Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 68 страниц)

24

На следующий вечер, по приказу князя, Войку привел готовую к бою сотню во двор цитадели. Там ждали уже две сотни вооруженных феодоритов. Не теряя времени, бойцы, впереди которых шел сам Палеолог, направились к небольшой дверце в стене башни, где начинался подземный ход. Воины долго шли по темному туннелю, пока затхлый воздух катакомб не развеяло дыхание свежего ветерка. Вышли в большой открытый грот, за которым белела среди буйных трав крутая тропа, сползавшая в узкую долину. Перед ними на холме простирался лагерь оттоманского войска. Послушные порядку аскеры Гедик-Мехмеда почивали уже в теплых шатрах.

Воины Мангупа осторожно двинулись дальше, обходя лагерь. С этой стороны османы не ждали гостей; вытянувшись узкой колонной, базилей и его люди все ближе подбирались к беспечному противнику. Заслоны турок остались далеко за спиной. Неглубокий ров с палисадником охраняли лишь несколько задремавших часовых.

Базилей дал знак. И весь отряд яростно устремился на врага.

Войку перепрыгнул через ров, перемахнул изгородь. Смяв редкую цепочку часовых, рядом с ним молча неслись Иосиф и Теодорих. За ними спешили князь Александр, сотник Дрэгой, консул ди Негроне. Сомкнутая колонна легко проходила сквозь беспорядочные, мечущиеся в страхе кучки полуодетых осман, опрокидывая шатры, вспугивая верблюдов, лошадей и быков. Чербул принял на саблю очумелого замахнувшегося ятаганом агу, перескочил через полуугасший костер. Рядом с деловитой яростью работали клинками Пелин, Жосул и Армаш. Перед сотником вырос новый лагерный костер: не рассчитав прыжка, Войку врезался в самую середину груды тлеющих углей. Высокое пламя опалило юноше кудри, сожгло длинные ресницы. Чербул рванулся из жара и пошатнулся: сильный удар пришелся по легкому шлему. Это дюжий янычар, спеша сразить ослепленного огнем кяфира, напал на него сбоку с тяжелой булавой. Войку почти наугад отмахнулся саблей, и турок, раненный в шею, шатаясь, отступил в темноту.

Тревога между тем быстро распространялась по лагерю. Ударили пищали, ухнула где-то пушка, далеко вокруг разносились вопли раненых, приказы проснувшихся начальников. Но паника и растерянность мешали туркам собрать силы для отпора. Турки метались между шатрами: спешившие наперерез нападающим небольшие отряды осман наталкивались на толпы бегущих соплеменников и тоже обращались в бегство. Выскакивавшие из палаток с криками ярости врубались в ряды своих товарищей, принимая их за врагов.

В довершение всего по лагерю скакали храпящие кони, сбивали с ног людей; взбесившиеся волы, опустив головы, в слепой ярости сметали все со своего пути и, столкнувшись с рогатыми собратьями, свирепо, насмерть дрались, будто убийственное ожесточение двуногих передалось и им.

В этом повальном смятении князь Александр в развевающемся плаще вел своих воинов к середине лагеря на макушке холма. Излюбленным оружием – боевым топором – базилей уверенно сокрушал каждого, кто осмеливался преградить ему дорогу. Рядом с ним, поминутно выручая друг друга, бились феодориты, сурожане-русичи, итальянцы. Сверкал длинный меч мессира Гастона, крушила вражьи головы тяжелая дубина в руках отшельника кира Василия.

Цель атаки – большой белый шатер – была уже близко. Но тут на пути воинов Мангупа выросла живая стена – лучшие отряды Гедик-Мехмеда, его гвардия и охрана. Бешлии сераскера не стали ждать, когда феодориты на них ударят, они сами бросились им на встречу. И закипела схватка. При свете факелов и костров какой-то бек узнал князя, и несколько десятков осман устремились к базилею, стараясь отрезать его от соратников.

Чербул увидел, как стегарь Галич упал, пронзенный дротиком, выпущенным из турецкого самострела. Упали, сраженные насмерть, Гане и Армаш. Несколько бешлиев со всех сторон навалились на Иосифа; евреин исчез под кучей тел, но вдруг живая гора распалась, и из нее вылез ощерившийся в ярости оруженосец, без шлема, с двумя окровавленными кинжалами в руках. Сотнику пришлось отбиваться от троих; когда же Войку, убив двоих и обезоружив третьего, погнал его прочь, громкие крики заставили молодого воина обернуться.

Князь Александр в одиночку отбивался от десятка врагов. Топор базилея сломался, и он, схватив за ствол длинную турецкую пищаль, наносил ею страшные удары, не давая окружающим его бешлиям приблизиться. Несколько осман с проломленными черепами лежали у ног князя. Но вод подбежал, целясь в него, еще один пищальник; трясущаяся рука турка никак не могла подвести фитиль к запальному отверстию. Подскочивший к незадачливому стрелку ага вырвал оружие и спокойно направил его на базилея в упор, с четырех шагов.

Свои и враги – все оцепенели; казалось, что для властителя Мангупа все кончено. Но тут Чербул прыгнул издалека, выбросив вперед собой тяжелую саблю. Удар оказался легким, но пищаль покачнулась все-таки в руках турка, и пуля взрыла землю под ногами Палеолога. Князь Александр точным выпадом уложил стрелявшего.

Тут подоспел с молдавскими витязями сотник Дрэгой. И наседавших на князя турок изрубили.

Последний заслон был прорван, нападающие ворвались в личный шатер Гедик-Мехмеда. Чербулу вначале показалось, что он попал в сказочный замок кочующего волшебника. В шатре сераскера, всегда удивлявшего скромностью платья и доспехов, отовсюду мерцали мягким сиянием золотая утварь и парча, драгоценное оружие. Полы его драпировал изнутри зеленый и жемчужно-серый шелк, отороченный по низу алым, затканным золотыми узорами, рытым бархатом.

Шатер, однако, был пуст. Обшарив его, феодориты нашли только одного перепуганного, спрятавшегося под коврами гуляма. От него и узнали: перед вечером Гедик-Мехмеда позвал к себе наместник султана. И сераскер отправился в Каффу, обещав вернуться к утру.

Сжав кулаки, устремив поверх голов полный ярости взор, Александр Палеолог долгие мгновения оставался в оцепенении, медленно осознавая крушение своих надежд. Наконец князь-воин взял себя в руки, отдал приказ и, схватив факел, сам поджег шатер паши. Через минуту отряд пустился в обратный путь.

Турки уже пришли в себя. Но феодориты, сомкнув строй, упорно пробивались к своему городу. Отступая, они поджигали все, что только могло гореть. Занимались жарким огнем запасы зерна и сена, палатки, арбы и возы, штабеля лестниц и иных средств, приготовленных для новых приступов. Горели заготовленные мусселимами дрова, взрывались с грохотом на телегах бочонки с порохом для пищалей и малых пушек, какие имел при отряде каждый бек. Отряд прорубал себе дорогу в беспрестанной сече, устилая землю трупами недругов, теряя товарищей. Когда он, почти на две трети посеченный, добрался наконец до спасительной скалы и начал втягиваться в нее, впереди арьегарда по праву старшего встал со своим мечом мессер Христофоро. Стрелы и дротики осман бессильно отскакивали от стального нагрудника генуэзца, его двуручный меч удерживал на расстоянии самых храбрых бешлиев Гедик-Мехмеда. Феодориты вошли уже в узкое подземелье, когда снаружи прозвучал выстрел, и последний консул Солдайи упал на руки теснившихся за ним товарищей.

Захлопнули толстую дверь, завалили ее камнями. При свете факелов, неся раненых и убитых, феодориты двинулись по подземному ходу обратно, в свою осажденную столицу. Отойдя с полверсты, услышали взрыв. Это сработали заранее подложенные пороховые заряды, обрушившие на устье каменной галереи скалу и навеки закрывшие в нее доступ.

25

Утром армия осман вышла из лагеря в поле. Склон холма за строем аскеров был уставлен, на турецкий манер, врытыми в землю копьями, на которые были насажены головы убитых ночью феодоритов, чьи тела не сумели забрать с собой товарищи. В середине примчавшийся спешно из Каффы паша велел поставить колья, на которых корчились в предсмертных муках два гота, пойманные спахиями на опушке леса, где они прятались с начала нашествия.

Гедик-Мехмед, объехав войско, остановил коня на обычном своем месте – против ворот Мангупа. Лицо паши, как всегда, было спокойно и бесстрастно. Только искры, метавшиеся в глазах командующего, выдавали накопившуюся в нем лютость. Многие пожары должны были еще зажечься от этих искр.

Князь Александр тоже занял место на своей башне. Базилей махнул рукой, и над стенами крепости появилась его жестокая отповедь – десять кольев с еще живыми, извивающимися в корчах турками, взятыми во время вылазки в плен.

«Ты видишь, вероотступник, – начал князь безмолвный разговор через ущелье, – у меня есть чем ответить на каждый твой удар». «Ты упорствуешь в дерзости, Палеолог, – отвечал мысленно паша. – Но себе же во вред: дерзость стократно усилит твои муки, когда газии ислама притащат тебя за бороду к моему стремени». «Коротки твои руки, раб, – усмехнулся базилей. – Чего не измыслишь, Мангупа тебе не взять». «Посмотрим, – говорил Гедик-Мехмед. – Посмотрим, выстоишь ли теперь». И махнул своим белым платком.

Забили барабаны осман – в необычном, скором ритме. Со дна долины к воротам направилась колонна воинов в распахнутых на груди рубашках, в зеленых чалмах. Вооруженные только саблями, заткнутыми прямо за кушаки, с заброшенными за спину круглыми щитами, эти люди катили перед собой непонятные на первый взгляд предметы, похожие на большие тюки. Каждый тюк катили, толкаясь и теснясь, по два десятка таких же бескафтанных осман.

– Бочки с порохом, – сказал князь Александр стоявшему рядом лотарингскому рыцарю. – Бочки с порохом, обернутые войлоком и кожей.

Так оно и было. А двигали их перед собой безумные в своей фанатичной храбрости дервиши-воины, громко распевавшие священные гимны своей веры. Барабаны били все чаще, страшные бочки, несмотря на тяжесть, катились все быстрее в гору. Накормленные усиливающим воодушевление восточным дурманом, дервиши, казалось, не ощущали веса подталкиваемых ими к крепости чудищ.

Мангуп молчал. Первые бочки обогнули по старой дороге восточный выступ столовой горы, когда князь Александр дал наконец знак, и над ущельем поплыл дымок из единственной выстрелившей пушки. Орудие, стоявшее в пещере над шляхом, било наверняка. Ядро попало в переднюю бочку, и перед воротами встало крутящееся черно-белое облако, из которого вылетали обрывки воловьих шкур, обломки дубовых досок, куски разорванных взрывом человеческих тел.

Дервишей-смертников, продвигавшихся следом, гибель товарищей словно подстегнула. Спеша к уже близкому вечному блаженству, газии-охотники убыстрили бег. Скоро вторая бочка стала видна немцам-пушкарям, смотревшим на дорогу из амбразуры каземата в скале. И новый взрыв разметал тела одурманенных гашишем и верой безумцев.

Так повторилось несколько раз. Дервиши в экстазе катили свои бочки к воротам города, немецкие канониры точным выстрелом отправляли их ко вратам вечности пророка. Аги, беки и все османское войско при этом зрелище от ярости кусали себе руки. И только сам паша сохранял неизменное спокойствие. Паше незачем было тревожиться потерей пешек в его беспроигрышной игре.

Но вот по старой дороге к Мангупу покатилась последняя бочка с порохом. Готовые к переселению в лучший мир фанатики во все горло распевали молитвы. Начиненная смертью бочка, покачиваясь, вступила на роковую сажень, на которой окончили свой путь остальные. Мангуп молчал. Кучка турок двинулась дальше; из крепости не стреляли. Дервиши, блаженно воя, подкатили бочку к воротам, подперли ее сзади клиньями и зажгли шнур: из города не вылетело ни одного ядра.

Воинственные мусульманские монахи скатились с дороги на дно оврага, попрятались среди камней. И грянул взрыв; в воздухе, среди порохового дыма, тяжко закувыркались куски бревен, из которых были сбиты ворота столицы. Дружный крик радости вырвался из десятков тысяч глоток оттоманского войска, и даже на лице его командующего мелькнула тень довольной, хищной улыбки.

Но облако взрыва рассеялось, и ликующие крики сменились воплями бешенства. За рухнувшими, разбросанными в стороны створками крепостных ворот турки увидели стену. Закопченную пороховым дымом, сложенную из больших камней, непробиваемую даже для пушек стену, которой феодориты наглухо замуровали въезд в свою твердыню.

И османы, изрыгая хулу на хитрых кяфиров, начали штурм. Пятый штурм Мангупа, тяжелый, долгий, который как и предшествующие, был отбит.

После боя Войку опять спустился по пыльным ходам в сердце скалы, в тайной надежде встретить ту, которая так долго не подавала о себе вестей. Роксаны нигде не было. Как в былые дни, сел он на камень в знакомом гроте, где впервые рассказывал княжне о Молдове. Скрипучий звон ржавых цепей прервал невеселые думы воина. Раздался тихий каркающий смешок: у входа в одну из галерей из своих лохмотьев на него глядела блаженная Евлалия.

– О чем печалишься, добрый молодец? – послышался въедливый голос святой. – Аль не сладка любовь княжеских девиц?

– Злая ты, тетка Евлалия, – устало ответил Чербул.

– Что есть, то есть, – с удовлетворением проговорила юродивая. – Люта я и зла – за грехи ваши, за нечестие ваше и непотребство. Все знаю о вас, все! Муки ждут вас всех, муки лютые, в этом мире и в том, и все – по заслугам вашим. Все ведомо старой Евлалии, божьему оку в грешной сей юдоли, Иисусову уху. Божий глас в моих устах: слушали бы князь и люди города Евлалию-святую – не пал бы на них ныне господен гнев.

– Голос разума – вот что надобно людям, – невольно возразил верный ученик белгородского Зодчего, сам на себя негодуя, что вступает в нелепый спор.

– Голос разума! – старуха затряслась от смеха, гремя железом, закашлялась. – Чего наслушался, мальчишка! Не от нашего ли базилея? Похоже, что от него!

Голос разума людям скучен, люди его не хотят. Им нужен мой! – юродивая в ликовании подняла руки. – Людям сладки речи блаженных, звон наших цепей. Пророчества, а не истины – вот чего они ждут. Впрочем, – блаженная понизила речь до зловещего шепота, – впрочем, истина мне ведома тоже. Все знаю, что есть, и особливо – что будет. Со всеми. С тобою и с нею, кого полюбил.

– Коли знаешь, скажи. – Суеверное любопытство выдавило из уст юноши слова, которых он тут же устыдился.

– Хи-хи! – раздалось в ответ. – Вот и ты, грамотей и умник, возжаждал глагола безумной! А святою не зовешь, как величают здесь меня все. Назови святой Евлалией, смирись, тогда все тебе и открою.

Войку молчал.

– Не хочешь, гордец! Тогда недостоин. Тогда не скажу. – И блаженная поползла прочь.

26

Генуэзские крепости на Великом Черноморском острове пали. Крымский юрт – самая могущественная из татарских орд, оставшихся от былой державы чингисидов, – отныне подручник Порты, вассал султана. А князь Александр с небольшим своим войском и тремя сотнями молдавских витязей заперся в Мангупе и стойко защищается. Об этом воеводе Штефану поведало письмо высокородных Думы и Германна, пыркэлабов Четатя Албэ.

Воевода, откинувшись в кресле, задумался. Русокудрый дьяк Влад, читавший государю поступившие в этот день листы, почтительно молчал. Князь ждал этого известия еще с мая, когда шурин Александр отправился в свой морской поход на галеасе «Тридент». Теперь свершилось. Орда без боя покорилась туркам, не как подданная, аскорее как союзница. Естественная союзница, единоверная, единодушная в жажде грабительских захватов и воин; чем дальше двигались к северу османы, тем неизбежнее становилось соединение этих природных хищников. Отныне Крым – турецкий оплот. Большое войско Гедик-Мехмеда, правда, пока еще не может влиться в армию, готовую выступить против Земли Молдавской; Гедик-Мехмед и орда еще прикованы к Мангупской скале. Надолго ли? Об это можно было только гадать.

В любом, однако, случае столица феодоритов не сможет держаться вечно; не штурмы, так голод доконает рано или поздно ее защитников. Может быть, такая судьба – божья кара новому базилею за грех братоубийства, может быть. Но разве дело повернулось бы иначе, если бы князь Исаак остался в живых?

«Птица умирает в своем гнезде», – старая молдавская поговорка кстати вспомнилась воеводе. Сколько продержится еще Мангуп – месяц, два? А там настанет осень, распутица и холод. В такое время большое войско султана вряд ли двинется на Молдову, Высокий Мост был уроком, который они вряд ли успели забыть. До будущей весны, даже лета, нашествия, даст бог, не будет. Значит, не напрасно было и дело, затеянное им после минувшей битвы, – посылка в Мангуп шурина Александра с молдавским отрядом. Крымская крепость, пусть на время, задержит наступление Порты, даст воеводе Молдовы по крайней мере полгода, чтобы лучше подготовиться к обороне.

Но насколько дольше увязли бы там османы, если бы устояли мощные стены и башни Солдайи и Каффы, если безмозглые, ослепшие от жадности генуэзские торгаши послушались бы его, Штефановых, советов, укрепили бы эти отличные твердыни, снабдили их надежным войском, истребили бы измену среди своих военачальников. Доброе войско в таких крепостях смогло бы выдержать и самую долгую осаду. И нанести бесерменам урок, способный заметно ослабить враждебное христианству царство, утвердившееся в старой Европе, захватившее Второй Рим на Босфоре, подступающее теперь и к Первому Риму в Италии.

Крепости – вот главная для него забота на это время, сколько продлится ее передышка между турецкими походами на его страну. Белгород и Килия, Сучава и Нямц, Хотин и Орхей! Опоры для него, преграды для врага в будущей схватке, которой не миновать! Надо было крепить их стены, умножать и учить бою их гарнизоны, завозить для них из Брашова и Львова добрые пушки; те орудия, которые воевода заказал в прошлом году в Каффе, попали в руки его врагов. Надо было еще заботиться о припасах, чтобы в каждой его твердыне хранилось достаточно хлеба, масла, вяленого мяса и рыбы, да угощения для супостата – пороха, ядер, пуль и стрел, дротиков для арбалетов. И главное из главных: чтобы пыркэлабами в каждой стояли надежные, верные люди, ибо самая страшная опасность для крепости – измена, без боя открывающая ворота врагу.

Штефан всегда заботился о твердынях своей земли, укрепляя их, снабжая всем, что нужно для обороны, держал в них отборные отряды наемных воинов. Но сам никогда не запирался, не станет запираться в крепостях. Не для того крепил воевода Молдовы их стены и башни, чтобы за ними прятаться и ждать избавления волею бога и судьбы. Но чтобы, сковав и измотав врага долгими осадами, ударить вольным войском из лесу или поля и, прижав к непокоренным валам, разбить. Штефан вообще не прятался перед супостатами ни за камень, ни за чьи спины, не берег себя, бился всегда впереди. И не спрячется за стены или спины в новой войне с султаном, как тяжело ни придется в ней Молдове.

– Читай, Русич, – промолвил князь, обронив ненароком прозвище, которым на Молдове окрестили молодого дьяка-витязя за русые кудри и московское рождение. – Что там еще?

Влад снова принялся за бумаги, решая сам, как приказал ему воевода, какие зачитывать целиком, какие – только в главном. Разные вести приходили со всех концов Земли Молдавской, Верхней и Нижней. Неведомые лихие люди напали на торговый обоз, да были отбиты ратниками, нанятыми купцами… Убили нищего на дороге близ Тигины… Лэпушнянский пыркэлаб писал о том, что боярин Туган на пиру, охмелев, ударил кинжалом младшего брата, да не убил его до смерти… Игумен Путненского монастыря жаловался – бежали из святой обители пятеро кабальных холопов, послушавшись уговоров соседской общины – вольных крестьян; владыка просил управы на буйных меджиешей… Лесные лотры у самых ворот Чичея похитили шорникову дочку и, надругавшись, пытались продать на торгу генуэзцу, да были схвачены… Но чаще всего попадались жалобы о своеволии. Бояре, служилые люди князя покушались на земли врестьянских общин, уводили девок и баб, чинили людям насилия и обиды. И те перед ними не оставались в долгу. Крестьянские четы налетали на панские усадьбы, на ватры соседних сел, насильничали, угоняли табуны и стада; соседние общины, бывало, мстили друг другу и воевали годами, пока не приходилось мириться, чтобы вместе отбить нападение татар или большой шайки грабителей, какие пробирались через страну в поисках поживы, иногда – из самого Семиградья или Волыни.

Нет, не ангелы его люди, вольные пахари Молдовы; задиристы, надменны. Любят хмельные застолья, крепким винам своих подгорий охотно предпочитают огненную холерку, какую варят по торгам да привозят из Галицких мест, через Буковину и Покутье. Чуть что не по ним – и схватились за сабли, и пошла рубка. Но бояре, упорные враги землепашской шляхты его маленькой страны, бояре – лютее, жаднее, надменнее.

Слушая Влада, бесстрастно читавшего челобитные малого люда Молдовы на обиды и утеснения со стороны сильных и богатых, Штефан вновь обратился думами к тому, о чем пришлось неотступно мыслить с далекого дня, когда он, почти двадцать лет назад, взошел на отчий стол. Совсем еще молодой, воспитанный в чужих землях, проведший последние годы при мунтянском дворе, в дружине отважного и жестокого Влада Цепеша, Штефан плохо знал свой народ и не сразу научился его ценить. Не заступался поначалу за крестьян, которых бояре грабили и кабалили, не помогал этой лучшей силе земли своей отстаивать отчины и вольности. Было время – отдавал их на милость и расправу панам, великим и малым, село за селом. А они, когда надвигались на Молдову опасность, без зова вставали на ее защиту, брали сабли и садились в седла. И то, сплошь и рядом, бывало: крестьяне собирают чету, чтобы послужить родине, а ближний к их селам пан берет ее самовольно под свое начало, чтобы использовать сообразно своей выгоде. Порой и уводит изменнически с поля боя. Такому отныне не бывать!

Не думал, не заботился князь, по сану своему и заслугам, и о жителях городов, мастеровом, торговом люде, еще слабом и бедном; чужим купцам, семиградским и итальянским, даровал привилегии в ущерб своим, освобождая от многих платежей, которые своим приходилось неизменно вносить. Не помогал, не оказывал покровительства в тяжбах, которые у молдавских торговых гостей случались с иноземцами в Каффе и Львове, Брашове и Кракове, Сибиу и Гданьске. Несправедливое и равнодушное отношение господаря для молдавских торговцев и ремесленников оборачивалось большим ущербом. Да и ему, его княжеской казне было лишь в разор. Теперь Штефан знал: шли бы дела хорошо у них, его мастеровых и торговцев, доходы казны от налогов на мастерские и торги намного превысили бы пользу от пошлин, взимаемых с иноземцев. И были бы у него в тот грозный час свои пушки и сабли, кольчуги и самострелы, свое пороховое зелье. Не кланялся бы ради всего этого мадьярину и ляху, генуэзцу и венецианцу.

Господарь чуть усмехнулся, продолжая слушать москвитянина-дьяка. Ведь не хуже его люди иноземцев, не глупее и не ленивее, не менее искустны их руки и зорки глаза. Какие в Четатя Албэ кожевники, шорники! А в Орхее – ювелиры и кузнецы! А в Бистрице – оружейники! Города растут, жители ширят промыслы, торговлю. Делают уже вещи, о которых в их земле раньше и разговору не было; цыган в Романе – слыхано ли такое – взялся лить колокола! Куют сабли, шлемы, мастерят арбалеты; близок, может, день, когда сам князь в Сучаве, призвав умельцев страны, сможет устроить первый на Молдове пушечный двор. В селах тоже все больше растят на продажу хлеба, скота, собирают меда, воска, шерсти, кож. А больше товаров – больше в стране купцов, все богаче они, смелее, все дальше забираются от ее рубежей на возах да судах. И все громче требуют при том от господаря защиты, привилегий. Да уважения к себе. И все – по праву: их трудами страна богатеет и набирает силы.

– Да еще молим слезно, государь, – читал между тем Влад Русич, – мы, орхейские торговые люди, и весь мир орхейский: сделай милость, изволь, княже, иноземцам тем привилегии урезать. Ибо чем кормиться будем впредь мы, людишки твои, чем платить тебе, отец, твои государские подати? Оскудеем вконец. Сделай милость, поставь людей своих княжьих на рубеже со стороны мадьярской и других со стороны ляшской, да еще со стороны мунтянской, дабы стали нам защитой, ежели начнут королевские люди утеснять нас и грабить на дорогах да торгах. Ибо нет нам защиты, сиротам твоим, доселе нигде. И судят нас в иных землях иноземцы же, а от своей земли никто не оборонит, ни посол, ни дьяк. И грабят нас, государь, они в своих землях, и обирают в земле нашей. Ибо нам, людишкам твоим, государь, до двадцати раз мыто от Белгорода до Бистрицы платить доводится, а им – не платить.

Двадцать раз, думал князь, купцу-молдаванину кошель развязывать да платить мыто каждому боярину, по чьей земле ни проедет. Иноземцу же – только раз, в Сучаве, княжьему сборщику. Такова его правда для своих. Да нет, не бывать отныне и тому. Как ни осердятся их вельможные милости, паны-бояре, а право мыта князь возьмет на себя, чтобы было по-божески.

Князь поморщился, стиснул зубы: ноющая боль поднялась от щиколотки к бедру, старая рана напоминала о былом. Как забыть ему тот, преподанный четырнадцать лет назад жизнью килийский урок, урок, который не был сразу понят князем, но жестоко, всегда кстати напоминает тупой болью!

Тогда, вознамерившись захватить с налета Килию на Дунае, молодой воевода Штефан в первый раз бросил дерзкий вызов самому славному и самому могущественному, пожалуй, полководцу мира, султану Мухаммеду. В Килии стояли мадьярские ратники; город считался владением мунтянского господаря, но тот величал себя уже рабом султана, так что Порта могла принять обиду на свой счет, что действительно и произошло. Нападение было отбито, сам Штефан – ранен в ногу пулей из крепостной пищали; спешному посольству, отряженному боярской думой в Стамбул с богатыми подарками и заверениями в покорности, удалось задобрить разгневанного падишаха. Большая турецкая армия, направившаяся было в сторону Земли Молдавской, повернула обратно.

В те дни, однако, случилось небывалое. При слухе о близящемся нашествии земля его всколыхнулась. Господарь, его ворники и пыркэлабы, начальники над жудецами не звали народ к оружию, но пахари Молдовы сами брали сабли и собирались в четы. Бояре готовили туркам полуторную дань и клялись им в верности, но крестьяне в небывалом дотоле множестве отовсюду съезжались в южные уезды, чтобы встретить захватчиков клинками. Выставили многочисленные отряды города.

Бояре в досаде замахали руками: ступайте-де по хатам, люди добрые, без вас обошлось. И ни один вельможный пан не уяснил себе тогда, что, в сущности, произошло.

Не понял этого и первый среди бояр Молдовы – князь Штефан. Только время, печали и опасности спустя годы дали ему уразуметь случившееся.

Впрочем, боярство страны в ту пору еще не умело задумываться всерьез. Четверть века смутного времени, длившегося после кончины Штефанова деда – Александра Доброго, чехарда господарей и господаричей, интриги и схватки между партиями и союзами великих панов – сторонников различных иноземных держав, – все это не располагало бояр к раздумьям. Вельможи и паны действовали: плели заговоры, свергали одних князей и сажали на престол других, а главное – грабили страну, обогащались сами и обогащали своих зарубежных покровителей. Разорялись, отходили в боярские владения вольные прежде села, рушилась торговля, нищали города. По дорогам бродили вооруженные шайки иноземных ратников, боярских слуг и просто лотров.

То было время боярского правления; бояре и решили за весь народ – туркам надо покориться. За год до возвращения Штефана в свою землю Молдова начала платить Порте дань, признав ее верховенство. Тогдашнему господарю, братоубийце Петру Арону, бояре писали: а не дадим дани – «турки придут и сами все у нас возьмут, как отнимают по сию пору жен и детей, братьев наших… И защищаться нам не можно никак…»

Штефан теперь знал: то был не только страх. То был также коварный расчет. И не только потому, что бояре Молдовы из года в год продавали свой хлеб в Стамбул, расчет был глубже. Паны Молдовы недаром видели в лице султана не только благосклонного хозяина. Глава боярской партии логофэт Михул, от Штефана сбежавший в Польшу, недаром предлагал в свое время ударить войском в тыл великому Хуньяди, втянутому в очередную войну с державой осман. С первых лет правления Штефан, правда, не искал с бесерменами мира и не выказывал покорности молдавскому боярству. Оно и не тревожилось, занятое сварами, не привыкшее еще считать своего государя хозяином.

Только первая большая победа князя заставила панов посмотреть на него иными глазами и показать ему волчьи зубы.

Король Матьяш решил тогда наказать дерзкого вассала; пытаясь поймать своего дядю, убийцу отца, Штефан каждый год вторгался в семиградские владения венгерской короны. Сильное королевское войско, ядром которого были черные латники знаменитого богемца Жискры, миновало заснеженные перевалы и вступило в Байю. Король приказал закрыть подступы к городу возами, перегородить улицы цепями и устраиваться на ночлег. Но среди ночи Байя запылала; сквозь завесы огня и дыма от дома к дому рвались косматые дьяволы в овчинах и кушмах, с саблями и тяжелыми буздуганами, рубившие и крушившие каждого, кто пытался спастись. Это напало Штефаново воинство, оставившее коней в окрестных лесах и поджегшее город стрелами с горящей паклей, на татарский манер.

Только несколько сот латников, собравшись вокруг раненного короля, сумели с боем, сохранив порядок, оставить город и прорубить себе дорогу обратно, к большому Бистрицкому шляху; другие отряды – остатки пятнадцатитысячной армии – в панике рассеялись по всей округе. И были бы, несомненно, взяты в плен или уничтожены, если б не измена великих бояр, решивших, что полная победа молдавского воеводы над венгерским сюзереном не пойдет на пользу им самим.

Штефан не раз со стыдом в душе, вспоминал последовавшие день и ночь. Как он с вершины победы был низвергнут в пучины унижения. Отказавшись преследовать врага, великие бояре, среди которых были его родичи, увели свои сотни, и князь остался без войска – крестьянское ополчение для того похода не было созвано. Пробираясь обратно сквозь метель, с несколькими слугами, Штефан наткнулся на сильный отряд венгерских панцирных конников – катафрактов. Князю еще повезло – он успел переодеться в платье простого воина, и взявшие их в плен мадьяры его не узнали. День и ночь враги продержали пленников в холодном овине, долгие день и ночь воевода провел в постыдном страхе, что появится кто-нибудь – иноземец или свой изменник, способный его опознать. Пока не подоспел храбрый Шендря, сестрин муж, чтобы выкупить за несколько татарских золотых тех худородных простолюдинов, а с ними – своего государя, оставшегося неузнанным.