Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 68 страниц)

44

Веселая жизнь на «Зубейде» сменилась суровыми, тревожными буднями. После бури судно, беспомощное и едва управляемое, могло стать легкой добычей и для моря, и для любого вражеского корабля. А море кишело фелюгами и галерами турок. Каждый час вдали, словно акульи плавники, могли появиться косые паруса османских судов. Никто, однако, не хотел покоряться немилостивой судьбе. Праздник кончился, но прекратились и нелады. Несостоявшиеся янычары – молодые нобили Каффы – словно изменили нрав и вместе со всеми приводили судно в порядок. Праздник отшумел, но оставалась воля, которую все хотели сберечь любой ценой.

Буря унесла шестнадцать жизней; одиннадцать юношей и девушек утащили волны, пятеро погибли на корабле. По морскому обычаю их тела тоже предали пучине. Потом, под водительством Асторе, начали вычерпывать накопившуюся внизу воду – ведрами, ушатами, кувшинами, парусиновыми мешками. Работали все – от Войку до притихшего Тесты, с чьих уст до конца уже не сходила заискивающая улыбка. За двое суток непрерывного труда «Зубейду» удалось несколько облегчить от принятой ею забортной воды.

Починили разрушенный валами фальшборт. Подняли уцелевшие паруса. «Зубейда», хотя и медленно, продолжала плыть к Четатя Албэ.

Большая часть продовольствия осталась в затопленных помещениях или была испорчена, соленая вода Понта сделала непригодной большую часть питьевой воды. Все выдавалось порциями, и профос с помощниками строго следил за тем, чтобы выдачи были равными. Беспечная жизнь на корабле свободы сменилась суровым бытом; но осталась дружба, осталась любовь.

Войку теперь уверился: любовь – это когда каждая частица твоего существа ликует без повода и спроса, чтобы ты ни делал. Это – силы, которые непрестанно рождаются в тебе, хотя, казалось бы, неоткуда им более взяться, и радость, нескончаемо вскипающая, когда все вокруг идет хуже некуда, и только любовь твоя с тобой. Все, что пришлось вместе преодолеть и пережить, сблизило Роксану и Войку больше, чем ласки, которые они со всей щедростью юности дарили друг другу в пути. И вышла меж ними в свет новая близость – близость духа, когда с удивлением и радостью слышишь от друга те же мысли, которые посетили тебя. Тот малый, но бесценный, изначальный очаг человеческого тепла, вокруг которого позднее собирается семья.

Пережитое вместе сплотило на судне почти всех – дух братства, воцарившийся на «Зубейде», преобразил даже изнеженных патрицианских сынков. На судне не было более разноплеменной толпы путешественников – теперь на нем плыла единая хоругвь бойцов, готовых защищаться до последнего вздоха. Недавние землячества растворились в общем товариществе, спаянном единым стремлением – добраться вольными до вольной Земли Молдавской или погибнуть. Только молились, как прежде, каждый по-своему, уважая веру товарища и его молитву.

Чезаре третий день боролся со смертью. Дружки патриция к нему больше не подходили. Страдания Чезаре облегчал как мог ученик и сын крымского хакима Матусаэль, которому помогал Асторе, при необходимости также – добросердечный, несмотря на горячность, Роатэ. За раненым неотступно ухаживала ласковая Гертруда, проявившая в эти дни качества отличной сиделки. Перед тем она как раз подходила к Войку, чтобы передать: Чезаре просил сотника к своему одру.

У входа в каюту Чербул встретил Матусаэля. На манер всех врачей перед лицом неизбежного, тот сокрушенно покачал кудрявой головой.

– Я умираю, – сказал Чезаре. – Не говори, что это не так, я уже приготовился встретить смерть.

Войку молча смотрел на врага, недавно с такой надменностью угрожавшего ему. Черты раненого заострились, уверенности и жестокости в них как не бывало. Значит, были где-то далеко спрятанные под грузом зла в душе Скуарцофикко человеческие чувства. Но какой удар судьбы потребовался, чтобы хоть ненадолго снять с них нечистый груз!

– Я слушаю тебя, Чезаре.

– Спасибо. – Скуарцофикко говорил с трудом, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть. – Двое суток, лежа здесь, думал я, как пришел к тому, что со мной случилось, почему. И понял: иначе быть не могло. Вот уже двадцать лет висит над нашей кассатой страшное проклятие. Ты, наверно, знаешь, что я внук Риньери ди Скуарцофикко, служившего султану Мухаммеду.

Войку кивнул.

– Ты знаешь, – с усилием продолжал патриций, – что еще раньше мой дед Риньери служил базилею Константину Палеологу, последнему императору Константинополя. Когда турки двадцать два года тому назад начали последнюю осаду столицы, Риньери повздорил с Константином, за сто тысяч золотых показал султану способ проникнуть со своим флотом в гавань столицы, минуя укрепления. Мой дед погубил Константинополь.

Войку кивнул.

– Базилей Константин проклял деда, – продолжал младший Скуарцофикко. – Но это не все. В нашей семье есть другое предание: еще прадед, флотоводец Мильоре, был проклят в Генуе за измену; он выдал венецианцам тайну, которая помогла им выиграть морской бой.

Чезаре умолк; долгие минуты летели в молчании. Войку знал уже, что человеку перед уходом в небытие нелегко оставить в себе последние, горчайшие мысли, что умному грешнику умирать труднее. Священника на судне не было, друзья оставили патриция. Кого же еще мог он позвать в свой последний час?

– Для воина лучший духовник – другой воин, – заговорил снова раненый с бледной улыбкой. – Я не был добрым, но все-таки часто думал: в чем подлинное призвание мужа? Дело люди находят себе разное – строят корабли, водят их по морям, торгуют, сражаются. Но общее дело для всех, кого зовут мужами, кем бы ни был каждый рожден, – в чем дело? Я понял это, глядя на тебя: в служении. Ведь ты всегда служишь – своей земле, государю, своей женщине. Тому делу, которое сам считаешь правым. И – счастлив тем, и во всем тебе удача, хотя ступаешь дорогами опасности и войны.

Войку молчал. В памяти сотника мгновенно пронеслись черные колья на бешляге у Высокого Моста. И господарь Штефан, в бешенстве наезжающий на него, Чербула, коленопреклоненного, конем. Князь Александр на казни собственного брата, насилие в замке Гризольди, новые казни в Мангупе. Что мог сказать умирающему сотник Войку?

– Меня служить не учили, не было принято в роду, – продолжал тот. – В семействе у нас искали одну выгоду, а что выгодно сегодня, то в убыток на следующий день. Но я не мог понять: проклятие, нависшее над нашей семьей, застило мне взор. Так вот, я хотел тебе сказать…

Войку внимательно слушал. Но пошли бессвязные слова, и Чезаре вскоре впал в беспамятство. Чербул в раздумии смотрел, как мечется в агонии его вчерашний противник. Этот человек был молод, умен, красив, искусен в бою, он был храбр. И вот умирал в бесчестье, оставленный своими. Теперь он винит судьбу. Чего не хватало Чезаре, чтобы повернуть ее течение? Разве что подлинной отваги, воли. Только этого, видно, фрязину уже не дано узнать.

Несколько минут спустя его не стало.

После еще пяти дней плавания, избежав новых опасностей, «Зубейда» подходила к Четатя Албэ. Столпившись на носу судна, вернувшие себе волю пленники с волнением смотрели, как вырастает из зеркала лимана единственная на этих просторах большая скала, наверху которой примостилась белгородская цитадель. Величественные башни и стены все яснее вырисовывались на фоне ясного неба. Здесь враги не могли уже их настичь.

Войку смотрел на приближающийся родной город, держась за ванты передней мачты. Локоть сотника крепко сжимала маленькая ладонь мангупской княжны. Вот они перед ним, его товарищи – итальянцы, русы, молдаване, евреи, армяне, германцы, татары, греки. Родные для него навсегда. Скоро они расстанутся, чтобы, может быть, никогда более не встречаться. Но дружбу, добытую так тяжко, но свободу сохранят.

Стены и башни Монте-Кастро медленно приближались. И из гавани навстречу увечному кораблю устремилась быстрая галера.

45

На воротах Топкапы в Стамбуле вначале появилась одна голова; палач снес ее с плеч гуляма, принесшего падишаху худую весть – о том, что корабль «Зубейда» с принадлежащими ему, султану, сокровищами и молодыми пленниками не прибыл вовремя и, по всей вероятности, погиб в великой буре, разыгравшейся за две недели до того на Черном море. Голова злосчастного вестника жутко скалилась навстречу голубым босфорским далям, словно предупреждение судьбе – не досаждать более властителю вселенной дурными новостями.

Но не прошло и месяца, как рядом с ней появилась вторая. На этот раз голову сняли с гонца, присланного с Дуная Иса-беком, славнейшим из порубежных военачальников Порты. По сведениям, поступившим в ставку Иса-бека близ Никополя, «Зубейда» прибыла в Монте-Кастро, город князя Штефана близ устья Днестра. Молдавский князь забрал в свою казну бывшие на ней драгоценности и золото, а юношей и девушек отпустил на все четыре стороны, снабдив каждого на дорогу добрым платьем и десятком венгерских золотых.

Между лиловыми занавесями, прикрывавшими большое окно кабинета, мессер Джованни-Мария Анджолелло,[42]42
  Анджолелло, Джованни-Мария (1450–1525). Взят в плен турками в 1468 году под Негропонте. Служил сыну султана Мухаммеда II Мустафе, потом – самому султану. Вернувшись на родину, в Виченцу (1517 г.) стал председателем коллегии нотариусов. Издал ряд книг – воспоминаний об Османской Империи и ее властителях.


[Закрыть] по прозвищу Джованьолли, мог видеть оба трофея султанского палача. Мессер Джованни с самого утра старательно подавлял в себе болезненное желание взглянуть в ту сторону еще раз. Строка за строкой неспешно ложились на страницы изрядно раздобревшего за долгие годы дневника, долженствовавшего позднее войти в летописи Блистательной Порты, обогатив собою также библиотеки Италии, Франции, и, возможно, германских княжеств. «Тогда сераскер на Великом острове, – писал прилежный венецианец, – отобрал около трехсот молодых людей, большею частью итальянцев, а также чужих, приехавших в Каффу из Генуи и других мест со своими товарами и с другими своими делами, посадил их всех на один корабль, нагрузив это судно многими драгоценными вещами, чтобы послать его к султану. Когда же корабль отплыл от Каффы, – писал далее Джованьолли, – чтобы прийти в Константинополь, на нем были некоторые из этих молодых людей, более привычные к морю, чем другие, ибо плавали по различным сторонам Черного моря, из места в место, и некоторые хорошо знали ремесло и дело мореплавателя; и договорилась большая часть их них втайне не позволить отвезти себя в Константинополь, чтобы быть рабами у турок. И плавая таким образом, увидев, что достигли места, где могли исполнить замысленное, они все напали неожиданно на моряков и других своих врагов, которые были на том корабле, и, одолев этих, из которых одни были убиты, а другие брошены в море, завладели кораблем и направились на нем в Монкастро, город, который принадлежал графу[43]43
  Так – у Джованьолли.


[Закрыть] Штефану, властителю Молдавии, и расположен у упомянутого Черного моря. По благополучном прибытии судна они были там приняты, и граф Штефан, именуемый турками Кара-Богданом,[44]44
  Здесь – еще одна ошибка Джованьолли. Турки звали молдаван ак-богданами – белыми богданами, или ак-валахами, в отличие от кара-богданов или кара-валахов – мунтян. Соответственно этому молдавского князя османы звали Ак-Богданом.


[Закрыть] забрал ценные вещи и корабль, оставив свободу тем молодым людям, из которых большая часть отбыла в Польшу и Венгрию и в конце концов перебралась в Италию в Геную.»

Мессер Джованни с невольным страхом вспомнил гнев, охвативший султана при этом известии; у Мухаммеда давно не бывало таких приступов ярости. Джованьолли видел уже, как по приказу падишаха по всей империи хватают выходцев из Италии, генуэзцев и венецианцев, флорентийцев и миланцев, как к нему самому с кривым ножом подступает палач – дворцовый, лучше сказать – домашний палач султана, благообразный с виду евнух Кара-Али. Сильный приступ султановой болезни – почечных колик – отвел, однако, от франков возможную месть.

Пролежав несколько дней в постели, султан направил в Сучаву спешное посольство. Его главе, отуреченному армянину Мелик-беку, приказано было войти к молдавскому бею в дорожном нечищеном платье, в знак падишаховой немилости. И требовать спешного возвращения чужой добычи, живой и мертвой, украденной белыми богданами на корабле осман. Сверх того, послу вменялось в обязанность с угрозами потребовать выплаты дани за все годы княжьего непокорства, освобождения всех турецких воинов, взятых в плен под Высоким Мостом, кто еще оставался в живых, и изъявления полной и вечной покорности падишаху.

«Ответ графа Штефана, – писал в дневнике Джованьолли, – гласил, что он не обязан этого делать, ибо гавани его и земли открыты, будучи каждый свободен приезжать, оставаться и уезжать по воле своей, что народ прибывает в них постоянно и что следить за этим он не может. Что касается пришедших на указанном корабле, то они прибывали уже не раз оттуда[45]45
  Из Крыма.


[Закрыть] с их товарищами и не были задержаны, а дозволено им было продолжать путь. И так поступили с ними и на этот раз.»

– Прибыл Юсуф-ага, эффенди, – доложил гулям. – Тебя призывает Порог справедливости.

Мессер Джованни вздрогнул, бросив все-таки невольный взгляд на две главы, насаженные на пики над воротами сераля. Торопливо надев парадное платье придворного попугая, мессер Джованни поспешил на августейший зов.

Султан пришел в себя после двух дней непрерывных жестоких болей в пояснице. Но оставался в постели – хакимы не велели еще вставать.

– Мы в руках Аллаха, – встретил он венецианца невеселой улыбкой. – Карает меня Аллах за грехи, держит в оковах страдания.

– Но пути его, о великий царь, неисповедимы, – с глубоким поклоном напомнил мессер Джованни. – Ведь он тебя и вознаграждает. Твои алаи идут вперед и побеждают по всему Земному кругу.

– Без меня. – Улыбка Мухаммеда стала еще печальнее. – Ты видишь, я повержен во прах болезнью. Я не могу, как бывало, вскочить на коня, чтобы повести вперед моих боевых барашков, моих янычар или бешлиев. Я не могу броситься вместе с ними на стену вражьей крепости. Самое большее, на что я еще способен, – вместе с седыми старцами в отдалении следить за боем. А ведь я еще не стар, не так ли, мой возлюбленный франкский попугай!

– Ты молод, великий падишах, – отвечал мессер Джованни. – Ибо молод духом, ибо величие не старится.

– Много ли стоит величие, – вздохнул Мухаммед, – если даже ничтожный бросает ему вызов и безнаказанно над ним глумится!

– Все в руках Аллаха, – повторил Джованьолли, – ты прав, пресветлый султан. А посему, узрев на пути преграду, ничтожную с виду, но одолеваемую с трудом, мудрец вопрошает себя: зачем воздвиг предо мною ее всевышний? Не хочет ли сим испытать меня в вере моей и духе? Не ждет ли Аллах от меня доказательства, что по-прежнему я упорен и не сломлен на указанном мне пути?

– Ты говоришь со мною, франк, как некогда старые турки, соратники отца. – Султан приподнялся кряхтя на ложе, усмешка его стала снисходительной. – Ты что, мулла? Или патер, медоречивый монах, какие бродят по улицам Перы?

Джованьолли в душе содрогнулся: он вышел из птичьей роли, отведенной ему в серале. «Неужели султан проведал?» – пронеслось в его мозгу. Венецианцу было от чего тревожиться. Лишь накануне, с падением темноты, у него действительно побывал незаметный и скромный монах из Перы, передававший отеческие наставления и советы монсиньора Пекьятти, доверенного секретаря его святейшества папы Урбана.

– Я твой попугай, великий царь, – промолвил мессер Джованни, на манер этой пестрой птахи смешно поводя головой в пестром колпаке. – А мы, попугаи, говорим и как муллы, и как патеры, и как седые старцы, выживающие из ума на своих лежанках в Галате. Забавляя мудрого хозяина, мы, попугаи, предоставляем его глубокому разумению выбор меж разными речами, услышанными нами в гуще житейских будней, в беседах ученых людей, в благочестивых проповедях священнослужителей. Разве это не достойная игра, не менее полезная, чем эти шахматы, столь любимые тобой?

– Достойные игры честны. – Султан не спускал с мессера Джованни пронизывающего, иронического взгляда. – Со мною же честно не играет никто. В шахматах со мною каждый норовит проиграть партию, дабы тем самым выиграть более важное, к чему стремится: доходное место, почетную должность, дающую власть. Мои державные противники и те хитрят: мадьярин и лях, венецианец и перс. Мне кажется, мой Джованни, только он один играет со мною честно, – этот бей белых валахов, непрестанно бросающий мне вызов.

– Ты ошибаешься, хозяин, – Джованьолли покачал зеленым бархатным хохолком. – Для него это вовсе не игра.

– А для меня? – султан еще более выпрямился, глаза его сверкнули молодо и грозно. – Разве я не окружен со всех сторон врагами? Разве они не ждут знака моей слабости, чтобы напасть со всех сторон? Такой знак, думается, многим уже видится: бей Штефан еще не наказан!

Джованьолли знал наизусть длинный список Штефановых деяний, которые султан считал для себя обидами. Не он, нынешний молдавский бей, – его предшественник покорился Блистательной Порте и начал платить ей дань; Штефан платить отказался, нарушив между их странами уже узаконенные связи. Султан не мешал молдавскому воеводе занять отчий стол, не препятствовал ему утвердиться. Штефан отплатил неблагодарностью: стал нападать на Мунтению, разорять ее – за то, что была османом покорена. Отнял у мунтян Килию. Долго преследовал былого любимца султана мунтянского воеводу Раду Красивого, стал причиной его гибели. И бесчестил несчастного князя после смерти – держал и до сих пор держит жену и дочь Раду в позорном плену. Самым страшным оскорблением султану, конечно, оставался Высокий Мост; но и последнее – присвоение Штефаном крымской добычи – было не самым маленьким. Счет между ними, и без того небывалый, с этим делом стал таким, что мог быть оплачен только дерзновенной Штефановой головой.

Он же оставался на престоле и держал себя с неизменным вызовом. Джованьолли видел: султан искренне чувствует себя оскорбленным. Но не может не уважать молдавского воеводу; быть обидчиком Мухаммеда-Завоевателя само по себе – высокое звание в этом мире. Султан видел теперь в Штефане единственного достойного противника среди своих соседей. И жаждал сразиться с ним, чтобы воскресить в себе былого бойца.

Это входило в планы тех, кто тайно сносился с Джованьолли из Рима и Венеции – через скромных монахов, через заезжих моряков и купцов. Отеческие наставления столпов святейшей римской курии гласили: обращать в беседах внимание Большого Турка к северу и востоку, к просторам Дикого поля и Московии. Отвращать, сколь возможно, ненасытную алчность неверного от прекрасных полей и городов католической Европы. А путь на север для него лежит через Молдавию. Пусть султан потеряет еще одно войско в ее болотах и лесах, под стрелами ее свирепых воинов. Пусть он потом, справившись с Молдавией – такой исход неизбежен, – столкнется с московским князем, со всей Руссией. И пусть они друг друга если не исстребят, то хотя бы обессилят вконец. Тогда и настанет действительно время для крестного похода католиков всей Европы к Босфору – великого похода, к которому папа каждый год призывал паству, да так, чтобы паства не слишком принимала его всерьез.

Джованьолли следовал этим поучениям в меру сил. Но соблюдал осторожность: султан был умен. К тому же, зная упрямство Мухаммеда, говорил ему часто обратное, стремясь раззадорить, незаметно наводя на нужный путь.

Султан был умен. Мухаммед, конечно, еще не проведал о тайных встречах своего раба и друга с ночными гостями из Италии. Но догадывался о многом. Мухаммед понимал: порой в хитроумных, порой в дурашливых речах франка не мог не слышаться тайный голос его пронырливых соотечественников. Имея земляка в серале, эти люди не упустят возможность его использовать. Но это было ему на пользу: слушая своего Джованни, он узнавал, чего хочет папа, в котором, судя по делам, угадывал временного союзника. Мухаммед, в свою очередь, мог сообщить таким образом своим невидимым собеседникам немало того, чего нельзя было передать ни с каким послом. Султану казалось даже забавным разговаривать с папой римским вот так, через своего придворного «попугая».

Но эту хитрую птицу, если догадки Мухаммеда были верны, следовало держать в доброй клетке. Чтобы не клюнула руку, дающую ей золотые зерна своей казны.

– Бей Штефан еще не наказан! – повторил с внезапной яростью султан, скосив на мессера Джованни налившиеся кровью светлые глаза. – Разве христиане мира тому не рады? И первый – ты, отказывающийся принять ислам, хотя живешь под моим крылом?!

Султан откинулся на подушки, его высокий лоб под шелковой скуфьей покрылся вдруг испариной: при каждом усилии болезнь еще давала о себе знать. Мессеру Джованни на мгновение показалось, что занавеси над дверью в соседнюю комнату шевельнулись: там всегда стоял с ханжером наготове, как ангел смерти, ее искусный служитель Кара-Али. Смерть всегда витала в этих покоях, в которые он, подобно воину, входил каждый день, не зная, доведется ли выйти из них живым. Джованьолли давно мог, выбрав подходящий час, упросить султана отпустить его на родину, но все не решался: копил золото от большого жалованья, собирал богатые хозяйские дары. Мухаммед был щедр.

Жизнь умудрила, жизнь многому научила мессера Джованни, хотя венецианец был еще молод – в тот год ему исполнилось двадцать шесть лет. Джованни Мария был сыном довольно известного в свое время писателя Марко Анджолелло. Его род, происходивший из Болоньи, перебрался в Виченцу, где благоденствовал в течении целого столетия; в этом городе и родился будущий приближенный и историк Большого Турка. Получив хорошее образование, юный Джованни не захотел посвятить себя музам, которым ревностно служил глава семейства, его отец; юного Джованни влекли приключения. Он переехал в Венецию, вступил в кондоту латников пешего панцирного войска Республики святого Марка. В восемнадцать лет выступил в поход против осман, в двадцать был взят в плен в знаменитой битве под Негропонте, где армия Венеции потерпела сокрушительное поражение. Султан Мухаммед, выделив среди пленников сообразительного с виду молодого кяфира, подарил его своему старшему сыну Мустафе и отправил в Конию, где была резиденция шах-заде, беглербея Анатолии. Наследник престола тоже сумел оценить быстрого умом франка, приблизил его к себе. Вместе с Мустафой Джованьолли ходил в поход на иранского шаха Узуна, учавствовал в победоносной битве под Еруджаном. Но в следующем году бей-заде умер, и мессер Джованни был призван султаном в Стамбул, где и занял свое нынешнее место.

Жить рядом с Мухаммедом, служить ему было смертельно опасно; никто не знал, какая кровавая забава придет внезапно в голову повелителю, кого он изберет себе в жертву; отдавая человека палачу, султан искренне полагал, что оказывает ему тем свое высокое внимание, а значит, и милость. Но мессер Джованни быстро приноровился к порядкам, принятым при дворах мусульманских царей. Он научился в любой обстановке держать нужные речи, вовремя падать ниц, вовремя умолкать или, напротив, заливаться смехом, со стороны казавшимся самоубийственным, на самом же деле – спасительным. «Брось этого кяфира хоть в кипяток, он выплывет, как ни в чем не бывало», – говорили о нем сановники Порты.

В ту минуту, уловив знаки грозы, мессер Джованни, как истинный турок, не мешкая рухнул ниц, утонул лицом в пушистом ковре.

– Будь милостив, о царь мира! – воззвал он сдавленным голосом. И добавил, не ощутив десницы евнуха: – Мой повелитель, я позову хакима!

– Не надо, – отозвался султан, уже приходя в себя. – И не бойся, поднимись, твой час еще не настал, – добавил он, словно с сожалением. – Аллах не безвинно наслал на меня эту хворь. Она мне кара за малое усердие мое, за то, что плохо стал вести войска на завоевание мира для его учения – для ислама. Но я знаю теперь, чем исцелюсь.

Падишах сделал мессеру Джованни знак. Венецианец помог султану сесть на ложе, подложил под спину и бок подушки.

– Мое исцеление – в исполнении долга, оно – в бою, – продолжал Мухаммед. – Аллах указал мне дорогу, – говоря это, султан не спускал с венецианца внимательного взгляда, – когда отдал в мои руки быстрых, как ветер, татар Крымской орды.

– Воистину божий дар, не стоивший тебе ни единого воина, о великий царь, – вставил мессер Джованни, мало-помалу обретавший смелость.

– Мангуп еще держится, но падет и он, – продолжал султан. – Армия Гедик-Мехмеда, мои татары освободятся, и я поведу моих боевых барашков за Дунай. Замшелые старые турки, правда, хотят, чтобы я двинул прямо на Италию; франки – слабы, а Рим – это власть над морем, – твердят белобородые с упорством. Но солнце встает с востока; наш пророк и ваш мессия, Чингисхан и мои предки пришли с той благословенной стороны. Надо брать в руки восток Европы, подчинение Крымского юрта показывает, какое в этом благо.

Остановившийся взор султана мерил еще не завоеванные просторы. Венецианец взирал на него с неподдельным восторгом; мудрым старцам в Риме доставит радость дорога, которую он избрал.

– Молдавские земли теперь мне просто необходимы, – продолжал султан уже спокойно; пусть его попугай получше запомнит каждое слово и повторит его, где нужно, теперешним замыслам Мухаммеда такое не повредит. – Без них невозможно полное соединение османского царства с владениями хана, без связи меж нами по суше татар нельзя по-настоящему держать в узде. Оседлав же такого доброго аргамака, я поскачу на нем на север. Московский князь становится все сильнее, единоверные с нами ханы в Казани и Астрахани глядят на него с тревогой. Мы соединимся с этими мусульманскими народами и вместе возьмем земли князя Ивана в кольцо гибели, мы одолеем его и покорим.

Джованьолли молчал, боясь выдать свою радость; именно таковы были планы, которые из Рима хотели внушить султану. Этот варвар возглашает их сам. Тем лучше, мессер Джованни сумеет выдать кому следует за свою работу.

Джованьолли не знал, что Мухаммед давно лелеял эти мечты. Он знал, однако, что сын султана Мурада и московской полонянки, голубоглазый падишах осман с детских лет помнил песни матери, ее рассказы о своей родине. И позже в мечтах не раз уносился к тем местам, где родилась и провела юность его красавица мать, откуда татары увезли ее рабыней и продали в Каффе генуэцам, а те повезли далее в Малую Азию, где и купил ее для своего господина кыз-агаси[46]46
  Кыз-агаси – «начальник над девушками», распорядитель в гареме (тур.).


[Закрыть] султана Мурада. И тайная мечта Мухаммеда теперь – ступить завоевателем на землю тамошних своих предков. Может быть, вековечная тоска по корням-истокам способна обернуться такой же жаждой крови и огня?

– Когда я получу восток Европы, – заявил падишах, – я обрушусь с утроенной силой на ее запад. И воздвигну мечети до самого Моря тьмы,[47]47
  Морем тьмы в мусульманских странах Востока называли Атлантический океан.


[Закрыть] волнующегося под лучами заходящего солнца, – добавил он, отпуская обрадованного и успокоенного венецианца.

Близился вечер; солнечные лучи ласково коснулись верхушек кипарисов во дворе Топкапы. От восточного крыла дворца через купы густой зелени донесся звон лютни, потом – нежный голос. Там был гарем; там повелителя напрасно ждали прекрасные пери, собранные для него, наверно, со всех стран, какие только в мире есть. Там – безделье и нега, там – смешные в глазах мужчин интриги, вражда и ненависть; порой даже – трогательная дружба, порой – преступная, противоестественная любовь. Но что до того всего ему, давно не переступавшего пороги этого странного мирка! Давно отрешившись от женской любви, он пресытился в свое время и мужской, восславленной Платоном, отдалил от себя фаворитов. Падишахи и беки его державы могут спокойно присылать ко двору падишаха своих сыновей.

Теперь он уже не супруг, не любовник. Только полководец, только государь. Скорее бы вернул ему силы Аллах! Скорее бы пал упрямый Мангуп, дабы Гедик-Мехмед доставил армию на соединение с ним, к Дунаю. Тогда он схватится самолично с беем Штефаном, единственным противником, достойным такой чести. Куда же повернуть полки, победив молдаванина, – об этом султан будет еще держать с Аллахом великий совет.