Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 68 страниц)

Услышав за собой чье-то дыхание, Штефан обернулся. Это врач Исаак, с неизменным черным ларцом в руках, молчаливо напоминал, что пора делать перевязку. Так и было; рана в ноге, какой ни была давней, тупою болью дала о себе снова знать. Штефан послушно вернулся в шатер. У славного Саладина, султана-рыцаря, повелителя сарацин, тоже был врач-еврей, знаменитый мудростью Ибн-Гами. Нет ли в старых книгах сведений, был ли у того хакима сын? Если был, пошел ли стопами родителя, или стал биться в войске Саладина, как бьется и ныне в четах князя Штефана сын Исаака, Давид?

25

В шатре было жарко; опахало в руках черного слуги не облегчало густой духоты. Только вода из реки Сучавы, подливаемая рабами в большой медный таз, приятно холодила ноги и позволяла выдерживать нестерпимый зной. За годы службы в турецком царстве мессер Джованни Анджолелло так и не научился писать, сидя с поджатыми ногами на полу, как скрибы осман, и работал всегда, устроившись чуть боком на удобном походном стуле, положив веницейский пергамент или лист бумаги из Дрездена на высокий пюпитр из черного дерева. Анджолелло прикусил калам, вспоминая события минувшего дня. Писать вроде бы и не о чем; несколько десятков салагор и арабаджи из христиан, умерших от истощения и болезней… Несколько осман, найденных убитыми или пораженными насмерть «синей хворью», как многие догадывались – удушенными… Перестрелка аркебузиров между осаждающими и крепостью… Казни в лагере по разным причинам и поводам… То же самое, что с неизменностью повторялось в предыдущие дни.

Была, правда, и новость: о приближении большого обоза из-за Дуная. Чудом пробравшийся к армии мунтянин – гонец от начальника турецкой охраны каравана – сообщил, что на них напали ак-ифляки и османский алай-бек просит помощи. Мухаммед послал сильный отряд – тысячу бешлиев, поставив над ними Юнис-бека, сына старого Исы. Молодой бек вернулся нынешним утром. Потеряв в бою триста воинов, бешлии успели спасти не более дюжины из трехсот янычар, сопровождавших обоз, и отбить два воза с припасами.

Писать не хотелось. Лениво шевеля пальцами ног в еще прохладной воде, мессер Джованни думал о жарком месяце, без толку проведенном его хозяином и повелителем под стенами Сучавы. Конца осаде не было видно, положение же армии осложнялось ежечасно; армия сама сидела в двойной осаде – обступивших ее бескрайних лесов и невидимых в них молдавских воинов. Этой осадой осаждающих, охотой на самих охотников из хорошо укрытых, постоянно сменявшихся прибежищ в кодрах умело, Анджолелло сказал бы – умно руководил вездесущий, неуловимый бей Штефан. Сколько смелых вылазок, сколько быстрых, кинжальных ударов в сторону предполагаемых лагерей молдавского герцога совершили уже османы и мунтяне! И все – напрасно. Из леса приходили люди, жаловались на обиды со стороны бея, вызывались проводить газиев султана в то место, где он скрывается. Отряд со всеми предосторожностями углубляется в лес. Но тут на него валились деревья, сыпались стрелы и дротики, падали с ветвей орущие дьяволы, вооруженные ножами. И из сотни, трех, пяти сотен закаленных бойцов возвращалась жалкая горстка, а то и ни одного. Исчезали, как только начиналась схватка, и коварные проводники. Только одного удалось схватить, привести обратно; с него содрали кожу, набили ее соломой, напялили на страшную куклу его собственное платье. И умирающий, прибитый к кресту, почти сутки смотрел на собственное чучело, поставленное перед ним и привязанное к колу.

Было, как прежде: турки боялись леса, мунтяне боялись молдаван. Воины воеводы Лайоты не были трусами, они храбро бились в других походах, в которые их брал с собою султан. Но натиска здешних витязей и войников не выдерживали. Нагнал на мунтян, видно, страху бей Штефан, когда налетал на них в прежние времена, карая за то, что считал изменой христианству и себе. Но что могли поделать воеводы Мунтении, как могли воспротивиться Мухаммеду?

Скоро в лагере великой армии не станет хлеба. Будут съедены последние овцы, придет очередь верблюдов, воловьих упряжек обоза и пушечного наряда коней. Конину уже едят – обессилевших от бескормицы тягловых лошадей успевают прирезать. Потом будут есть боевых коней. И, если Мухаммед не откажется от упрямства, если двойное кольцо, в которое попало его войско, не удастся разорвать, голодные османы начнут с вожделением поглядывать на своих рабов и союзников – греков, болгар, мунтян, на христианских наемников: запрет ислама на человечину будет прежде всего снят с неверных. И тогда… Мессер Джованни, как ни было жарко, вздрогнул как от озноба; не хотелось и думать, что случится, если дело до всего этого дойдет. Ведь подобное бывало уже, когда венгры осаждали крепость Шабац, когда войска Блистательной порты попадали в трудное положение во время других войн в Азии, Африке и даже в Европе.

Впрочем, паши, визири и беки, сановники походного двора падишаха, улемы, муллы и шейхи ни в чем не терпели еще особого недостатка, совсем не то, что простые воины. Отпускались, как и прежде, припасы и для него, секретаря султана, для его телохранителей и слуг, для его Аники. Мессер Джованни с нежностью поглядел в тот угол, где за пологом палатки что-то шила подаренная ему полонянка. Это худенькое созданьице, почти ребенок, было пригнано мунтянами-гынсарами, в числе других шести или семи сотен женщин, захваченных в первые дни после сражения, когда летучие отряды турок и их союзников еще хозяйничали в округе. Женщин распределили по алаям, по одной на несколько аскеров, переводя из палатки в палатку и из шатра в шатер, под надзором лагерных чаушей. Неделю спустя мессер Джованни приметил Анику и забрал к себе. И вот, прижилась – в его походном доме и, кажется, в сердце.

Мессер Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли, почесал за ухом концом тростникового калама. Болезнь султана, которая, казалось, отступила давно и навсегда, теперь, под Сучавой, снова дала о себе знать. Мухаммед становился все более раздражительным, смертельно опасные для окружающих вспышки его гнева становились все более частыми. И все чаще впадал он в апатию, не допуская целыми днями никого к своей особе, кроме лекарей, палача и самого Джованни, своего верного двуногого попугая. Все оставалось между ними по прежнему; падишах пользовался его советами и услугами, вел с ним долгие беседы, уважал, по всей видимости, за честность, знания и ум. Анджолелло давно не был рабом, получив от султана фирман, объявлявший его свободным. И все-таки Мухаммед обращался с ним, как с вещью, держал на деле в неволе, как прирученную птицу или льва. В льстивой шутке, правду сказать, Анджолелло сам был непрочь напомнить султану об этой своей ипостаси говорящей птицы. «Ты попугай, конечно, мой Джованни, – смеялся в ответ Мухаммед. – Но попугай, чьим клювом со мной говорит вся мудрость Запада!» За годы плена – никуда от этого не денешься – мессер Джованни полюбил свою клетку и, отпущенный однажды на родину, вернулся за эти позолоченные прутья. Кем был он в Виченце в тот год? Одним из многих, разве что с новым прозвищем: «иль Турко» – Турком назвали его земляки. Зато в Стамбуле же, даже в годы рабства – одним из первых. Впрочем, рабы здесь – все: стать жителем этой державы само по себе означало надеть ярмо невольника. Анджолелло ко всему привык, ему было здесь уже хорошо. Даже постоянная опасность со стороны гневного властителя, в эти дни все более грозная, хождения по лезвию ятагана, которым поигрывал Кара-Али, нравилась мессеру Джованни, как и опасности походов и битв. Это была настоящая жизнь, не то что в скучной Виченце с ее торговцами, нотариусами и ростовщиками.

Об этом, однако, не напишешь в тетрадях, которые должны лечь в основу подготавливаемого им жизнеописания Мухаммеда Фатиха. Как и о том, что два года назад, когда он во второй раз покидал Виченцу, богатый суконщик Гвидолацци, заклятый враг семейства Анджолелло, кричал повсюду, что он – предатель.

Нет, мессер Джованни не стал предателем. Он не переменил веры, каких это ни сулило выгод, какого ни обещало головокружительного взлета. Не оставлял без помощи попавших в беду христиан, особенно – итальянцев. Рискуя головой, помогал иногда, как добрый католик, тайным посланцам Рима, в разных обличьях приходивших к нему, когда он менее всего был готов их принять. И все это время служил также султану, верой и правдой, как служат, пожалуй, только турки и дикие родичи их, татары, прославившиеся послушанием и верностью своим царям, бекам и мурзам. Главное же в том, что он, сын писателя Марко Анджолелло из Виченцы, верен тому назначению, которое сам для себя избрал. Он живет в сердце империи осман – в стамбульском ли серале, в походном ли шатре – он все здесь видит, слышит, осмысливает. Его память и разум осваивают и впитывают что было, что есть и даже – что будет. Может ли быть иное место, откуда видно так много и далеко? Он устоит против соблазнов и опасностей, сохранит себя, свои наблюдения и записи. Вернется в Италию. И тогда напишет Книгу. Станет Тацитом, Светонием великого царства осман и его великого царя. В назидание потомству, в поучение монархам и народам, во спасение христианству.

Величественные грезы Анджолелло нарушил легкий шум распахиваемых полотнищ. В шатер секретаря султана, как всегда стремительно, вошел Юнис-бек.

– Уф, жарко! – вздохнул молодой воин, расстегивая ворот и падая на подушки, разбросанные по толстому ковру. – Не чаял уж увидеть тебя, мой Джованни! Проклятые кяфиры – прости меня, мой христианский друг! – проклятые неверные изрубили всех, кто шел с обозом, утащили в лес поклажу, угнали коней, волов, быков и овец. И устроили из возов вот такой костер! – Юнис-бек воздел руки, показывая высоту пламени. – Мои бешлии дрались как львы, полегло почти треть отряда. Но что мы могли поделать, что? Нас засыпали стрелами: эти демоны выскакивали справа и слева, спереди и сзади, падали сверху, вылезали из самой земли! Что у них там неужто вправду драконьи зубы посеяны?!

– А что сказал его священное величество? – спросил мессер Джованни.

– Повелитель был ко мне милостив, велел не пускать к себе, – развел руками Юнис. – Верно, потому, что иначе… – Юноша помолчал, по его челу прошла тень: побежденных беков в эти дни, если они попадались на глаза Мухаммеду, ожидала худшая из участей. – Но как они дрались! – воодушевился снова сын Иса-бека. – Как сражались мои люди и эти дьяволы ак-ифляки! – Юнис снова поднял руки к небу, показывая, что у него просто не осталось достойных слов для описания этой сечи.

С Юнис-беком Анджолелло сдружился год назад, когда молодой алай-чауш пришел к нему за книгами, удивив познаниями в греческом и латыни, беглой тосканской речью. Прошел всего год; Юнис быстро взрослел, мужал, мысль Юниса быстро зрела. И все-таки это был прежний молодой осман – по-восточному пылкий, до безумия храбрый. Но и барин – по знатности рода, по славе отца; но и книгочей – по воспитанию и склонности.

Анджолелло хлопнул в ладоши. Вынырнувший из глубины большого шатра слуга бесшумно приблизился с полотенцем, утер хозяину ноги. Мессер Джованни сунул еще влажные ступни в остроносые, шитые золотом папучи, опустился на подушки напротив гостя. Появился шербет, серебряная сулея с вином.

– В скромном шалаше убогого неверного не грех и выпить, мой Юнис, – усмехнулся итальянец. – Готов принять за тебя всю кару.

– Коран запрещает вино, – с улыбкой ответил Юнис, – но ничего не говорит о ракии, которую в этих местах называют холеркой. И все-таки вино лучше ракии, а грех простится тому, кто сражается за ислам. Здешние ак-ифляки, говорят, делают отличные вина.

– Попробуй! – мессер Джованни вручил ему чеканную серебряную чарку, украшенную по краю бирюзой. – Это и есть молдавское красное.

– Именно, отличное! – Юнис-бек, пригубив, причмокнул от восхищения. – Может быть, поэтому они так дерутся?

– Благодатный край вдвойне дорог своим сынам, – заметил мессер Джованни. – Но вспомни, мой Юнис, вспомни голые скалы и пустоши под Скутари! Как защищают их поныне албанцы!

– Аллах велик, – воскликнул Юнис-бек. – Велик и любит своих газиев, ибо ставит перед ними достойных противников! Что за радость биться с трусами! Что за охота скрещивать оружие с тем, кого презираешь!

Мессер Джованни посмотрел на молодого османа с восхищением и тайной завистью. Анджолелло было двадцать шесть лет, Юнис-беку – двадцать. Оба были молоды, но какая между ними пролегла пропасть! Видеть, осмысливать в этом удивительном стане значило понимать и этого юного храбреца, может быть – более, чем прочих. Но как? Как явился в мир этот потомок кочевников Османа? Мессер Джованни потягивал молдавское вино, размышляя над загадкой, являемой его турецким другом. Юнис-бек, несмотря на возраст – участник не одного великого похода Мухаммеда, не слышал воплей терзаемых, сажаемых на кол, заживо сжигаемых. Эти неизбежные для него отзвуки войны, как и пламя, которое ей всегда сопутствует, можно было с улыбкой пропускать мимо ушей. Юнис-бек обитал в воображаемом и реальном мире, в котором жил и в который державно ввел сына его благородный отец, в мире подвигов, мужественных утех, героических песен и баллад. В нем были битвы в поле и за шахматными досками, штурмы вражеских крепостей и книги, морские сражения и мудрые беседы под сенью походных палаток и дворцов, звучали древние песни о благородстве и любви. Иного мира Юнис-бек не знал. И дай бог ему не узнать, – подумал мессер Джованни, любуясь молодым беком. Анджолелло вспомнил героев Шехерезады, на которых был так похож храбрый Юнис: как они, не задумываясь и не мудрствуя, любили, убивали, слагали чудесные стихи, совершали подвиги и жестокости, проявляли высочайшее благородство и невероятнейшее коварство. И все это было у них естественно, как дыхание; все естественнейшим образом вошло в волшебную ткань бессмертных сказок тысяча и одной ночи.

Может, так оно и должно быть? Может, эта нескончаемая, беспощадная игра – следствие и выражение тайного предназначения подлунного мира и человека в нем, их сокровенной сущности, которая роковым образом ускользает от мессера Джованни с тех самых пор, как он начал о ней размышлять?

Храбрость, мой Юнис? Конечно, – молвил Анджолелло. – Но что есть истинная храбрость? В чьем сердце ей место – разбойника или путника, пирата или морехода-купца, на которого тот напал? Того, кто идет на приступ, или того, кто отстаивает крепость? Законное ли она достояние наемника-немца, храбро и преданно бьющегося за того, кто ему платит, человека, торгующего своей храбростью? Или тех дервишей-осман, которые голой грудью, с пением сур Корана бросаются на копья латников?

– Мой Джованни, ты вновь ищешь сложности, – со смехом ответствовал Юнис-бек. – А дело тут просто: храбрость всегда есть храбрость, ибо всегда видна. Может быть, у нее разный вкус, ибо разны люди, – добавил юноша, пригубив снова кубок, – может, и разный цвет. Но я не знаток – ни в винах, ни в сердцах. Пусть об этом рассуждают мудрецы, мое дело – сражаться.

– Не думая вовсе о том, что движет тобою, что рождает в тебе храбрость? – осторожно спросил Анджолелло. – В тебе и в тех, кто преграждает тебе путь с оружием в руках?

Молодой осман отпил еще глоток, смакуя пленное вино, словно ласку красивой полонянки.

– Я не думал об этом, мой Джованни, – сказал он наконец с искренней, обезоруживающей улыбкой. – Может, в этом моя вина; может, мыслить о том – мой долг. Но вот что слышал я: в разных странах не могут понять, откуда храбрость в сердцах осман, столь покорным своим начальникам; ибо древние говорили: рабы не могут быть отважными, а мы-де – рабы. Иные даже находят причину: османами движет-де безумство веры, безумство слепой вражды и ненависти ко всем иным племенам.

– Может быть, они видели наших дервишей, мой Юнис, – в свою очередь улыбнулся Анджолелло. – И наших янычар.

– Тогда они неправы, – отвечал бек. – Истинные османы, потомки тех, кого поднял в поход сам Осман-бей, не поили никогда свою храбрость нечистою водой ненависти. Не злоба гнала турок из глубин Малой Азии, но голод и нужда. А ненависть – от тех, кто влился в наши ряды позднее, особенно же от тех, кто приходит теперь, привлеченный золотом и властью, соблазнившись славою наших знамен. Ведь мы, османы, что бы ни говорили о нас в Мире тьмы, мы так доверчивы и дом наш так открыт! Прими, кто бы он ни был, ислам, и он – уже наш!

– Это правда, – кивнул мессер Джованни. – И двери все для него – настежь.

– Ненависть и злоба – дар пришельцев, – повторил Юнис-бек. – Ты знаешь, что в жилах янычар течет не наша, чужая кровь. Но янычар к нам привозят еще мальчишками, вырвав из родных семей. Гораздо хуже те, которые приходят в зрелых годах, по зрелому размышлению, отрекшись от веры и имени отцов. Они и сеют ненависть, нетерпимость, вражду. На каждом шагу, стремясь показать, как преданны они новой вере и верны султану, – да славится имя его! – они громче всех кричат о мести кяфирам, о священной войне, требуют крови и огня. Ренегаты – так, кажется, вы их зовете? – ренегаты ныне позор наш и бич, ибо на каждом шагу стремятся показывать всем, что они более турки, чем сам его священное величество, прямой праправнук Осман-бея. Старые османы недаром говорят: ренегаты, покарай их аллах всемогущий, погубят наше царство и обратят в пепел плоды наших побед, ибо злобой своей поднимут на осман весь мир.

Юнис-бек протянул хозяину опустевшую чарку, которую итальянец тут же наполнил.

– Вот за что я более всех люблю тебя, мой Джованни, – заключил он уже спокойно. – За то, что ты не похож на них; за то, что не раб ты, но друг, и служишь верно Хранителю справедливости, не изменяя Христу.

Анджолелло не отвечал. Год всего прошел, а как повзрослел этот вчерашний мальчишка! Любимец войска, любимец султана… Последнее, впрочем, ныне значит совсем не то, что в прежние времена, когда в этих словах звучал позор; стареющему падишаху теперь уже не до мальчиков. Но что осталось, действительно, султану Мухаммеду, отказавшемуся в свое время от братьев, далекому от собственных сыновей? Капризная мадонна Слава? Или сам он, Джованьолли, двуногий попугай султана. Или Кара-Али, палач? Да, турки страшны, жить среди турок опасно и тяжко. Но многое простится жестоким османам, пока среди них рождаются такие юноши, как Юнис-бек!

Впрочем, не в каждом ли племени каждый год рождаются прекрасные и храбрые юноши? Разве не восхищают они всех вокруг, как Юнис, пока не обломает и не обточит их, меняя по-своему, буйный житейский поток?

У входа в шатер появился другой алай-чауш с золотым челенком – знаком храбрости на чалме, накрученной поверх легкого шлема. Его священное величество, властитель вселенной, повелевал Юнис-беку и эффенди Джованни без промедления быть в его шатре.

Анджолелло и его гость не без тревоги поспешили к походному дворцу падишаха. На полпути, однако, Юнис-бек не смог сдержать внезапного приступа смеха. Мессер Джованни посмотрел на него с удивлением.

– Мне вспомнились, – шепнул ему Юнис, – слова почтеннейшего среди тех, кого мы зовем новыми османами, его высокой милости великого визиря. «Если отец мой был серб, – сказал недавно лала Махмуд, – а мать – гречанка, кто же тогда, ради аллаха, я сам? Конечно, турок!»

26

Вести в тот день были куда как плохими. Тысяча бешлиев во главе с Юнис-беком не смогла отбить у ак-ифляков обоз, который с нетерпением ждали в армии осман. Потери росли; вместе с охраной каравана и павшими аскерами из тех, которые помчались им на выручку, только в тот день они достигли шестисот человек, не считая убитых в мелких стычках, заколотых и задушенных ночью, во время сна или на карауле. Больше оказалось также в лагере заболевших. Несмотря на это, султан Мухаммед с самого утра чувствовал себя намного лучше, чем накануне. Султан увидел в этом возможное предзнаменование хорошего дня. Зная себя, султан, будто в гневе, велел не пускать на глаза Юнис-бека, прискакавшего на заре с дурной вестью, совершил утренний намаз, выпил крохотную чашечку крепкого кофе с миндальным печеньем из Смирны, которое так любил. И снова растянулся на подушках, следя за пробившимся между полотнищами кровли тонким лучиком солнца, в котором резво плавали золотистые, игривые пылинки. Аллах милостив; в этот день, быть может, многое из того, что роковым образом не ладилось в затянувшемся походе на бея Штефана, обретет наконец благоприятный оборот.

Сунувшегося было гуляма – доложить о ком-то, просившем приема, – султан отогнал едва уловимым, давно знакомым придворным и слугам движением бровей. Он побудет еще немного наедине с собой, соберется с мыслями. А там – пусть идут, несут заботы и тревоги!

Султан Мухаммед был воспитан среди книг, среди героев Шахарзады, Гомера и Фирдоуси, среди легенд и сообщений историков об Искендере Двурогом, называемом также Македонским. Хотел следовать им во всем, преуспев немало даже в этом честолюбивом стремлении; и были даже герои древности, коих Мухаммед, говоря по правде, сумел и превзойти. К разной мудрости склонял Мухаммед слух за долгие годы правления среди непрерывных войн. Если верить христианским церковникам – гореть ему в аду, если мусульманским – блаженствовать в садах рая. Если же прислушиваться к собственной душе – глубоко набожный султан не менее глубоко сомневался в истинности всех вероучений мира, – он хорошо прожил жизнь. Но рано, рано подводить итог; ему ведь не исполнилось еще полувека, а мужи его великого рода жили долго! Рано, не время еще для немощи и смерти! Он не сделал в этом мире свое дело, не выполнил назначения, не привел свой народ к тем победам, которые окончательно обеспечат ему власть над вселенной. Он повоюет еще с немощью и смертью, заставит их отступить!

Сперва, конечно, справится с этой землей и ее упорными людьми. Победа здесь пока еще далека. Сучава не сдается, отбивает приступы. Его армия отрезана от источников хлеба и фуража, не сегодня – завтра османам придется есть своих коней. Потери растут; в армии, скучившейся в лагере, начался мор. Заболевших сразу же переводят на огороженный частоколом участок, вокруг которого денно и нощно жгут костры, трупы без промедления сжигают. Но начавшийся мор говорит о том, что долго стоять станом на этом месте, без подвоза свежих припасов, – безумие. Недавняя победа в сражении тоже осталась пустым поводом для раздачи наград и чинов. Пустая победа – словно мечом по воде ударил. Мухаммеду в прежние годы такое виделось, но только во сне, и вот – сбылось. В земле бея Штефана, которую, казалось, его великое войско давно должно было пройти из конца в конец. Конечно, можно и теперь двинуть полки к границам Польши. Но это оставалось невозможным, пока остаются крепости Молдовы, ее несломленное войско, ее неуловимый, неукротимый господарь.

Впрочем, к границам круля Казимира он послал достойную силу, непобедимого воителя Пири-бека. С ляхами у султана мир, но его могущество они всегда должны ощущать. Если же Пири-бека ждет удача, султан получит в руки золотые ключи к победе.

Султан поднял, выпростал из рукавов парчового халата свои смуглые, еще сильные руки. Он не может поддаваться злой хвори – ради народа осман, ради всего, чему он служил всю жизнь. Чтобы народ осман, движимый неукротимой волей падишаха, продолжил свое движение к далекому океану на заходе солнца. Господь не отменял ведь закона времени, а этот закон – нападение; кто остановится – того погонят вспять, тот погиб. И даже если земли соседей тебе не нужны, ты должен постоянно вести на них набеги, чтобы знали твою силу и не нападали на тебя сами. Да и молодым воинам твоего народа нужно давать поразмяться, порадоваться языкам огня над кровлями чужих домов.

Он велит своим мудрецам порыться в хранилищах книг, поискать для него нужные труды. Ведь ему еще следует многое почитать, понять. Почему остановились в своем наступлении монголы? А еще раньше – Аттила, готы? Почему иссяк наступательный порыв Тимуровых полчищ? Он еще до всего этого докопается! Увидит сокровенное, чтобы не повторить их ошибок, чтобы не дать остановиться османам!

Султан сел вдруг на своем ложе, пораженный внезапной мыслью. Ведь именно так, по всем меркам, поступал его теперешний противник, молдавский бей Штефан. Он тоже не сидит за стеной – в одной из своих малых, но отличных крепостей. Не прекращает набегов на мунтян, хоть не хочет их земли и, постоянно побеждая, ни разу не пытался ее присоединить. Достается от его налетов и названным сюзеренам бея – мадьярину и ляху. Что это? Неужто Штефан-бей вот уже четверть века подслушивает его, Мухаммеда, мысли? Не связаны ли они оба невидимой, роковой связью, записанной в движениях светил в таинственных криптограммах Зодиака?

А если так, кто из них все-таки одолеет на сей раз, в этой схватке? Надо приказать Куттаб-заде, главному звездочету, сей же ночью вновь проверить расположение планет!

Все ясно, впрочем, и без астролога: слишком неравны их силы. У бея, кроме того, есть могущественные враги в его собственной земле – бояре старых родов, сторонники падишаха. Бей Штефан будет окончательно разбит; надо только не торопиться, выждать благоприятного поворота дел. Может быть, Штефан сам поймет, что заступом упрямства не отвести в другое русло реку неумолимой судьбы. Может, Штефан сам покорно придет к султану, положит к его ногам саблю противостояния и смиренно поцелует пурпурную полу вот этого златотканного халата. Тогда Мухаммед Фатих отпустит бею Штефану его вины и оставит ему престол, довольствуясь данью – признанием верховенства Порты. Бей Штефан, как ни суди, – самая сильная личность в этой части света. На голову выше здешних королей и князей.

Мухаммед с досадой взглянул на мерно колыхавшиеся над ним большие опахала из павлиньих перьев; опахала не давали прохлады. Подставить бы сейчас тело прохладному ветерку с Босфора, веющему в его стамбульском серале, в этом земном эдеме, созданном им самим! Или хотя бы очутиться в свежих объятиях здешних лесов, о которых хитрецы-мунтяне рассказывают чудеса. Из жаркой пыли, из пепла выжженной долины Сучавы уйти хоть на время под эту прохладную, живительную сень, до которой – рукой подать, где тенистые поляны, россыпи спелых ягод, журчание ключей и ручьев. Его газии боялись леса, но здешние дебри все сильнее приманивали их к себе. Говорили, что эти места заколдованы; что молдаване оборачиваются в них волками, медведями и рысями, от которых нельзя защититься без особых чар, без оружия, заговоренного волшебниками. Говорили о белом олене с огромным алмазом во лбу: кто его увидит, тот очень скоро умрет.

Довольно же глупых сказок! Султан Мухаммед сегодня самолично проверит, охраняют ли злые чары эти ак-ифлякские леса!

Скоро, сзываемые алай-чаушами, в шатре начали появляться военачальники и сановники. Поцеловав младшие – полу, а старшие – руку падишаха, занимали обычные места. Начался совет; говорили, как было заведено, по очереди, определявшейся султаном, в зависимости от того, чье мнение хотело услышать его священное величество.

Мухаммед внимательно слушал советников дивана, визирей и беков, знатнейших вассалов и союзников. Военачальники и вельможи не утратили еще надежды на победу. Мухаммед верил, их суждения были искренни: султан с первых лет своего правления приучил соратников говорить, что думают, а не то, что сам хотел бы услышать; как ни был он скор на расправу и жесток, никто ни разу не был наказан им за правдивое слово на диване или ратном совете. Воинственнее всех, однако, увереннее всех в победе по-прежнему были Басараб-воевода и его бояре. «Веди нас вперед, о царь! – говорили мунтяне. – Мы добудем славу, достойную твоего величия!» То же самое, от имени молдавских немешей, возглашал Роман Гырбовэц, по обыкновению одетый во все турецкое.

– Вы порадовали мое сердце, мудрейшие и храбрейшие, – заключил он совет. – Ваши смелые речи – журчание жемчужного ручья у престола всевышнего. А теперь я вас поведу за пределы нашего стана – место, которое наполнит наши сердца радостью, если будет на то изволение всемогущего аллаха.

Сановники и военачальники, недоумевая, потянулись из шатра и начали садиться на уже приготовленных коней. Султану подвели любимого аргамака.

Первыми из лагеря стремительно вышли янычары. Пешие алаи, тысяча за тысячей, быстрым шагом добрались до большого леса, длинным языком выдававшегося в сторону реки. Густые цепи белоколпачников углубились в кодры, прочесывая массив, осматривая дерево за деревом, куст за кустом. Приставленные к каждому полку мунтяне-проводники сразу убедились, что молдаване были здесь совсем еще недавно, но исчезли. Прочесав чащобу, янычары остановились и встали тесным полукругом, настоящей живой стеной на противоположном склоне лесистого холма. Затем в лес вступили саинджи, расчистившие от кустарника напоенную ароматом цветов поляну и поставившие на ней большой шатер из полупрозрачного шелка. На краю этого чарующего уголка заняла место с цимбалами и бубнами многочисленная метерхане, распугавшая здешних пернатых пронзительным визгом своих инструментов. Наконец, вместе с пышной свитой под сень молдавского леса вступил падишах Мухаммед. Старшие сановники и воины вошли с ним в шатер, младшие расположились под легкими полотняными навесами, поставленными на лужайке на позолоченных шестах. Никогда еще лесную чащу на Молдове не озаряло великолепием и блеском столько золота, драгоценных каменьев, парчи, никогда она не внимала таким несогласным, не слышавшим, казалось, друг друга, дудевшим каждый о своем музыкантам. На проворно расстеленных скатертях появились извлеченные из последних запасов армии изысканные яства. Христианам в кубки наливали вина, правоверным – крепкие меды; о медах, какие варились и настаивались в землях северных кяфиров, в Коране не было ни слова.

Мухаммед словно преобразился. Он был весел, милостиво шутил, с ласковой улыбкой слушал речи придворных и воителей. Не обращая внимания на предостерегающий взгляд своего главного хакима, даже султан пригубил чарку меда, отвечая на здравицу, поднятую в его честь мунтянским князем Басарабом. Султан не любил чернявого мунтянского князя и его крикливых и льстивых, то заносчивых, то валяющихся в пыли бояр. Мухаммед охотно отдал бы их всех своему Кара-Али и его подручным. Но мунтяне были нужны, они знали здешние места и, не годясь для того, чтобы сражаться в первых рядах, неплохо служили в дозорах и караулах, в разъездах, собиравших добычу и полон.

– Храбрейшие мои и вернейшие! – твердым и звучным голосом, гремевшим на полях многих битв, ответствовал султан. – Правоверные и вы, пребывающие в заблуждении, но дружественные и верные нашему знамени высокородные беи и бояре Земли Мунтянской. Эта война – плод безумия нечестивого Штефана Молдавского – последняя война, в коей наше соединенное оружие, встретив щит вражеского коварства, не принесла полного и скорого уничтожения непокорных. Безумный здешний бей, не смея снова встретиться с нами в открытом бою, множит козни и предательские удары в спину османам и их друзьям. Сегодня, однако, с чистым сердцем могу сказать вам: победа близка, мои верные и отважные! Об этом глаголет мне мир, ниспосланный душе всевышним, об этом – вещие знамения, начертанные среди звезд священной рукой пророка – да благословит его аллах и приветствует!