Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 68 страниц)

Анатолий Коган
ВОЙКУ, СЫН ТУДОРА
Хроника времен Штефана III Великого, господаря Земли Молдавской

Часть первая
Высокий Мост

1

Ветер, сильный теплый ветер веял над уснувшим городом Монте-Кастро или Мавро-Кастро, или, как его называли уже тогда, Белым Городом, Четатя Албэ. Ветер с моря, разбежавшись над широким зеркалом лимана, раскачивал у причалов темные громады карак и галер, свистел среди видавших виды снастей и свернутых парусов, врывался в запутанные проулки и улочки припортового посада, шумел в садах, венчавших пологие окрестные холмы. Временами его порывы гигантской рукой касались высокой каменной короны стен и башен над прилиманным утесом, откуда приносили протяжную перекличку часовых – знак спокойствия и безопасности для спящих под стражей крепости темных кварталов. Потом, взметнувшись ввысь, ветер внезапно разрывал светлую шерсть облаков, бросал на степную и водную гладь прямые палаши лунного света и, натешившись, убегал в просторы ночных равнин, чтобы, передохнув, вернуться и снова начать свою старую игру. Поскрипывали борта и мачты судов в порту, постукивали плохо закрепленные ставни и калитки в домах и оградах жителей, вздыхали разбуженные беспокойным летучим гостем старые вязы над маленькой городской площадью. И мерцал, словно чешуя громадной серебряной рыбы, взволнованный простор простиравшихся к востоку и югу от твердыни пресных вод, на которые падали неверные беглые блики плывущего за облаками ночного светила.

От зубчатой белой глыбы цитадели стали плавно спускаться грустные стоны – дежурный стражник бил в чугунную доску у ворот, возвещая полночь. И почти сразу скрипнула дверь в одном из богатых домов купеческого квартала, бросая в подступавший к самому зданию садик колеблющийся отблеск света. Ветер тут же схватился за дверь, пытаясь распахнуть ее совсем, но ему в этом помешали. Послышался звук поцелуя, мелькнула обнаженная рука, затем раздался скрежет засова. И черная стройная фигура, закутанная в плащ, стремительно и легко зашагала по улице, направляясь в гору, к угадывавшимся в темноте неясным очертаниям величественных укреплений.

Не успел, однако, человек пройти и ста шагов по дороге, которую, видимо, находил легко, словно днем, как странный шум заставил его прислушаться, затем остановиться. От гавани доносились крики, отрывистые команды, лязг оружия – звуки, при которых воин привычно настораживается и причину которых тут же старается отгадать. Беспорядочный шум продолжался, вдали замелькали зловещие пятна факелов. В то беспокойное время так могла начаться и пьяная драка матросни с солдатами, и нападение грозного врага. Но нет, мечущиеся в переулках факелы держались вдали от соломенных, всегда готовых вспыхнуть крыш портовых лачуг, значит, это не был набег.

– Это погоня, – прошептал юноша, следя за движением огней. – Но за кем?

Словно отвечая на этот вопрос, на улицу, по которой он шел, из поперечного переулка выбежал человек. Выбежал и остановился, каменея во мраке. Со всех сторон, отрезая все пути к спасению, близились огненные червяки факелов. А перед ним вставала загадочная и безмолвная тень незнакомца в плаще – еще одного возможного преследователя. Беглец в отчаянии скрипнул зубами. Скользнувший по воле ветра вдоль улицы лунный луч мгновенно выхватил из мрака голый торс и серые лохмотья матросских штанов, в какие тогда одевали гребцов на галерах светлейшей Генуэзской республики и ее заморских городов. Сверкнуло лезвие короткого и широкого ножа.

Оба застыли, прислушиваясь, следя за погоней и друг за другом, готовые к схватке. Оба, в летящее мгновение, старались решить, как им поступить.

Но вот человек в плаще, по-видимому, решившись, сделал шаг назад, отступая в густую тень между двумя домами, как бы приглашая второго незнакомца следовать за собой.

– Не бойся, – сказал он по-молдавски. – Не бойся, друг.

– Не понимаю, – ответил по-польски беглец, шагнувший, однако, вслед за юношей. – Не понимаю, – добавил он по-итальянски.

– Иди за мной, – проговорил тогда тихо молодой человек, переходя на язык Леванта – удивительную смесь польского, итальянского, греческого, испанского и других наречий Средиземноморья. И пошел в обратную сторону, прямой и легкий.

Словно завороженный, беглец молча последовал за ним.

– Меня зовут Войку, – бросил а ходу юноша, когда они, пройдя несколько запутанных переулков, оторвались от погони.

– А я – Володимер, – ответил беглый, впервые улыбнувшись.

– По-нашему – Влад, – заметил первый, свернув на тропу между садами, протянувшуюся прямо к крепости на холме.

Старый Белгород уже просыпался, хотя солнце еще не показалось, и только высокие башни замка начали розоветь в первых лучах зари. Войку и Володимер вскоре очутились на узкой улочке зажиточного квартала, поднимавшейся к воротам твердыни. То тут, то там, словна бревна после паводка, валялись пьяные, все – босые: на ком и были накануне сапоги, того разули на сон грядущий услужливые портовые воры-лотры. На самом видном месте, привалясь головой к большому дереву, раскинулся, храпя, чернокудрый, Блаженно улыбавшийся красавец – старейшина городских пьяниц и бездельников Марио Пеккаторе, то бишь Грешник. Пьяницы были недвижны, как трупы, но среди множества мнимых покойников валялся и настоящий. Об этом ясно свидетельствовал торчавший из под его лопатки грубо сработанный нож.

Молодые люди подошли к твердыне как раз в ту минуту, когда на квадратной, еще не достроенной башне главного входа начали опускать подъемный мост. Огромный, сколоченный из толстых бревен мост опускался нехотя, словно не совсем еще проснулся, зловеще кряхтя тяжелыми железными цепями, на которых висел, и массивными петлями. Потом с таким же скрежетом подняли тяжелую железную решетку, запиравшую вход. Наконец, приоткрыли и медленно стали разводить, громадные створки главных крепостных ворот. Не дожидаясь конца этой процедуры и не отвечая на веселые, не без ноток фамильярной почтительности шуточки дежурных воинов, Войку быстро потащил за собой Володимера в отверстую пасть пробудившегося каменного чудища.

Еще несколько минут юноши торопливо шли по большому, хотя и тесно застроенному домами, церквами и службами крепостному двору. Прошли еще одни ворота, попали во второй двор, – поменьше. Наконец, подойдя к красивому деревянному строению, Войку осторожно постучал кованым дверным молотком.

Дверь скрипнула. И из-за нее выглянула гладко обритая, бровастая и усатая, свирепая голова татарина.

– Это Ахмет, – улыбнулся Войку, – он совсем смирный. Входи, скоро вернется из дозора отец.

2

Капитан Тудор вместе с первыми лучами солнца вошел в верхнюю горницу, в которой ждали его молодые люди. Капитан шел – огромный, словно отлитый из чугуна, – осадная турецкая пушка – ни дать, ни взять. Вошедший следом Ахмет стал расстегивать на нем крепкий кожанный нагрудник, а сам могучий воин, скользнув спокойным взглядом по обоим юношам, снял высокий, подбитый стальным пластинами каракулевый гуджуман, служивший ратным людям страны шлемом и шапкой, и отстегнул гигантскую, слегка искривленную молдавскую саблю, тяжестью способную поспорить и с двуручным рыцарским мечом. Подойдя к отцовской руке, Войку бережно принял грозный клинок и повесил его на стену, поверх богатого турецкого ковра, где красовалось собрание других сабель, колчанов, самострелов и луков. Потом молча отошел к товарищу. Тогда капитан Тудор, сделав еще два или три тяжелых шага, снова посмотрел на Володимера и перевел на сына вопросительный взгляд.

– Это Влад, отец, – сказал Войку. – Мой товарищ.

– Этой ночью, – промолвил капитан достойным его стати басом, – с каторги купца Галеацци сбежал гребец. Не он ли?

– Это он.

Капитан Тудор шумно втянул в себя воздух, расправляя каменные плечи, затекшие от долгой скачки под доспехами и тяжелым плащом. Всю ночь проведя в седле, во главе отряда, объезжавшего опасные днестровские броды и излюбленные татарами прилиманные тропки, капитан выглядел отдохнувшим и свежим. Он опустился на резную лавку у стола и кивнул.

– Садись, Влад, на нашем судне скамьи без цепей, – сказал бывалый солдат, пока расторопная полонянка из-за Дуная накрывала на стол расшитой шелком скатертью и ставила перед хозяином чарки и кружки, сулеи и миски. – Вижу, вижу: вас уже покормили. А я проголовался и поэтому поем. И послушаю, Влад, откуда ты и кто.

Все трое осушили кубки, наполненные служанкой. И капитан Тудор, размеренно сокрушая пищу крепкими зубами, не пропустил ни слова из невеселой повести, поведанной ему новым приятелем его беспокойного сына.

– Так, еще один грамотей, – заметил воин, насмешливо блеснув черными глазами на сына, когда Володимер окончил свой рассказ. – Куда будем его девать? В канцелярии пыркэлабов не нужны писцы.

– А я напишу, что понадобится, и саблей, – вспыхнул русоголовый гость.

Капитан Тудор усмехнулся и вскочил на ноги, будто три чарки котнарского сбросили с его спины тридцать тяжелых лет.

– Сейчас посмотрим. Дай-ка саблю. И бери любую, какая по руке. Впрочем, легких мы с сыном уговорились не держать.

Оба встали в позицию и обменялись несколькими ударами. Первая шутливая попытка старого рубаки выбить клинок из руки противника потерпела неудачу.

– Ого! Рука у тебя есть. Пойдем-ка на воздух.

Все трое вышли на крохотный двор при доме капитана. Несколько минут Володимер и его грозный соперник наполняли дворик грозным звоном сабель, причем разошедшийся гость яростно наседал на хозяина, в любой точке пространства встречая, однако, его беспримерный клинок, мелькавший так легко, словно вправду был не рыцарским булатом, а павлиньим пером богатого щеголя. Пока, в особенно резком натиске, не почувствовал, как его собственная сабля сама отделяется от руки и летит в дальний угол дворика.

– Не горюй! – отрывисто похвалил победитель. – Войку, теперь ты!

Войку продержался дольше. Ежедневные отцовские уроки сказывались в осторожной твердости, в быстроте молниеносных выпадом молодого белгородца. Однако и он в конце концов увлекся, разгорячился и был мгновенно обезоружен своим учителем.

Капитан Тудор, сохранявший во время состязания на лице сдержанную усмешку, снова стал серьезен.

– Надо учиться, войник, – сказал он Володимеру, когда все вернулись в горницу, – добрая у тебя рука. Сам бы взялся быть твоим наставником, да нельзя тебе у нас оставаться.

– Разве в крепости не нужны стрелки, – встрепенулся Войку.

– Стрелки всегда нужны, если метки, – ответил капитан. – Но этот город торгашей заключил с республикой[1]1
  Генуэзской.


[Закрыть] договор – выдавать беглых с генуэзских галер. Торгаши этого города не дадут твоему другу у нас житья.

Войку помрачнел. Но отец тут же опустил на его плечо могучую руку.

– Но у господаря Молдовы такого договора с Генуей нет и не может быть. Поедешь, парень, в Сучаву, к пану Петру Германну, капитану куртян. Пан Германн не откажет принять в свой стяг человека, которого пошлем ему мы. И научит тебя рубиться лучше всех витязей от моря до моря.

3

Почти весь день в доме капитана Боура стоял густой храп хозяина. Спал также его негаданный гость. Только Войку не удавалось уснуть. Юноша слушал заунывную, полную дикой прелести песню, которую напевал во дворе Ахмет, и думал о странных, не похожих друг на друга судьбах людей, собравшихся в тот час под гостеприимным отчим кровом.

Самой печальной, наверно, была судьба Володимера. Парень родился на Москве, в семье стрелецкого десятника. Когда ему было шесть лет, полк отца выступил в поход в украинные южные земли, а после нескольких сражений с поляками и литовцами был оставлен охранять завоеванные места. Стрельцы построили бревенчатую крепостцу – «городок», привезли семьи. Но через год, внезапным ночным налетом, большой татарский чамбул захватил и уничтожил новое поселение.

Отец Володимера погиб в бою, мать и сестру увезли в неволю. Мальчишка сперва затаился во рву, потом убежал в степь. И там, наверно, умер бы с голоду или был бы загрызен волками, не встреться ему большой, охраняемый отрядом всадников купеческий караван.

Торговые люди, поляки и русины, отвезли мальца в город Львов – старый Лиов, как звали его тогда на Молдове и в Диком Поле. А там отдали на призрение в один из монастырей.

Десять долгих лет провел мальчик среди братьев-миноритов. Святые отцы заботились о душе и желудке юного Володимера, учили его чтению, чеканному слогу латинской речи, риторике и письму. Смышленый, восприимчивый к науке парнишка делал успехи, однако вовремя начал понимать, подрастая, что ждет его впереди, после окончательного посвящения в братья ордена миноритов. Чем старше становился юный Вольдемар, как звали его монахи, тем яснее видел он лицемерие монастырского жилья. А вокруг стен обители шумел оживленный богатый город. В его дворцах и садах устраивались балы и карнавалы, веселая шляхта сражалась на турнирах, буйствовала в корчмах, лихо дралась на саблях из-за прославленных львовских красавиц. Была и другая, третья жизнь – ею жили огромные и пестрые, разноплеменные и ненасытные львовские рынки. Была и четвертая – пустынный, полный опасностей мир порубежных окраин, к которому Володимеру уже довелось приобщиться, – мир ночных бдений, внезапных схваток и погонь, рассказов у костра о давних сечах и дальних странах, – мир волчьего счастья, к которому его тянуло больше всего.

Молодой послушник сбежал из обители. Случайная подружка, смазливая жительница веселого дома в самом развеселом из львовских кварталов, помогла ему обменять монашеское платье на воинское, дала несколько золотых на дорогу, познакомила с попутчиками – непонятными, но веселыми людьми. Вблизи от Умани, однако, их профессия стала ясной юноше: новые товарищи со знанием дела устроили засаду, в которую должен был попасть шедший следом купеческий обоз, и от души предложили ему присоединиться к ним ради этого прибыльного предприятия.

Володимер сбежал от разбойников и, словно колобок из сказки, покатился дальше, на то же бескрайнее Дикое Поле, где однажды начались его бедствия. Вскоре его приютила одна из первых, тогда еще немногих и малочисленных ватаг поднепровской вольницы – воинственного товарищества обездоленных беглецов из Москвы и Польши, с Верхней Украины, Литвы и многих других мест. Тут началось для Володимера подлинное учение – казацкие сабли не зная отдыха рубились с польскими, литовскими и татарскими, и не было конца их кровавой работе на старом Днепре, на Буге и Днестре, в походах за «хлебом казацким» на юг, север, на запад и восток… Отряд быстро рос, Володимер стал одним из лучших его бойцов. Но в одном из набегов на Крым его схватили, раненного, татары. Потом отвели в Каффу в толпе согнанных со всех концов света рабов. И продали на сорокавесельную каторгу мессера Галеацци.

За полтора года, проведенных на галере, Володимер объехал весь тогдашний мир, так и не увидев его; только доселе не слышанная, дивная речь, доносившаяся с причала во время очередной стоянки, извещала его о том, что их маленький затхлый ад пришел еще в одну загадочную для его обитателей страну. Погостив таким образом почти во всех малых и больших портовых городах не только Средиземного, Ионического, Адриатического и Мраморного морей, но и Северного и Балтийского, юноша окончил свое невольное путешествие в Монте-Кастро. Помог старый нож, оброненный кем-то на причале у самого борта судна, который Володимеру удалось схватить.

Такой же странной, хотя и менее запутанной, оказалась судьба Ахмета. Еще молодым татарин, участвуя в набеге на Нижнюю Молдову, был взят в плен капитаном Тудором, да так и остался с тех пор в его доме. Как раз тогда двухлетний Войку лишился матери – красавица Мария умерла от оспы, довольно часто посещавшей в то время южные гавани, – и татарскому пленнику был поручен присмотр за юным отпрыском хозяина. В то время это не было ни для кого в диковинку: татары славились в такой же степени преданностью господину, будучи в неволе, как и свирепостью, покуда оставались на свободе, и пленникам из страшных чамбулов по всей Молдове доверяли присмотр за детьми, ради которых замиренные саблей ногаи или крымчаки непременно перегрызли бы глотку даже своим вольным сородичам.

Капитан не ошибся в выборе: Ахмет вынянчил своего питомца, сумел уберечь его от многочисленных опасностей и болезней, подстерегавших тогдашних малышей, и продолжал ревностно опекать и в юности. Он обучил Войку началам воиского искусства: мастерству езды верхом, меткой стрельбе из лука с земли и на полном скаку, выбору снаряжения для похода, добыванию воды и пищи в самой пустынной местности, охоте и ловле рыбы, приручению полудиких коней из вражеских табунов. Суровый пан Тудор, круглыми сутками занятый своими делами начальника конного стяга белгородского наемного гарнизона, надолго отпускал сына с «бесерменом», и их многодневные скачки по долинам и лесам стали первой воинской школой молодого молдаванина. Только уроки фехтования, в котором он достиг совершенства в дальних странах, капитан оставил за собой, в остальном полностью полагаясь на степняка. Но в короткие походы против грабительских татарских отрядов, то и дело вторгавшихся с Дикого Поля, в которых в последние два года участвовал юный воин, капитан Тудор не брал Ахмета; дома, говорил он, всегда должен оставаться мужчина. И Войку знал, почему поступал так отец. Капитан Тудор не хотел ставить Ахмета перед необходимостью сражаться против своих.

Пленница из страны Добротича появилась в доме полгода тому назад. Отец привел молодую и красивую крестьяночку с невольничьего рынка, куда в тот день доставили партию своего товара турецкие работорговцы. Все было понятно: отец, видный мужчина, пленил ее добротой, и печальной судьбу этой женщины теперь нельзя было назвать. По крайней мере – судя по ее цветущему виду и спокойно-счастливому блеску карих глаз.

Из пяти человек, собравшихся в тот день под этой кровлей, четверо познали уже неволю. Хозяину дома в его скитаниях на службе у государей Италии и Польши, Венгрии и Германии тоже не раз приходилось попадать в плен. Только его, Войку, эта доля миновала, хотя врага лицом к лицу он уже встречал. Минует ли и впредь?

Юноша повернулся к стене, на которой висел сагайдак, стрелы в изукрашенном колчане и кривой ятаган – оружие побежденного им мурзака небольшого ногайского чамбула, пытавшегося пробраться мимо крепости после набега. Войку задумался о неволе, так часто выпадавшей в то время на долю людям, о том, что рабство и плен в сущности так же недолговечны, как свобода и удача, и что принесут они человеку – этого тоже нельзя знать. Он задумался о том, как встречал и провожал таких людей его город в венце белых стен, порог Земли Молдавской, да и вся страна.

Пленников и пленниц всех возрастов здесь всегда было много – взятых на месте или далеко отсюда, пригнанных пешком или приехавших верхом, с оружием, чтобы стать тут хозяевами, но добывших лишь долю раба. Они оседали в городе, входили в местные семейства – как слуги, домоправители, кормилицы, няньки, наложницы, домашние учителя, становясь нередко наперсниками и доверенными лицами хозяев. А иногда также – женами, мужьями, приемными детьми пленивших или кпивших их господ. Многие белгородцы были детьми пленников и пленниц, законными или нет, зачатыми втайне или с благословения священника. Обязанные им рождением, жители города всегда помнили, что их самих может постичь та же участь: жить на бойком месте всегда опасно. Жители города тоже были солдатами, купцами, пиратами суши и моря, а значит – всегда во власти рока, под угрозой неволи.

Поэтому плен у граждан Монте-Кастро не считался состоянием позорным, на пленных здесь на смотрели, как на скотину, и ни единому истинному белгородцу в голову не пришло бы оскорбить пленника, напомнив ему о его положении. Бродяги и забияки, всегда не прочь пограбить, взять пленных и выгодно их продать, белгородцы тем не менее не любили профессиональных работорговцев и всегда были готовы помочь беглому, с корыстью для себя и без нее. Прирожденный сын Монте-Кастро, Войку поступил естественно, когда помог своему новому знакомому уйти от погони.

Отзыв пана Тудора на появление беглеца тоже был вполне естественным для него, сына своего времени. События – большие и малые – тогда развивались неожиданно и быстро, отношения между людьми – тоже. Заключать дружбу иногда приходилось так же безотлагательно, как и наносить удар внезапно объявившемуся врагу. Поэтому на свое чутье и знание людей полагались охотнее. Голос встречного, его взгляд, осанка, движения, поступь, пожатие руки могли многое сказать, всему этому верили готовнее. А поверив, принимали душой, как поступили с Владом Войку и его отец. Пустив чужака к своему очагу, нимало не думали о том, откуда он, какого племени. Силком у себя не удерживали, неблагодарным, если уходил, не называли. Но если вчерашний чужак оседал в их земле, служил ей честно своим искусством или ремеслом, он становился полноправным земляком, какая бы ни текла в его жилах кровь.

Взять его самого, Войку. Отец его был родом из селения, затерянного в кодрах близ Орхея, и бабка с этой стороны тоже могла быть чужеземной полонянкой, каких немало появлялось в поселениях воинственных молдавских пахарей. Мать Войку, белокурая Мария, до замужества жила в замке, построенном ее братьями, генуэзцами Сенарега, близ устья Днепра, и разрушенного отрядом белгородцев двадцать лет тому назад; от нее черноволосый сын и унаследовал синие очи адриатической русалки. У приятеля Войку, Душана, сына старого капитана Оула, мать – турчанка, у Петра Браева – венецианка, да и сам пан Браев, сосед, был из сербов. Кого ни возьми, у всех в роду – литвины, русины, татары, греки, турки, мадьяры, болгары, немцы.

Юноше вспомнились рассказы ученых, бывалых людей, повести старых книг, которые он читал в библиотеке своего старшего друга, мессера Антонио. В них говорилось о великих бедствиях, накатывавшихся время от времени на страны Европы, и чаще всего, пожалуй, на этот благодатный, столь привлекательный для грабительских орд, изобильный край. Волны завоевателей набегали на него одна за другой, разоряя все на своем пути, истребляя. Как ни был молод Войку, законы войны он уже знал. Знал, что первое дело солдата, ворвавшегося в чужое жилище, – схватить женщину. Зрелую или юную, девицу или жену, служанку или княгиню, – все были перед этой долей равны, каждая должна была покориться воину-победителю, поступавшему по неоспоримому праву сильного. О какой же чистоте крови можно было говорить в этом крае, да и во всем мире, постоянно пылавшем в огне неутихающих войн?

Войку увидел перед собою вдруг облако, принимавшее очертания огромного, диковинного зверя. Это был пятиглавый, дышащий пламенем дракон, но головы его принадлежали отцу, Ахмету, служанке из Добруджи и новому приятелю юноши – московитину Володимеру. На пятой же шее чудовища, бесспорно, сидела голова мессера Антонию, белгородского Архитектора. «Он спит, – повторяла она тихим голосом, – он спит… Не будем его тревожить…»

Но Войку уже проснулся. У его постели стоял отец, при оружии, одетый для выезда в поле, и привидевшийся ему только что Зодчий.

– Вставай, сынок! – сказал венецианец. – Ты должен познакомить меня со своим другом из Московии – каждому полезно узнать побольше об этой далекой стране.