Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 68 страниц)

– Укрепляй Белгород, друг Антонио! – воскликнул господарь, оторвавшись наконец от пергаментов и бумаг. – Храни с пыркэлабами эту крепость! Нужнее она стране, чем Хотин и Нямц, чем сама Сучава. Ибо Белгородом и Килией дышит Молдова, и Венгрия тоже, чего не понимает наш блистательный сосед Матьяш. Не станет этих двух отдушин – и обе наши страны задохнутся: тогда турок возьмет их голыми руками. Килия, однако, не может сравниться с вашей твердыней, так что храни и укрепляй Белгород!

Архитектор давно знал далеко идущие замыслы Штефана. Господарь мечтал создать новую столицу на встрече больших торговых путей, у синего моря, колыбель будущего могущества и богатства его державы. Здесь, с помощью приглашенных со всего света прославленных ученых, должна быть создана школа для обучения юношей наукам. Здесь предстояло основать центр развития наук и искусства, подобный венецианскому, парижскому и краковскому, построить арсенал, литейные мастерские, разнообразнейшие промыслы, корабельные верфи. Тут должен родиться молдавский морской флот. И здесь же, по планам князя, должен был вырасти центр воинского учения, в котором крестьянские юноши, достигнув возраста войника, проходили бы в течении двух лет науку защиты отчизны, мореплавания и оружейного дела. Такой столицей мог стать только Белгород, хитроумные генуэзцы не напрасно выбрали когда-то это место для своих складов и контор.

Но об этом в ту ночь не было разговора между государем и его зодчим. Об этом князь небогатой земли мог помышлять всерьез, только если будет отражена нависшая над его страной смертельная турецкая опасность.

Выйдя из рабочей комнаты венецианца, воевода оказался вдруг перед двумя черными фигурами, степенно поднявшимися ему навстречу со стульев. Штефан узнал православного епископа Белгорода и аббата – настоятеля местного католического храма. Попы заставили бдительного Хынку отступить до самой двери кабинета, но дальше от все-таки их не пустил.

– С чем пожаловали, святые отцы? – князь без воодушевления поцеловал протянутый ему золотой крест. – Говорите скорее, нас ждут во дворце.

– Ради господня дела, – подняв еще выше распятие, строго сказал православный владыка Филимон, – бражное веселие может подождать, княже. Молим тебя, великий государь! Не отринь слезы наши, склони к стенаниям двух иноков высокий свой слух!

Аббат дон Ринальдо, перебирая четки, кивал после каждого слова своего собрата. Господарь с неудовольствием опустился на стул и пригласил святых отцов присесть.

– Не сядем, государь! Не встанем с колен, – епископ, однако, остался на ногах, – покамест не восстановишь божий мир и благолепие святой веры в своей вотчине, Белом Городе. Снова рыкают, великий князь, на грешной сей земле иаковитские львы. Опять дозволено стало им погубление христианских душ и глумление над пастырями вселенских двух церквей!

– Почему же опять, отцы! – спросил господарь. – Сорок пять лет назад дед мой Александр принял проповедника Иакова богемского с товарищами, дозволив им без притеснений жить на Молдове и молиться по своей вере. Слова деда моего, сколько помнится, никто не отменял.

– Ваше величество, возможно, этого не знает, – монсиньор Ринальдо вынул из под сутаны свиток с большой печатью. – Старые вольности, дарованные некогда приверженцам Яна Гуса господарем Александром Добрым, были отняты другим его венценосным внуком – князем Александром.

– Александрелом, сиречь – Александром Малым, – сурово уточнил воевода. – То был, святые отцы, не муж, но дитя, опекаемое неразумной матерью. А сама его мать воспитана старицей-кармелиткой. Эта грамота не имеет силы ни в Белгороде, ни в иных наших уделах. Слово деда в них по-прежнему будут соблюдать.

Глаза владыки Филимона выкатились из-под нависших бровей.

– Опомнись, государь! Не допусти, княже, развращения верных богу сердец в христолюбивой своей державе! Богомерзкие гуситы отрицают святейшие законы вселенских церквей, восстают на помазанных владык духовного царства Христова. Не блюдут ни святых праздников, ни постов. В противной богу гордыне и дерзости чинят исповедь друг перед другом, глумясь над освященной господом тайной. И даже женами, в соблазн христианам и во срам городу, владеют сообща.[2]2
  Вздорное обвинение, которым пытались в то время опорочить гуситов их враги.


[Закрыть] Подумай, княже, какой сие греховный, диавольский пример!

Воевода усмехнулся с затаенным лукавством.

– Мы здесь одни, святые отцы. Мастер Антонио, как вы знаете, не чужой мне. Так просветите нас, многогрешных: разве в славном Белгороде добрые христиане не владеют сообща женами, как в иных селищах людских?

Глаза преосвященного Филимона сверкнули ужасом, словно он увидел самого Вельзевула. Но монсиньор Ринальдо мягко выступил вперед.

– Ваше величество, – тонко улыбнулся он, – святая церковь и монаршья власть не в силах навсегда изгнать дьявола с лица земли, ибо этого, по-видимому, не хочет сам всевышний. Но место деяниям Сатаны – в ночи и мраке, а не при свете божьего дня, твориться они должны тайно, а не въявь. Проклятые же церковью приверженцы богемского еретика совершают свои преступления явно, в насмешку христианским святыням. Их ересь заразительна и смущает прихожан. Доколе же доброта вашего величества будет ее терпеть?

– Господь был терпеливее вас, святые отцы, – с притворным смирением ответил князь. – Но трудно упрекать вас в этом, может быть, ваш крест поистине тяжелее Иисусова. Научите же, что нам делать? Как защитить истинных пастырей от ложных?

– Святая церковь милосердна. – Губы доминиканца тронула блаженная улыбка фанатика. – В руках ее, слава господу, много добрых средств вернуть в ее святое лоно заблудших овец. Но, чтобы применить эти средства, церковь нуждается в содействии мирской власти. Содействии полном и безоговорочном.

– Отцы мои, я понял вас. – Господарь встал. – Как верный сын церкви я не слушал речей гуситов. Поэтому не знаю, в какие соблазны может ввести вашу паству пример и даже проповеди иаковитов. Зато я знаю, как губит душу народа страх.

Преосвященный Филимон заморгал глазами, не разумея, куда клонит государь. А дон Ринальдо продолжал улыбаться, хотя понял уже, что сегодняшнее, с такими надеждами задуманное дело не удалось.

– Отцы мои, – продолжал князь, уже без мнимого смирения, – я понял вас. Теперь вам мало одной людской веры: вам нужно еще, чтобы вас боялись. Пришли требовать, чтобы я дозволил разослать соглядатаев по улицам и домам. Чтобы вольно было вам зажечь и на Молдове свои костры и срубы. Сему не бывать.

– Ваше величество, – опустив глаза, промолвил аббат, – в этом городе выросло много виселиц и без вмешательства святых вселенских церквей.

– Лобное место есть и в Сучаве, – ответил Штефан. – Но мимо него проходят с дрожью только воры и тати. Честный не боится своего государя на моей земле, и в этом ее сила и моя опора. Пока я жив, вам не выбить ее из под моих ног. Да и сколько у нас тех еретиков, вашим святостям ненавистным? Десяток, два? О чем же говорить?

Штефан стремительно шагнул к двери, и монсиньор Ринальдо невольно попятился, давая ему дорогу. Преосвященный Филимон, подняв крест, ринулся было наперерез, но наткнулся на твердую спину Хынку.

7

На следующий день господарь со своей небольшой свитой покинул Белгород. Вместе с ним отбыл на княжью службу москвитин Володимер. Войку смог проводить нового друга до самого Тигечского кодра в рядах воинского эскорта, который сопровождал князя под началом пана Думы, одного из двух местных пыркэлабов. По возвращении же, согласно воле пана Тудора, для капитанского сына началась жизнь простого войника крепостного гарнизона, трудная воинская учеба и страда.

С тех пор Войку жил на первом, большом дворе крепости, в казарме наемных солдат гарнизона. На самом строгом режиме, который можно было тогда установить для наемного солдата. Это значило частые наряды в дозор, долгое выстаивание на часах у ворот и на Сторожевой башне, усиленные упражнения на внутреннем плацу и на конном ристалище.

Обучение бойцов небольшого постоянного войска Земли Молдавской, особенно молодых, было суровым и трудным. Молдова была бедна и сравнительно малолюдна. Вторгавшиеся в нее враги, особенно приходившие с запада, нередко носили тяжелое вооружение, сплошные панцири, снаряжение же защитников края было легким. Исходя из этого, а также из постоянной угрозы от легковооруженных, но быстроконных степных грабителей, и строилось обучение молдавского воина.

От него требовали прежде всего умения точно бить в цель из лука и арбалета; отсюда – многие часы, проводимые на стрельбище. Потом – искусства рубиться верхом с конником в тяжелых латах, уклоняться от его ударов и метко поражать незащищенные места; для этого самые сильные и опытные облачались на время ученья в полные, хранившиеся специально, доспехи, а остальные по очереди вступали с ними в бой. Затем ценилось умение ловить мчащегося всадника арканом. Наконец – и это считалось главным – надо было уметь пешим драться с конным латником, останавливать его на всем скаку длинным, крепко упертым в землю копьем, резать вражьим коням сухожилия саблями и продольно укрепленными на древках лезвиями кос, стаскивать всадников наземь баграми и крючьями.

Большую часть этой науки Войку и его товарищи, порубежные крепостные стражники, проходили и закрепляли на деле, в боях. Вместе с другими войниками капитанский сын по нескольку раз в месяц скакал в поле – биться с татарами и бандами лотров, мало чем отличавшихся от ордынцев. Войку рубился с налетчиками, ловил их арканом, гнал, заманивал в ловушки, поражал из лука, из которого стрелял все лучше. У заколотого им на всем скаку татарина молодой боец взял отличный московский сагайдак с двумя колчанами стрел и носил его с подлинным войницким шиком, небрежно закинув за спину. Рыжий капитан Молодец, в чьей чете воевал и учился парень, не мог им нахвалиться.

В этой молодецкой ватаге, спаянной постоянной опасностью, Войку скоро стал всеобщим любимцем. И получил признанное всеми прозвище; теперь его звали Войку Чербулом, то есть Оленем, – за быстрые ноги и пристальный, олений взгляд, под которым человеку, замыслившему подлость, становилось не по себе и хотелось, как говорили иные войники, очистить совесть исповедью.

Бывалые воины из гарнизонных чет, конных и пеших, проводили свободное время в соответствии с тысячелетними казарменными обычаями. Играли в кости и карты, потягивали красное белгородское вино, чесали языки, мозолистые от терпких лагерных небылиц. Разговоры касались и фантастических дальних стран, и местных событий. Многих, к примеру, до сих пор волновал побег знатного татарина Эминека, или Менги, как звали его сородичи, проживавшего в крепости на положении почетного пленника господаря. Родной брат крымского бея из рода Яшлавских, Эминек был взят князем Штефаном в плен в 1469 году, вместе с сыном бея, при разгроме вторгшейся из-за Днестра орды. Царевича Штефан казнил злой казнью, а Эминеку даровал жизнь и с почетом поселил в Четатя Албэ, довершив этой постоянной угрозой свою месть бею, ибо, сказал тогда князь, «хорошо знаю, как страшно жить человеку, когда у него есть брат». Штефан, конечно, вспомнил при этом судьбу отца, Богдана IV, вероломно захваченного и убитого собственным братом, Петром Ароном.

Пять лет веселый бей-заде Эминек припеваючи жил на берегу лимана, охотился и пировал. И вдруг исчез, оставив на произвол судьбы богатый дом, а в нем и небольшой гарем, захватив только любимого сокола. Одни говорили, что беспечного Эминека выкрали люди бея. Друге – что пришло его время, и мнимое бегство татарина, по приказу из Сучавы, состоялось не без помощи здешних пыркэлабов. Но большинство сходилось все-таки на том, что хитрый Эминек, будучи опытным колдуном, уплыл морем в Крым в золотой винной братине, которую обратил в галеру, и что гребцами на ней стали две дюжины улиток. Ордынские беи, особенно крымские, давно слыли волшебниками и умели, по утверждению знающих современников, уходить из темницы в струйке дыма от мангала, улететь на крылатых конях, нарисованных ими мелом на стене, и совершать другие чудеса. Эминека же в городе считали особенно искусным чародеем, ибо только умелое колдовство, по уверениям сведущих людей, могло спасти его пни пленении от гнева разъяренного Штефана, увидевшего перед тем содеянные татарами жестокости и разорение своей земли.

Чудеса вообще были на первом месте в воспоминаниях белгородских ветеранов. От них Войку узнал, какие слова помогают в бою против вурдалака, как обезопасить себя от заговоренной сабли или стрелы, какие чары делают простую рубаху непроницаемой для копья и даже ядра. Ему разъяснили, наконец, как отличить речную русалку от озерной, а горного гнома – от маленьких человечков, населяющих подземелья степных крепостей.

Так прошла теплая осень. Теплым был и ноябрь, только в декабре начались холода. Вскоре, после долгого бурного бурана, почти вся Молдова оказалась под небывало толстым снежным покровом. Затем небо посветлело, и ударили морозы.

В один из таких ясных холодных дней в распахнутые ворота Белгородской крепости на всем скаку влетело пятеро всадников. Передний держал в поднятой руке горящий факел, оставлявший в хрустальном воздухе черный дымный хвост. Конники промчались к цитадели, где ждали их вельможные паны Дума и Германн. А город и крепость знали уже, что объявлена война, и господарь Штефан сзывает мужей державы под свои славные стяги.

Ночь прошла в тревоге, в торопливых сборах. Наутро бойцов построили на площади. К ним вышли пыркэлабы, чиновные и выборные люди города, капитаны и Архитектор Антонио. В морозной тишине глашатай Рэцеш ясным голосом зачитал имена воинов, назначаемых в походный стяг, который поведет к Великому войску пан Дума, имея помощником капитана Молодца. Одним из первых был назван Войку, сын Тудора, по прозвищу Чербул. Не внесенные в список бойцы оставались на месте под командованием панов Петра Германна и Тудора Боура.

Последнюю ночь перед походом Войку провел дома. Ахмет, которому изредка помогал хозяин, самолично проверил и пригнал снаряжение и теплую одежду, с многозначительным взглядом вложил в переметную кожаную сумку подарок мастера – кольчугу. Затем принес собственный дар – выделанный крымскими кожевниками легкий, на диво прочный кожаный нагрудник, какие носили только ханы и мурзы, не пробиваемый ни копьем, ни стрелой. Войку вспыхнул от удовольствия и благодарности, и татарин тут же торопливо застегнул на нем доспех, под одобрительным взглядом пана Тудора. Затем накинул ему на плечи длинный плащ на волчьем меху, подал теплый гуджуман, помог надеть колчаны со стрелами и сагайдак с московским луком.

По знаку капитана, блюдя обычай, все в молчании сели. Потом вышли во двор. Войку подошел к руке отца и Зодчего, ждавшего их у порога. Обнял Ахмета. Крепко удерживая под уздцы нетерпеливого жеребца, по обычаю выпил поднесенный полонянкой полный рог красного вина. И только после этого, вскочив в седло, принял из рук верного татарина закаленное и легкое боевое копье с блестящим кованым острием.

8

– Чем бы он ни кончился, бой всегда – праздник для мужчины, – вздохнул тучный хозяин шатра, пан Иоганн Германн. – Господа рыцари, за завтрашний бой!

Присутствующие шумно осушили свои кубки.

В шатре вельможного боярина Иоганна, родного брата белгородского пыркэлаба пана Петра, собралось десять витязей из личной хоругви господаря, вступивших под знамя князя на этот год, в защиту христианства. На сложенных в несколько раз кошмах и шкурах, кроме молдавских воинов, полулежало пятеро иноземцев, храбрых сынов порубежных и далеких держав, – любителей странствий и битв, каких немало бродило по свету в то неспокойное время.

Посередине кочевого солдатского жилища боярина Иоганна, поверх толстого войлока, служившего полом, на трех плоских камнях стоял бронзовый мангал, наполненный пышущим жаром углями. В тесном шатре не было места для слуг, и пан Германн самолично наливал большим черпаком вино из открытого бочонка в чаши гостей и подкладывал на медные блюда горячее мясо из котла, подвешенного над мангалом.

– Прислал, – продолжал Тоадер-дьяк, – рыжий детина с чернильницей и большой саблей у пояса, – прислал этой осенью султан государю письмо. Так мол и так, князь Штефан, отдай мне, пишет поганый, две свои крепости – Килию и Белгород, они мне нужны, чтобы землю твою защищать. Ибо желаю я, великий царь османов, свое милостивое покровительство отныне тебе оказывать. – Дьяк сделал паузу, обгладывая кость.

– Знакомые речи, – улыбнулся тощий, но жилистый флорентиец Персивале ди Домокульта. – Кого хотят прибрать к рукам, тому предлагают защиту.

– Да пришли мне дань, – продолжал Тоадер, справившись с костью. – За два года, за которые должен. Да приезжай ко мне сам поклониться – пожалую тебя кафтаном и высокой милостью, и будешь ты, как верный мой бей, управлять моею вотчиной Молдавской невозбранно и счастливо.

Воин-дьяк не сказал главного, самого обидного. Султан звал к себе господаря просить прощения, словно провинившегося мальчишку. За то, что отнял у мунтян Килию. За то, что долго трепал, а под конец прогнал с княжения давнего любимца Мухаммеда, прекрасного ликом валашского господаря Раду.

– Султан, видимо, забыл, – вставил пан Велимир Бучацкий, польский воин и племянник известного галицкого магната, – что князь Штефан – законный ленник моего короля.

– И моего, – заметил мадьяр Михай Фанци, задумчиво рассматривая деревянный кубок с затейливой резьбой.

– Что пан изволил сказать? – вспыхнул храбрый лях. – Пан рыцарь сомневается в моих словах?

– Бростье, панове, вы оба правы, – вмешался молодой лотарингский дворянин Гастон де ла Брюйер. – Его милость палатин Штефан присягал и польскому королю, и мадьярскому. Но верен, к его чести, только самому себе.

– Иначе, – согласно кивнул флорентиец, – не имел бы дерзости бить славных сюзеренов, как поступил уже однажды с королем Матьяшем.

Пан Германн, слушая беседу доблестных гостей, благодушно и серьезно кивал седой, коротко остриженной головой.

– Это ему теперь не в зачет, – невозмутимо сказал пан Виркас Жеймис, молчаливый обычно гигант-литвин. – Главное для чести князя – выстоять сейчас, когда он вызвал на бой самого Мухаммеда.

– И потому мы здесь, друзья! – воскликнул пылкий ла Брюйер, поднимая кубок.

Воины дружно выпили. Каждый – за свое, и все – за общее дело, удачу в завтрашнем сражении.

Войку, самый молодой в этом буйном собрании, сидел позади всех, не вмешиваясь в беседу старших, но не пропуская из нее ни слова. Несколько дней пути по заснеженным холмам и долам ничуть не утомили юного витязя. Прежние ратные дела – на порубежной службе – были не в зачет сыну капитана Тудора, как и его господарю – былые победы над венграми и татарами, поляками и мунтянами. Завтра был его первый большой и настоящий, большой смертный бой. И вечер в кругу бывалых бойцов, с таким хладнокровием обсуждавших события, наполнял его гордостью и верой в свои силы.

– Вашим милостям не в обиду, – сказал молчавший до тех пор капитан крестьянской хоругви из Орхея, поседевший в походах пан Могош. – Ваши милости вправду здесь, с нами. Но почему медлят христианские короли и князья, близкие и дальние? Разве не знают они, что Молдова нынче – первые врата христианства?

Наступило молчание. Только флорентийский рыцарь поигрывал филигранной рукояткой стилета, насмешливо улыбаясь простоте прямодушного рубаки.

– Самые дальние страны, ваша милость, – иберийские королевства, – учтиво ответил он. – И, конечно, Англия. Иберийские королевства – Арагон, Кастилия и НАварра – все еще воюют с маврами, которых хотят сбросить в море. И не ладят между собой. И готовятся, кажется, к свадьбе: по слухам, Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская собираются в этом году вступить в брак. Так что храбрым иберам покамест не до турок. Англичанам – тем более, англичане воюют друг с другом, говорят – из-за двух роз, алой и белой.[3]3
  Война Алой и Белой розы – феодальная усобица, многие десятки лет опустошавшая Англию в XIV–XV вв.


[Закрыть] Так что они не могут вам помочь.

– Зато есть Людовик Французский, – заметил поляк, – богатый, могущественный и, как рассказывают, очень набожный государь.

– Людовик-король богат и силен, – согласился Домокульта. – Но он тоже занят – борьба против собственных вассалов, среди которых есть люди богаче и сильнее его самого. Наконец, не забывайте, ваши милости: Франция только двадцать лет назад вышла из войны с Англией, которая продолжалась целое столетие! Франция хочет отдохнуть от славы и битв.

– Ваши земляки, – с обидой в голосе сказал лотарингец, – ваши земляки, мессир, гораздо ближе и чувствуют уже на шее острия турецких ятаганов. Где же они, где их полки?

– Мои земляки! – с иронией усмехнулся Персивале. – Наши князья, графы и бароны, как всегда, не в счет: все дерутся между собой. Сила только у Венеции и Генуи. Но они, во-первых, тоже грызутся, как и сто лет назад. Во-вторых, им некогда, они – торгуют. Венеция восемь лет ведет с османами объявленную войну, но главное дело Сиятельной все-таки торговля. Ведь ею республика живет.

Седой воитель так и не закончил своей мысли: его перебил горячий галл.

– Бывает, – вставил рыцарь Гастон, – бывает что жадность мешает человеку защищать и самого себя, и свои сокровища. Стыдно и жалко, когда думаешь об этих торгашах. В заботе о том, как бы не дать себя обойти конкурентам, они не видят, не хотят видеть, что турецкая туфля готова наступить им на самое горло!

– Увы, брат, вы правы, – кивнул итальянец. – Но мои земляки все-таки здесь. Это жители Белгорода и Килии. Это многие генуэзцы, феррарцы и флорентийцы, живущие в Сучаве, Романе, Орхее. Италия далеко, но ее сынов под стягами князя Штефана побольше, чем воинов иного соседнего короля.

Пан Бучацкий снова побагровел.

– Пся крев, ваша милость! – схватился он за рукоять прямого палаша. – Со мной вправду пришли только две тысячи. Но две тысячи польских воинов стоят ста тысяч итальянских скоморохов и лабазников! И я берусь доказать вам это своей рукой!

– Завтра – бой, – спокойно ответил флорентиец, – будем живы – послезавтра скрестим копья.

– Сегодня, до дьябла, пан не готов? – не успокаивался лях.

– Сегодня, – тихо сказал Иоганн Германн, положив на плечо забияки огромную руку, – сегодня в лагере действует военный закон моего государя. За драку – веревка, какого высокого рода ни были бы драчуны. До конца похода, господа рыцари, вы – солдаты и подданные моего князя. Пришли служить – спасибо. Но без повиновения службы не бывает.

– Пан Германн прав, – поддержал его венгр. – И вы напрасно обижаетесь, рыцарь, с вами – много воинов. Наш флорентийский товарищ имел в виду скорее меня, со мной только триста мадьяр.

– Но вы привели пять тысяч секеев! – рука пана Германна застыла в воздухе вместе с полным черпаком. – Пять тысяч железных бойцов!

– Это не совсем так, ваша милость. – Венгерский рыцарь улыбнулся. – Господин мой, король Матьяш, дал мне знать, что простит давнишнюю вину неповиновения, если я поведу на помощь к его и вашему господарю триста отобранных им бойцов. Я выполнил повеление короля. А секеи пристали ко мне уже по дороге, у молдавской границы. Воины очень просили взять их с собой. Как мог я отказать?

– Секеям, конечно, хотелось попасть под команду такого славного капитана, как пан Фанци, – заметил успокоившийся между тем Бучацкий. – Но дело, видимо, не только в этом – к князю Штефану они пришли бы все равно.

Все поняли намек поляка. Ибо знали о старой дружбе, связывавшей господаря Штефана с обоими воеводами – наместниками Семиградья Яном Понграцем и Блэзом Модьяром. И особенно – с вице-воеводой и графом секейским Стефаном Баторием. Все трое готовы были поддержать молдаванина и без веления короля, а если надо будет – даже вопреки его воле.

– Ваши милости все-таки ошибаются, – возразил барон Фанци, благодаря вежливым кивком пана Велимира. – Если бы вы видели, как эти люди рвались сюда! Как боялись не поспеть к сражению!

– Послушать рыцаря, – недоверчиво улыбнулся флорентиец, – так эти дикие воины горят любовью к господарю Молдовы. Тому самому, четы которого – под его же водительством – не раз дотла опустошали их села и скудные поля.

– Холопья шкура любит плеть, – презрительно ухмыльнулся лях.

– Секеи – не холопы, боярин, – сказал вдруг пан Могош, приподнимаясь на своем месте. На побледневшем от гнева лице воина-пахаря еще резче поступил темный шрам, оставленный возможно, как раз секейским топором.

– Секеи – воины, да из лучших, – промолвил Фанци, примирительно поднимая руку. – Это вольные пахари, посаженные на рубеж еще Арпадом-королем охранять границу. Меж них немало буйных голов, как и у вас, и обид, конечно, хватит друг на друга с обеих сторон. Но как только в их селах проведали, что земле князя Штефана грозит настоящая беда, секеи бросились к нему на выручку, словно и не было старых споров. Пять тысяч бойцов от такого небольшого народца – это много, панове.

Войку жадно слушал. Горячая волна гордости за своего государя поднималась в нем, сжимая горло и зажигая радостные огоньки в глазах.

– Все дело, видимо, в том, – вполголоса проронил упрямый пан Велимир, – что палатина этой земли зовут мужицким князем. Свояк за свояка стоит.

Это была дерзость, и отпрыск могущественного польского рода допустил ее сознательно, уверенный в своей безнаказанности, привыкший дерзить даже членам собственного королевского дома. Но смелая реплика Бучацкого не вызвала того взрыва, который ожидал он сам. Пан Молодец, старый Могош и сам Германн только усмехнулись в усы. Двое боярских сынов – молдавских витязей – обменялись кривыми ухмылками. И только мессир де ла Брюйер вскипел.

– Мой род ведет начало от Карла Великого, ваша милость! – воскликнул он. – Но биться под рукою палатина Штефана для меня – великая честь. Кому храбрый князь еще не по нраву? – француз вытащил из-за пояса кольчужную перчатку. – Говорите сразу! Вызываю всех!

Польский рыцарь, увидя благородный гнев доблестного юноши, почувствовал непривычное смущение.

– Я к вашим услугам, милостивый пан, – ответил он. – Конечно, если останусь жив в бою. Но верьте, князя Штефана, давнего друга семьи Бучацких, я чту не менее вашего, не меньше собравшихся здесь его верных слуг. И сумею доказать это, надеюсь, завтра. Но скажу по чести, – пан Велимир обвел искренним взглядом окружающих, – если завтра суждена мне смерть, я погибну, так и не поняв этого удивительного государя, о котором в окрестных странах ходят такие противоречивые толки.

– Бабьи толки, боевой товарищ, – промолвил своим густым басом русый гигант-литвин. – Завтра вы увидите господаря в деле и поймете, каков он. К тому же, вы должны знать, что воевода Штефан – один из образованнейших князей нашего времени. Ведь его воспитывал при дворе сам Янош Хуньяди, отец мадьярского короля Матьяша.

После этой перепалки беседа воинов стала откровеннее и дружественней. Гости говорили о том, что король польский и великий князь литовский Казимир увяз в бесплодных попытках обуздать своеволие магнатов и до того утомлен их распрями, что готов отказаться от двудержавного престола и возвратиться в Литву, вою родовую вотчину. Что Матьяш Корвин увлечен юной невестой и старыми интригами – попытками подчинить Богемию, вмешательством в австрийские и польские дела. Что Иван Васильевич, великий князь московский, отдает силы в борьбе с соседними татарскими ханствами – Казанью и Астраханью, а главное – со слабеющей Золотой Ордой, одновременно втягиваясь в великую схватку с Литвою и Польшей за древние русские земли, захваченные западными соседями, и будь у него даже для этого войско, приход его был бы сомнительным за великой далью от Молдовы до Москвы, за отдаляющими их польскими и татарскими владениями. В будущем, может быть, московская помощь придет, а покамест рассчитывать на нее нельзя. Вот и получилось, что князь Штефан стоит перед великим врагом христианства один, с малой ратью, готовясь принять удар несметных басурманских полчищ.

Потом собеседники, словно по уговору, оставили в стороне наскучившие язвы века. Мессер Гастон с комичной печалью в голосе начал жаловаться на затворничество молдавских дам. Могош и Фанци вполголоса стали обсуждать старания баронов, бояр и князей прибрать к рукам дела последних из крестьянских вольных общин, а заодно – и землю. Чара за чарой делало свое дело волшебное котнарское вино, живительный напиток дружбы и воинского совета. И никто не вздумал обижаться, когда ла Брюйер поведал о достигших самых дальних берегов Европы разбойничьей славе молдаван, о которых молва на всем континенте твердила: бьются-де они гораздо лучше чем работают.

– О! – воскликнул тут пан Германн. – Даже мои родичи, трудолюбивые трансильванские сасы, вряд ли стали бы утомлять себя работой на такой благословенной земле. Ведь она сама родит все, что ни пожелает человек. Только требуется ей защита. О, как надо защищать такую щедрую и добрую землю!

Войку, по-прежнему молчавший в своем углу, так заслушался речами прославленных витязей, что прикосновение чьей-то руки заставило его вздрогнуть. Рядом с юношей, положив ладонь на его плечо, стоял неслышно пробравшийся в шатер московитин Володимер.

– Выйдем, – шепнул он, кивая на выход. – Есть дело.

Отпросившись взглядом у занятого чаркой пана Молодца, своего начальника, Войку Чербул торопливо накинул подбитый мехом плащ и тихо вышел в ночную тьму.