Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 68 страниц)

3

Брат капитана Боура Влайку начальствовал над личной конной гвардией консула, отборнейшей частью наемного войска Каффы. Из сотни аргузиев, как звали на татарский зад гвардейцев, около шестидесяти были молдавскими витязями, остальные прибыли со всех концов света – из Италии, Венгрии, Далмации, Польши, Литвы, даже из далекой Шотландии. Они несли стражу внутри замка, сопровождали консула в поездках по кампаньи – подвластным ему сельским местностям Крыма, стояли в почетных караулах во время торжеств. Но это не была сотня парадных бездельников: в бою каждый стоил десятерых.

В конные аргузии Каффы синьора Влайко – так звали в городе храбреца из поднестровских кодр – привела, как и многих его товарищей, судьба упрямца, ослушника отчей воли и прирожденного забияки.

Прослужив несколько лет, как старший брат, за рубежами своей земли и дослужившись до чина сотника в польско-литовском коронном войске, избалованный чужеземными нравами молодой витязь вернулся в родное село. С ним приехала и красавица венгерка, взятая в плен во время похода литвинов и ляхов в Паннонию. Бадя Дросу, отец Боуров, ничего на это не сказал. Но несколько дней спустя позвал сына и объявил:

– Через неделю управимся с жатвой. И тогда – свадьба.

– Какая свадьба, отец? – воскликнул странствующий воин, не желавший еще расставаться с холостяцкой жизнью. – Ведь Илона – полонянка.

– Если хотел оставить эту женщину рабой, – ответил жестко бадя Дросу, – ты должен был продать ее на рынке. А привез в родительский дом – женись. Отчий дом – не вертеп в Кракове.

Влайку Боур, скрепя сердце, подчинился. Но наутро же после свадьбы, сев на коня, вернул себе свободу. Вступив в наемное войско Каффы, Влайку быстро дослужился до чина капитана. А в далеком селе близ Днестра все эти годы жила в семье отца его жена Илона и рос мальчишка-сын.

Синьор консул не стал удерживать встретившихся так неожиданно родичей из Монте-Кастро. Дядя и племянник, проследовав по лучшей улице генуэзского квартала, подошли вскоре к массивной башне еще одной цитадели; здесь и в прилегающих постройках размещался главный арсенал Каффы, за надежными стенами укрылись оружейные мастерские, на небольшом внутреннем дворе в лучшие времена колонии лили пушки. И здесь же на верхних этажах жили аргузии – самые надежные из консульских иноземных солдат. Познакомив Чербула с несколькими земляками, свободными от дежурства, Влайку Боур сменил рыцарские доспехи на простой кожаный колет, опоясался доброй саблей. И повел племянника за ворота, по пологому склону, на котором раскинулся главный город Солдайского консульства. Войку с гордостью, но не без робости поглядывал на могучего пана Боура-младшего, так похожего на старшего брата, что юноше порой казалось: капитан Тудор – рядом и сейчас спросит с него за все шалости на год вперед. Влайку, однако, сам чувствовал странное подобие робости перед мальчишкой-племянником. Чербул бился с турками, защищал родную землю в суровый для нее час. А он, муж и воин, в то самое время бряцал шпорами в консульском замке и проводил ночи в тавернах беспутной Каффы.

Влайку привел юношу в большую харчевню над гаванью. Хозяин-грек, угодливо кланяясь, усадил обоих витязей на открытой веранде. В огромных глиняных мисках принесли аппетитные куски мяса, только что снятого с вертела. Дядя Влайку разрезал хлеб, налил в кубки ароматное белое вино.

– Ты не сказал еще, сынок, – лукаво промолвил командир аргузиев, – что привело тебя в город, где служит твой старый дядя.

– Нельзя, баде Влайку, – покраснел Войку. – Приказ.

– Молодец, – похвалил тот. – Воинскую тайну надо хранить, хотя мне, конечно, она уже известна. Его милость князь Александр задумал доброе дело, на пользу всем христианам. Молдове же нашей – особенно. Тебе везет, сынок, ты и здесь, в Крыму, служишь Штефану-воеводе, своей земле. – Могучий воин вздохнул и принялся есть, подавая племяннику пример.

– А теперь рассказывай! – потребовал он, насытившись. – Собрал ли наш воевода войско для нового боя? Ведь нехристи-турки готовят силу поболе прежней!

Войку сообщил все, что знал.

– Приезжие из Константинополя рассказывают, старого султана[7]7
  Султану Мухаммеду II, завоевателю Константинополя, было 52 года.


[Закрыть] скрутила лихоманка, – заметил Влайку. – Куда теперь падишаху – болеть бы ему вечно! – вести войска. А ведь он, говорят, никому не хочет уступить чести сразиться с воеводой Молдовы. Истинный воин, сказать по правде, проклятый султан!

– Значит, баде Влайку, турки этим летом так и не выступят?

– На Молдову, по всему видно, – нет. Зато Каффе осады не миновать.

– Сколько же они могут доставить сюда войска на галеях да шнявах? Тысяч тридцать, пятьдесят?

– Все сто, – ответил начальник аргузиев. – Даже двести, сынок. За годы войны с Венецией у бесермен вырос громадный флот – Генуя построила им тьму кораблей. Назло венецианцам, да на горе, как видишь, себе самой.

– Но у вас крепкие стены, храброе войско, доброе оружие!

Влайку шумно вздохнул.

– Восемьдесят моих головорезов да шесть сотен пеших латников – не войско, – встряхнул он черными кудрями. – Даже собрав в городе всех генуэзцев, способных поднять меч, не выставишь и тысячи бойцов.

Под верандой харчевни по шумной улице двигалась многолюдная толпа, почти сплошь – мужчины. Много молодых и сильных мужей Каффы спешило по своим делам. Дядя Влайку перехватил взгляд племянника и криво усмехнулся.

– Эти биться не будут. Давай, витязь, выпьем! За будущее, что бы оно не принесло!

Два столетия прошло с тех пор, как генуэзцы, помогавшие Палеологам изгнать захватчиков-крестоносцев из Цареграда, получили в награду за это от византийцев черноморские берега. Сумев договориться также с ханами Сарая, они построили на этом месте стены и башни города Каффы. Значение ее неуклонно росло: завоевывая берега Средиземного моря, сарацины, а затем турки закрывали старые пути с Востока на Запад через Переднюю Азию и Аравию.

Почти десять лет генуэзцам грех было жаловаться на дела. Интриги и подарки, подкуп и лесть обеспечивали им могущественных покровителей в столицах двух татарских орд – Солхате и Сарае. При необходимости колонии могли и зубы показать: их латная пехота несколько раз отбивала нападения кочевых полчищ. Но двадцать два года назад пал Цареград. И это событие отозвалось похоронным звоном по всем итальянским владениям на Черном море. Двести лет с изощренным искусством генуэзцы выжимали соки из исконных жителей крымских берегов – греков, славян, армян, потомков готов и тавров. Многие в ней были недавними узниками генуэзских темниц – клятвопреступниками, насильниками, убийцами, ворами. Республика выпускала из тюрьмы каждого, кто соглашался хотя бы на время поехать в отмеченные злым роком причерноморские города. Жители Каффы не раз поднимались на своих мучителей. После падения Константинополя восстания случались шесть раз, последнее – незадолго до прихода «Тридента» в старую Каффу. И заброшенные в эти края простые сыны далекой Греции – солдаты, мастеровые, матросы – неизменно присоединялись к ним. Но латная пехота консула каждый раз одолевала безоружные толпы простого люда. И начинали свою работу искусные, богатые опытом двух континентов, каффские палачи.

Люди города знали в эти дни, что несет им турецкая опасность. Но защищать от нее своих угнетателей не хотели ни за что. Все настойчивее ширился слух, что в случае большой опасности генуэзцы загонят в море простых жителей Каффы, будут топить их – вместе с их стариками, женщинами и детьми. «Лучше басурмане, чем проклятые итальянцы», – говорил теперь в один голос народ Каффы.

Родичи окончили трапезу. Влайку бросил монету на стойку хозяина и вышел вместе с Войку на главную улицу. По ней оба вскоре вышли к рынку. Влайку повел племянника к длинному ряду лавок, где торговали русские гости – сурожане, среди которых у него были давние приятели. Войку подивился торговым людям, более походивших на воинов: плечистым, с горделивой осанкой, с мужественными лицами, все они были при саблях, под их плащами поблескивали кольчуги. Иными русские гости и не могли быть; из-за постоянных степных хищников путь из Москвы в Крым был не легче доброго военного похода; и дело сурожанина требовало от него воинской закалки и сноровки, а сколько опасностей, убытков, разора готовили им козни хитрых генуэзцев в конце опасного и трудного пути! Но как ни тяжко приходилось им порой, московские гости, сильные мужеством честного купца, с упорством продолжали дело, передаваемое от отца к сыну. Рядом с русскими торговали арабы; Влайку купил у них для племянника драгоценную перевязь и прекрасную медную флягу с завинчивающейся пробкой, украшенную серебряным узором. Потом показал юноше гавань и верфи Каффы; в лучшие времена с их стапелей в волны Понта ежегодно сходили десятки боевых и торговых кораблей. Теперь верфи почти пустовали, на остовах уже заложенных судов никто не работал, и только в дальнем углу несколько мастеров возились вокруг положенных набок трех старых каторг, конопатя днища.

Возвращаясь в город, начальник аргузиев показал юноше мрачное каменное здание, тоже похожее на крепость; в его подвалах сидели, ожидая своего часа, тысячи еще не проданных рабов, многие – в особых железных клетках. Тут были люди со всего света, но больше всего тех, кого называли татарским ясырем, – жителей Киевского, Подольского и других южно-русских княжеств, черкесов, осетин, грузин. Глухой, жуткий стон поднимался от этой массы обреченных.

Чербул заметил у своих ног выступающий из стены круглый зев трубы из обожженной глины. Такие же выходили в подвалы вокруг всего помещения, под самым потолком.

– Эти трубы идут от городского водопровода, – пояснил Влайку. – Если рабы поднимут бунт, двери запрут и по трубам в подвалы пойдет вода. Так уже случалось. Однажды невольники не смирились до конца и их утопили, как мышей.

Солнце уже зашло, когда, в назначенный час, Войку опять оказался в приемном зале «каструма» – каффской цитадели. В канделябрах горели благовонные пудовые свечи. Консул вручил ему для князя Палеолога ответное письмо. Влайку, вместе с четырьмя другими молдаванами-аргузиями, проводил племянника через ночной город.

– Поклонись от меня брату, сынок, – сказал на прощание Влайку. – И если увидишься, – отцу да Илоне, жене. Поклонись, как вернешься, низко родной земле. Бог милостив, может, еще свидимся.

Войку прыгнул в ожидавшую его лодку и вскоре оказался на чуть покачивающейся палубе «Тридента». Князь Александр нетерпеливо развернул тонкий свиток, содержащий послание генуэзского консула, пробежал его глазами. И, отпустив сотника на отдых, удалился в свою каюту, едва освещенную трепетным пламенем лампады.

Растянувшись на ложе, князь вспомнил вечер последней беседы с его славным родичем Штефаном, господарем Земли Молдавской.

4

– Даю тебе, брат, три сотни, – сказал ему тогда воевода Штефан. – Сам знаешь, как дорога мне каждая сабля, но ради дела твоего – даю.

Оба князя сидели в большой горнице пыркэлабова дворца в Четатя Албэ, откуда Палеологу вскоре предстояло отплыть к родным берегам. В качающемся свете серебряных канделябров тускло поблескивали узорчатые бока золотых кубков семиградской работы, между которыми простецки выставил глиняное чрево запотевший кувшин с вином из комендантских подвалов, только что поставленный на стол вельможной рукой думного боярина пыркэлаба Германна.

– Спаси тебя за то бог, брат, – кивнул Александр, не слишком наклоняя при этом голову.

Оба князя осушили кубки. Откинувшись в кресле, Штефан-воевода окинул чуть ироническим взглядом могучую и ладную фигуру своего высокородного шурина.

Прошло четыре года с тех пор, как они породнились, как Мария, сестра Александра, после шумной свадьбы вошла хозяйкой на женскую половину его сучавского дворца. В Молдову невесту отправил старший из братьев Марии, базилей Исаак, владевший тогда крымским княжеством Феодоро со столицей в Мангупе. А год назад в Молдове объявился младший. Александр Палеолог прибыл прямохонько из Генуи; республика святого Георгия предоставила ему для путешествия роскошный возок, прекрасного коня и целую сотню наемных воинов. Какие надежды возлагали расчетливые итальянцы на слывшего дотоле беспутным бродягой младшего отпрыска владетельной крымской семьи? Князья Феодоро, бесспорно, принадлежат к древнему роду Палеологов и Комненов, и Гаврасов, и Асанов; давно вступив в целый ряд брачных союзов с тысячелетней династией константинопольских царей, православные крымские князья обрели неоспоримое право носить, рядом с варварским гербом-тамгой их полутатарского предка Олубея, двуглавый орел Византийской империи, пурпурные одеяния ее царей. Но эта была все-таки боковая, крымская ветвь династии; бежавшие при падении Константинополя в Италию и другие страны Европы отпрыски последних императоров глядели свысока на феодоритских родичей, которых считали полуварварами. Хитрые генуэзцы вряд ли смотрели на шурина Александра как на будущего императора, какой понадобится, когда рыцари христианских стран отвоюют наконец Константинополь у безбожных турок. Их расчет скорее совпадал с его, Штефановым планом, который шурин вполне может осуществить.

– За воинов – спасибо, брат, – повторил Александр. – Кого мыслишь сотниками поставить?

– Добрых людей, – усмехнулся воевода. – И среди них, если твоя милость не против, сына здешнего капитана пана Боура. Не гляди, что мальчишка, воин он уже хоть куда.

– Знаю, брат. В битве показал себя славно.

– Порой без меры горяч, до дерзости, – продолжал Штефан. – Но верен, правдив, честен. Держи его, брат, при себе: хоть один правду говорить тебе будет.

– Так и сделаю, государь, – согласился Александр. – Только ведает ли ее?

– Ведает, ибо не успел забыть, что есть добро, а что зло, – чуть заметно вздохнул воевода. – Триста воинов только и могу отрядить, не взыщи, брат, Зато – лучших.

– С ними и возьму отчий стол, – уверенно сказал Александр. – В Мангупе меня ждут. Каждый мой человек в крепости стоит Исааковских пятерых. И генуэзцы сделают все, что смогут. Враг мой спит беспечно, не чует беды.

Воевода метнул шурину быстрый взгляд. «Этот враг – твой брат», – прочел в его глазах князь Александр. Но взора не опустил. «То моя печаль», – ответил он без слов Штефану.

Оба князя склонились над картой, вычерченной неведомым генуэзским кормчим, с берегами Черного Моря, с плывущими по волнам галерами и наосами, с резвящимися среди струй нереидами и русалками. Большим плодом, вдаваясь в просторы Понта, с верхнего края портулана свисал Великий черноморский остров – Крым. Александр стал показывать Штефану, каким путем собирается он провести к цели молдавский отряд, на чью помощь рассчитывать может в своей маленькой стране, за ее ненадежными рубежами.

Разные слухи, различные донесения и сообщения осаждали в эти дни государя в Сучаве и всюду, куда ни приводили его государственные дела. Тут были рассказы купцов и бродячих воинов, письма послов и речи бывалых гонцов, болтовня матросов в портовых тавернах, предсказания астрологов, пророчества самозванных святых, начертания, вычитанные досужими мудрецами из забытых миром фолиантов. Быстрый ум, безошибочное чутье воеводы позволяли ему разбираться в этой противоречивой разногласице. Штефан знал: отворяя дороги мира великим армиям, весна грозила Европе новым турецким нашествием. Сомнения быть не могло: Порта ударит на Молдову. Небывалый позор, постигший зимой ее войско под Высоким Мостом, Порта должна была великой кровью смыть, чего бы это ей ни стоило, и сделать это можно было, только стерев с лица земли ничтожное княжество, дерзнувшее нанести оскорбление дотоле непобедимому оружию осман.

Но у державы Мухаммеда были также другие цели, по которым она готовилась ударить. Как спелый плод, готовый упасть в ее руки, висел под Северным Причерноморьем сказочный Крым. Удушенные блокадой Босфора, торговые генуэзские колонии на Великом острове доживали последние месяцы. Тянулись к единоверному Стамбулу, все более уповали на его благоволение и поддержку крымские татары. Третьим государством на Острове было тысячелетнее княжество Феодоро, отчина и дедина крымских Палеологов; мощные крепости этого княжества могли стать оплотом сопротивления туркам. Но недавно поступило достоверное известие: правящий базилей Исаак втайне направил к султану послов. Князь Исаак просил у осман мира, обещал султану покориться и даже принять ислам.

Младший брат Исаака Александр, узнав об этом, вскипел негодованием. Штефан-воевода обеспокоился.

– Продержатся ли хоть месяц крымские генуэзцы? – подумал воевода вслух. – Солдайя[8]8
  Древний Сурож, ныне – г. Судак (Крымская обл., УССР)


[Закрыть] и Каффа – отменные крепости.

– Это уже одна видимость, брат, – невесело усмехнулся Александр. – Дай им бог устоять неделю. На всем Великом острове есть только один твердый камень – мой Мангуп. Если возьму в нем власть, турок о него еще споткнется. – И, снова встретить взгляд господаря, добавил: – Ведаю, княже, в глазах у многих я – перекати-поле и сорвиголова, для дела мало-мальского непригоден. Не о том ли думаешь сам теперь, не жалеешь ли, что мне доверился?

Штефан-воевода, выпрямившись, накрыл ладонью руку шурина, на добрую голову возвышавшегося над ним. Никто не знал толком, по каким краям в последние годы шатался родич, кому служил, каких головорезов водил по большим дорогам Италии, Фландрии и Франции. Набожная княгиня Мария не жаловала брата, предпочитая ему кроткого Исаака; младшего из братьев княгиня считала беспутным, безбожным гультяем, самим провидением отстраненным от власти над отчиной, которую мог только погубить.

Воевода, однако, не раз убеждался: беспутный бродяга, став хозяином, может навести в доме порядок и сохранить его, доколе позволит судьба. Если, конечно, вчерашний бродяга умен, если наделен твердой волей и мужеством. Эти качества у шурина были, воевода успел в этом увериться.

– Не бери греха на душу, брат, – сказал Штефан, не спуская с Александра серьезного взора, – не было такого у меня в мыслях. Думаю только, какой берешь на себя крест. Не враг я твоей милости, брат, и верю тебе всецело. Поэтому и спросить решаюсь: разумеешь ли, на что идешь?

– Не спрашивал я о том тебя, брат, – покачал головой Александр, – когда шел ты на бой под Васлуем. Но, коли спрошен, отвечу: готов на все. Не только на смерть – на ад. На муки тела и духа, лишь бы ударить опять кольчужной рукавицей в сатанинский вражий лик. Лишь бы постоять, сколь судьба дозволит, за родное гнездо, с которым так долго был в разлуке.

Князья вновь надолго склонились над картой, обдумывая вместе каждый шаг, который предстояло совершить.

Многие нити, ясно видимые молдавскому воеводе, сходились в той точке, где среди отрогов крымских гор возносил к небу свои башни город Мангуп. Через генуэзские крепости они тянулись к Италии, ко всем королевствам и царствам вокруг Срединного моря, через караванные тропы Востока – к Кавказу и Персии, к далеким Китаю и Индии. Великие шляхи отсюда вели также к северу; там набирала силу молодая московская держава, и к ней уже тянулись с надеждой единоверные народы Кавказа и БАлкан. На этих путях, правда, шалили татарские чамбулы. Но с их мурзами еще можно было договориться, тогда как дороги на север, проходившие по владениям польско-литовского государства, были наглухо заперты: столпы католического мира не велели литовским и польским панам потворствовать связям между православными схизматиками, северными и южными. Православное княжество в Крыму становилось все важнее для связей с Москвой, посланцы великого князя Ивана все чаще наведывались в Мангуп, заводили речь о брачном союзе между двумя династиями. И в этих разговорах не забывали о близкой Молдове. Из Мангупа и пришла благая весть: к путешествию в далекую Сучаву готовился сам думный дьяк Федор Курицын, умнейший муж на Москве, доверенный человек великого князя Ивана. Господарь знал также, что московские послы заботились о Молдове и тогда, когда вели трудные переговоры в новой татарской столице Крыма – в Бахчисарае.

Но не это даже было главным теперь, когда во главу угла становились сиюминутные воинские дела, движения ратные и сражения. Феодоро могло стать защитой для левого бока Земли Молдавской, ее южной опорой. Если турки начнут наступление с Крыма и встретят, благодаря задуманному делу, подготовленную к долгой обороне сильную крепость, какой мог стать Мангуп, они могут увязнуть там. И это отсрочит нашествие, которого Молдове не миновать, это позволит Штефану лучше подготовиться к отпору.

Вновь и вновь обсуждая с шурином подробности его предприятия, воевода взвешивал про себя принятое им смелое решение, незаметно наблюдая за собеседником. Говорили, он грабил на дорогах купцов; говорили, устроил себе дикую забаву в женском монастыре, взятом приступом его ватагой. Может, то – досужие вымыслы, может – правда, господарев шурин – буйная голоувшка. Но он умен, храбр, иного же человека для такого дела не сыщешь. Мангуп не должен покориться османам без боя. Мангуп должен драться.

– Задумано крепко, – подвел итог воевода. – Только помни, брат мой: не доверяйся чересчур татарам. Помни: Эмин-бей уже не тот Эминек, которого я отпустил из плена четыре года назад. У бея нынче под рукой – улус, ему надо кормить своих людей. И турки для него – природные друзья.

– Твоя правда, государь. О том не забуду.

– И еще. – На округлое лицо Штефана-воеводы легла быстрая тень. – Прими без обиды мои слова: князь Исаак тебе брат. Не забывай об этом.

Оставшись один, воевода знаком отослал явившегося было за приказаниями Володимера и снова склонился над картой. На столе курчавилось недвижными волнами Черное море – малый уголок в огромном бурлящем мире, на чьих перекрестках стоял его дом, жила его маленькая страна. Мятущийся мир, в котором государь обязан был все понимать и помнить, предугадывать и чуять наперед. Не только вести полки; надо было видеть, в какие стороны текут купеческие обозы и караваны морских судов, знать дела мастеров и заботы купцов, уметь предусматривать, какие потрясения могут вызвать в этом мире избыток могущества и алчности правителей, куда нацелятся удары их войск и флотов. Надо было ведать главное: где зреют силы мира, в каких местах, как перед взрывами вулканов, накапливаются они, готовя потрясения и перемены, кому сулят победы, а кому – беду, где собирает этот мир сокровища разума и духа – грядущие источники новых сил. И – главное над главным для государя – для чего живет и борется, льет без меры кровь и принимает муки его народ? Что хочет народ Молдовы оставить в наследие грядущему, какое предначертание исполнить? Ибо нет народа без предначертания своего и судьбы.

Ни древние книги, ни проповеди церковники, ни мудрые речи отшельников в кодрах не могли открыть того господарю Земли Молдавской, – только собственный разум, собственная совесть и честь. Только думы, бессонные думы, подгоняемые нетерпением беспокойного духа, течением быстрых перемен, не оставлявших времени для праздности. Ибо чем была Молдова до его правления? Малым княжеством среди лесных дебрей, между хребтами гор и заднестровским Диким полем. Да и сам он кем был до минувшей зимы? Безвестным князем малой страны, вассалом двух королей и одного султана. Даже после Байи, где он одолел спесивого Матьяша Венгерского, Штефан оставался таким же скромным, малозаметным в глазах мира государем. Но сладилось под Высоким Мостом дело – и все узнали о Молдове и ее князе. И восхитились ими, верится, по заслугам. Штефан славы не искал. Не шел на соседей, чтобы грабить их, брать в плен, захватывать чужие земли. Одна оборона была его заботой. И если порой нападал первым, лишь для того, чтобы защитить свою землю. Таков уж был он, таким воспитали его ратные наставники – отец князь Богдан, воевода Янош Хуньяди. Не ждал удара, наносил его первым – но только тому, о ком без ошибки ведал, что готовится на него напасть. Так было с драчливыми слугами Порты – мунтянскими воеводами Раду Красивым, Бессарабом.

Теперь Молдова ждет нашествия – самого тяжкого с тех пор, как она утвердилась в своих рубежах. Самое тяжелое испытание для страны и ее государя, которое тем не менее надо выдержать, остановив страшного врага. Может быть, именно в этом назначение Молдовы? Может быть, для этого судьба поставила его страну между горами и Полем и вложила в руки князя Штефана меч?