Текст книги "Сага о Бельфлёрах"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

– Наши гости!.. Торжество!.. День рождения бабушки Эльвиры…

– Этого просто не может быть…

– Но почему солнце такое яркое?

– Это ураган? Пришел конец света?

– Вода заливается под дверь – позовите мужчин, пусть что-то предпримут!

– Ох, вы только посмотрите на Маунт-Чаттарой!

– Это что, вулкан? Или там пожар?

– Что же теперь будет с нашим прекрасным балом!..

Небо менялось со всех сторон – стремительно, будто живое. Вот оно болезненно зелено-оранжевое. А теперь – цвета фуксии. Растрепанные облака мчались от горизонта к горизонту. Дождь стихал, затем снова усиливался и перерастал в ливень, такой сильный, что содрогался весь дом. Никто не помнил ничего подобного! Великий Потоп двадцатилетней давности был не таким грандиозным, к тому же в тот раз опустился густой туман, и никто не видел, что на самом деле происходит. Нет, подобного этому еще никогда не случалось…

Ветер не стихал, и дождь все лил, час за часом. Ведущие к усадьбе линии электропередач оборвало, и, хотя вечер еще не наступил, пришлось зажечь свечи, но даже и свечи грозили погаснуть от прихотливых порывов ветра. Дьявольские духи носились по крутым лестницам, выпущенные на волю, оголтелые, как истеричные дети. А дети – те и впрямь были на грани истерики. Некоторые от страха попрятались, другие, высунувшись из окон, вопили. («Ну давай, чего ждешь? Давай! Не достанешь, не достанешь!» – возбужденно кричала Кристабель из окна детской.) Лея то съеживалась в углу спальни вместе с Джермейн, пытаясь успокоить девочку (хотя на самом деле успокаивала она себя), то, просидев так несколько минут, беспокойная, взбешенная, она вскакивала на ноги и бежала проверить – проверить – не стихает ли буря? – нельзя ли еще спасти торжество?

– Я готова проклясть Бога за такую подлую выходку! – выкрикнула она.

Хайрам, нарядившийся в то утро в элегантный костюм из тонкой шерсти, в белоснежную, накрахмаленную рубашку с золотыми, отделанными слоновой костью запонками, со своими любимыми часами на цепочке, резко повернулся к ней и громко воскликнул, перекрывая барабанную дробь дождя:

– Лея, ну что ты! Вдруг дети услышат?! Какое ужасное суеверие, тебе же прекрасно известно – никакого Бога не существует, а если Он и есть, то Он слишком слаб, чтобы повлиять на это.

Но Лея точно безумная металась между окнами, будто надеялась, что из разных мест буря выглядит иначе, и говорила всем, кто мог ее услышать: «Это какой-то розыгрыш. Подлая выходка. Потому что мы Бельфлёры. Потому что они хотят нам помешать – Он хочет нам помешать – но у Него не выйдет!»

Юэн и Гидеон вернулись (невероятно, но в бурю они не попали) и сообщили, что вода в реке Нотога поднимается на фут каждый час, почти все дороги размыло, говорят, будто мост в Форт-Ханне разрушен, а в Кинкардайне поезд сошел с рельсов. И уже трое человек числятся пропавшими…

– А вы и рады, да?! – выкрикнула Лея. – Вы двое! Рады, да?!

… Гарта и Золотку, собиравшихся вернуться из свадебного путешествия как раз к торжеству, буря наверняка застигла где-то южнее…

– Ненавижу вас! Будь все оно проклято! Просто сил нет! Сегодня Эльвире сто лет, такое раз в жизни бывает, и все мои хлопоты, несколько недель труда… и мои гости… – я не стану это терпеть, слышите?! – кричала бедная Лея.

В исступлении она подбежала к Гидеону и принялась осыпать ударами его грудь и лицо, но он схватил ее за руки и отвел обратно на кухню (единственное теплое место в продуваемом всеми ветрами замке) и велел Эдне приготовить ей напиток с ромом. Гидеон сидел рядом, пока всхлипы не стихли, и Лея, чье лицо было мокрым от слез, уткнулась ему в шею и впала в оцепенение, бормоча: я просто хотела сделать всё, как полагается, я хотела помочь, Бог так жесток, я Его никогда не прощу…

В результате последствия бури были менее ужасающими, чем у легендарного Великого Потопа; но всё же они были чудовищны – в окрестностях Лейк-Нуар стихия унесла жизни двадцати трех человек, а нанесенные ею разрушения оценивались в несколько миллионов долларов. Дороги размыло, многие мосты требовали восстановления, поезда сошли с рельсов, а железнодорожное полотно было уничтожено. Лейк-Нуар, Нотога, Норочий ручей и бесчисленные потоки, ключи и каналы вышли из берегов, разнося по округе всякий хлам – детские коляски, стулья, вывешенное на просушку белье, фонари, детали автомобилей, доски, двери, оконные фрамуги, куриные тушки, коровьи и лошадиные туши, дохлых змей, ондатр, енотов и отдельные части их тел; встречались и части тел человеческих (окрестные кладбища затопило, и прибывшие на место спасатели с удивлением и ужасом обнаруживали на крышах, деревьях, в силосных ямах, амбарах, в разбитых машинах и возле домов тела на разных стадиях разложения: некоторые старые, высохшие, а другие свежие, бледные и рыхлые, но все – жалкие в своей наготе), и повсюду в паническом ужасе копошились выгнанные из привычных укрытий пауки – иногда просто гиганты, ощетинившиеся короткими черными волосками.

Сам замок, выстроенный на возвышении, наводнение почти пощадило. Однако фруктовый сад на целый фут погрузился в грязную жижу, красивый розовый гравий с дорожек смыло на газон, недавно посаженные деревья и кустарники в саду Леи, обнесенном стеной, вырвало с корнем, и – душераздирающее зрелище – повсюду валялись погибшие животные, не только дикие, но и кошки и собаки Бельфлёров, домашняя птица и принадлежавший одному из мальчиков черный козленок. Некоторым работникам, живущим возле болота в бараках и отдельных домиках, пришлось вывозить из жилищ весь скарб, их временно переселили в деревню, в отстроенное по заказу Бельфлёров жилье, и конечно, Бельфлёры взяли на себя расходы на их питание и одежду и вызвались возместить потери, понесенные из-за наводнения. Поместье Бельфлёров подверглось существенным разрушениям, а самой печальной утратой стала гибель голштинских лошадей – они утонули при разливе ручья, находясь в конюшне в низине, где их непредусмотрительно заперли.

Подвал усадьбы затопило (такое случалось даже при обычных ливнях), окна были разбиты, шифер с крыши разметало на сотни ярдов вокруг, не осталось ни одной уцелевшей трубы, а на потолках темнели пятна протечек. Когда Бельфлеры в разгар бури вспомнили наконец о прабабушке Эльвире и бросились к ней в комнату, старушка сидела в кресле-качалке, буквально под дождем, который капал с потолка. Она накинула на голову черную кашемировую шаль, но, хотя и дрожала, вторжению как будто не обрадовалась. Горничную, по ее словам, она отослала несколько часов назад, потому что хотела в одиночестве «полюбоваться грозой», – и сидела и любовалась, несмотря на пронизывающий холод и протекающий потолок. Особенно ее восхищали, призналась она, сверкающие над озером молнии. Похоже, она забыла, а возможно, не сочла нужным упомянуть ни о своем сотом дне рождения, ни об ожидаемом – и, разумеется, несостоявшемся – пышном торжестве.

Буря закончилась, оставив после себя разрушения и горе, и на следующее утро Бельфлёры увидели мир преображенным: повсюду затоны и огромные лужи, где отражалось небо, отчего они напоминали куски стекла; поваленные деревья и кучи хлама, которые требовали расчистки. Мужчины – Гидеон, Юэн, даже Вёрнон, даже дедушка Ноэль – прошли пешком до самой деревни, чтобы помочь спасателям. Корнелия предлагала «распахнуть двери усадьбы» для бездомных, но в конце концов единственной жертвой наводнения, размещенной в доме, стал незнакомый старик – кто-то из ребятни обнаружил его лежащим у каменного фундамента конюшни. Как сказал мальчик, сперва он подумал, будто перед ним труп, но бедняга, как выяснилось, был жив!

Они внесли его внутрь – он был слишком изможден и сам идти не мог, а после, когда он лежал без сознания в комнате для прислуги на первом этаже, к нему вызвали доктора Дженсена. Найденный оказался мужчиной преклонного возраста с лилово-синим шрамом на лбу, беззубым, с впалыми щеками и пористой, словно вымоченной в воде кожей. Одежда его превратилась в лохмотья, а исхудавшие руки и ноги больше напоминали палки. Пульс был слабый, но все же прощупывался, и старик сумел выпить, хоть и пролив немало, принесенного ему Корнелией бульона. Ах, какое жалкое зрелище он собой представлял! Разговаривал он бессвязно – и, похоже, не помнил ни как его зовут, ни где он живет, ни что с ним стряслось, – твердил только, что угодил в страшную бурю. «Вы в безопасности, – успокаивали его, – постарайтесь уснуть. Мы вызвали врача. Теперь с вами не случиться ничего плохого».

Когда мужчины вернулись, то зашли посмотреть на него. Он лежал на подушках, сонно глядя на них и растягивая в улыбке беззубый рот. «Чудо, – сказали они, – что вы не утонули!» (Он ведь был совсем старый и слабый.)

Теперь ему ничего не грозит. И он останется с ними столько, сколько потребуется.

– Вы в усадьбе Бельфлёров, – сказал Ноэль, стоя возле кровати старика, – и вольны оставаться здесь столько, сколько потребуется, пока вас не заберут родные. Вы помните, как вас зовут?

Старик заморгал и неуверенно покачал головой. Его острые скулы, казалось, вот-вот проткнут кожу.

Ближе к вечеру к нему в комнату спустилась прабабка Эльвира вместе со своей дымчатой белой кошкой Минервой. Подойдя к изножью кровати, она порылась в кармане и вытащила очки. Водрузив их на нос, она довольно бесцеремонно уставилась на старика. Тот как раз проснулся и, неуверенно улыбаясь, смотрел на нее. Кошка запрыгнула на кровать, недовольно мяукнула и принялась «месить» одеяло у бедра старика. Несколько минут старуха и старик молча смотрели друг на друга. Затем Эльвира, сняв очки, сунула их в карман и пробормотала: «Старый ты дурак», после чего схватила Минерву и не проронив больше ни слова, покинула комнату.

В горах, в былые времена…

В горах, в былые времена, всегда жила музыка.

Музыка эта складывалась из множества голосов.

Высоко над окутанной туманом рекой. В холодном воздухе, прозрачном и крупчатом. Лед ли это был? Или солнечный свет? Или дразнящие горные духи (наверное, они – посланцы Господа, потому что живут на Священной горе, где сам Дьявол не смеет появляться)?

Множество голосов – жалобных, и манящих, и воинственных, и ехидных, и чарующих, до боли чарующих, вынимающих душу своими чарами… Тянущих из него душу, как нить, как волосок – тонкую, хрупкую, готовую вот-вот сломаться…

– Господь? – в исступлении кричал Иедидия. – Это Господь?

Но нет, не Господь, потому что Господь не показывался.

В горах, в былые времена, всегда жила музыка.

Она пленяла человеческую душу. Обольстительная, тоскующая, хрупкая, как девичьи голоса вдалеке… Но Господа не было. Потому что Господь не показывался. Недосягаемый и упрямый, Он не показывался, не снисходя до Иедидии с его пылкими мольбами. Поспеши, Господь, явись мне, поспеши помочь мне, о Господь. Посрами и смути тех, кто ищет души моей: заставь их повернуть вспять и введи в замешательство – тех, кто желает мне боли. (Потому что посланные его отцом соглядатаи, не боясь Божьего гнева, рыскали по Священной горе, оскверняли холодное голубое небо, а белая снежная шапка сползала вниз, вниз, грозя однажды спрятать весь мир под своей леденящей, искупительной чистотой… Он видел их. А если и не видел, то слышал. Их насмешливые голоса эхом возвращали его сокровенную тайну, его молчаливые молитвы.)

Иногда благословение Божье неотличимо от Его же гнева. Порой Иедидия не знал, следует ли ему на коленях благодарить Господа за то, что он слышит (а время от времени даже ощущает) присутствие своих врагов, или же ему стоит молить Бога, чтобы Тот ослабил его чувства (обострившиеся и причиняющие боль), в особенности – его слух?

О вознеси благодарность Господу, назови Его имя, расскажи людям о Его деяниях. Воспой Его, воспой Его в псалмах, воспой все Его чудесные творения. Ищи Господа и Его силу, отныне ищи Его лик.

В былые дни там жила музыка, но, возможно, не всегда музыка Божья. Голоса, например. Они ссорились, болтали и дразнились. Господь не явит Своего лика – зачем Ему? Зачем Ему являться такому нелепому созданию, как ты? (И темноглазая девушка, хихикая, хватала горшок с тушеной крольчатиной и разбивала его о стену. Чего ради? Просто из подлости. Из жестокости.)

Нарушь молчание, о Господь, разомкни уста Твои, о Господь.

И голос с едва заметной насмешкой повторял: о Господь, разомкни уста Твои, нарушь молчание… Но повторял с фальшью, с наигранным пылом: На-рууушь молчание, о Господь, разомкниии уста Твои, о Господь… (Словно духи передразнивали существо ограниченное, слабоумное или отсталое. Идиота. Полоумного.)

В горах, в былые дни, часто появлялась огромная белая птица с алой лысой головой, точно в ответ на неосторожные высказывания Иедидии. (Да, он обладал теперь острым слухом, но и у других существ слух был не менее острый. Стоило ему наступить на ветку – и горы настораживались. А ужасные, мучающие его приступы кашля слышали все вокруг.) Птица молчаливо парила. Ее тень, обманчиво легкая, скользила по камням. А затем раздавался ее зловещий клекот, и сердце Иедидии готово было выпрыгнуть из груди, и ему ничего не оставалось, как отогнать тварь прочь толстой дубинкой, которую он всюду носил с собой.

«Молись Богу, моли Бога, умоляй Бога, – дразнила Иедидию жена Луиса, щекоча ему ребра, – и будет тебе награда – эта мерзкая старая птица».

Птица источала отвратительное зловоние – запах был такой, словно сам кишечник у твари уже сгнил.

Взгляните на птиц небесных[20]20
  Мф. 6:26.


[Закрыть].

Ищите же прежде Царства Божия.

Духи лопотали совсем близко – птица настолько приближаться не осмеливалась – и делали вид, будто поддерживают его. Господь не слушает, Господь с теми, кто в низине, Господь предал тебя. Выброси эту старую никчемную Библию в реку!

(Иедидия столкнулся с одной из главных загадок своей жизни: он увидел, что Библия лежит внизу, ярдах в двадцати – тридцати, на выступе скалы… Как же так, неужели кто-то сбросил ее туда?! Иедидия потратил почти все утро и заработал немало царапин и синяков, пока доставал ее. Но когда все-таки достал, то обнаружил, что нескольких страниц недостает, а иные порваны. Его переполняли отвращение и гнев – имей он возможность схватить эту горную фею с блестящими глазами, ах, как бы он наказал ее!

«Я бы не пощадил тебя, – шептал он, всхлипывая, – потому что пощады ты не заслуживаешь»».)

Однако это возмутительное происшествие имело и положительный эффект: кишечник у Иедидии прочистился. Потому что несчастный Иедидия, хоть и молил Господа облегчить его участь, страдал от жестоких запоров.

Особенно зимой. Разумеется, зимой.

В зарослях чуть поодаль от дома он сколотил маленький туалет, который из хижины было не видно. Естественные отправления организма всегда его настораживали. Думать о них запрещалось, поэтому определенные мысли он от себя отгонял. За исключением тех моментов, когда его скручивала боль в животе и даже духи, приходившие в ужас от подобных мучений, жалели его.

Отхожее место со стенами из ошкуренной сосновой древесины; прочная труба; в окошке, смотрящем на восток, кусочек красивого цветного стекла площадью около фута (как и все остальные ненужные ему вещи, стекло прислали через Генофера – яркое, бирюзово-голубое с бежевыми и красными полосками – глупое, мишурное, недолговечное, но, несомненно, красивое и, как полагал Иедидия, безвредное: подарок от жены его брата, живущей там, внизу); и неглубокий колодец на полпути к горе, весной на несколько месяцев наполняющийся водой.

– Ты же тут навсегда останешься, да? – И Генофер со смехом потирал свои потрескавшиеся руки и озирался. – Прямо как я! Совсем как я!

Генофер – с письмами, провиантом, сплетнями и новостями о Войне. (Все это Иедидия слушал лишь вполуха. Ибо разве Господу есть дело до презренной человеческой суеты – жажды территорий, товаров и господства над морскими просторами? Разбрызгивая слюну, Генофер с чувством рассказывал о капитуляции Форт-Макино под натиском объединенных британско-индейских войск. А еще индейцы захватили Форт-Дирборн и перебили весь гарнизон, в том числе женщин и детей. Согласно приказу по строевой части, отданному Военным министерством, отныне ополчение штата будет подразделяться на два дивизиона и восемь боевых групп, поэтому совсем скоро его пополнят тысячи мужчин. Война считалась неизбежной – но в то же время Генофер так до конца и не понял, почему она началась, и воевать не рвался (а Иедидия из вежливости об этом не спрашивал). А сейчас Генофер поставляет шкуры Александру Макому, и дела у него идут неплохо. Очень неплохо. Известно ли Иедидии, кто такой Александр Маком? Раньше он был деловым партнером Джона Джейкоба Макома, состояние которого, по слухам, составляет десять миллионов долларов. Слыхал ты о нем? Нет? Ясное дело, Маком не настолько богат, но весьма состоятелен, и, возможно, Иедидии полезно будет узнать, что его отец Жан-Пьер тоже не так давно вел дела с Макомом. Кажется, они разошлись в мнениях.

А потом одна принадлежавшая Макому фактория сгорела. «Говорят, молния ударила», – засмеялся Генофер, протирая глаза. Но спустя несколько месяцев постоялый двор «Иннисфейл-лодж», которым владел Жан-Пьер, тоже сгорел… Вот только… Говорили, что «Иннисфейл-лодж» был неплохо застрахован. Впрочем, Иедидии ни о чем таком неведомо, верно?..)

Он сидел и болтал, надвинув на лоб грязную шерстяную кепку, жевал табак и сплевывал в очаг. Беспокойный, неугомонный, он едва был способен усидеть на пеньке перед огнем, хватался то за кепку, то за бороду и все рыскал глазами по хижине, разглядывал, оценивал и запоминал – готовил донос для Бельфлёров, живущих там, внизу. Потому что конечно же за доносы ему платили. И конечно же он знал, что Иедидия об этом догадывается.

Несмотря ни на что, Иедидия оставался учтивым, ведь он носил в себе Господа или, по крайней мере, обещание, надежду на то, что носит Его в себе. Он был христианином, смиренным, вежливым и готовым, если нужно, подставить другую щеку. У него не вызывали гнева ни нечистоплотность Генофера, ни даже сальные истории, которыми он его потчевал (например, о полукровке-индианке из мохоков, которую изнасиловала одна компания из Бушкилз-Ферри. Случилось это возле лесопилки, и индианку выкинули прямо в снег, голую, окровавленную, обезумевшую. Варрелы тогда славно повеселились, рассказывал Генофер, вытирая глаза), ни хвастливые, насквозь лживые «военные» истории, придуманные порой смеху ради, порой – для укрепления патриотизма. Говорят, в Сакеттс-Харбор пять британских кораблей, оснащенных восемьюдесятью двумя пушками, начали штурм Онейды… Спустя два часа стало ясно, что ядра с обеих сторон цели не достигают. В конце концов британцы выпустили тридцатидвухфунтовое ядро, которое, никого не поранив, пробороздило землю. Тогда какой-то сержант подобрал его и, подбежав к капитану, сказал: «Мы тут с красномундирниками в мяч играем. Поглядим-ка, поймают они или нет!» Ядром зарядили американскую пушку, выстрелили – и оно пробило корму флагмана атакующей эскадры, так что щепки полетели… Четырнадцать человек были убиты на месте, и восемнадцать ранены. А пока враг отступал, оркестр на берегу наяривал мелодию «Янки-дудль». Что, живо поинтересовался Генофер, Иедидия на это скажет?..

Генофер попрощался с Иедидией до следующего апреля. То есть надолго. И тем не менее время пролетело стремительно. Чересчур стремительно. И Генофер вернулся, как обычно, радостный и словоохотливый, и принес новости о войне, которые Иедидия не желал слушать. Или, возможно, он пришел не в апреле, а на следующей неделе. Или в апреле, но не следующего года, а этого. По крайней мере, именно его «эгегееееей» послышалось с каменистой площадки у хижины, именно его физиономию с землистого цвета кожей и щербатой ухмылкой увидел Иедидия. (Траппера как будто не волновало, что Иедидия разоряет его ловушки – некоторые открывает, из других вынимает мертвых, умирающих или смертельно раненых животных и бросает их в реку.) Вероятно, он пришел в апреле предыдущего года, до того, как принес Иедидии цветное стекло.

Время сжималось и растягивалось. Так как Господь – выше времени, Иедидия счет времени не вел. Вспоминая свою прежнюю жизнь – жизнь Иедидии Амоса Бельфлёра, – он понимал всю ее незначительность, видел, как быстро горы с их тысячью озер заглатывают ее.

Генофер исчез, ворча, мол, слова из тебя не вытянешь. Из мести он потом несколько дней шнырял в окрестной рощице, подглядывая за Иедидией и записывая, что увидел. Напоследок, решившись на недобрую шутку, он оставил на гранитном уступе, откуда Иедидия смотрел на Священную гору, волчий череп – впрочем, даже не череп, а челюстную кость. Зачем, Иедидия так и не узнал.

Возможно, Господь решил передать ему через Генофера послание?..

Иедидия внимательно оглядел челюсть – побелевшую и обладающую странной красотой. Он представил, как размахивается и бросает ее со скалы, – но к вечеру кость уже лежала на камне возле очага.

Ты испытываешь меня? – прошептал Иедидия.

Возле хижины визгливо лопотали горные духи, но Иедидия научился не обращать на них внимания, как не обращал внимания на девичьи пальцы, что забирались ему в брюки, трогая и щекоча его плоть.

Господь? Ты испытываешь меня? Ты смотришь? – громко крикнул он.

Челюсти, чистые, выбеленные временем. Волчий аппетит. Божий аппетит.

Иедидия вздрогнул и очнулся. Ему приснился сон: полный злобы человек тряс кулаками, крича на Бога. Это был он сам – и это он кричал.

Чтобы наказать себя, он несколько ночей спал на улице, нагой, на гранитном уступе. Под леденящими, мерцающими звездами. Он брал с собой челюсть, потому что это был знак, символ его греховности, хотя Иедидия и не понимал почему. Зачем я здесь, что я сделал, чем вызвал я Твой гнев? – вопрошал он. Но ответа не было. Челюсти молчали.