Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 68 страниц)

Войку приподнялся на локтях под острым, проникающим в самый мозг взглядом падишаха. Всесилие и жестокость, добродушная насмешка и смерть – все было в светлом взоре непобедимого властителя империи осман.

– Лежи, – приказал ему султан шепотом, продолжая пристально всматриваться, словно по глазам молодого пленника перед ним можно было прочитать судьбу великого похода. – Лежи тихо, о заблудшая овца пророка Исы,[94]94
  Пророком Исой мусульмане называют Иисуса Христа.


[Закрыть] и отвечай правду. Что думаешь ты о моем великом войске?

– Оно умеет сражаться, великий царь, – отвечал Чербул. – И поистине велико числом.

– А что ты скажешь, – спросил султан, – о победе, одержанной вчера правоверными?

– Что то была лишь одна победа, великий царю. А впереди – война.

– Хочешь сказать, – блеснул зубами Мухаммед, – что ак-ифляки будут еще со мною биться?

– Истинно так, о царь, – ответил Чербул.

Султан задумался. Было видно, как за спиной повелителя во тьме шатра застыли сопровождавшие его в ночном обходе палач Кара-Али, сераскер Сулейман и мессер Джованни Анджолелло.

– Мы вчера победили вас, разбили, – заговорил снова Мухаммед. – На что еще надеяться бею Штефану и таким безумцам как ты? Со стороны Поля ваша земля разорена быстрыми, как ветер, татарами.

– Ветер ломает лишь одинокие деревья, о царь времени, – учтиво заметил Войку. – А у нас – кодры.

– Знаю, так вы называете свои леса. Кодры – это Молдова, – так у вас еще говорят, – продолжал Мухаммед. – Но вот с Дуная пришел пожар, способный сжечь и не такие дебри.

– Пламя наши кодры не берет, великий царь. Но даже злейший пожар не может выжечь того, что вечно зреет в недрах земли нашей.

– Ты имеешь в виду драконовы зубы, о дерзкий! – чуть повысил голос султан. – Откуда ты знаешь эту притчу?

– От греков, царь, – отвечал Войку медленно, подбирая слова; гость не был вправе навлечь гнев султана на своих радушных хозяев. – И от толкователя греков, того речистого римлянина, который окончил дни в дунайских пределах, где теперь простерлись твои владения.

– Он знает Овидия, мой Джованни! – сказал султан, кивком головы подзывая своего ученого попугая. – Может, он знает еще и его язык?

– Может быть, даже стихи, мой молодой господин? – дружелюбно спросил по-латыни Анджолелло.

– Музы молчат, когда говорит оружие, – ответил Войку на том же языке.

– Вот уж не думал встретить ученого ак-ифляка, – взял опять слово султан. – Но мы отвлеклись. Значит, люди твоей земли будут сражаться?

– До последнего, о царь. Не гневайся на них, великий султан, иначе они не умеют.

– А сам ты? – усмехнулся Мухаммед. – Дерзнешь снова обнажить саблю против моих воинов?

– Я имел уже эту честь, славный падишах, – ответил Войку, глядя в стальные, с голубым отливом глаза Мухаммеда, в которых каждый миг могла вспыхнуть холодная ярость. – И сочту это вновь за почетный дар судьбы.

Падишах прикусил губу, но вдруг улыбнулся.

– Мы совсем забыли, рядом спит мой Юнис, – понизил он снова голос, приложив палец к губам. – У детей, к счастью, крепкий сон… Странного друга, – покачал головой султан, – послала нашему мальчику судьба, очень странного. Но мы пойдем, Кара-Али, отсюда, тебе в эту ночь не достанется здесь работы; Мухаммед Фатих не отнимает своих подарков у храбрых детей османского войска.

И султан с его малой свитой растворился в ночи так же внезапно, как появился, оставив в шатре Юнис-бека аромат благовоний, которыми была умащена его выкрашенная хной борода.

Войку вновь откинулся на подушки; судорога, снова сводившая мышцы, как было с ним в минуты незавершившейся казни, медленно отпускала его. Он постепенно освобождался от чувства, испытанного однажды в юности, когда отдыхал с друзьями на поляне в лесу после долгой погони за ватагой бродячих лотров. Отойдя без оружия немного в сторону, к краю глубокого оврага, Чербул оказался вдруг один на один с огромным секачом. Одним ударом чудовищных клыков небывало крупный, даже для Тигечского кодра, матерый вепрь мог распороть неосторожного юношу от паха до самой шеи. Но секач, недовольно хрюкая, прошел мимо, надолго заполнив воздух крутым, наводящим ужас запахом зверя. Благоухание царственной особы, только что оставившей шатер Юнис-бека, было тому запаху сродни.

Человек основал на родной земле свой очаг, думал Войку. В его доме живут седовласые родители, работящая и умная жена, растут дети. Их всех связывает любовь, взаимная забота, они научились понимать друг друга, жалеть. Даже твари, живущие при доме: пес, берегущий его нехитрое добро, волы, влекущие перед ним плуг по полю, кони, которых он запрягает в телегу, отправляясь на ближний торг, – даже они, бессловесные, дороги человеку и, кажется, понимают его. Но вот над селом или городом ширится звук набата, вспыхивает пожар. И появляется чужак на коне, кричащий что-то на непонятном языке. Он поджигает дом. Убивает старцев, скотину, собаку. Вяжет женщин, насилует их, угоняет детей, насадив на копье младенца, младшенького. Он творит над тобою то, что стократ горше горчайшей смерти, – безобразный, косматый, вонючий. Поганый, будь он даже знатный, ухоженный рабскими руками мурза или бек, будь он и царского рода, ученый и умный предводитель войска. Как поступить с таким, как покарать? Кары нет, ничем не отмеришь за это кары. Но не будет прощенья тому, кто стерпит, кто покорится, кто не отомстит.

Зловещаяя тень неожиданного гостя долго витала еще в шатре, медленно растворяясь в думах, в тревогах Чербула, пока он не забылся неспокойным сном.

Утром, когда Войку и Юнис, позавтракав, смаковали дымящуюся кафию, в шатер вошел быстро поправлявшийся Иса-бек. По тревожному взгляду старого воина Чербул понял, что Иса-бек, в отличие от сына, знает уже, кто побывал в этом месте ночью.

– С гостем пора прощаться, Юнис-бек, – сказал отец алай-чаушу. – Куда собираешься направиться, сын мой? – спросил он Чербула.

– К своим, где бы они ни были, твоя милость, – ответил Войку.

– Они везде – и нигде, – невесело и загадочно усмехнулся дунайский бек. – Следует торопиться, повсюду – опасность. Я послал бы с тобой дюжину бешлиев; но это значит обречь их на смерть.

– Они не нужны, ваша милость, благодарю, – прижал руки к груди Чербул.

– И все-таки, сынок, мой тебе совет: отправляйся домой, за благословенные стены Ак-Кермена, – добавил старый бек. – Никто не знает, где теперь ваш бей, где его люди, а битвы следует ждать и там, у моря. Передашь от меня поклон и уважение отцу, отдохнешь.

– Спасибо, твоя милость, – склонился Войку, целуя руку старого воина.

Час спустя они выехали во главе небольшого отряда всадников. Удалившись от лагеря на версту, обнялись. Никто не мог сказать, свидятся ли снова эти столь разные молодые люди, которых дважды сводила вместе, будто играя, своенравная судьба.

Войку спешился, глядя вслед Юнису, пока тот не исчез за поворотом дороги. И вступил по еле заметной тропинке в кодры, ведя в поводу подаренного ему молодым османом коня.

18

Князь Штефан, господарь Земли Молдавской, не был приведен к своему противнику султану Мухаммеду на аркане, который долженствовал потом сменить золотой лале. Уведенный с поля боя верными соратниками, воевода вместе с ними углубился в лес. Тысяча верных – воинов-горожан, куртян, казаков и липкан – вышла вскоре к небольшой долине, затерянной среди дебрей, по которой протекал полноводный ручей. Здесь воевода приказал расположиться на отдых. Люди начали перевязывать раны, чистить от запекшейся крови оружие, чинить платье, изорванное в бою и при переходе через густые дебри. Большой ширины и роста косматый муж в домотканной рясе и крохотной камилавке, еле видной среди пышной кушмы нечесанных, свалявшихся в клочья волос, с большим деревянным крестом на чреве, степенно подошел к князю, коснулся ручищей травы в поясном поклоне.

– Не побрезгуй, государь, моей обителью, – сказал силач. – Устраивайся у моего очага.

– Да где ж она, святая твоя пустынь, отче? – удивился Штефан, озирая зеленые стены леса.

– А тут, где стоишь, государь-воевода. – Сделав несколько шагов, великан отодвинул свисавшие низко над травами зеленые косы ивы. Открылась темная пасть пещеры, которую тот считал, наверно, лучшим в мире жилищем.

Воевода подошел, но чуть было не отшатнулся, остановленный густым, устоявшимся за годы духом, исходившим от прибежища отшельника, а может, и его предшественников в этом месте, где только звери могли потревожить их молитвы и покой.

– Спасибо, отец, – молвил князь, – недостоин грешник такого святого пристанища, будь он сам цареградский император. Почту за благо поселиться рядом с твоим преподобием. А сам прими на эту пустынь мой скромный дар. – Штефан снял золотой крест, вместе с алургидой висевший на его груди, и вручил пустыннику. – Скажи мне, отче, свое святое имя, чтобы знал я, недостойный князь, кто пожелал приютить меня в трудный час.

– Воля твоя, государь, спасибо за дар, – поклонился опять богатырь. – Но не гневайся, носить на себе не буду. Деревянным был крест спасителя нашего; не по чину, стало быть, золотой его рабу. А имя мне – Мисаил.

– Видел тебя, будто, отче, в бою, – милостиво заметил Штефан. – Только в руках у тебя, мнится, махонький посох был, вот такой. – Князь показал, какой высоты достигла бы мисаилова дубина, если поставить ее стоймя. – Где же он теперь, божий человек, неужто осману остался?

– Ежели б остался, что бы стал с ним делать бесермен? – оскалил крепкие зубы благочестивый отшельник. – Самому царю ихнему жезл сей, верно, не сдвинуть с места. Только нет его уже, государь. О бесермена и разбился.

– Из чего же был тот нечестивец, отче? – удивился князь. – Из железа откован, что ли?

– Нет, государь, турок как турок, – пояснил отец Мисаил. – Только под ним лежал камень. О него моя палица, с дозволения твоего, княже, и хрякнулась, да и – на куски.

Штефан-воевода усмехнулся – впервые после боя, в котором, как считал, понес свое первое большое поражение. Камень, конечно, цел, но что осталось от турка! И удалился в большой шалаш, уже устроенный для него воинами из ветвей и свежей листвы. Влад Русич помог воеводе снять кафтан и кольчугу. И хаким Исаак, раскрыв свою сумку, начал врачевать многочисленные ушибы и ссадины, которые получил Штефан накануне, в Белой долине.

Постепенно – от высланных вкруг гонцов и конных страж, от людей земли, стекавшихся мало-помалу отовсюду, – начали приходить вести. И Штефан понял, что принял в день битвы совсем не смертельный удар, да и вынес его не с позором, но с честью. И что случившееся не так горько для его земли, как могло казаться вчера.

Быстро справившись с легкими повреждениями, доставившимися воеводе, врач отправился помогать многочисленным раненым. Отец Мисаил, как все отшельники – также знахарь, вначале с подозрением следил за каждым движением тощего нехристя в черной хламиде; но вскоре, проникшись к нему доверием, начал деятельно помогать. Пустынник принес из своей берлоги большие пучки и связки сушеных лечебных трав, горшочки со снадобьями и мазями, котел, который подвесили над костром, чтобы греть воду. Огромные персты с нежданной легкость казались кровавых ран, промывали их, прикладывали к ним целебный бальзам. И раненые, поддерживаемые товарищами, доверчиво потянулись к небольшой площадке между двумя ясенями, под которой врачевали столь несхожие меж собой лекари.

Штефан-воевода наблюдал за этим с легкой усмешкой мудреца: древние правы, думал он, крайности сходятся. И обычно – на пользу делу. Раненая под Килией нога вновь напомнила о себе привычной ноющей болью. Но воевода не стал звать врача: у старого Исаака были теперь более неотложные заботы. Только часа два спустя, когда страждующим воинам была оказана помощь, князь попросил хакима наложить примочку, которая всегда снимала боль.

– Не печалься, государь, – сказал Исаак, обертывая больную ногу теплой шалью. – Вергилий прав: боги не любят четные дни.[95]95
  Хаким имел в виду день сражения – 26 июля 1476 года.


[Закрыть]

– Но время битвы выбирает сильнейший, – с несвойственным ему смирением молвил князь.

– Дороги величия каменисты и тесны, фортуна же переменчива, ибо женщина, – продолжал хаким. – А значит – порой изменяет, не переставая любить.

– Фортуне такое можно было и простить, – кивнул Штефан. – Чего же стоила нам ныне измена этой блудни? – спросил он спатаря, прислонившегося к большому дубу у самого входа в шалаш.

– Одного к десяти, государь, – ответил боярин Кэлнэу. – Если турки схоронили не меньше десяти тысяч своих, наших полегло не более тысячи. За одного нашего – десять турок; красное число, и нет в нем для нас стыда.

– А сколько наших полонено?

– Мыслю, четыре сотни, не более того. Да и те, наверно, до единого волю уже обрели, – истово перекрестился спатарь. – Турок их, верно, еще вчера в обитель праведных отправил.

Штефан долго не отвечал.

– Мы не ушли от бесчестья, – заключил он наконец. – Поле осталось за бесерменом; табора нашего более нет, пушек нет, войска тоже нет. Слава господу, тысяч пять теперь, верно, с нами; прочие, может, и не чают уже пристать к своим. Султан же стоит, как стоял, со всею силой на нашей земле, десять тысяч для него – невелика потеря. Завтра, мыслю, пойдет к Сучаве.

– Столица твоя крепка, государь, – вмешался дьяк Тоадер. – Пан Шендря ее не отдаст.

– Если успеет к ней проскочить, – с сомнением заметил князь. – Вокруг – конные дозоры мунтян и татар.

– Сегодня нас пять тысяч, через неделю снова будет сорок, – уверенно сказал Кэлнэу. – Земляне, жители сел, отбили малые орды, большие уходят уже за Днестр. Земляне вернутся, княже. Ужель не веришь их клятве?

– Клятвы держат живые, – мрачно ответил Штефан, заворачиваясь в свой плащ, словно отгораживаясь от соратников, чтобы додумать свою думу одному. Бояре поняли желание своего господаря и отошли, каждый по своим делам.

Нет, не в первый раз испытывает воевода Штефан тяжкий удар судьбы. Из далекого прошлого накатила волна ужаса – вспомнился тот злостчастный вечер, когда ратные холопья Петра Арона напали на веселую свадьбу, на которой гулял отец, схватили господаря Богдана, обезглавили тут же, во дворе, перед залитым кровью его ближних пиршественным столом; дядька-воспитатель, силач, грамматик и ритор Цамблак, тогда еще – во цвете лет, с дюжиной верных куртян почти волоком утащил его, юного княжича, в спасительный лес. И потом, в Мунтении, когда едва не захватили посланные братоубийцей наймиты в доме, в котором поселил его тайно друг Цепеш, близ своей столицы Тырговиште. Долго еще, двое суток после той ночи издыхали те посланцы правящего воеводы Земли Молдавской на кольях, воздвигнутых для них князем Владом, а Цепеш, держа юного Штефан за плечо, на то понуждал смотреть: «Не отворачивайся, братец, гляди! Гляди, запоминай, учись. Не жалей никогда ворога: не дал тебе на то господь права, коли даровал разум да над людьми поставил – володеть!»

И после еще не раз был на волос от смерти и от позора. Вспомнились снова те три дня после Байи, когда изменники-бояре увели стяги, оставили его с горстью куртян, когда был и плен, и позор, и только платье простого войника спасло повелителя Молдовы, вчерашнего победителя могущественного круля Матьяша от худшего – постыдного увода в Буду, в долгую неволю, а может, и на смерть. Стыдно вспомнить – узнали его татары, небольшой чамбул мурзы Акбулата подошел тогда к сельцу, где катафракты Матьяша Корвина держали свой полон. Узнав и не выдав, выкупил его тогда – с полудюжиной молдаван – благородный бесермен. И отпустил, спешившись и земно поклонившись, как венчанному владыке, на волю, к своим. Да, были рыцари и среди татар!

Но не было, не было еще такого, чтобы князь Штефан Молдавский, приняв в открытом поле бой, пусть и с сильнейшим врагом, проиграл сражение, отступил перед супостатом, говоря честно, бежал. И скрывается, прячется в лесу от Мухаммеда, как молдавские харцызы и лотры – от него самого, хозяина и хранителя сей земли.

За полотнищами убогого, из серых войницких бурок наскоро сшитого шатреца воеводы доносились стоны раненых, врачуемых пустынником Мисаилом и хакимом Исааком. Мудрый лекарь прав: Фортуна государя и воина, как и женщина, способна порой изменить, не переставая любить. И не покараешь ее за то, как карают неверных жен на Молдове, с лютостью и до смерти, не отвергнешь даже. Примешь все, моля лишь судьбу, чтобы не отворачивалась надолго, приласкала опять. Чтобы не выпал вновь ему черным камнем помеченный день, чтобы встали опять из пепла города его и села, гордые крепости. Сбудется ли эта дума Штефана, его мольба? Гнев и боль накатили снова, вырвав у воеводы глухой стон, невольный отзыв на вздохи страдальцев, спознавшихся с саблями, стрелами, с ядрами и пулями осман. Чья рана сегодня глубже, кому больнее? Вольно боярам вести свой счет – тысяча пала-де своих, турок – вдесятеро больше; вольно считать прибывающих и тех, кто ушел в маетки, увел стяги. Будто мешки считают, получив с холопьев оброк, готовя обоз на рынок в Брашов или Лиов. Мелочный счет вельмож и дьяков – не для него, государя. У чести его княжьей, чести рыцаря – счет особый. Ведь ушел, прогнан ворогом с поля, сидит в темных кодрах, как тать!

В шатер просунулась голова Влада Русича. Ближний дьяк скалил крепкие зубы под пшеничными, не знавшими бритвы усами:

– Дозволь, государь!

– Говори! – Штефан чуть заметно дернул плечом, что значило: «да короче!»

– Славич-капитан объявился. Двести войников с ним – из под Лапушны, в бою не бывших.

– Добро. Проси его милость отдохнуть. Попозже пусть жалует к нам.

Влад исчез.

Вот и Славич, храбрец из литовских пределов, из Киева,[96]96
  Киев входил в состав литовских владений.


[Закрыть] давно отъехавший от родственников-Олельковичей, сестер и братьев покойной жены Елены, прибился снова к войску, привел крестьян, отпущенных на татар. Чем не рыцари они, воины-пахари Земли Молдавской, стократ крепче верные слову многих разбойных палатинов, немецких баронов и князей! Собирается снова войско, раскиданное невиданной бесерменской силой. Да что это меняет? Разве Мухаммед не празднует победу? Разве он не сильнее по-прежнему, а Штефан не сидит в лесу? И даже вернись его войско в целости, восстань убитые турками, порубленные татарами, уведенные обманом предателями-боярами, развеянные по всей его Молдове, разве тогда у него не будет, как и в начале, сорок тысяч, у султана же – двести, не считая мунтян?

Вот он и принялся считать. Не сам ли только что отбросил рэбож торгаша!

Если же вознестись мыслью над сим уголком вселенной и окинуть взором окрестные пределы? Перед лицом врага он по-прежнему один. Христианские короли и герцоги, императоры и рыцарские ордены грызлись между собой, как псы на майдане, словно и не надвигались на Европу все неотвратимее полчища осман. Еще могущественные, хотя и не в той мере, что прежде, Венеция и Генуя тоже грызлись одна с другой, втянутые в запутанные дела всех тогдашних держав, управляемые не столько разумом, сколько алчностью. Какими мелкими, если глядеть на них с этого грозного, потрясаемого великими войнами порубежья христианства, какими пустыми выглядели эти державные свары и драки – из-за титулов, денег, наследств, ради провинции, города, дюжины селений, а то и вовсе клочка земли! Как ничтожна была эта свирепая возня в сравнении с тем, что творилось здесь, где решалась, бесспорно, судьба многих из них, а может, и всех, а может, и целого мира! Ведь были среди тех властителей и славные, мудрые мужи, были великие храбрецы. В тот самый год удивлял своим мужеством народы Карл Смелый, владетельный бургундский герцог. Но войны Карла и ему подобных – не для защиты родного очага; войны их – для грабежа, для потехи. От турок их сегодня, обливаясь кровью, защищает малая Молдова.

И вот он супротив Мухаммеда один. Феодоро лежит в развалинах; брат княгини Марии, Александр Палеолог, убит. Москва – единоверная надежда – далече, за Диким полем, до сих оспариваемым Литвою и Ордой. Разве что начал понимать знамения времени легкомысленный, но бесспорно умный Матьяш. Снаряжает в Семиградье сильное войско – не для отвода глаз, как раньше, а всерьез. Торопит, по слухам, воеводу-князя Батория. Только когда будет еще готово войско круля Матьяша? Когда соберется и выступит?

Нет, рассчитывать Штефану не на кого. Только на своих – куртян, горожан, крестьян, привычных к буздыгану и сабле, верных земле отцов. Только на себя, чей долг – видеть все впереди и окрест, уметь слушать голос времени, выбирать наивернейший путь для воинов своих, для всего народа, всей земли. Да и для всех еще тех, кто нынче с ним по зову сердца, как в минувшем году, под Высоким Мостом, бились за Молдову секеи, ляхи, венгры, литовцы, казаки, русичи. Такие, как Фанци, Жеймис, Влад. Как многие, многие иноплеменники, на иных языках глаголящие, неизменно поспешающие в час опасности на зов молдавского господаря. За них он тоже ныне в ответе перед господом, кому они не молются. Как и за православных, своих и по вере.

Впрочем, верен ли путь, им избранный не сегодня – еще при вступлении в Сучаву, еще и раньше, отцом указанный путь? Благородство, стойкость в борьбе своей, верность вольности – всегда ли они ко благу? Не может ли то, что видится благом Штефану, обернуться на деле злом? И не правы ли более те, его покинувшие, тоже сильные, родовитые, умудренные жизнью, с сединой мудрости в холеной бороде – эти Пырвулы, Утмоши, Паскулы? Не они ли правы и не в том ли мудрость: склониться перед наибольшей силой, собрать и послать супостату-султану дань, обрести для Молдовы мир, защиту сильнейшего в мире царства? Было же, склонил уже сын Богдана голову перед Матьяшем, Казимиром-ляхом, признал себя младшим, вассалом; а что они оба перед султаном? Логофэт Михул, хоть и в Польше сидит, а твердит о том же. Принять руку султана, утихомирить смертную грозу, обрести в Мухаммеде защиту – от того же мадьярина да ляха, от татар! И остаться при том в Земле Молдавской хозяином, как оставался Петру Арон. Турки ведь и так охватили Молдову и с востока и юга, а ныне, ордою, и с севера; на Черном море они безраздельно пануют, Килия и Белгород, отрезанные от мира, хиреют, генуэзцы и венецианцы из этих своих старых, столетиями насиженных гнездовий бегут. Кто же прав сегодня – он, господарь и князь, или строптивые бояре? Не грешит ли смертно, виня в измене своих панов? И не грех ли, грех великий – избранный Штефаном путь борьбы, не гордыня ли имя его греху? А нашествие Мухаммеда само – не кара ли божья за Раду, за жестокость и своенравие гордого воеводы Штефана, за гневливость его безмерную, стоившую молдавским боярам и куртянам стольких голов?

Кто ответит ему, вразумит? Кто вернет столь нужную князю веру в тяжкий час, когда он в первый раз отдал врагу поле, на котором оба сошлись в бою?

– Дозволишь ли, государь? – сунулся снова Русич. – Его милость Славич…

– Да не один уже, с братом, государь. – Плечистый Славич, видя, что в шалаш ему не вместиться, остался снаружи, просовывая под полог непокрытую голову. – Брат Дробот только что объявился; сотню удальцов с Днепра привел.

Воевода милостиво улыбнулся братьям-богатырям. Славич, старший из них, лет пять уже служил в Сучаве, в куртянской хоругви, бился в заставном полку под Васлуем, стал капитаном, пожалован от князя двумя селами. Дробот Штефану тоже был знаком; второй сын киевского дьяка еще мальчишкой сбежал от отцовских часословов и плетей за пороги великой реки, пристал к тамошним казакам, прославил себя в боях с татарами и поляками. Сто поднепровских храбрецов во главе с таким воителем стоили пяти сотен иных.

До самого вечера приходили ближние люди, приносили вести. Были и печальные. Татары уходили в Поле, за Днестр; но те места, в которых побывали ордынцы, лежали мертвой пустыней, чернели пожарищами. Люто зверствовали, куда приводила их жажда добычи и крови, турецкие акинджи, мунтянские конники, чамбулы ногайцев, следовавшие за войском Мухаммеда. Пожар нашествия растекался по Молдове; только у края кодр – величайшей и наиглавнейшей крепости ее защитников – ярое пламя грабежей, опустошения и убийств утихало и отступало. Османы, как ни были храбры, не смели углубляться в леса, татары боялись их от века. Мунтянам, не страшившимся кодр, были страшны зато хозяева; мунтяне помнили сабли Штефановых воинов по прежним войнам и берегли животы.

Но были и добрые вести. Со всех сторон к господарскому войску стекались его бойцы. Места в строю занимали опять куртяне и войники, отбившиеся вчера от осман, потерявшиеся в темных дебрях. Возвращались крестьяне, ходившие за Прут, спасавшие от орды свои села, семьи и добро.

К вечеру собралось уже до восьми тысяч воинов. И люди продолжали прибывать.

Горечь не оставляла Штефана-воеводу. Не было уже зато сомнения; господарь знал, как продолжить борьбу. Лишь вчера Штефан мог принять смерть, не оставив поля боя. Хотел умереть. Верные люди были правы, силой уводя его из под удара нечистого бесерменского меча. Он отринет гордыню, смирится; но смирение его будет борьбой. Вытерпит все, что еще готовит судьба, явившая Штефану такую немилость; но терпение его обернется для врага неотступной карой, незримо разящими голодом и жаждой, неотвратимою местью, невидимо подползающей чумой.

– Дозволь еще, государь, – объявился невесть в который раз повеселевший за день москвитин Влад. – Прискакал кэушел Дину, – доложил он, когда воевода скупо кивнул. – Его милость вельможный боярин Шендря отрядил к твоему величеству кэушела, велев сказать: сам он уже в Сучаве. Все готово к защите во стольном граде твоем, государь.

Штефан знал теперь, как поведет святое дело защиты своей земли. Он не затворится в Сучаве; столицу оборонит, как и надлежит, ее портарь. Воевода не укроется за надежными стенами Нямца, Белгорода или Хотина. Он останется с войском на воле, тайно переходя с места на место по лесным тропам, неведомым врагу, поражая осман, мунтян и татар, когда те не будут ждать удара, не давая Мухаммеду передышки, напуская на него своих воинов, как свирепых пчел на грабителя-медведя. До тех пор, пока не принудит убраться, оставив на Молдове как трофей лучшее свое достояние – честь полководца, славу непобедимого завоевателя.