало того, Иедидия, судя по всему, ушел всего за несколько минут до появления Луиса: в маленьком, сделанном прямо в земляном полу очаге горел огонь, на скамеечке, служившей его брату столом, лежала старая Библия в кожаном переплете – Луис вспомнил, когда-то она принадлежала их матери, – а рядом с Библией пара грязных картофелин. Может, он для Луиса их оставил? После похода Луис умирал с голоду, но от запаха в избушке его подташнивало, к тому же у него с собой имелась провизия – копченый окорок, сыр и испеченный Джермейн хлеб.

– Иедидия? Это Луис… – Он встал на пороге, немного пригнувшись и прикрыв от солнца ладонью глаза, и долго звал брата. Он понимал, что Иедидия знает, кто к нему пожаловал, и сбежал намеренно – а в эту самую минуту (Луис это кожей чувствовал) смотрит на него с ближайшей горы или с другого берега.

– Иедидия! Это я! Это Луис! Никто тебя не тронет! Иедидия! Э-ге-гей! Это твой брат Луис! Это твой брат… – Он кричал, пока не сорвал горло, а на глаза не навернулись слезы отчаяния и гнева. «Вот сукин сын, – думал он. – Хочет, чтобы я орал тут, как полный дурак. Чтобы извелся весь».

Луис внимательно оглядел плотно утоптанный пол в избушке, но ничего не обнаружил. Затем осмотрел кровать брата (скромный, набитый конским волосом тюфяк, давно утративший свежесть, свалявшийся и неровный, источавший запах затхлости и, скорее всего, кишевший паразитами, на который был наброшен грязный коричневый плед, напоминающий лошадиную попону с кожаными ремешками и пряжками) и Библию в истертом кожаном переплете с тонкими страницами, золотым обрезом и вычурным мелким готическим шрифтом – такую знакомую! Но сам ее вид разозлил Луиса (неужели Иедидия, его родной брат, теперь одержим религией? Неужели он спрятался в горах, как один из ветхозаветных пророков, бродивших по пустыне, и Бог свел его с ума, толкнул на путь помешательства, навсегда заперев для него двери в мир людей?) – хоть он и заставил себя взглянуть на открытый разворот, вдруг там зашифровано послание, которое он должен растолковать. (Библия была открыта на Псалтири, на псалмах с 90 по 96. Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится. Говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю…» Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен.)

Луис вышел из избушки и снова принялся звать брата. Тихое эхо было ему ответом, затем снова эхо.

– Иедидия! Иедидия! Это я, твой брат…

Он прошелся по каменистой площадке, стараясь удержать равновесие. Иедидия построил лачугу в этом месте очевидно потому, что отсюда открывался вид на Маунт-Бьюла – одну из самых высоких вершин в Чотокве, где круглый год лежал снег. Место красивое, но неудобное. Продуваемое ветрами даже сейчас, июньским утром. Голова у Луиса кружилась. Глаза слепило. В сотне футов внизу текла речка, мало напоминавшая широкий, с коричневатым отливом поток, извивавшийся в долине. Речка издавала оглушительный рев. У обрыва Луис присел на корточки и взглянул вниз. Рокочущий поток – белые брызги, камни, окаменелые бревна, языки белой пены. Гранит у него под ногами дрожал, эта дрожь передалась и ему, отдаваясь пульсацией в черепе и зубах.

– Иедидия? Прошу тебя…

Иедидия смотрит на него – Луис это знал, чувствовал, но не мог понять, где брат прячется. За спиной… Спереди… Где-то наверху… Справа или слева…

– Иедидия? Я пришел новости рассказать. Я тебя не обижу. Слышишь? Иедидия? Я ничего не сделаю – я пришел просто навестить тебя, пожать тебе руку, узнать, как ты, рассказать, как у нас дела… Ну, как ты поживаешь? Один? Лошадь продал?

Он резко обернулся и посмотрел на скалы над избушкой. Но увидел лишь деревья и кустарник. Сосны, и болиголов, и клен. Жалкие и оборванные ветром, однако неподвижные. За ними никто не прятался.

– Иедидия? Я знаю, ты где-то рядом! Я знаю, что ты слышишь меня. Смотри… – Луис зачем-то сорвал с себя красный шарф и принялся неистово размахивать им, – я знаю – ты меня видишь, прямо сейчас на меня смотришь!

Странно, что младший брат стал его бояться. Луис был уверен, что Иедидия всегда питал к нему симпатию. Всегда, можно сказать, слушался его, как слушался старика отца. Тонкокостный юноша, покладистый и покорный, с узким вытянутым лицом, домашний, застенчивый и слабый. Даже слегка трусливый. Но упрямый, хоть и тихий. После несчастного случая, тогда ему было лет шесть-семь, он прихрамывал и стеснялся своей хромоты, особенно заметной, когда он уставал. Бедный ребенок. Бедный маленький калека… Вот только сейчас он обвел Луиса вокруг пальца, а ведь Луис два дня и целое утро потратил на его поиски.

– Иедидия! – прокричал Луис, сложив рупором руки.

Сам он был коренастый и смахивал на молодого кабанчика – до тридцатилетия ему осталось ждать всего неделю; подбородок у него был тяжелый, нос довольно длинный и крупный, с раздувающимися ноздрями, рыжеватая борода коротко подстрижена. В громком крике он вытаращил глаза, на лбу и шее выступили вены.

Колени заболели, и Луис поднялся. Тщательными, точно рассчитанными движениями он снова обвязал шею красным шарфом. (Его связала Джермейн, и Иедидия это непременно поймет, если, конечно, смотрит не совсем издали.) Продолжая беседу с невидимым братом, он крикнул:

– Дома все хорошо, жаловаться не стану. В последнем моем письме – я знаю, Иедидия, ты его получил, знаю, хотя ты и не потрудился ответить и даже не дал нам знать, в добром ли ты здравии, а уж поздравить нас ты и подавно не думал – так вот, я писал, что теперь у малыша Джейкоба появился братик, а самому Джейкобу два года, он растет не по дням, а по часам, и все ему интересно. Нашего второго зовут Бернард, ему пока всего три месяца, и мамочка в нем души не чает. Пореветь они любят, и малыш Бернард, и Джейкоб, ни одного из них ты не видел и уж тем более крестным их не стал – но я здесь не для того, чтобы тебя упрекать, не для этого я протопал по этим чертовым горам пятьдесят миль… В последнем письме я писал тебе о Джермейн, о детях, о пристройке к дому, а еще рассказывал об отце, его друзьях и о клубе «Кокань» – они купили пароход, одну из прогулочных посудин, плавучее казино с выпивкой и женщинами, а методисты из долины сразу на дыбы встали и собираются подать жалобу губернатору, но папаше все равно, волноваться ему нечего, он сейчас собирается вложиться в строительство водолечебницы и, возможно, наладить туда транспорт из Похатасси, хотя подробностей я пока не знаю, зависит оттого, какую ссуду даст банк: ты же знаешь, он никогда не говорит о деле, пока всё не на мази, боится, как бы не надули…

Луис так старался докричаться до противоположного берега, что в горле у него уже саднило. Он помолчал, уверенный, что брат за ним наблюдает. Вот только где он, с какой стороны?.. Вероятнее всего, Иедидия скрючился за одним из огромных валунов чуть выше по склону. Неуклюжее движение – и он вызовет оползень, который погребет под собой и его, Луиса. Впрочем, Иедидия мог забраться на дерево.

– Йед, неужели ты и об отце не тревожишься? – мягко проговорил Луис. – Ни о нем, ни о Джермейн, ни о Джейкобе с Бернардом… Джермейн говорит, что тебе не суждено свидеться с родными при жизни и ты никогда не увидишь своих маленьких племянников, она наказала мне упросить тебя вернуться. Но еще она сказала, что это бесполезно… Если бы мне только увидеть тебя, убедить тебя – я не верю, что это бесполезно!

Едва он умолк, как горы вновь накрыло великой тишиной – она наступала на него со всех сторон, но особенно – из каньона, где текла река, и с огромной Маунт-Блан. «В одиночестве брат мог разучиться говорить, – подумал Луис. – Потерять рассудок». Однако Луиса жгла злость, и скрыть ее не получалось.

– Неужто ты и о папе не тревожишься? О собственном отце? Он ведь на пороге старости – ему скоро шестьдесят пять стукнет, кажется, уже в этом году, хотя точно не скажу – неужели тебе наплевать? Он стареет, хотя и хорохорится, и он тоскует без тебя, каждый день говорит, как по тебе скучает. И единственное, что он просил передать тебе – что скучает. Он не сердится. Он правда не сердится. У него немало времени отнимает клуб, он и на одежду опять порядком тратится, а когда в городе бывает, то непременно к цирюльнику заглядывает – волосы стрижет и красит, а еще щеголяет новыми зубами, они блестят, как слоновая кость, а может, из нее и сделаны. Джермейн говорит, они ему не к лицу, но кто осмелится обсуждать столь деликатные подробности с отцом? Ты же знаешь, какой он чувствительный, какой гордый…

Он снова умолк, подавленный и усмиренный рокотом реки и всепоглощающей тишиной гор. Ходить по горам в одиночку Луис не привык: отправляясь на охоту или рыбалку, что случалось нередко, он всегда находился в центре шумной компании своих ровесников. К охоте они относились со всей серьезностью, и Луис считал себя одним из лучших горных охотников и искусным стрелком; но с такой же серьезностью они воспринимали и выпивку, и еду, и свое сообщество. Одиночество, странная красота, пугающая и неумолимая, почти уродливая, сбивала его с толку. И то, что его младший брат решил укрыться здесь, настораживало Луиса. «Ты Бельфлёр – неужели ты этого не осознаешь?! – хотелось выкрикнуть Луису. – Ты не можешь спрятаться от кровных уз и обязательств…»

– Я так долго добирался сюда, я устал, мне всего лишь хочется увидеться с тобой и обнять тебя, я же твой брат, – Луис беспомощно огляделся, простирая вперед руки, покраснев от гнева, который он не решался продемонстрировать в открытую. Если бы он только мог сжать худую руку Иедидии, если бы только мог обнять его… Тогда можно его и не отпускать, а увезти с собой, к берегам Лейк-Нуар, – если понадобится, связанным и обездвиженным.

– Йед! Ты меня слышишь? Видишь? Ты же добрый парень, ты не позволишь мне долго выставлять себя дураком? Я так долго сюда шел, мне бы дух перевести – кстати, Джермейн говорила, что отправляться сюда одному опасно, но, понимаешь, я решил, что правильнее пойти в одиночку, из уважения к тебе, из любви к тебе. Я мог бы привести с собой других охотников, мы бы даже и собак захватили, ну, ты знаешь, мы бы в два счета тебя отыскали – собаки тут же взяли бы след. Вообще-то папа сперва так и предлагал поступить, сразу после твоего ухода. Он решил, что своим уходом ты нанес ему оскорбление, ну, сам понимаешь, ты словно оскорбил каждого из нас. Ты же знаешь, Джермейн ждала, что ты станешь крестным Джейкоба, и собиралась назвать в твою честь нашего второго ребенка – она сказала, что, может быть, тогда ты захочешь вернуться и взглянуть на него. Но я сказал нет, и речи быть не может, его уже три года никто не видел, хотя он обещал вернуться через год; он не уважает кровные узы, он никого из нас не любит, даже собственного отца! И тебе известно про обязательства, Иедидия, папины земли и вложения накладывают на тебя определенные обязательства. Дела у нас идут неплохо, и следующий год обещает быть особенно удачным: мы откроем водолечебницу «Серные источники», пустим дилижансы, а если удастся добиться прокладки железной дороги или нескольких обычных, но сносных дорог – тогда мы половину леса в горах вырубим, а древесину отправим на продажу. Папа владеет тысячами акров отличного леса, но пока никак не наладит вывоз – только эти небольшие разработки вокруг озера, впрочем, там и вырубать больше нечего, остались лишь кряжи да новая поросль, такая, что черт ногу сломит, бесполезная земля, ее ни один дурак не купит, потому что этот участок толком и не расчистишь. К тому же отцу не повезло, лес до самого Иннисфейла уничтожил пожар – а это тысячи деревьев, которые он готовил под вырубку. Ему нужна твоя помощь, Иедидия, ему нужны оба сына. Он сказал мне, что лишил Харлана наследства, и, если ты не вернешься и не проявишь к нему должного уважения, или любви, или просто не отнесешься по-человечески, он и тебя наследства лишит. Ты слышишь меня? Ты, черт тебя побери, меня слышишь?

Луис вдруг явственно ощутил, что брат смотрит на него, из-за лачуги – хотя нет: откуда-то сверху, с неба, или с дерева. Он нагнулся за своим ружьем. (Подойдя к избушке, Луис снял рюкзак и положил его вместе с ружьем возле двери.) Лицо у него побагровело. Вскинув ружье и прищурив один глаз, он устремился вперед. Вот оно! Есть! В нижних сосновых ветках что-то шевельнулось… Однако это оказалась птица. Крупная птица.

Луис вгляделся в крону дерева, и сердце его заколотилось. С ветки на него с высокомерным равнодушием смотрел большой рогатый филин. Такого большого филина Луис никогда не видел. Снизу казалось, будто размером птица с крупную собаку, а голова, словно нахлобученная на упитанное тело, была просто гигантской. Настороженно торчащие уши с кисточками, мощные лапы, охватившие когтями ветку, огромные неморгающие глаза, подведенные белым и черным, будто кистью искусного художника… Спокойствие этого существа, умные, слегка насмешливые желтые глаза с плавающими в них черными зрачками, его пугающе высокомерная красота…

Пыхтя, Луис поднял ружье и, прицелившись в филина, взвел курок. Филин сидел, не шелохнувшись. Он спокойно смотрел на Луиса глазами Иедидии. Хотя, возможно, в глазах филина лишь напоминавшее Иедидию выражение, а небольшой клюв напоминал человеческий нос; что до мудрого взгляда птицы, будто бы узнавшей его, ведавшей, зачем он пришел и внимательно, с непоколебимым превосходством слушавшей его самые сокровенные мысли, – такой взгляд был и впрямь присущ Иедидии, причем с раннего детства. Глазами филина на Луиса смотрел Иедидия. Иедидия был филином. Поэтому он и не выказывал страха, даже малейшего, и тонкий пушок на его брюхе трепетал на ветру, а глаза – янтарные, не знающие жалости – не моргали. Луис с трудом удерживал на весу тяжелое ружье. Тяжело дыша и кряхтя, он попытался спустить курок. Однако палец его будто онемел. Будто заледенел. Правая сторона лица и даже часть шеи тоже онемели, застыли. Веко правого глаза вдруг набухло, налилось неподвижностью.

– Иедидия?.. – прошептал он.